Перед глазами всё сверкало и суетилось: предметы и лица сменяли друг друга, исчезали, а затем множились и замыливали глаза, и ничего нельзя было распознать в этом хаосе; звуки соединялись в одно нескончаемое гудение из выкриков, шорохов, плача, лязга, свиста, и рычания мотора; вкуса не было; не было ни ощущений, ни запахов; ничего не было ясно.
Когда она пришла в сознание и зашевелилась, странный как будто далёкий голос произнёс над ней,
- Тихо, тихо… Не надо, не вставай… Спи…
Женские руки в перчатках легли на плечи. Резкое направленное свечение заставило заслониться. Какое-то время, пока зрачки определяли в ярких сполохах очертания реальных предметов, она ничего не могла сообразить. Она всё воспринимала, но мозг не объяснял этих ощущений. Разрозненная мозаика мыслей, беспорядочно выбрасываемая вовне, никак не составлялась в желаемую композицию.
- Что со мною? - прошептала она сухим ртом, приподнимаясь на локте и оглядываясь.
- Всё хорошо… Не вставайте. - худая усталых лет женщина с неубранными волосами и тёмными пятнами вокруг глаз зашуршала халатом, выйдя из тени. Выключив лампу, женщина пометила что-то на извлечённом из халата блокноте.
- Как ты себя чувствуешь? - сказала женщина тихо. Девушка теперь увидела её. Женщина стояла возле белого металлического столика со склянками и пакетами.
- Я в больнице? - спросила девушка и тут же содрогнулась, как от горького - таким чужим показался ей её голос. - Что со мной было?
- Ольга, правда? Тебя ведь Оля зовут? - медленно проговорила женщина, глядя с внимательным равнодушием, как и всегда смотрят врачи.
Вместо ответа та, что должна была быть Ольгой, с головой укрылась под одеялом. Хотя она по-прежнему не понимала, как оказалась на больничной койке, и у неё в связи с этим была сотня неотложных вопросов, разговаривать ей не хотелось. Может быть изуродованный медикаментами голос стеснял её, а может - слабость, которую она ощущала всем телом. Так или иначе, на вопрос она не ответила. Женщина не смутилась и не удивилась. Она вышла и осторожно прикрыла тугую, шаркающую дверь.
Под одеялом тепло и темно. Нет ни пространства ни времени. Ощущаемая пустота. На несколько минут Оля погрузилась в неё. Но скоро опять вскрикнула дверь, раздался шлёпающий, размеренный звук шагов, за ним - глухой алюминиевый звон. Отвратительно запахло разваренным горохом. Принесли обед. Аппетита к какой-либо еде Оля не испытывала, как не испытывала никаких повседневных желаний, но зато её знобило и как будто что-то теснило.
«Что же случилось со мной?» - подняв край одеяла, она уставилась в потолок. Он был только что выбелен, но в углу, там, где входила в бетон труба отопления, уже проявилось ржаво-коричневое пятно. Склонив голову набок, девушка сосредоточилась на предметных внутренностях палаты. Расшатанный, наполовину сгнивший, оконный блок исторгал волны морозного воздуха. Дешёвый, коричневых оттенков линолеум со стёршимся до белизны рисунком в углах комнаты, вблизи ножек кроватей, у тумбочек скопил черноту и пыль. Пять свободных кроватей были аккуратно заправлены казёнными покрывалами и разноцветные тусклые подушки без наволочек горными вершинами единообразно возвышались в их изголовьях. Но самое недоброе, что было здесь - эта решетка за окном, сделанная почему-то в виде солнца. Унылый пейзаж. Оля аккуратно привстала на кушетке и выглянула за окно. На другой стороне улицы покачивалась одноглазая фонарная голова, а за ней сквозь белую дымку метели на фоне еле заметных очертаний реки вырисовывалась завьюженная крыша пятиэтажки, утыканная «тарелками» и опутанная проводами.
- Наверное, этаж третий... или четвёртый. - сказала Оля вслух, и почему-то разом вспомнила всё то, что предпочла бы не вспоминать, если бы могла управлять своей памятью.
В сентябре она вновь поссорилась с мужем. Ссора, как это часто бывает, произошла из-за бытовой мелочи, вобравшей в себя целый ворох семейных противоречий. Он в сотый раз ушёл от неё, ушёл навсегда и, уходя, клялся больше не возвращаться. До того, - каких бы значений на шкале эмоций не достигала очередная их ссора, - они, расставаясь, знали, что вскоре опять будут вместе. Но в тот день всё складывалось иначе, так что Ольга сразу это почувствовала. Произошло нечто важное, исчезло какое-то необходимое условие без которого уже никогда не могло быть того, что теперь почиталось за счастье. Недоверие друг к другу проросло и созрело в сердцах. И его ядовитые ягоды погубили и чувство, и долг, и обыкновенное человеческое уважение. Не ощущая после расставания ничего кроме душевной пустоты, принимавшей иногда облик ненависти ко всем составляющим жизни, Ольга перестала верить окружающим. Сначала знакомым, затем подругам и наконец - матери. Знакомые или не знакомые, все они стали вдруг одинаковыми: лживыми и злыми.
Девушка приходила на работу и прошлые подруги, замечая новые изменения в ней, старались развлечь её; поддерживали советом.
- Вау! Ольга! Классная кофточка! - стонали они лживыми голосами, или - Олька, привет! Безумно рада тебя видеть! - и девушке думалось, что участие с которым произносились эти слова, нарисовано косметикой поверх пустого белого овала, кажущегося лицом. Ольга отвечала что-то невпопад и сразу садилась за работу. Но и работа, сулившая раньше если уж не удовлетворение результатом, то хотя бы стабильный доход, теперь казалась ненужной. Вместо работы Оля вспоминала как совсем маленькой девочкой стояла она в крохотной кроватке, исследуя жёлтый столб света, когда мать, оставив ей кефир, уходила на фабрику; как засыпала она под сердцебиение ходиков, и в каждой проходящей за окном машине слышался ей Камаз. И то детское одиночество, казалось ей счастьем. Или же представлялось ей, какое должно быть счастье в том, чтобы, став пылинкой, ползти по предгорьям планеты; тысячелетиями пробиваться сквозь монолиты вод по дну океанов; нестись по дорогам меж людей безучастных к ней, и ничего о ней не знающих…
Ольга, никогда не имевшая склонности к бесплодным мечтаниям, очнувшись от подобных фантазий, удивлялась самой себе и несколько раз даже собиралась пойти к психотерапевту. Но потом успокоилась, решила, что ничего странного в этом нет и всё больше и больше стала бывать одна. Она могла не спать до утра, могла целый день бродить по городу, а потом остановиться и надолго замереть прямо посреди улицы. Приходя по вечерам домой, Оля ложилась на софу. Не сняв верхней одежды, бесстрастная и безмолвная, она заcыпала, часто в неудобной неживой позе. Мать будила её, плакала и долго уговаривала раздеться. Дочь вяло её успокаивала, а с течением времени и вовсе перестала замечать притворных, по её мнению, слёз матери. Утром, еле прибрав волосы, Ольга уходила в офис. Так прошла осень.
Во второй понедельник декабря Ольга проснулась совершенно безвольной и отрешенной и с какой-то мрачной ясностью открыла, что больше ничего хочет. Ни есть, ни спать, не любить, не работать… Ничего.
«Всё это ложь и бессмыслица. Нет ничего, есть лишь одна пустота…» - думала она, слушая вой ветра за окнами.
Позвонили с работы. Трубку сняла мать. Путаясь и запинаясь, мать соврала о пищевом расстройстве дочери и добавила, что «сегодня она не придёт».
- Доча, что происходит? - шептала мать пересохшим в волнении голосом.
- Не хочу ничего.
- Как же это, Олюшка. Господи-и-и...
- И ты тоже врешь… Но теперь меня не обманешь… Плохо врёшь… - медленно и равнодушно выговорила Ольга, и казалось, что она разговаривает сама с собой.
- Что же я вру, Олюшка? — от таких слов у матери перехватило дыхание и она еле-еле шептала, сдерживаясь, чтобы не зарыдать.
- Думаешь, не знаю я, что ты бросить меня хотела, а теперь плачешь…
- Доча… Милая… Ведь бредишь ты. Не хотела, не думала никогда…
- Отец говорил оставить меня в детдоме. Я знаю. И ты пошла уже… Бабушка тебя остановила.
- Олюшка, девочка моя… Так ведь молодая я была совсем, глупая… Думала, лучше тебе там будет… - причитала мать, прижимая к своим влажным щекам холодные руки дочери.
- Сердце думать не умеет… ни в какие годы, не в молодые… не в старость… Оно не для этого нужно… Хотя, не важно это… и нет ничего важного. Всё - глупость, всё - пустота.
Ольга замолкла, выстраивая мысль, а спустя минуту прибавила:
- Понять бы - для чего я нужна здесь? Хотеть бы понять… А то глупо как-то вокруг, и всюду здесь ложь и люди поддельные… И едят все и рожают неизвестно по какому поводу. И любви и счастья нет, и нет ничего настоящего. Слова одни фальшивые, да суета вокруг них… Та же самая пустота, что и там… Так лучше бы и не рожала меня…
Она говорила и говорила одно и то же, хотя мать её уже не слышала, потому что ушла за успокоительным.
К полудню Оля запросила у матери мандаринов и та, обрадовавшись проснувшемуся вдруг аппетиту дочери, побежала в универсам. Ещё Оля смутно помнила взъерошенный блистер без таблеток, какие-то бумаги полетевшие в форточку, горький, приторный запах или вкус, и истерику матери, и рассыпанные мандарины…
А теперь она здесь - в холодной, пустой палате. Возвращённые воспоминания Ольга пережила так же безучастно, как если бы все эти события были очередным выпуском нелюбимого телесериала. Занятая ими, девушка и не заметила как стемнело. Зажглась голова фонаря напротив окна. Не двигаясь, Оля смотрела в его единственный глаз и старалась ни о чём не думать. Просто лежать. Бездействие это отчего-то уверило её в том, что ночью, пока нет солнца, ветви деревьев тянутся к его, солнца, заместителю - фонарю…
На этаже то и дело слышались голоса. Лохматые старики шаркали тапочками у процедурных; с надменным видом заглядывали иногда в небольшое наблюдательное окошко, сделанное в двери. Из гулких глубин коридора доносилось дребезжание советского телевизора. Ольге подумалось, что будь она уже мёртвой, ей никогда не пришлось бы стареть и лежать потом по различным холодным больницам с хроническими болячками. Она вновь вспомнила, как проваливаясь в тёмную тишину, видела истерику матери… «Не верю… Врёшь…» - шептала мать, растворяясь во мгле.
Среди ночи в палату вошла медсестра. Она разбудила девушку; проверила её зрачки и запястья.
На другой день пустили мать. Мать, отягощённая сумкой, растерянная, вошла в палату и застыла. И лишь узнала в бледной, ослабевшей девушке родное дитя, как вновь наполнились горькой влагой, мёртвые, казавшиеся навсегда высохшими, глаза её. Утираясь тылом свободной ладони, она присела возле Ольги, и нескладно заговорила о чём-то неважном. Оля не слушала. Спокойно глядя в лицо матери, постоянно прятавшей воспалённые веки за крошечным платком, она думала о том, что всё теперь предстаёт в ином свете. Если прежде, глядя на мать, общаясь с нею, Ольга чувствовала теплую заботу, защиту и утешение, то сейчас она видела перед собой лишь слабую, старую женщину, в которой едва ли можно узнать нежный, пробуждающий лавину эмоций, образ. «Неужели у всех так?» - спрашивала она себя.
Мать просидела у неё до темноты и ушла лишь после нескольких требовательных замечаний лечащего врача.
Процедур ей не назначали, только прописали таблетку для сна. Раз в два дня приходила девушка-психолог. Недавняя выпускница института, она робко просилась в палату и двадцать минут усердно рассказывала о прелестях земной жизни, пользуясь приёмами вычитанными в специальной литературе. Когда же она о чём-либо спрашивала, Ольга не отвечала ей…
Наступила третья неделя декабря.
В один из вечеров, когда смолкли голоса в палатах и в коридорах, Оля подошла к окну. Город по ту сторону реки похож был на залп дешёвых праздничных фейерверков. В окнах то затухали, а то вновь разгорались огоньки чьих-то жизней, в каждом из них совершалась чья-то судьба. Одни горели ровно, иные едва мерцали, но все казались сейчас лишь отражением огня настоящего, неиспытанного глупыми поверхностными людьми. (Странно, но эта мысль теперь не тревожила Олю и она продолжила также стоять у окна, опустив холодные руки на трубу отопления, напитываясь теплом, стараясь думать.)
«Горение сотен огней и сотен судеб. Словно бы сердце не сжатое в тисках тьмы, торжествует над смертью… "И свет во тьме светит и тьма не объяла его…"»
Затаив дыхание, она слушала, как от узкой, угадываемой по свечению фар, кривой моста, неслись, с трудом пробиваясь сквозь оконное стекло, звуки работающих моторов, крики сирен. На другой стороне улицы, под фонарём, поочерёдно поднимая дрожащие лапы, лаяла худая дворняга. Проехал, визжа, старый троллейбус, а параллельно, по набитой на снегу стёжке, утомлённые долгой рабочей неделей, скользили прохожие. Город жил…
«Для чего это? Ради какой светлой цели, ходят по Земле лживые люди? Говорят друг другу о любви и преданности, а потом забывают или отрекаются от своих слов? Для чего рожают, а затем бросают детей в детдомах, или винят их в не состоявшейся жизни? Нужно ли удлинять эту цепь из смертей и рождений?»
Ольга вдруг подумала о том, что за те двадцать три года, что провела она возле матери, в их семье почти не возникало отвратительных грубых сцен; о том, насколько доверчива и терпелива могла быть мать в общении с нею; о том, как сложно жилось им иногда, и сколько нежности и ласки, несмотря на это, дарила ей родительская любовь… «Настоящая любовь… Да… Та самая любовь, которая так дёшево была обманута любовью к мужчине.»
- Вот и я среди них стала. - выдохнула она, глядя в чёрную толпу горожан, рвущихся к дверям автобуса.