рассказ
(1,2 стр. во второй редакции)
В 80-е годы прошлого века я учился на философском факультете Петербургского (тогда еще Ленинградского) университета и был безнадежно влюблен в местную красавицу Элеонору С. То, что она была действительно красива, я рассмотрел лишь к концу первого курса, потому, что большую часть времени она ходила в какой-то зимней шапке типа норковой, и в аудитории ее редко снимала, а весной вдруг как-то преобразилась, изменила прическу, и я понял, что красивей и изящней в нашей группе никого нет! Но, кажется, кроме меня этого никто не замечал. Все это время она сидела где-то сбоку с каким-то ничтожным на вид молодым парнем с ничего не значащей фамилией Иванов. Поначалу я думал, что между ними какие-то отношения, но потом понял, что ничего нет, и что кроме факультета они нигде не видятся — да и было бы странно, если бы между ними что-то было — настолько внешне они были разными! Но эта Элеонора была весьма странной — с ней нелегко было разговаривать и, тем более, познакомиться по-настоящему и договориться о встрече. Но все это я понял лишь потом, а пока, в конце первого семестра, она обратила на себя мое внимание тем, что когда мы все сдавали зачет по формальной логике, она встала, и на заданный не слишком сложный вопрос не смогла вообще ничего ответить, хотя посещала все занятия и все записывала, и была вовсе не глупой, и даже наоборот! Я помню, что она стояла тогда, покраснев и опустив глаза, как будто была в чем-то виновата, но вид от этого у ней был не менее привлекательным, хотя и печальным, так, что даже преподаватель бородач-логик стал ее шутя утешать и призывать нас всех относиться к зачетам более спокойно, не то на экзамены сил вообще не хватит… А уже ближе к окончанию второго семестра она вдруг попросила у меня тетрадь с записями лекций по античной философии или по той же логике — точно не помню, и по-сути, с этого и началась моя неожиданная в нее влюбленность. Может, я тогда впервые близко рассмотрел ее, может — поддался очарованию ее взгляда, голоса и облика одновременно, может — меня охватило желание ей помочь — не знаю, но с тех пор она прочно вошла в мою душу, хотя счастливее я от этого не стал, а совсем наоборот. На кого она была похожа? Пожалуй, на молодую Лайзу Минелли, периода мюзикла и фильма «Кабаре», но еще точнее — на Элизабет Берридж, исполнительницу роли жены Моцарта Констанции в знаменитом фильме Милоша Формана «Амадеус», или на Вивьен Лей в роли Скарлетт О,Хары в «Унесенных ветром» — когда я впоследствии смотрел новые фильмы, то почти в каждом с удивлением обнаруживал ту или иную актрису, похожую на Элеонору. У нее было благородное, правильных пропорций лицо, безупречное и в фас и в профиль, небольшие розоватые губы и большие зеленовато-серые глаза с длинными ресницами. Я сразу определил в ней какую-то примесь южно-украинской крови, что можно было понять и по ее фамилии, но это не только не портило ее облика, но наоборот, дополняло его и завершало. Такой же совершенной была и ее фигура, и рост — все в меру, все гармонично и ничего лишнего! Она вообще казалась мне произведением искусства в человеческом облике, и я дорого бы дал, чтобы иметь у себя ее статую в натуральную величину или же портрет… Она всегда активно пользовалась косметикой, но это никогда не казалось вульгарным или чрезмерным. Я вообще одно время не мог смотреть на нее спокойно, и особенно вблизи — все во мне словно переворачивалось, и я чувствовал, как горячая волна поднимается снизу и бьет прямо в сердце. Но я не мог, разумеется, сразу признаться ей в своих чувствах: во-первых, мы едва были знакомы, во-вторых, в нашей студенческой среде тогда это было не принято, а в-третьих, я не мог поверить, чтобы у нее никого не было! Но как выяснилось позже, у нее в тот момент действительно никого не было, вернее — она никого не любила так, чтобы связать с ним свою жизнь, что объяснялось во многом ее очень самолюбивым характером. Она потом мне сама рассказывала, как несколько человек признавались ей в любви, и как она их всех отвергла. И еще был один момент, затруднявший наше возможное с ней общение: она была из офицерской семьи и жила в военном поселке Сертолово, куда так просто было не доехать. И даже работала там не то библиотекаршей, не то секретаршей в местной воинской части. А я в то время (да и мы все) относились к военным либо с презрением, либо с юмором, и мне было особенно неприятно, что какие-то солдафоны каждый день беспрепятственно глазеют на мою Элеонору, на сокровище, которое по моим представлениям, должно было обитать в хрустальном дворце. Как я узнал в последствии, их отец-офицер не жил с семьей, а лишь иногда приезжал и помогал деньгами, и этим она была похожа на меня, хотя мой отец и не был офицером, но зато ими были мои двоюродные братья и дед. Может быть, это тоже как-то повлияло на ее характер — не знаю. Но наступил май, и затем — июнь. Мы сдали все зачеты и, кажется, все экзамены, хотя у меня и возникла проблема с немецким языком. Но именно тогда мой приятель Андрей К. обратился ко мне с просьбой помочь ему вернуть свой учебник по античной философии, который он неосмотрительно дал Элеоноре, и теперь не знал, как его получить обратно. А некоторые мои друзья к тому времени уже знали о моем увлечении, но не знали подробностей и воображали, что мы чуть ли не встречаемся. Я же сказал, что придется ехать к ней домой (не сказав, что я никогда там не был!) в Сертолово, а иначе с ней не связаться. Дело в том, что Элеонора никому не давала своего телефона и даже говорила, что просто так к ней туда не позвонить, хотя на самом деле это был обычный областной номер. Может — мать ей запретила давать просто так домашний телефон, или она сама не хотела, но ситуация была такая, что она могла позвонить нам (если бы захотела), а мы ей — нет. Ситуация, довольно унизительная для мужчины, но выигрышная для девушки.
И однажды, собравшись пораньше, мы с Андреем поехали в это самое Сертолово. Но прямого сообщения с ним не было. Сперва нужно было добраться до Парголово на автобусе, который шел от площади Мужества, а там уже — пересесть на специальный областной маршрут, который мы вообще не знали, но думали разобраться на месте. Впрочем, может, до Парголово мы доехали и на электричке — не помню, но тогда от станции нужно было порядком пройти в гору до остановки этих автобусов. Помню только, когда мы пришли на эту самую остановку на окраине поселка, то меня поразили виды, открывшиеся по обеим сторонам шоссе — далеко на восток и за запад в легкой голубоватой дымке были видны поля, перелески, какие-то мелкие строения и даже местный сельскохозяйственный аэродром на западной стороне. Все это как-то успокоило меня и настроило на идиллический лад. Когда мы выяснили, на чем ехать дальше, то мне было интересно наблюдать, как менялся пейзаж за окном; вскоре со всех сторон дорогу обступил лес с высокими соснами, затем пошло редколесье и через некоторое время мы увидали справа и слева на некотором расстоянии от дороги невысокие бетонные столбы с колючей проволокой и с закрытыми низенькими воротами из стальных ферм — это начинались территории воинских частей и полигонов, но за деревьями ничего не было видно. Вскоре на одной из развилок мы проехали мимо поста военной автоинспекции — на обочине стоял военный джип с тремя солдатами в белых касках с эмблемой ВАИ. Все это мне не особо понравилось, и я на минуту представил, что может быть и въезд в Сертолово выполнен наподобие въезда в какую-нибудь воинскую часть или даже в лагерь — с колючей проволокой, с большими воротами и вышками с пулеметчиками. Но ничего этого не оказалось, а просто на очередной остановке, мы вышли и обнаружили за редкими деревьями несколько желтоватых пятиэтажных домов примерно 50-годов, в одном из которых, на улице Ларина и жила моя безответная любовь. За ними можно было разглядеть еще несколько домов более поздней постройки, и кажется, один девятиэтажный. Чуть дальше и вправо от развилки начиналось так называемое Сертолово-2 с двенадцатиэтажными домами, но его не было видно, и мы тогда о нем не знали. С противоположной стороны шоссе были железнодорожные пути военно-товарной станции и там, вроде, стояли какие-то вагоны или даже платформы с танками или БТР-ми.
Ее дом и квартиру мы нашли без труда, и когда она нам открыла, то чувствовала себя такой виноватой, что мне ее даже жалко стало. Я не помню, был ли в квартире кто еще, кажется ее бабушка, но она помаячила где-то в глубине и исчезла.
— Элеонора, — сказал Андрей с ироничной серьезностью, — ты почему не отдаешь мой учебник по античной философии?
— Ой, ребята,— заговорила она, искренне округляя глаза и обращаясь почему-то к нам обоим,— вы меня извините, вы знаете, у меня такая трудная ситуация, я ведь не сдала еще экзамен (или экзамены) и все готовлюсь… — или нечто в этом роде. Кажется, она еще сказала, что ей перенесли сдачу на осень, и что поэтому она и не отдавала учебник, но Андрей возразил, что она могла бы позвонить или ему, или мне, и все объяснить, и что теперь он вынужден учебник этот забрать, потому, что он библиотечный и его нужно сдать. Я же слушал все это с легким смятением и со знакомой горячей волной в сердце — моя мечта и единственная любовь была в двух шагах, а я не мог не только ее обнять, но и внятно рассказать о своих чувствах, словно должен был играть роль какого-то другого человека! И еще я подумал,— об этом ли с ней сейчас говорить! Какой к черту учебник! Хотя она, конечно, нехорошо поступила, но это ли сейчас важно?.. Единственное, что я сказал ей, было приглашение немного погулять с нами, но она, очень извинившись, отказалась, сославшись на какие-то дела. Так мы и ушли — Андрей со своим учебником, а я — словно обманутый в самых лучших своих намерениях. Но я был все равно рад, что увидел ее — каждая такая встреча действовала на меня, как наркотик, но зато потом мне было плохо вдвойне. Андрей что-то говорил мне, но я ничего не слышал, да и не особо и видел. Как мы добрались до Парголово — не помню. Помню только, что дальше мы все же поехали поездом — для разнообразия, что ли. Первым моим стремлением, когда мы только вышли от Элеоноры — было — вернуться и побыть с ней еще хоть немного, но я понимал, что это глупо. Если бы она сама хотела, то не отказалась бы пойти с нами, а быть назойливым и навязываться я считал ниже своего достоинства. Достаточно того, что мы и так приехали к ней неожиданно и без приглашения...
Теперь я должен был на целое лето с нею разлучиться, хотя трудно назвать это разлукой, поскольку у нас не было никаких серьезных отношений. Она как-то обмолвилась, что собирается в Крым или на черноморское побережье в район Сочи, и я уже в этом завидовал ей. Я не понимаю почему, но для меня тогда поехать туда же было совершенно невозможным, хотя еще были живы родители, но я работал на чисто номинальной работе за 100 рублей совсем рядом с домом в гастрономе художником по написанию ценников и объявлений (а шел, кажется, 1983-й год). Летом туда периодически направляли совсем молодых девиц-практиканток, и у меня были большие возможности для знакомства и сравнения их всех друг с другом и с Элеонорой. И хотя там иногда попадались действительно красивые девки, но они все равно не шли ни в какое сравнение с Элеонорой и по внешности, и по особой внутренней утонченности. Впрочем, я тогда не думал о деньгах, и даже их периодическое отсутствие никак меня не волновало. Тогда многие жили небогато и это не считалось позорным, к тому же в нашей, студенческой среде, была совершенно иная система ценностей — мы были ориентированы всецело на образование, изучение, чтение и размышление. Поэтому, думаю, это не должно было серьезно помешать развитию моих отношений с Элеонорой, но эти отношения, тем не менее, почти не развивались, несмотря на все мои усилия. И постепенно образ Элеоноры стал ассоциироваться у меня с неким совершенно близким, но недоступным идеалом, хотя она, конечно же, им не была. Но я тогда не хотел и думать об этом! Она была для меня самой прекрасной, самой утонченной, хотя и самой непонятной. Я, например, никак не мог понять, что ей вообще движет и чего она хочет в чисто-бытовом и общежизненном плане, хотя она позже и делилась со мной некоторыми своими планами на будущее, но все это были планы, не связанные с личной жизнью и потому мало что проясняли.
С начала второго курса мы с ней стали сидеть на лекциях вместе, но не долго. Она изменила свой внешний вид — если раньше ходила, в основном, в черно-серебристой кофточке и темно синей юбке-миди, то теперь стала носить черные вельветовые джинсы в обтяжку и кажется, черный свитер с каким-то сложным рисунком, которые неожиданно подчеркнули для меня ее фигуру в бедрах и в груди. Впрочем, она часто меняла свои наряды, но всегда, чтобы она не надевала, все к ней шло и все мне нравилось. Я старался не думать о том, как она провела лето и с кем, возможно, встречалась, хотя осторожно пытался об этом расспросить. Но ее личная, или интимная, или сексуальная жизнь оставалась для меня совершенною загадкой! Я даже не знал, девственница она или нет, хотя по ее облику этого нельзя было сказать, но учитывая довольно строгое семейное советское воспитание… Впрочем, до начала второго курса меня это как-то не интересовало, я влюбился именно в ее сущность, в ее идею женственности, а не в тело! Многим это трудно объяснить именно потому, что они всегда твердо знают, чего хотят от девушки или женщины, и влюбляются именно в ее сексуально-женственное начало, но моя любовь к Элеоноре сперва не носила вообще никакого налета прагматизма! Но это еще пол-дела, самое трудное здесь заключалось в том, что я, конечно же, хотел сблизиться с нею, но сблизиться не только как с девушкой, но и как с человеком вообще, вернее — одновременно с обеими ее ипостасями, и даже ее женско-человеческое начало интересовало меня гораздо больше и притягивало гораздо сильнее, чем чисто-женское. И теперь, пребывая на руинах своих чувств, мне кажется, что такая любовь возможна только в небольшой период времени, где-то после 21-го и до 35 лет, когда, с одной стороны, уже есть какой-то жизненный и моральный опыт, а с другой — сама жизнь еще не надоела, а любовь во всех ее формах не приелась, и непременно нужно, чтобы такая любовь возникла именно среди студентов-гуманитариев — это придаст ей особенную значимость и наполненность…
Но самым трагическим для меня было именно то, что отношения наши все равно не развивались! Мы могли вместе сидеть на лекциях, я мог провожать ее до остановки, мы могли разговаривать довольно доверительно, но ни разу, повторяю, ни разу у нас не было настоящего свидания, исключая те случаи, когда я сам приезжал к ней или мы совершенно неожиданно сталкивались где-нибудь в городе, словно сама Судьба или Бог вели нас, направляли друг к другу, но все равно тщетно! Словно некая еще более могущественная, темная и иррациональная Сила была против! Я бы понимал, если бы Элеонора сознательно не хотела со мною общаться, и если бы я был ей откровенно противен и не интересен. Так нет же! Я был ей интересен, и она хотела, но… Здесь-то и начиналось это проклятое НО! Скорее всего, она не планировала со мною действительно близких и интимных отношений, именно — не планировала, не предполагала, а не твердо избегала, и потому, наверное, что придерживалась (возможно — традиционно, через семью) такого неписанного правила — избегать вообще близких отношений в местах работы и учебы, но ведь другие поступали совершенно иначе, и у меня на глазах из студенческого флирта образовались две семьи — значит, это правило вовсе не абсолютно, но тогда ЧТО? Что мешало нам стать с нею действительно парой? Я не мог найти на это ответа, несмотря на все свои интеллектуальные потуги в изучении сперва античной, затем средневековой, а затем — философии эпохи Ренессанса и Нового времени, с факультативами еще по древнеиндийской культуре и философии! Может быть потому, что ответ на этот вопрос скрывался скорее в недрах ситуативной, психоаналитической или экзистенциально-психоаналитической, или неопсихоаналитической, или черт знает еще какой психологии, которую мы вообще не изучали, несмотря на скромный курс общей психологии! ТО есть, я, конечно же, мог проанализировать эту ситуацию, но только со своей точки зрения, а тут надо было встать на ее точку зрения и взглянуть на меня ее глазами. Может быть, ее смущало мое неопределенное положение и мой социальный статус? Но это чушь! У нас у всех было такое положение, а статус студента философского факультета в те годы был очень даже и высоким! Но ведь она ни с кем из нас и не сближалась! Так может — ее уже тогда интересовали люди не только умные и самостоятельные, но и прагматичные, которые смогут заработать и обеспечить ей небедное или даже вполне богатое существование? Не думаю! Даже, если б это было теперь, а тогда — нет! Мы вообще, повторяю, не думали ни о каком богатстве и материальной стороне жизни, увлеченные всецело именно философско-критическим осмыслением (в том числе — и советской) действительности и изучением философской классики! Хотя от Элеоноры всего можно было ожидать. Может, она даже как-то провидела ближайшее будущее? Ведь предсказала же она за несколько месяцев августовский путч 1991 года! Так что — не знаю.
Вечные попытки с нею сблизиться и постоянные неудачи в конце концов — нет, вовсе не ослабили мою волю и не ввергли меня в состояние депрессии, (хотя иногда я был на гране отчаяния!), но лишь убедили в том, что Элеонора для меня недосягаема, как дорогой бриллиант или статуя в музее — она рядом, и ты можешь даже ее потрогать, но не унести с собой и не назвать своей! Ее постоянные отговорки еще больше меня в этом убедили, но тем не менее — я не собирался сдаваться. И иногда мне улыбалась удача.
Однажды, после вечерних лекций, когда уже все расходились, и только впереди у стола преподавателя стояло несколько человек к нам спиной (а я сидел все время почти рядом с Элеонорой в самом заднем ряду), я, как ни в чем не бывало, подошел к ней, чтобы попрощаться, и вдруг, сам не знаю, почему, порывисто ее обнял и крепко поцеловал в щеку у края губ. Она совершенно этого не ожидала и не успела даже отреагировать, а мои друзья, которые были рядом, одобрительно что-то сказали мне типа поздравлений. Вы скажете — ну и что здесь такого? С точки зрения современной богемы или молодежной среды — конечно ничего, но у нас, и еще при всех, и при преподавателе, такие вольности были не приняты, и никто из моих друзей так не целовал нравившихся им девиц. Но — этого почти никто не заметил, а кто заметил, тот решил, что, видимо, так и надо, и я все-таки поцеловал Элеонору (в первый раз), и что при всех — тоже хорошо: пусть знают, что она мне нравится и должна принадлежать только мне! Когда я ее целовал — в тот миг на меня пахнуло таким тонко-пряным ароматом ее кожи и духов, что у меня закружилась голова, а Элеонора только и смогла вымолвить что-то вроде: «Ничего себе!..». Но я и сам немного растерялся, и, вместо того, чтобы остаться с нею, поговорить и, может быть, добиться настоящей встречи, или хотя бы проводить ее до остановки, — еще раз попрощался с нею, как будто ничего и не произошло, и пошел вместе с друзьями к выходу, а она, совершенно обалдевшая и чуть покрасневшая, осталась там еще некоторое время со своей подружкой Ольгой Б. И что же вы думаете — после этого наши отношения с ней изменились? Ничуть не бывало! Может, на другую, обычную девушку это и подействовало бы, но только не на Элеонору! Ее, казалось, ничем нельзя было прошибить!
Затем я как-то случайно встретил ее в деканате — кажется, после окончания 2-го курса — я зашел туда, чтобы поставить печать в зачетку, а она — чтобы договориться об очередной пересдаче какого-то предмета. Она была в каком-то легком великолепном розовом платье с аппликацией и с новой короткой стрижкой, которая тоже ей шла, хотя я вежливо выразил свое неудовольствие. Мы столкнулись с нею почти лицом к лицу, и на нас никто не смотрел, и я, конечно же, мог повторить свой прием — внезапно ее обнять и поцеловать, и она никуда бы не делась,— но почему-то не сделал этого! Мы только недолго по-говорили о чем-то, и я, как всегда, осторожно предложил ей встретиться где-нибудь на нейтральной территории, и, вроде, она даже согласилась, и мы действительно встретились у станции метро Площадь Мужества — но моя любовь зачем-то приперлась туда со своей двоюродной сестрой, и из нашего свидания толком ничего не получилось…
После той поездки к ней с Андреем, я приезжал в Сертолово на удачу еще три раза, и уже после окончания Вуза — еще раз, по новому ее адресу, но никого там не застал.
Второй раз я приехал к ней (тоже внезапно, безо всякого приглашения, поскольку ее телефона у меня не было) где-то в конце июня или в начале июля. Выезжая, я рассчитал время, чтобы она была дома, и оказался прав! Дверь мне открыла Элеонора. Она, кажется, не особо удивилась, и просила меня проходить. На кухне она дала мне какой-то напиток из сгущенного молока, и стала жаловаться, что не сдала какие-то предметы, и что ей на-значили на осень, и что ей, наверное, придется все лето их учить, на что я выразил некоторое удивление, почему она их не сдала, хотя лекций не пропускала и вела конспекты, и предложил ей свою помощь, надеясь, что быть может, это нас сблизит, а она стала мне что-то объяснять, говорить о каких-то личных проблемах — я уже не помню. Я и не подумал тогда, что тут может быть одна причина — ее увлечение кем-то, какой-нибудь роман! Но прямо об этом она не говорила, а давить на нее я боялся. И посидев так несколько минут, я предложил ей поехать со мной немного погулять (а я собирался в Царское Село, и путь из Сертолова был немалый), но она откровенно заявила, что вскоре за ней придет какой-то курсант и она должна привести себя в порядок. Скорее всего, это было у нее несерьезно, и курсант этот не был мне конкурентом, но я промолчал и сделал вид, что мне как-бы все равно, а нужно было, наверное, даже возмутиться и потребовать, чтобы она послала его подальше (поскольку их много таких), а я один, и я ее люблю, и только о ней и мечтаю, и только она мне нужна! Но во-первых, у нас с нею не было принято говорить вслух о чувствах друг к другу, и тем более — о моей к ней любви, она и воспринимала меня как студенческого приятеля, и я понимал, что начни я играть в открытую, то сразу, может быть, потеряю что-то в ее глазах, поскольку ей и до меня об этом говорили. Я должен был избрать какую-то иную, оригинальную линию поведения, чтобы ее всерьез заинтересовать. А во-вторых, я не был уверен в благоприятном результате, выскажи я ей тогда все это.
Впоследствии я анализировал свои поступки и приходил к выводу, что действовал правильно, в меру настойчиво, но без прямолинейности, и то, что приезжал без приглашения — тоже верно, поскольку не мог предварительно ей позвонить, а моя настойчивость должна была убедить ее в искренности моих чувств и в серьезных намерениях, — но из-за неодолимого мистического препятствия, каждый раз незримо встававшего у меня на пути, все мои попытки оказывалась тщетными. Я не мог допустить, что не нравился ей вообще — я был молод, умен, без внешних недостатков и привлекателен лицом, имел нормальный рост, только не отличался атлетическим сложением — но не думаю, чтобы ее привлекали только такие мужчины. Неопределенность нашего ближайшего будущего и материального положения? Но это было свойственно тогда почти всем, и я не думаю, чтобы это послужило серьезным препятствием! Но тогда что? Может быть — какие-то неприятные или неясные для нее черты моего характера? Но в них не было ничего такого, чтобы могло оттолкнуть ее, а все возможные отклонения были в пределах нормы — не хуже, чем у других! И таким образом, получалось, что при рассмотрении всех возможных причин, по которым мы не могли бы быть вместе, их не оказывалось, или — они были совершенно несерьезными, но конечный результат и вывод был, тем не менее, отрицательным! Поэтому я и называю это препятствие мистическим, и даже черно-мистическим, но мистически-бытовым, хотя ничуть от этого не менее непреодолимым! Правда, теперь, по прошествии многих лет, я начинаю подозревать, что особую негативную роль в препятствии наших с нею отношений сыграла ее мамаша, существо для меня совершенно неясное и малоприятное, ибо была (тогда!) убежденной советской женщиной и, кажется, даже коммунисткой, и когда узнала, что я в целом придерживаюсь религиозно-идеалистического образа мыслей, то всячески отговаривала свою дочку от общения со мной. Но моя религиозность тогда была скорее теоретической, чем практической, и основалась на особом пиетете к Гегелю и немецкой классической философии; я тогда уже не ходил, как раньше, регулярно в церковь и даже не был, что называется, православным человеком, хотя считал себя христианином. Но где было мне объяснить все эти тонкости незнакомому человеку! Я и Элеоноре-то не всегда мог все объяснить!..
В третий раз я приехал к Элеоноре не помню когда, может ранней осенью или весной, поскольку она вышла меня провожать в великолепном золотистом легком плащике, и впервые сказала, что уважает меня. Что ж, и на том спасибо! Хотя этим сыт не будешь, и было ясно уже, что у меня с нею ничего не получится…
В четвертый раз я приехал в Сертолово где-то в конце не то 3-го, не то 4-го курса, что-бы забрать у нее свою пишущую машинку, которую я дал для печатания некоторых текстов. Дело в том, что мы с двумя сокурсниками собрались издавать машинописный философский журнал, и Элеонора взялась печатать наши материалы. НО мы не учли ее некоторой стихийности и гнусного домашнего окружения. Мало того, что из этого ничего не вышло, так мы же еще и чуть не пострадали, поскольку ее мамаша, увидя у нее тетрадку с нашими материалами, недолго думая, передала все это в наш деканат, и чуть ли не самому декану (который меня потом вызвал для беседы), так как все статьи были совершенно не-марксистского и даже антимарксистского содержания. Если бы не тогдашняя перестройка, и если бы не хороший декан, то нас в лучшем случае исключили бы из Вуза, а в прежние суровые времена, может быть еще и посадили бы. Я уже не говорю, что дело этим не ограничилось, и что через некоторое время меня вызвали в городское отделение КГБ для объяснений. Но откуда там стало это известно, и что интересного могло быть для них в наших невинных статьях — оставалось только гадать! Теперь вы должны понимать, какие сюрпризы готовила мне моя любовь к Элеоноре и какие неожиданности, и я вообще не удивился бы, если бы в итоге вообще оказался бы где-нибудь в местах не столь отдаленных. Что же касается самой ситуации, то на нашем месте серьезные люди после этого вообще перестали бы иметь с нею дело, и еще проучили бы хорошенько: ведь она нас, как теперь говорится, просто подставила, причем самым легкомысленным и глупым образом! Во-первых, не нужно было ничего говорить мамаше, а во-вторых, нужно было хотя-бы спрятать наши материалы, а не бросать их где попало! Я сейчас уже не помню точно, какой была наша реакция, кажется, мы с нею все-таки серьезно поговорили и она даже извинялась, но может быть и нет. Помню только, что после этого случая моя любовь к ней несколько охладела. Отсюда становится ясно, что Элеонора вовсе не была тем идеалом, каковым я ее посчитал в начале, и более того, чем дальше заходило с нею общение, тем большим опасностям и неожиданностям я мог бы подвергнуться! Но я тогда не винил ее сильно, понимая, что виною всему ее мамаша, которая, видимо, обладала всеми талантами доносчицы… Когда я приехал тогда за своей машинкой, то Элеоноры дома не оказалось, а вместо нее я познакомился с ее бабушкой и какой-то не очень приятной женщиной лет 35-и с явно восточными чертами лица и черноволосой прической. Я не допускаю мысли, что это и была ее мать, поскольку женщина эта была лишь отдаленно похожа на Элеонору, и та капля южной крови, которая, возможно, делала из нее красавицу, в этом случае была явно чрезмерной и даже абсурдной. Но зато они пригласили меня в комнату, и я в первый раз увидел, как Элла живет. Помню какой-то живописный ковер на стене, сервант, круглый стол и стулья, на одном из которых висели ее платья и даже может, нижнее белье. Надо ли говорить, что все предметы, окружавшие ее, были для меня священны, и я, затаив дыхание, разглядывал их, словно убранство в некоем храме. Уже от одного этого я был счастлив, а если бы еще через некоторое время пришла бы Элеонора… Но посидев немного, я решил все же откланяться, и может это тоже было моей ошибкой…
И примерно в это время я запомнил первый приснившийся сон про Элеонору и даже записал его. В нем не было ничего необыкновенного и мистического в отличие от других моих снов, но именно этим, своим правдоподобием он был мне особенно дорог! Мне снилось буквально, будто я встретился с Эллой после вечерних лекций где-то в конце сентября — начале октября у здания философского факультета, и мы пошли по Менделеевской линии к остановке троллейбуса в сторону Университетской набережной. До этого мы находились в очередной ссоре, а тут она вдруг стала по-особенному приветлива ко мне. Мы шли вдоль бульвара мимо отцветшей сирени и решетки Акушерского института с его небольшим садом, и приметы золотой осени уже явственно чувствовались во всем. Народу вокруг не было никакого, только позади нас метрах в пятидесяти шли два-три человека с нашего курса, и меня это устраивало — пусть видят, что я прекрасно могу ладить с Элеонорой, и что она ко мне не безразлична! Я взял ее за руку, и что-то говорил ей, затем раза два машинально оглянулся и через несколько секунд вдруг остановился и несколько раз поцеловал ее в ее чистую матовую щеку, и она не отстранилась, и мы продолжали все так же идти к остановке и о чем-то говорить...
Второй запомнившийся мне сон об Элеоноре приснился почти сразу же по окончании университета, кажется в 1989 году. Мне снилось, будто я приехал к Элле в Сертолово, и вид у поселка был такой печальный, серовато-зеленоватый, как ее глаза, и сам поселок не походил на всамделяшний — какой-то почти прозрачный, с редкими газонами и с низкими, будто только что посаженными деревьями. Я подхожу к пятиэтажному дому, только он серый, а не желтый, как на самом деле, поднимаюсь по лестнице, но мне говорят, что Эллы нет, что она куда-то ушла. Я спускаюсь вниз, но зачем-то задерживаюсь в парадной, потом выхожу на улицу, и иду, куда глаза глядят, и через несколько минут встречаю Эллу. После этого наступает какой-то обрыв, и затем я помню, что еду на автобусе по этому самому поселку, но все по окраинам (а он такой маленький, что и окраин у него нет), так, что с одной стороны — дома, а с другой — поле, лес и там будто стоят какие-то высокие мачты антенн с проводами, как под Павловском, и вид у всего этого ужасно тоскливый… А я все еду, вижу каких-то военных, а дальше — не помню. Когда утром я его записывал, то чувствовал себя так, словно из меня вырезали часть сердца и бросили его собакам. Я уже почти привык к тому ненормальному состоянию, что оказываюсь действительно счастливым лишь во сне, а в жизни все идет наоборот…
Третий сон, как-то связанный с Элеонорой, приснился мне примерно через год. Я будто ехал не то на поезде, не то на автобусе по приграничному району, возможно — по Карельскому перешейку, и будто здесь где-то летал небольшой самолет-шпион, и его никак не могли сбить, так как он появлялся и исчезал неожиданно и на очень низкой высоте. И вот в следующее мгновение я вижу его — низко над лесом летит серебристый самолет, похожий на спортивный, и я думаю, может это самолет вертикального взлета и посадки?.. И самое главное — самолет этот и его внезапное появление как-то был связан с Элеонорой, но только как? Я не могу этого понять, хотя точно знаю, что если разгадаю эту загадку, то мне сразу станет все ясно про нее, и после этого мы с нею встретимся, и она больше не будет от меня ускользать… Затем — в каком-то доме-башне, где моя квартира, я слежу с балкона за этим самым самолетом. Балкон расположен высоко, примерно на уровне 10-12 этажа, а сам дом-башня стоит не то в лесу, не то — на окраине леса, и поэтому с него открываются великолепные виды: лазоревые дали, чистейших зеленовато-голубоватых тонов леса, какие-то желтоватые прогалины и дымчатые перелески… А квартира моя необычайно большая, потолки метра 4, много комнат, длинные коридоры и мебель вся старинная (чего на самом деле нет). И я то выхожу на балкон, то осматриваю квартиру, словно вижу ее впервые, а потом из коридора по какому-то очень узкому лазу лезу на чердак, чтобы лучше видеть самолет-шпион, а когда полез обратно — то попал не в тот лаз и застрял в нем — он вел не в квартиру, а в какую-то вентиляционную камеру, и я еле выбрался назад… Потом — снова спускаюсь в квартиру и хожу из комнат в комнаты, и все думаю: «Ну при чем здесь Элеонора?», и в конце-концов понимаю, что она на самом деле должна просто позвонить мне сюда, но она все не звонит и не звонит, что соответствовало реальности, но раза два или три она мне все же позвонила домой, хотя из этого ничего и не вышло…
После окончания Университета у меня начался бурный роман с Татьяной С., и образ Элеоноры временно отошел на второй план, но я все равно никогда не забывал о ней. И через два года, летом 1991, я неожиданно встретился с нею в метро! Я ожидал поезда на станции Гостиный двор, и вдруг, в останавливающимся составе увидел Элеонору, и что самое интересное, она меня тоже сразу увидела и помахала рукою. Я даже не удивился этому особенно, словно это и должно было произойти: я иногда несколько дней живу предчувствием встречи с кем-либо важным для меня, и затем это происходит. Я зашел в вагон, чтобы ехать с нею, и мы обменялись краткими приветствиями. Она встала совсем близко ко мне, чуть ли не вплотную, и из этого я заключил, что еще не все потеряно…Мы вышли на станции Площадь Восстания и пошли в сторону улицы Жуковского. По дороге она рассказывала, что учится сейчас в техникуме для получения профессии бухгалтера и работает секретаршей в Военном санатории в Каменноостровском дворце. И опять дала лишь рабочие телефоны. Я тоже дал ей свой телефон, и она несколько раз сказала, что по-звонит мне. Проводив ее до самого техникума, что на улице Чехова, я спросил, когда мы встретимся вновь, но она, как всегда, опять не сказала ничего определенного, просив лишь звонить... Но я тогда не обратил на это особого внимания, я был снова в состоянии, подобному наркотическому, и когда ехал после этого в редакцию самопровозглашенной газеты «Северный Мистик», где пытался работать, оно обволакивало меня, подобно восхищенному облаку, и когда я ехал затем домой, и весь остаток этого дня я был счастлив, и почему-то надеялся, что теперь-то наши отношения наладятся! Но они не наладились. Элеонора в который раз обманула меня. Она так и не позвонила, а позвонил через несколько дней я сам, но толку не добился. Она говорила, что сейчас не может, и вновь просила звонить как-нибудь на днях. В конце-концов, я решил поехать туда лично, благо адрес я знал. Меня утешало, что это не Сертолово, и что ехать туда не так далеко. Беспрепятственно пройдя на территорию, я поднялся на второй этаж и, зайдя в первую попавшуюся дверь, тут же и увидел Элеонору. Она сидела за столом в приемной, и кажется, ничего особенного не делала. Когда она поднялась, то я обратил внимание, что одета она гораздо менее изящно, чем раньше, чуть ли не в какой-то серый спортивный костюм. Я удивился, но ничего не сказал, а повел разговор лишь о наших отношениях, но без крайностей, и она теперь уже откровенно заявила мне, что не может, что к ней приехали в гости родственники, и что после работы они за ней заезжают, и они все вместе едут, кажется, осматривать город, в музеи или куда-то еще. Меня даже не интересовало, правда это, или нет, но понятно было теперь уже точно, что сближаться со мной по-настоящему она не собирается. На том мы и попрощались. Не помню, кажется, я через несколько дней еще раз звонил ей на удачу, и услышал примерно то же самое.
Но нельзя сказать, что постоянно ища встреч с Элеонорой и любя по-настоящему только ее, я в то время вообще не интересовался другими девушками. В то лето, например, я познакомился с красивой Настей, и одновременно — с Машей, но настоящего общения не получилось: Настя была слишком овнешненной и не комплиментарного мне знака Зодиака, а Маша, работавшая в «Северном Мистике», оказалась слишком низкорослой. И раньше, когда я уже был знаком с Элеонорой, я знакомился и с другими девицами, понимая, что Элеонора вряд ли станет для меня доступной, но ни одна из них не выдерживала с ней никакого сравнения — и по внешней красоте, и по внутреннему обаянию, и по сфере интересов…
В ноябре того же года, на станции метро Маяковская, я вдруг снова увидел Элеонору. Она собиралась ехать куда-то в противоположную моей сторону, и встала у дверей, еще не замечая меня. А я тогда от одного кооператива продавал собрания сочинений Ницше, и ехал с книгами на Сенную площадь. Я тут же подошел к ней, и не помню, что сказал, но она встретила меня весьма холодно, и продолжать разговор не было смысла. Но на этот раз я не особо расстроился, поскольку терять было уже нечего. К тому же я был тогда увлечен своей новой коммерческой деятельностью и надеялся, что хоть заработаю денег на дальнейшее, и поначалу все шло неплохо. И еще — у меня случился тогда непродолжительный роман с красавицей Алисой, с которой я случайно познакомился на Сенной площади — она приехала с Украины (но была русской), и в каких-то чертах внешности очень походила на Элеонору — меня именно это и привлекло! Так что хоть в этом я был немного утешен. Но — это уже совсем другая история, не имеющая отношения к Элеоноре.
Через год мне снова приснился очередной сон про Элеонору, и он уже несколько отличался от предыдущих. Я присутствовал на выпускном бале нашего курса, причем перед глазами маячили все какие-то лестницы и лестничные площадки, затем — мы с приятелем стоим на террасе, а под нами — зал, где много знакомых и незнакомых людей. А я все ищу глазами Элеонору, но никак не нахожу. Тут к нам вдруг подходит наш староста Александр З., и я поздравляю его с окончанием факультета, а он похлопывает меня по плечу, и мне это не особо нравится. Потом вижу — со мной рядом стоит Володя Д. и тоже смотрит в зал. А там внизу — не то танцы, не то перерыв между ними. Но Элеоноры все нет, и я начинаю думать, что зря вообще пришел. К нам сзади подходит красивая Лариска К., и что-то говорит, а я мысленно сравниваю ее с Элеонорой и думаю, кто ж красивей?.. И вдруг — я вижу внизу Элеонору в белом легком платье, но сразу замечаю, что ее лицо все в каких-то пятнах и прыщиках, причем в одном месте — очень больших и заметных, а ведь я прекрасно знал, что у нее всегда было такое чистое лицо! Она идет, виновато озираясь по сторонам, и мне сразу же становится ее жаль, а любовное чувство тут же испарилось. «Как же я буду любить ее такую?» — мелькнуло в голове, и я не понимал, зачем же она вообще пришла сюда в таком виде. И тут мне стало страшно, что она увидит меня и мне придется с ней говорить, а может и провести весь вечер, и все будут на нас смотреть. Я решаю тут же незаметно уйти. Но это не так-то просто: вокруг много людей, которые меня знают, и к тому же, к вестибюлю нужно пройти через этот самый зал. Но я, тем не менее, иду, выхожу в какой-то коридор, затем — на лестничный марш, и уже в самом вестибюле неожиданно сталкиваюсь с Элеонорой, в ужасе сморю на нее и вижу, что пятен и прыщиков у нее теперь, вроде, меньше, но все равно ощущение неприятное. Кажется, она мне что-то говорит, а я отделываюсь какими-то общими репликами и стараюсь улизнуть. А ведь она пришла специально для меня, потому что знала, что я ее хочу видеть! Но если б это было чуть раньше!..
Еще через год, в апреле 1993, я послал ей поздравление с Пасхой и рассказал вкратце, что год назад поступил вместе с университетским приятелем Йозефом в католический колледж при церкви Лурдской Девы Марии, и вскоре получил ответ, в котором она тоже подробно перечисляла, что делала, что прочитала и где была в последнее время. ЭТО письмо я долго потом хранил как особую драгоценность… А в июле я написал еще одно письмо с предложением о встрече и получил предварительное согласие. Наконец, кажется, 4 октября она мне позвонила, и мы предварительно договорились встретиться. Она работала тогда в Академии Связи им. Буденного, что всего в остановке на метро от меня! Я настаивал на серьезной встрече, но она ничего не обещала, а лишь предложила звонить по рабочему телефону. Я несколько раз звонил ей, и мы хоть немного, но поговорили, и я узнал почти точно, когда она заканчивает работу, и поскольку она все уклонялась от встречи, я решил подкараулить ее перед выходом из академии, от которой к метро шла только одна дорога и она не смогла бы пройти незамеченной. И я бы непременно встретил ее, если бы не совершил в начале досадную ошибку: когда я сходил с эскалатора в наземный вестибюль метро Политехническая, то вдруг с другой стороны заметил какую-то девушку, удивительно похожую на Элеонору, но поскольку я ее давно не видел, то не мог точно сказать, она ли это. Пока я размышлял, к ней подошла другая девушка, которую она, вид-но, ждала, они заулыбались друг другу и тут же стали спускаться по эскалатору вниз. Но я почему-то был уверен, что это вовсе не Элеонора и, как дурак, пошел к академии и больше часа ожидал ее. Из центрального подъезда иногда выходили какие-то женщины, но все они не были похожи на Элеонору. Уже совсем стемнело, стало холодно и грустно, но что-то словно удерживало меня. Над крышей академии появилась удивительно яркая и полная Луна, и я все смотрел на нее в тоске, и мне казалось, что это не я, а кто-то другой. Темно серое здание стало теперь совсем черным и враждебным, и в нем уже не светилось ни одного окна. В конце-концов, не дождавшись Элеоноры, злой и озябший, я поехал домой. Но реально мы встретились с нею примерно 12 октября, с большим трудом из-за режимного характера этого заведения: после очередного напряженного разговора с нею я поехал в эту академию и с трудом добился, чтобы она вышла ко мне. Мне пришлось ждать ее примерно пол часа, и когда издалека, из центрального подъезда спустилась по ступенькам и пошла в мою сторону какая-то девушка в изящной белой курточке с меховой опушкой, то у меня защемило сердце, и я понял, что это и есть моя Элеонора. Я заметил, что она вроде несколько похудела, и сделал вывод, что все-таки лучше всего она выглядела в свои 23 года на втором курсе Университета, но все-таки это была моя Элла, прекрасней которой я не встречал, и никогда, наверное, не встречу! Мы прошлись немного в сквере перед академией и толком так ни о чем и не договорились, но я тогда впервые сказал, что люблю ее, на что она почти никак не отреагировала. Потом к нам неожиданно подошел вдруг статный и высокий слегка седовласый полковник, удивительно похожий на моего давно умершего дедушку, оказавшийся ее непосредственным начальником, и я поздоровался с ним, а он то ли в шутку, то ли всерьез, стал рассказывать мне, какая Элеонора хорошая работница, и сколько у нее в трудовой книжке благодарностей, на что я ответил, что все это очень хорошо, но что меня все же интересует сама Элеонора, а не ее служебные характеристики… А спустя еще несколько дней, я позвонил ей на работу, и мы неожиданно поссорились, и тогда я снова поехал в эту чертову Академию, благо она рядом, и вызвал ее. Но на этот раз мы все же серьезно с ней разругались, хотя я и пытался все свести к шутке. И я понял, что теперь она уже потеряна для меня навсегда. Всему виной было ее плохое настроение, и возможно, испортившийся характер. Мне кажется, если даже мы и стали бы с ней встречаться, то долго бы не протянули. Меня только поразило, что она может поссориться со своим, можно сказать, давним приятелем из-за какого-то пустяка, не проявив ни сдержанности, ни такта, словно ей было не тридцать, а восемнадцать лет! Но я все равно благодарен ей за то, что она одним своим видом скрасила годы моей учебы и подарила мне хоть и неразделенную, но такую искреннюю и сильную (с моей, естественно, стороны) любовь, которую я не забуду уже никогда.
И почти сразу после того случая я почему-то принялся за чтение Ницше — черного Свасьяновского двухтомника, который впервые вышел в Союзе в 1991 году. Раньше я только читал «Так говорил Заратустра», и не сразу во всем разобрался, будучи вынужден возвращаться к нему еще раза два, а теперь я поставил пред собой задачу прочитать все два тома и начал с «Ecce Homo» и «Антихриста». И странное дело — это чтение меня здорово тогда утешило и даже вдохновило на новое творчество, поскольку там ставились такие проблемы и цели, по сравнению с которыми моя неудача с Элеонорой казалась совершенно ничтожной и третьестепенной. Затем я прочитал — уже в следующем году — «Рождение Трагедии», «Человеческое, слишком человеческое», «Веселую науку», «По ту сторону добра и зла» и что-то еще. Отношение мои с Ницше складывались весьма неровно — помню, в пору ранней молодости, общаясь с Сергеем Л., который в то время был поклонником всего немецкого и изучал немецкий язык и литературу, я, естественно, вместе с ним увлекся творчеством Ницше как неким запретным и романтическим, овеянным ореолом критицизма и переоценки всех, и, прежде всего, обывательских ценностей, которые мне всегда были противны, но когда его стало возможно читать, я поначалу в нем разочаровался из-за его антихристианства и соскальзывания порой в вульгарный материализм и социал-дарвннизм, но потом, прочитав все, что можно было прочитать, я стал смотреть на него более трезво и объективно, поскольку понял, что это не философия, а жизненное и эстетическое кредо, которое можно принимать и не принимать. Но в то время мне особенно импонировали его меткие выссказывания против женщин и их недолговечной любви, против мещанства, да и против некоторых сторон христианства — например, против обрядо-и наивноверия, лицемерия, фарисейства и фанатизма… И тогда же я еще раз пересмотрел свои религиозные взгляды в сторону большей теоретичности и философичности, написав в феврале 1994 года Манифест Неохристианства, который, однако, так и не стал достоянием широкой публики.
После этого следы Элеоноры обрываются, и уже в 2004 году я случайно узнал, что она примерно шесть лет назад вышла замуж за немца и уехала в ФРГ, где и живет сейчас под Мюнхеном в собственном доме, и что у нее уже двое детей. Единственно, чему я был рад, так это тому, что она не досталась ни одному моему приятелю, ни одному военному, ни одному советскому человеку вообще, а все-таки — немцу, хотя он и старше ее лет на 10, но я уверен, что он человек достойный и порядочный… Хотя я до сих пор не могу понять, как получилось, что счастье, предназначенное мне, прошло мимо меня и досталось человеку совершенно постороннему и даже случайному?..
2005