***

СТИЛИСТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ТВОРЧЕСТВА ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА


Предисловие к работе

Детство мое прошло в станице Пресновской, что расположилась в широкой степи вдоль череды солено-горьких озер, где  в неоглядных еще степях бродили табуны лошадей и в тихих старицах отчаянно-белым и гладким цветом расцветали на воде царственные  лилии. Полынь на закате  пахла так, что казалось, все степные гурии собрались на вечерю. Пресновские свадьбы играли долгими днями, гармони уходили на такие баса, что звуки искрами  рассыпались в темени ночи. Юркие звезды спрашивали у нас, детей: Хабар бар? Новостей было много - ярмарки в Петропавловске, куда несметными тучами сгоняли скот, рокот тракторов над весенней целиной, огромные свечи элеваторов…Мы  еще жили обильно, нарядно, по- старинному, как говорил мой  дед   казак Прокопий Матвеевич Гусельников, едва усвоивший в церковно-приходской школе азы чтения. Он слыл мастером по плотницкому делу. Честь была тому, чей тесовый забор или ставни с резными петухами  изготовлялись  его руками. Крытые дворы   полнились  добром, в  дворовых закутах  висели свиные  туши. То-то раздолье нам, детям! Как звереныши, мы вгрызались в мясо, исходящее копченым духом, наблюдая сквозь щели сарая, как бабы несут на плечах от колодца- коромысла- «крылья деревянные», окликая друг друга и блестя жемчугом зубов.  А в горнях  стояли сундуки, полные размалеванных розой шалей, отрезов, расшитых полотенец и простыней. Стираный ситец качал ветер за пряслами, куда в закатном мареве в летний загон  возвращались наши  Беляны и Рыжухи.
С шести часов утра  радио рассказывало огромной стране новости целины, о людях, «вверивших свое счастье песне и лопатам». Время  спешило, убегало вперед. А на огороде скрытом со всех сторон тесом зрели огромные красные помидоры и пупырчатые огурчики, до одури пах смородинный лист, и не было ничего лучшего в жаркий день, как лечь  в тень смородины и наблюдать жизнь, примостившуюся в траве. Долгими зимами, дед брал с этажерки, сработанной его руками книгу, садился во главе стола. Читал медленно, подчеркивая ногтем строку. А  все же бабушка просила: « Не шибко».
Книг было немного, может с десяток. Дед уважал Горького, хотя давался он ему с трудом. А вот Ивана Шухова, нашего земляка, пресновского, читал бегло. Все ему было знакомо, узнаваемо, и сердце деда радовалось.
-И этот наш земляк Паша Васильев, только стихами пишет, но  все про наше бытье. Ишь, - Гусиная Пристань, Атбасар, Иртыш-батюшка, Ишим…
В шестнадцать лет я самостоятельно прочитала Павла Васильева - «Соляной бунт». Изревелась вся, а сердцу было как-то легко. Я тогда не знала ничего о катарсисе. И вот реву до сих пор, восторгаюсь до сих пор, благодарю и делаю посильно все, чтобы помнили последнего русского народного поэта.




                Светлана Викарий





  СТИЛЕВЫЕ ОСОБЕННОСТИ  ПОЭТИКИ
       С. ЕСЕНИНА И П. ВАСИЛЬЕВА
в поэмах «ПУГАЧЕВ»  и  «СОЛЯНОЙ БУНТ»





Быть поэтом - это значит тоже,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души
                С. Есенин






« Неистовое, певучее естество и жажда  жизни звучат в поэзии Павла Васильева, и голос его слышат все новые и новые поколения читателей».
Дмитрий Ковалев


Оглавление

1.Введение
2.Поэт и народ
3.Цвет и образ
4.Созерцание - как путь постижения  образа
5.Отношение автора
6.Звук и музыка
7.Словесная живопись
8.Фольклоризм поэта
9.Фольклор и новаторство               

                ВВЕДЕНИЕ


Эпоха 30-х годов с ее разнонаправленностью и многолюдьем талантов выразила широчайший  пласт русской национальной культуры, не говоря уже  о том, что она отразила эстетическое своеобразие столь различных творческих индивидуальностей. Есенин, пришедший в 1915 году к Блоку со своими стихами, пытавшийся понять  «Русь голубиную», не мог предполагать, что его  «запечный словарь», в котором его вскоре не преминут упрекнуть - составит славу русской поэзии.
Разве мог Поэт чувствовать и мыслить так, как хотели от него окружающие? Он был гений русской словесности, второй после  Пушкина, пришедший со своим  полнозвучным словом, со своим видением  Руси. Сами есенинские неологизмы изначально  органичны  ее природе, и сам он был явлением феномена природы, ибо с такой силой спаяться с природой суждено было единицам. Поэзия народа, ее фольклор и любовь через  нее ко всему окружающему живому,  которую  нес поэт   - как источник доброты положенной от Бога,  неисчерпаемый запас. Ибо доброта и красота, выраженные в поэзии,  необходимы для сохранения мира. А сохранение равновесия и гармонии Мира - есть миссия Поэта и Художника.

Для гениев культуры существует одна цель - написание истории любви ко всему человечеству и окружающему миру. Ибо художник является по своей природе суть самой  природы  и умещает в себе все -   и космос, все его стихии, и землю, на которой стоит он ногами,  и  ее растения, и животных, и душу всего живого, любовь всего, добро всего.
Есенин, -  если так можно выразиться -  более  русский поэт в  выражении  души народа и славянского менталитета, нежели Пушкин. Если принято говорить о словаре Пушкина, то  нельзя не говорить о  народном словаре Есенина, изучать его, заниматься им на уровне академической науки. Если мы сравним оба словаря гениальных поэтов, окажется, что словарь Есенина не менее своеобразен, и, несомненно,  более русский, нежели пушкинский. До Есенина никто не употреблял так органично в поэтическом тексте такого обилия исконно русских славянских слов, хранящихся в кладовой  народного языка.
Есенин не сделал революции в языке, как Пушкин, но по строю образной системы язык Есенина гораздо богаче пушкинского, что никаким образом не умоляет достоинств  Александра Сергеевича. Есенин в силу своей любви сделал попытку сохранения русского языка через свое творчество.
 И только он мог употребить такие  русские слова и выражения как:  кычет сова, был снег на поемах, куделят, духмяный, жбан, повети, пожни, свей, блистались, сутемень, переточина, осклабленный, духмяный и пр.
 В год русского языка, столь долгожданного и желанного нашим поколением приобщения новых поколений к чтению, думается, будет целесообразным вспомнить не только Есенина, показавшего  через поэзию  необыкновенную красоту русского языка, но и  еще одного русского   Поэта Павла Васильева,  также отмеченного поэтическим гением.
Брошенное неким литературным критиком  в свое время сравнение Васильева с Есениным, отодвинуло  широкого читателя от наследия великого поэта, одного из  гармоничнейших организмов русской поэзии. В самом  сравнении с Есениным содержался   намек на некую  тафтологичность, и это  было жесточайшей несправедливостью.
Как известно Павел Васильев в свои молодые годы обладал энциклопедическими знаниями, превосходной памятью, восхитившими А.В. Луначарского. Васильев пришел в поэзию так же,  как и Есенин со своим укладом и словарем,  индивидуальной чувственностью и экспрессией. И он также как и Есенин не видел необходимости отрицания старого народного языка. Наоборот,  молодой поэт, приехав в Москву, начинает народным языком утверждать изначальную русскую поэтическую традицию. Он слагает стихи, как дышит - естественно.  И это поистине удивительно после ухода Есенина. Подвиг Поэта Васильева  начинается так же рано, как и его предшественника в 19 лет. И это удивительно, и едва ль объяснимо, если мы будем пользоваться привычными социальными критериями.  Есенин многое не досказал, не сумел убедить в своей правоте… Да и в ней ли было дело? Он оставил красоту небывалую до него.
  Как будто бы миссия досказать нечто  после Есенина  досталась юноше из Павлодарских степей. Если Есенин принес в русскую поэзию рязанское приволье, луговые раздолья с виднеющимися вдали маковками колоколен, трогательные одушевленные образы берез и рябин, Павел Васильев, словно на скаку ворвался, принеся с собой особенный, небывалый до него,  малоизвестный для русского читателя в русской поэзии регион – казахско-казачьей степи. Это было так ярко, сочно, щедро, празднично и хмельно. А еще все это было в бусах, шелках и лентах, бубенцах… Беркуты  парили в  огромном и синем небе, отары овец  бродили в полынной степи, ярмарка в Куяндах плясала и пела, бросаясь горстями бубенцов, и атбасарская свадьба гуляла до телесного изнеможения – все обильно, все богато, все нарядно.
Павел Васильев   так же  как Есенин  быв красив, силен, обаятелен, феноменален… Он торопился сказать,  выгрести из души огромный запас теплоты, красоты, духовности, как будто  предчувствуя, что  времени у него, как и у  рязанского соловья  очень мало.

Он был  Поэтом волею Божьей, со дня своего рождения, и  пришел на эту землю, чтобы «рубцевать себя и кровью чувств ласкать чужие души», как сказал его гениальный предшественник.
Делая анализ двух крупнейших поэтических  произведений начала прошлого века  - есенинской поэмы  «Пугачев» и  поэмы «Соляной бунт» Васильева с позиций стилистических особенностей, автор делает попытку  сократить разрыв между изучением стиха и произведения на примере мало изученного творчества великолепного, выдающегося   русского поэта Павла Васильева.
Все смысловые оттенки  речи выражаются через слово. Они находятся с ним в  неразрывной  и органичной связи. Звук, ритм, интонация, ассоциативность, метафоричность – их нельзя не  связывать с развитием произведения в целом. Именно поэтому русский язык - слово, необходимо рассматривать совокупно с самим произведением, с разнообразием  его положений и ситуаций, сюжетной линии, характеров героев и второстепенных персонажей.
К сожалению, особенно в последние потерянные годы, мы так же далеки от истинного понимания некоторых произведений. Оно заключается в дистанции между изучением стиха и изучением произведения. И это приносит определенный вред и пониманию произведения в целом и произведению в отрыве от стиха.
В начале 20 века шел процесс выкристаллизации новых типов литературного сознания, и обращение к фольклору для таких поэтов как Есенин и Васильев было абсолютно органично их поэтической природе. Несправедливо оставить в тени времени великого русского Поэта Павла Васильева.

                ПОЭТ И НАРОД
«Намело снегу глубоко, глубоко, по бровь им засыпаны дворы…»
Задолго до того, как пришли в мир Эсхил и Гомер, Овидий и Данте, Шекспир и Кальдерон, Гете и Пушкин,  каждый в своей мере воплотивший в своем творчестве суть народных образов и представлений, эти образы уже тысячелетия жили в коллективном сознании народа. Поколения новых людей передавали их через времена и расстояния людям других национальностей и эпох, культур и вероисповеданий. Вероятно, культура в конечном итоге, замысливалась Творцом как  некое противоядие от бездуховности и  безнравственности. Мысль не новая, но, кажется, верная.
Люди искали красоту и находили ее в буре и первом цветке. Заговоры и заклятья, необычайно выразительные, полные силы и экспрессии с ходом времени совершенствовались в систему выразительности.
«И эта экспрессивная субсистема, естественно, не существовала изолированно, - пишет  академик Тимофеев,  - она пересекалась с другими - с танцами, играми, трудовым процессом, с ритуальными обрядами, с системами метаязыка в целом, связывалась со все более специфическими и сложными формами общественного сознания, входила в сферу формировавшегося эстетического чувства, шла своим бесконечно долгим историческим путем».
Люди поняли, что слова могут быть  крепче камня и  булата, и это побудило их взыскательно относиться к речи и дорожить ее выразительностью - так рождалась единая экспрессивная система, нашедшая свое выражение в  поэтической речи.

Каждая эпоха, рождала своих героев, которым предстояло родиться заново - в художественных произведениях людей, которых называли писателями. На самом же деле они несли миссию вестников или хранителей духовных ценностей своего народа.
В России такими героями стали Князь Игорь, Петр Первый, Емельян Пугачев… Совершенно закономерно рождение  романа «Петр Первый» А. Толстого и поэмы «Пугачев» С. Есенина в двадцатые годы  прошлого столетия. Во многом обращение Есенина к образу Пугачева  и событиям, связанным с крестьянской войной под его руководством, были для поэта попыткой найти ответы на основные вопросы, поставленные революцией:  Куда несет нас вихрь событий?
Уже в самых ранних стихах, обращаясь к прошлому Руси, поэт выражает свое волнение за судьбу родного ему крестьянства. Сознательное творчество Есенина относится к 16 -17 годам, именно в это время  в 1912 году он  написал «Песню о Евпатии Коловрате», а 1914 году  «Марфу посадницу». В стихотворении «Ус» Есенин создает образ крестьянского вожака, соратника Степана Разина, поднявшего калужских, рязанских, тамбовских мужиков против «пяты Москвы». В этих ранних произведениях уже вырвался мятежный дух поэта, как предчувствие Пугачева, который захватит  его впоследствии. Есенин долго готовился в работе над поэмой. Несколько лет он изучал материалы, побывал на местах пугачевского восстания в Самаре и Оренбурге – это о легенде легкого подхода Есенина к своей поэзии.
Начало работы было связано с поездкой в Среднюю Азию, заканчивал же поэт поэму в Москве. Черновики показывают, что это был упорный тяжкий труд над строкой. Некоторые строки и строфы насчитывают до двадцати вариантов. Личность Пугачева, заряженная мятежным духом, стала главной темой поэмы.
  -  У меня совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же обходиться без не Гоголь. - Говорил поэт И.Н. Розанову в ответ на известие о повести, которую хотел написать о Пугачеве писатель  В.Г. Короленко.
Своего «Пугачева» Есенин называл пьесой и писал как пьесу, в расчете на постановку в театре. Несмотря на многие предпринятые попытки к постановке,  пьеса так и не  увидела света.
У Васильева в композиции «Соляного бунта» также присутствуют элементы жанра пьесы.  В  9-й главке «Арсений Деров» и 10-й главке « Казнь» есть диалоги, казаков, собравшихся  в доме Деров,   станичной девки и казака, спешащих на  казнь Гриши Босого,  звучат реплики пьяных. Прозаическое описание утра выглядит, как ремарка автора в контексте пьесы.
Сразу же по выходу своему из  печати  поэма Есенина «Пугачев» стала известна всей стране, впрочем, как и все написанное  Есениным.  Стихами его зачитывались, влияние их было ошеломляющим. Стихи ходили в рукописных вариантах, переписывались и нередко искажались.
Есенин вошел в поэзию как выразитель русского национального духа, духа русской природы. Это сразу же увидел в  19 летнем пареньке Александр Блок. Чрезвычайно требовательный к себе и другим, Блок был скуп  на похвалы, однако он отобрал  шесть стихотворений Есенина и отправил их с рекомендательным письмом к поэту Сергею Городецкому и литератору М.П. Мурашеву. Себе же записал на обратной стороне есенинской записки –просьбе о встрече: «Крестьянин Рязанской губернии, 19 лет. Стихи свежие,  чистые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 9 марта 1915 года».
  В  понятии «многословные», Блок явно увидел перспективно - огромный народный словарь Есенина, способный обогатить русский язык и русскую литературу. Возможно, ему подумалось о том, что Есенин сможет закрепить народный словарь в русском языке,  стремительно вбиравшем в себя  иностранные  слова из европейских языков: немецкого, английского, французского, испанского. Блок очень ценил народность,  обитавший в ней дух незримого язычества, хотя сам его собственный гений был выражен в интеллектуальной, слегка рафинированной поэзии.
Позже А. Толстой напишет по поводу Есенина, как бы перекликаясь с Блоком: «Он весь растворен в природе, в живой, многоголосой прелести земли». Весной 1933 года  у Луначарского собрались гости. Хозяин и Алексей Толстой заговорили о Васильеве. «Судя по тем стихотворениям, которые я читал,- сказал Толстой, - это поэт совершенно исключительного дарования». Встреча Толстого и Васильева в доме Луначарского состоялась в тот же вечер. Луначарский произнес в  честь молодого поэта  теплую, сердечную речь, которую  потом поэт часто вспоминал.
До сих пор земля русская не рождала так органично спаянной с природой личности, какими были  Есенин и Васильев. Нужно вспомнить о  Пришвине. Но Михаил Михайлович писал прозу. Поэзия же Есенина была более доступна в то время. Кроме того, Есенин начал активно издаваться и переиздаваться. И люди, участвующие в  литературном процессе начала столетия моментально увидели  гений Есенина, единственный в своем роде. До Есенина  были Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет. При всем уважении к ним, мы видим у  рязанского юноши нечто другое – природа Есенина выступает как полноценный ГЕРОЙ и   МИР, и чувства ее сопрягаются с душой и  чаяниями духовного, чрезвычайно совестливого  человека, несущего на своих плечах скорбь бесконечно дорогой для него ситцевой родины.
Эта простота изумила литераторов. Гений Есенина стал еще одной гранью общерусской гениальности,  народной поэтической одаренности.
Роль природы в русском поэтическом шедевре была весьма основательно обговорена в статье Ю.Селезнева «Поэзия русской природы и природа поэзии» в   конце семидесятых годов. Отмечая творческое своеобразие создателей поэзии, автор указывает на присущую им внутреннюю общность «характеризующую поэтический образ русской поэзии в целом», а также на параллелизм природы и мира человека, сопутствующего поэзии на протяжении вот уже восьми столетий. Истоки этого видения Селезнев видит  не только  в «Слове о полку Игореве», но еще глубже – в 14 тысячелетии до нашей эры, именно к этому времени восходит русский орнамент, наиболее характерным образом которого,  является четырехугольник, пересеченный прямыми линиями, образующими внутри четыре поля с точками каждого из них. Этот четырехугольник не случайный рисунок, он знак культуры с ее особым представлением о мире.

Диалогичность, присущая русской поэзии проявляется в поэтическом параллелизме - человек- природа, где утверждается «духовное состояние причастности миру». Так происходит прорыв  из пейзажа в бесконечность, из мира жанровой зарисовки  -  в мир необходимости духовно-родственного соединения с неким  «далеким-близким»

Облаком волнистым
 Пыль стает вдали.
Конный или пеший
Не видать вдали.
Вижу, кто-то скачет
На лихом коне,
Друг мой, друг далекий,
Вспомни обо мне.

Приводя в пример эти изумительные  фетовские строки,  Ю. Селезнев определяет космизм русской поэзии как «духовное достояние, когда мгновение равноценно вечности, когда частица бытия говорит о всей Вселенной, когда свершающееся в душе поэта одновременно отражается на земле и на небесах. Личное поэтическое «Я» осуществляет себя перед лицом всего Мироздания».
Говоря о Есенине нетрудно применить к нему ставший модным в восьмидесятые годы термин - космизм. Хотя космос понимается  сегодня, в новом веке чрезвычайно многообразно:  и как порядок, упорядоченность, устроение и устройство, государственный строй, надлежащая мера, мировой порядок, мироздание, мир, наряд, украшение, краса…
Есенин пришел в бурное время. Блок пел о Незнакомке, Соловьев о Розе, Ахматова подробно рассказывала как она  надела перчатку с одной руки на другую, безжалостно разил Маяковский, слащаво увещевал Клюев, Брюсов пропагандировал «научную поэзию», до хрипоты спорили символисты, акмеисты, футуристы… Есенин - ситцевый мальчик, округленными буквами писал неровные строчки:

Пойду к скуфье смиренным иноком
Или белобрысым босяком –
Туда, где льется по  равнинам
Березовое молоко.
Хочу концы земли измерить,
Доверяясь призрачной звезде,
 И в счастье ближнего поверить
В звенящей рожью борозде.
Рассвет рукой прохлады росной
 Сшибает яблоки зари.
Сгребая сено на покосах
Поют мне песни  косари.
 Глядя на кольца личных прясел,
 Я говорю с самим собой.
 Счастлив, кто жизнь свою украсил
 Бродяжьей палкой и сумой.
 Счастлив,  кто в радости убогой,
 Живя без друга и  врага,
 Пройдет проселочной дорогой,
 Молясь на копны и стога.

Возможно, это стихотворение в числе других 9 марта 1915 года прочел девятнадцатилетний Есенин Александру Блоку.

ЦВЕТ И ОБРАЗ
«Еще ты вспоминаешь жаркий день -зарей  малины, крытый шубой лисьей…»
В 1921 году Есенин написал «Пугачева».  «Соляной бунт» Васильева датирован 1933 годом.
В 1937 году его уже стало. Спустя 20 лет после гибели поэта один из самых проницательных свидетелей эпохи, Борис Пастернак написал: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно такого же порядка, как в свое время, раньше, при первом знакомстве с ними Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, особенно с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинченности внутренне укоротившей жизнь обоих, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками».
Васильев обладал удивительной властью над словом, умел останавливать миг, чтобы каждый, чье сердце раскрыто красоте мог вдоволь любоваться им.
Все его творчество наполнено  множеством гениальных строк, не столько с позиций смысла - смысл произведения достигался множественными средствами и  приемами, и их невозможно  проанализировать в одной работе, - но то обилие  созданных им образов, связанных с  русской символикой, знаковостью по своему богатству и познавательной ценности –  оказалось огромно.


Композиция поэмы «Соляной бунт» многосложна. В нее входят разрозненно элементы различных литературных жанров, включая и пьесу, о которой мы уже упоминали. Стилистика  ее так же разнородна, в ней  элементы славянского фольклора и пантюркизма.
Композиция  состоит из двух частей. Первая часть делится на шесть главок, каждой из них поэт дал название: Свадьба. Сговор. Грамота. Сборы. Степь. Соль.
Вторая часть делится на  главки: «Сражение» у Шапера. Гульбище. Арсений Деров. Казнь. Плакальщицы. Мугол, Эпилог.
Главные эпизоды поэмы как бы заключены кольцевой композицией. Они происходят в главках «Соль» и «Сражение». Все остальное является  только фоном, для  происходящих событий. Свадьба, по сути, есть предлог,  чтобы познакомить читателя с жителями станицы - казаками. Хозяев земли казахской здесь нет. В самом конце главки на второй  день свадьбы, наконец, появляется начальник Хаджибергенов Амильжан, который
Весь распух от жира и денег
И от покорной нежности жен.
У него в гостях не была худоба –
Он упитан
От острых скул
И до пят.
На повозках кричат
Его ястреба.
И в степях иноходцы его трубят.

Зачем же он пожаловал? А пожаловал он на сговор. Сговор был назначен утром следующего дня сразу после свадьбы Насти Босой. Свадьба Насти Босой «самой белой в Атбасаре», как и подобает русской свадьбе, состоялась осенью. Поэтому и первая строка поэмы идет с украшающим осенним эпитетом:

Желтыми крыльями машет крыльцо,
Желтым
Крылом
Собирает народ.

А следом яркая метафора, призванная украсить событие:

Гроздью серебряных бубенцов
Свадьба
Над головою
Трясет.

Далее идет свадебная запевка, какой всегда начинается русская свадьба:

Легок бубенец
 Мала тягота.-
Любой бубенец-
 Божья ягода,
 На дуге растет
 На березой.
 А крыта дуга
 Краской розовой.
 В Куяндах
 Дуга
 Облюбована
 Розой крупной
Размалевана.
Свадебный хмель, Тяжелей венцов.
День – от свадебный
 Вдосталь пьян
Горстью серебряных бубенцов
Свадьба швыряется
в Синь туман.

Уже с первых строк видна васильевская точная рифма, свойственная русской народной песне, в которой ощутима гармония гласных. Этот особенный нажим на гласные  заставляет выпевать каждую строку. Но уже в следующей главке поэт изменит и ритм и рифма, как окажется, станет не столь ему интересна. Все будет подчинено другим целям, и средства для их достижения  он будет применять другие
Теперь обратим внимание на цветовую гамму Васильева – желтый, серебряный, розовый, синий.  Сразу четыре цвета, но это только начало.

Девьей косой
Перекручен бич,
Сбруя в звездах,
В татарских, литых,
Встал на телеге Корнила Ильич.
- Батюшки светы! Чем не жених!.
Синий пиджак, что небо на нем,
Будто одет на дерево, -
Андель с приказчиком вдвоем
Плечи ему обмеривал.
Кудерь табашный – по самую бровь,
Да на лампасах
Собачья кровь.

Снова вводятся три цвета. Снова синий, снова желтый (табашный) и красный (собачья кровь). Синий пиджак, что небо на нем – первый эпитет, который разворачивается в метафору. Поэт не намерен пользоваться только характерными цветовыми эпитетами. Стилистика поэмы, ее начало требуют новых образных средств. Так возникают «табашный» и «собачья кровь».
Надо сказать, что подобным образом любил писать цвет и Есенин. Но если у Есенина в ранней лирнике главенствуют пять цветов –алый, белый, красный, золотой, малиновый - белые вели луны, синий палат небес. Голубая трава, желтая крапива, малиновая лебеда, алые губы, алый цвет зари, красный вечер.  Позднее цветовая гамма Есенина чрезвычайно расширяется:

Рыжий месяц жеребенком
Запрягался в наши сани.

Где златятся рогожи в ряд
Рудою солнца посеян свет.

Нечто подобное в обозначении цвета дает и Васильев, но разница в том, что у Есенина цвет,  даже воспроизведенный через художественный троп четок и определенен. У Павла Васильевна в «Соляном бунте» с первых строк разворачивается цветовая круговерть. Почти с первых строк в ткань поэмы вводится и прямая речь, народная, яркая, выразительная:
-Батюшки светы» Чем не жених!..
Васильев любит обращаться к прямой речи, к точному слову свойственному народной речи в диалоге. Ритм свадьбы все возрастает, и тут не обойтись без коней, как не обходится без них ни одна русская свадьба:

Кони! Нестоялые,
Буланые, чалые…
Пегаши да карьки,
Для забавы жарки,
Проплясали целый день-
Хорошая масть игрень:
У черта подкована,
Цыганом ворована,
Бочкой не калечена,
Бабьим пальцем мечена,
Собакам не вынюхать
Тропота да иноходь!
И снова цветовая пляска в глаза - буланые, чалые…пегие, игреневые… Цвета ощутительно развернулись  в цветовую цветастую, захватывающую  круговерть. На то и свадьба! Васильев всегда делает акцент на бытовой подробности. Он окрашивает детали вовсе не бессознательно, не только за счет поэтической правдивости. Посмотрите…

А у  невестоньки
Личико бе-е-ло,
Глазыньки темные…

Это не портрет невесты. Поэт не мотивирует взволнованностью невесты. Но через  белое и темное, мы ясно понимаем, что личико побелело и глазаньки потемнели от волнения. Так поэт воспроизводит состояние невесты.
Драматизм роли невесты в фольклоре заключается в том, что т о л ь к о  в ее жизни происходит резкая перемена.
  Цветовые эпитеты создают психологический портрет невесты, а не   внешний. И выпевание гласных, в которых всегда звучит боль и тоска души, тоже направлены к этой цели. «Избыточный звук» идет за смыслом происходящего.
-Видно, ждет…
Эта реплика, женская по своей природе, подчеркивает внутреннее состояние невесты. Другие реплики, идущие следом, подтверждают волнение невесты:

-А ты бы, Анастасьюшка, песню спела?
-Голос у невестоньки –чистый мед…
-Ты бы, Анастасьюшка, лучше спела.
Повторная  просьба с выделением «лучше» делает осязаемо заметным волнение невесты.
-Сколько лет невесте?
-Шашнадцатый год
Девка босая.
Трепаная коса.
Самая спелая в Атбасаре.
Самая белая в Атбасаре,
Хоть боса.
Самая смородина Настя Босая:
Родинка у губ,
До пяты коса.

Только теперь поэт позволяет полюбоваться невестой.

Самый чубатый  в Атбасаре
Гармонист ушел на баса.
 Он там ходил,
Размалина,
Долга-а
На нижних водах, на басах.
И потом
Вывел саратовскую,
Чтобы Волга
Взаплески здоровалась с  Иртышом.

Долгота звука подчеркивается удлиненными гласными, придающими фразе музыкальность.  А это  новое слово - «взаплески», ассоциированное с «запраста» абсолютно органично входит в поэтическую ткань поэмы. « Взаплески»» - это только у Васильева. Это одушевление Волги и Иртыша, столь любимого поэтом.

И за те басы,
За тоску - грустебу
Поднесли чубатому
Водки бас,
Чтобы, размалина,
Взаплески,
Чтобы
Пальцы по ладам,
Размалина,
в Пляс.
Этими лишенными смысл повторениями, «размалина» и «взаплески» создается ощущение пьяной удали музыканта, раззадоривающего гостей в  свадебной гульбе. И тут же пошли частушки, звонкие да голосистые. Это девичья плясовая:

Сапоги за юбкою,
Глубь за голубкою,
Зоб раздув,
Голубь за голубкою,
Сапоги за юбкою,
За ситцевой вьюгою
Голубь за подругою,
Книзу клюв,
Сапоги за юбкою
Напролом,
Голубь за голубкою,
Чертя  крылом.
Каблуки-тонки,
На полет легки,
Поднялась на носки –
Все у-ви-де-ла!

Повторяющиеся строчки бесшабашной девичьей частушки создают ощущения свадебного апогея. Неожиданный обрыв, свойственный частушке здесь нужен, чтобы резко остановиться и оглядеться вокруг.

А гостей понаехало полный дом:
Устюжанины,
Меньшиковы,
Ярковы.
Машет свадьба
Узорчатым подолом.
И в ушах у нее
Не серьги - подковы.
Третий по счету образ последовательно выстраивается в метафорический ряд, как бы констатирует –не забывайте, это свадьба. Подковы невесте на счастье. Ведь Насте Босой только и нужно счастье. Ведь Настя не знает, что назавтра назначен сговор знатных гостей, и муж ее молодой  оседлает коня, чтобы принять участие в подавлении соляного бунта.
Что же за гости собрались на свадьбе?

Устюжанины, мешаные с кыргизом,
Конокрады,
хлестанные пургой,
Большеротые, с бровью сизой,
Волчьи зубы, ноги дугой.
Меньшиковы, рыжие скопидомы,
Кудерем подожгут, что хошь,
Хвастуны,
Учес,
Коровья солома,
 Спит за голенищем спрятанный нож.
 А Ярковы - чистый казацкий род:
Лихари, зачинщики,
 Пьяные сани,
Восьмерные кольца,
Первый народ,
И живут,
Станицами атаманя.

С одним Ярковым – Корнилой Ильичем, на котором синий пиджак, что небо, мы уже познакомились. Он и есть атаман. Поэт уже познакомил нас со всеми знатными гостями, ну а самого жениха мы еще не видели.

Девка устюжанинская трясет косой,
Шепчет ярковским девкам-ишь,
Выворожила, стерва,
Выпал босой –
Первый король на цельный Иртыш.

Так что же за жених у Насти?

Стол шатая, встает жених.
Бровь у него летит к виску.
Смотрит на Настю глазом суженным.
О ней, словно волка, гонял тоску,
Думал, -
О девке суженой.
«Король на цельный Иртыш»,  и все, похоже, что для поэта он малоинтересен. Но все же Васильев  не может не заглянуть в потайные сердца жениха.
Он дождался гульбы!
И вот
Он дождался гостей звать!
За локоток невесту берет
И ведет невесту-
Плясать.
И ведет невесту свою
Кружить ее – птицу слабую,
Травить ее,
Лисоньку, под улю-лю
И выведать сырой бабою.

Имени жениха поэт не назовет. Ясно, что он удалец, у которого за голенищем спрятан нож, из Меньшиковых или Устюжаниных.

Зажать ее всю
Легонько в ладонь.
Как голубя!
Сердце
Услышать.
Пускать и ловить ее под гармонь,
И сжать, чтобы стала тише,
Чтобы сделалась смирней.
Рядом садить
Садовую, счастье невдалеке.
В глаза заглядывать,
Ласку пить,
Руку ей нянчить в своей руке.
Поэт мало верит в счастье своей Насти, поэтому жених пьяно убеждает свою невесту в любви:
-Ох, Анастасея..
Ох, моя Охотка! Роса. Медовая.
Э, Анастась, эх, да я…
Анастась… Судьба…
Темнобровая!
Не зря срывается с губ - Судьба! Судьба Насти Босой предрешена.

Я ли, алая, тебя бить?
Я ли, любая, не любить?
Пошепчи,
Поразнежься,
Хоть на столько…

И мы понимаем, что будет жених и терзать и бить.

-Жениху!
-С невестою! Горько.
И Арсений Деров старый Бобер,
Гость заезжий,
Купец с Урала,
Володетель
Соленых здешних озер,
Чаркой машет, смеется:
-Мало!..
 Вот он и появился Арсений Деров, которому посвящена основная главка. Что же он за человек?
Он смеется мало, а ныне в хохот,
Он упал на стол
От хохота охать.
Он невесте, невесте
Дом подарил,
Жениху подарил – вола,
Он попов поил, звонарей поил,
Чтобы пуще шел туман от кадил,
Чтобы грянули колокола.
Ему казаки - друзья…
Ему казаки опора.
Ему с казаками
Не дружить нельзя:
Казаки - зашшитники
От кыргызья, 
От степного
Хама
И вора!
Ритм стиха становится чеканным, точность рифмы каждый раз как барабанный перебой. Появляется предчувствие -  Деров здесь не зря, не зря проявляет щедрость к молодоженам. Упоминание о том, что грянут колокола, намекает на то, что Деров ждет событий.

А к окну прилипли, плюща носы
Грудой
У дома свален народ –
Слушать, как ушел на басы

Гармонист знаменитый тот,
Видеть, как Арсений Деров
Показывает доброту,
Рассудить,
Что жених,
Как черт остробров,
Рассудить
Про невесту ту.

Неприглашенным станичникам  понятно, что Деров показывает доброту. Оттого и следующие строки спокойны, рассудительны.

Но вот и свадьба утихает.
За полночь, за ночь…
Над станицей месяц -
Узкая цыганская серьга.
Лошади устали бубенцом звенеть.
За полночь за ночь...
За рекой, в тальниках дальних,
Крякая,
Первая утка поднялась,
Щуки пудовые
По теплой воде
Начертили круги.
Ссыпались по курятникам
Пух и помет,
И пошатывались
Петухи на нашестах,
Не кричали - зарю пили…
Свадебное перо
Ночь подметала,
Спали гости,  которые не разошлись…
Завершающая свадьбу поэтическая картина ночи по своей стилистике напоминает ночные картины Есенина. Однако тона Васильева более пастельные, низкие,  осторожные. В этом эпизоде Васильев дал образ луны, так любимой Есениным. Об образе луны у Есенина мы поговорим позже, а сейчас надо сказать что, подробно проследив всю первую главку поэмы, акцентируя внимание только на верхнем срезе восприятия, можно сделать вывод об исключительном поэтическом даровании и своеобразии Павла Васильева. Разнообразие художественных средств ( эпитеты характерные, цветовые, метафоры, метафорические ряды, прямая речь, введение частушек, запевок, долгие конечные гласные, точные рифмы, психологически нарисованные портреты двумя – тремя штрихами, авторские величания, свойственные русскому фольклору ) -  все эти средства, естественные природе поэта оформились в поэтическую систему, органично соединенную с общей концепцией крупного произведения, каким несомненно является поэма « Соляной бунт».
Вспомним, что она написана в 1933 год, когда жанр героической поэмы еще не имел выдающихся образцов. Мастер поэмы в стихах Н. Твардовский стал известен гораздо позже.
Небезинтресно и замечание Городецкого, сделанное в 1926 году по поводу Есенинского «Пугачева»; « В этой лирической драме есть блестящие монологи, чисто театральный лаконизм слова и быстрота действия. При небольшой работе над композицией драмы, Есенин имел все данные разрешить со времен «Бориса» заброшенную впоследствии искаженную задачу героической драмы в стихах».
Итак, начало, заложенное в «Борисе»  Пушкина,  много позже имело перспективу в «Пугачеве» Есенина, а затем, на мой взгляд, в «Соляном бунте» Павла Васильева. Образы природы в лироэпической, вполне претендующей на героическую поэму (наоборот). Героями у Васильева становятся  угнетаемые иноверцы. У Васильева всегда все наоборот. Но не в противоречие художественным и психологическим законам, а в утверждение  СВОЕГО ВАСИЛЬЕВСКОГО ЗАКОНА - тема также малоизученная и чрезвычайно интересная в плане художественных обобщений.
Образ луны появляется уже в первых строках «Пугачева»:

Мне нравится степей твоих медь
И пропахшая солью почва.
Луна, как желтый медведь
 В мокрой траве ворочается.
Луна желтая, любимый цвет Есенина. Бунт в «Пугачеве» начинается осенью. Есенин  в первых строках подчеркивает осенние тона. Васильев подобно Есенину также подсказывает желтым цветом – это осень. Его крыльцо машет желтыми крыльями.  Все эти слова – глагол, эпитет, существительное мы встречаем и в лексике Есенина:

Голова моя машет ушами, Как крыльями мельница.
Месяцу желтыми крыльями, хлопая…
Крылья Есенина всегда наделяются характером свободы. В этом же контексте создает образ Васильев. Но луна в поэзии Есенина по разнообразию выражений не имеет себе  равных. Только Есенин мог так бесконечно, чувственно любить ее, одушевлять  и видеть в ней все, что было дорого его сердцу.

Желтые поводья
Месяц уронил.

Ягненочек - кудрявый месяц
Гуляет в голубой траве.

Горбушкой хлебною под сводом
Надломлена твоя луна.

Под красным вязом крытый двор,
Луна над крышей, как злат бугор.

Словно яйцо,
расколовшись, скользнул
Месяц за дальним холмом.

Месяц всадник унылый,
Уронил поводья.

На рассвете он завтра примчится,
Шпагу месяц, пригнув под кустом.

Месяц маятником в рожь
Лить часов незримых дождь.

Пролей, как масло,
Власа луны.

Догорит золотистым пламене
Из телесного воска свеча,
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.

Золотою лягушкой луна
Расплескалась на тихой воде.

А когда чуть плелась обратно
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой,
Одним из ее щенков.

Теперь любовь моя не та,
О знаю, ты тужишь, тужишь,
О том, что лунная метла
Стихов не расплескала лужи.

Взбрезжи, полночь, луны кувшин
Зачерпнуть молока берез.

Ночь, как дыню,
Катит луну.
В 20-е годы в лирике Есенина луна не только метафора, потрясающий образ, она всегда присутствует в самой образной ткани стиха.
Сад полышет как пенный пожар
И луна, напрягая все силы…

Свет луны таинственный и длинный.

Высоко стоить луна,
Даже шапки не докинуть.

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

У осеннего месяца тоже
Свет ласкающий, тихий такой.
Средства Есенина становятся более аскетическими, предельно выразительными. Поэта занимает не тот образ, который ему видится, мерещится, а сама  луна. Он реально ощущает ее воздействие на свою нервную систему, психику, творчество… Незримо, но реальное существующее лунное ощущение сопрягается с переживаниями поэта. Не случайно в 1925 году у него появляются  строки:

Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне?
Наверняка поэт осознает определенную « зависимость» своего творчества от луны. Луна – его муза, вдохновительница, очаровательница.
Но есть и другие – ветер, трава, дождь, заря  все это доминирующие образы, присутствующие на всем протяжении творческого пути поэта.
У Васильева же нет особого притяжения к луне и  той завороженности ею, какая есть у Есенина. Его привлекают образы природы  также близкие и дорогие Есенину, но более низкие – ветра, травы, пыли. Луна появляется в «Соляном бунте» всего три раза.
Месяц - узкая цыганская серьга.
Седая ладья луны.
Гнутая ладья луны.

Седая, гнутая, узкая - мы не найдем этого у Есенина. Это видение свойственно только Васильеву. Возможным будет предположить, что при всем своем любви к творчеству Есенина Васильев сознательно пытается избежать есенинских эпитетов, связанных с теми или иными полюбившими ему образами природы.
В «Пугачеве» же  насчитывается одиннадцать образов луны:

Луна, как желтый медведь
В мокрой траве ворочается.

Колокол луны скатился ниже,
Он словно яблоко  увянувшее мал.

Потопленную лодку месяца
Чаган выплескивает на берег дня.

И в луны  мешок травяной
Он башку недаром сронит.

Знаешь ли ты, что осенью медвежонок
Смотрит на луну,
Как вьющий вся в ветре лист?

Месяц, желтыми крыльями хлопая,
 раздирает как ястреб кусты.

Луны лошадиный череп
 Каплет золотом сгнившей слюны.

Все что отдал я за свободу черни,
Я хотел бы вернуть и поверить снова,
Что вот эту луну,
Как керосиновую лампу в час вечерний,
Зажигает фанарщик из города Тамбова.

Только раз славит юность, как парус луну вдалеке.
Там так медленно по небу едет луна,
Поскрипывая, как киргиз повозкой.

Золотой известкой над низеньким домом
Брызжет широкий и теплый месяц.

Наверное, Есенин мог бы претендовать на рекорд Гиннеса в создании образов  луны в своем поэтическом творчестве, выраженном в таком количестве и разнообразии.
Может показаться странным, но у него отсутствует образ луны как цыганской серьги, несмотря  на некоторое его пристрастие к цыганским мотивом, в общем для всего его творчества не столь  важным. У Васильева в  «Соляном бунте»  есть два упоминания о цыганах:

Хорошая масть игрень:
У черта подкована,
Цыганом ворована.
А также есть и герой.
Целый день торчит на базаре –
То ли русский, то ли цыган.
Попона не вышита, бедна,
Заломлена папаха.
Рожа красная без вина,
Сатинетовая рубаха.
 По - русски матерится,
 По- цыгански торгуется.
Поэтому - месяц - как узкая цыганская серьга, в контексте поэмы  подтверждается правдой земного бытия.
У Есенина мы встречаем двадцать доминирующих образов природы – луна, ветер, заря, рассвет, туман, трава, звезды, дождь осенний лист, пыль, солнце, вьюга, березы, метель, воздух, звери. У Васильева их гораздо меньше, но в отличие от Есенина, они не выделяются в метафорический контрапункт,  они присутствуют в поэтической реальности, помогая поэту достигнуть одной из главных художественных целей – выражение через  образ природы характера героя и  его переживания.


  СОЗЕРЦАНИЕ -  КАК ПУТЬ ПОСТИЖЕНИЯ ОБРАЗА
«На хребтах пронося траву, осетры проходят на юг, и за ними следом плывут косяки тяжелых белуг».
«Истинно художественный образ обладает выразительностью, которая входит  в наше сознание, как само жизненное явление». - заметил М.П.Лобанов.
Через художественный образ мы - наследники  русской культуры, и только через него,  имеем возможность проникнуть в художественное сознание народа. Есенин и Васильев являются проводниками в глубины народного сознания и подсознания, связанные с  духовностью русской души.

Говоря об образе, мы четко представляем его в двух ипостасях – как образ- характер и образ-символ.
Образ Емельяна Пугачева в поэме Есенина предстает во всей цельности его духовной личности. Есенин не считает нужным показать те противоречия, которые имели место в характере своего героя.
Но вот образ - символ в сопряжении с Личным и Общим уже выступает в качестве поэтического знака. И как верно заметил еще Селезнев «ведь народ-то поет- то не только свое «общее»: Веселитеся подруженьки: к нам весна скоро придет. Но и индивидуальное: «Скучно, матушка, весной мне жить одной». Личность не поглощается общим ни в лирике народных поэтов, ни в народной поэзии. Но всегда соотносится с ним.
Личное и общенародное в лучших поэтических творениях всегда закономерно отражается в воззрениях на природу, как на живой образ вечности.
Природа была и остается своеобразным мостом через время, всегда связывая прошлое и настоящее. Образ - знак-символ родился в далеком прошлом из наблюдений над природой, его породило, как считал Есенин «пастушеское миросозерцание», и поэтому когда поэт Н. Рубцов говорит:

 Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей.-
 в этих строках по мнению Ю. Селезнева слышатся гимны древних пахарей. Здесь образ у  Николая Рубцова  как человечески завершенная природа, он входит в наше подсознание, как само жизненное явление. Это умение видеть, вглядываться в едва обозначенное  контуром памяти (намек, ассоциация, картина, слово)  и  способность передавать эту красоту через слово, живопись, кинематографический взгляд,  является  признаком  поэтической одаренности человека, ибо созерцание – есть начало поэтического постижения  художественного образа, не только через  фрагмент жизни,  но  и весь   огромный мир.
Так «пастушеское  созерцание» древнего бедуина, его Личное рождает образ  большого вечного мира:
Я стар, но молоды всегда созвездья в небесах
Умру,  - останутся дворцы,  вершины, тень в лесах.

          «Ночью луна при тихой погоде стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот выпьют луну, и радовался, когда она вместе совсем с кругами отплывала от их ртов».- пишет в одной из своих автобиографий  Есенин, вспоминая о детстве.
Уже тогда он увидел луну  и заболел ею.
На впечатлительного мальчика, каким был Есенин луна не могла не произвести сильнейшего впечатления. Он видел ее, и постоянно слышал о ней, от няньки, рассказывавшей сказки, от деда, любившего петь старые тягучие заунывные песни. А по субботам и воскресеньям дед рассказывал внуку Библию и Священное писание. В доме часто собирались странствующие слепцы, которые пели духовные стихи о прекрасном рае, о  Лазаре и Миколе, и о женихе, светлом госте из града неведомого. Бабушка водила мальчика в церковь, а позднее вменила ему ходить одному. Увиденное и услышанное более склоняло сознание Есенина к языческому пониманию окружающего мира. Антропоморфизация  природных явлений составляет одну из особенностей фольклорного мышления, которым с детства отличался Есенин. Вслушиваясь в  песни, частушки, пословицы, родной язык Есенин вникал в эпическое народное творчество, уже в ранней своей поэзии очеловечивая природные явления. Он не мог не заметить  сложной мозаики тех языческих и христианских представлений, их сложного переплетения в народных воззрениях. Старые языческие мифы деформировались в процессе охристианизации языческой Руси, на их месте возникали новые, приспособленные к историческим обстоятельствам. Есенин пристально всматривался в бельевое узорочье, в деревянное зодчество, в коньки на крышах русских домов, в силуэты деревянных резных петухов на ставнях, его бесконечно волновало истинное значение метафорического языка.
Как миф преобразуется в орнаментальном и словесном искусстве? И что же такое есть мифология? Вероятно, Есенин множество раз задавал себе и окружающим это вопрос. Позже, в голодные годы, по сведениям Е.Ф. Никитиной, Есенин долго искал наследие фольклориста А.Н. Афанасьева, и найдя его, купил за пять пудов муки. Есенин вчитывался в эти книги,делал выписки и даже тут же на ходу что-то переделывал в стихи. Разумеется, поэт был знаком не только  с трудами Афанасьев а и Буслаева, начав писать свой трактат «Ключи Марии».
К началу 20 века накопилась огромная литература о мифе, существовало множество школ и направлений, имеющих разные идейные и эстетические позиции. В России работали Афанасьев, Буслаев, Потебня, Веселовский. На Западе - братья Гримм, Мюллер, Гердер, Тейлор. Спенсер, Вундт, Фрейд, Юнг, Фрейзер.
Около ста поколений ученых ломали голову над проблемой мифа. И вдруг, появление в 1919 году тракта  молодого Есенина, использующего лингвистические приемы и пытающегося восстановить первоначальную мифологическую основу отдельных слов и выражений, - привело всех к недоумению. Между тем, Есенин пускался в самые темные дебри  мифологических построений, следуя за Афанасьевым и Буслаевым. Отмечая особую роль «пастушеского миросозерцания» в истории русского поэтического сознания и происхождения эпического творчества, Есенин во многом сходился с Буслаевым. Как предполагает В. Базанов, возможно, подтверждение своим взглядам Есенин искал у любимого им Пушкина, который тоже отмечал склонность пастухов  и земледельцев к философичности.

Старайся наблюдать различные приметы.
Пастух и земледел в младенческие Леты,
Взглянуть на небеса, на западную  тень,
Умеет уж предречь и ветр, и ясный день,
И майские   дожди, младых полей отраду,
И мразов ранний хлад, опасный винограду.
  Есенин, как  поэт видел в мифах способ мыслить и выражаться, понимать природу, след за Буслаевым он понимал мифологию, как первоначальницу народного сознания.
 А.В.Потебня же рассматривал миф, как метафору, стремящуюся к семантическому расширению. От мифологического мышления к поэтическому – этот путь художественного сознания чрезвычайно привлекал Есенина, потому  он сдружил его  идейно-творчески  с  Белым, Клюевым, Ивановым-Разумником, Вяч. Ивановым, и даже в какой-то мере с Блоком.
Белому Есенин выражал особое восхищение. Эстетическое влияние Белого на Есенина было огромным. В области же идеологии на Есенина несомненно,   влияние оказал  неонародник Иванов-Разумник, редактор журнала « Скифы», где сотрудничал в те годы Есенин. Журнал был ориентирован на далекое прошлое славян, поэтому мифологические шалости Есенина в «Скифах» были естественны. Есенина волновали вопросы современной истории, но его давние иллюзии о патриархальном  пшеничном рае   терпят крах. Есенин мечется, борется с собой и с собратьями по поэтическому сословию. Страшась лязга железа (как и Клюев) в «Ключах Марии» он с грустью  пишет об исчезновении старинных крестьянских обрядов и обычаев, переживает за будущее традиционной народной поэзии.
Он не знает, что след- вслед ему идет Васильев, вчитываясь в его строки и сопереживая его боли. Потому что она была и его собственной.

  Есенину важно было создать свою теорию художественного образа. Обосновывая необходимость ступенчатого развития образов, Есенин предлагает свою их классификацию:  Образ Заставочный, Карабельный, Ангелический. Через заставочный он двигался к Корабельному, от Корабельному к Ангелическому. Итак - плоть, дух, разум. Смысловые игры, привели к Есенина к мысли, что обойтись без земной обстановки в воздушном мире нельзя. Есенин трактует заставочный образ как некую метафору: уподобление одному предмета другому. Солнце – это колесо, заяц, телец, белка. Тучи – если, дом, корабли, стада овец. Звезды – гвозди, зерна, караси, ласточки. Ветер - олени, метельщик, Сивка-бурка. Дождик –стрелы, бисер, нитки. Радуга – лук, ворота, дуга.
Луна - медведь, лампа, череп, лист, лодка, щенок….лягушка, ягненочек, яйцо - продолжаем мы выставлять метафоры вслед за  поэтом.
Поэтическое воображение может рождать их до бесконечности.

«Корабельный образ – образ двойственного положения», - пишет Есенин.

Взбрезжи полночь, луны кувшин
Зачерпнуть молока берез.
Впрочем, он родственен  заставочному, с той лишь разницей, что заставочный неподвижен. Этот же бесконечно движется.
Образ ангелический построен по Есенину на предметной изобразительности и эмоциональном чувстве незримого. Есенин утверждал, что образы текучи, текучесть и вращение имеет согласованность и законы.Добавим, что нарушение этих законов ведет к дисгармонии в пластике  и смысловом значении стиха.
Есенинская теория метафорического стиля отражала народную душу, согласовывалась с народным бытом, вплотную соприкасалась с окружающим миром, наконец, она имела исторические обоснования. Поэт стремился учиться у народа, прислушиваясь к его голосу. Он проявлял огромный интерес к историческому и современному творчеству крестьянства.
М.М. Пришвин, чье ощущение и видение было чрезвычайно самобытно и тонко, в 1907 году писал в книге «За волшебным колобком» : «Все сказки и былины говорят о какой-то неведомой общечеловеческой душе. В создании их участвовал не один только русский народ. Нет, я имею перед собой не национальную душу, а всемирную, стихийную. И такую, какой она вышла из рук творца».
В. Белинский писал, что ни один поэт не может быть велик через самого себя, ни через свои собственные страдания, ни через свое собственное блаженство. Его корни вросли в почву общественности и  истории…
Васильев так же как Есенин – поэт  глубоко народный, сознание поэта, воспитанное на стыке культур ярко отразило одно из главных свойств поэтической индивидуальности – гуманизм. А подсознание апеллировало к  глубинам, отстоящим на столетия исторической и духовной эволюции.
Однако ни Есенин и ни Васильев не могли  избегнуть влияний и моды. Эпоха, в которой они жили, ощущали, мыслили и творили, со всеми е открытиями, социальными противоречиями, общественной борьбой, идейными исканиями, впитыванием культуры европейской – формировала и определяла их творчество, помимо того, что было в них корневым, фундаментальным, неподдающимся изменению и предательству.
Лироэпическая, героическая  поэма «Смоляной бунт» Павла Васильева пронизана духом величайшего гуманизма. Гуманизма, возможно неведомого огромному большинству людей, разделяющих  друг друга не только по цвету кожи, вероисповеданию, происхождению  и материальности…. Гуманизма, даже не славянского или  космополитического, я бы сказала, некого ангелического. Поэма – есть болевое ощущение бытия, попытка размышления о смысле человеческой жизни в мире природы, которую  Васильев   обожествлял и наделял человеческой душой, так же как Есенин.

Реминисценции Васильева обычно связаны с  метафорой, излюбленным приемом Есенина. Однако они отмечены индивидуальным видением поэта. Они более жестки, лаконичны, нежели есенинские, построены на реалиях.

И течет заря над полем
 С горла неба перерезанного.
У Васильева «перерезанное горло» принадлежит реальному человеку:

И упал атаман,
И в ясное небо
Перерезанной глоткой
Стал смотреть.
Заметно, что выражение Васильева более аскетично. Если у Есенина:
И березами заплаканный наш тракт
Окружает, как туман из сырости…
  То у Васильева:
Пробегут березы по мерзлой  земле,
Спотыкаясь, падая,
Стуча корнями.
Васильев стремится создать образ боле реальными средствами - он у него карабельный. Мерзлая земля, стук - все  создает впечатление  реальности. У Есенина же  это относительно  « как»  наоборот призвано поддержать атмосферу зыбкости  реальности.
Или: Идут, они идут! Зеленый славя гул,
Купая тело в ветре и  пыли,
Как будто кто послал их всех на каторгу
Вертеть ногами
Сей шар земли.
Образ крутящегося шара земли дорог Есенину. Васильев, любящий движение, пользуется образом пыли, поскольку он соотнесен с землей и является ее  составной частью. Плавно «текли»» - воссоздает величественное движение и кружение. Есенин употребляет глагол «вертеть», то Васильев добивается того же смысла, соединяя два понятия «круглая пыль», как земля и добавляет глагол «текли». Вертеть, кружить - глаголы одного значения.
И здесь интересно вспомнить о том, что Васильев  отлично знал казахский язык. В казахском языке широко распространено понятие «айналайн», имеющее значение «кружить вокруг тебя». Это понятие включает в себя, нежность и любовь. Люблю – значит, кружусь вокруг тебя. Дорогого, любимого человека в степи называют «айналайн».
А сотни уже текли по степи, в круглой как божья земля, пыли.
Есенинское  холодное и корявое вымя зари навевает Васильеву образ утренней реки:
 А Шапер прополз навстречу скоро,
Косами маревыми повит,
Перекутав в угарный морок
Земляные сиськи свои.
И снова нельзя не заметить,  что Васильев опирается на реальную предметность. Тень Тамерлана, вскользь упомянутая у Есенина, превращается у Васильева в образ грома в степи:

Гром хромал - степей Тамерлан.
Поэтическое видение, безусловно, точное, интеллектуально ассоциативное.
Но порой Васильев не может отказаться от прямого сопоставления с понравившейся ему есенинский строкой:

Ни с того ли суслики в поле притоптанном стонут,
Обрызгивая,
Мертвые головы,
Грязью.
Васильев пишет:
Будто кто-то огромный, немой
Мертвые головы катает в степи.
Порой предполагаемое и недоговоренное Есенины получает завершение у Васильева:
Это не тяжелее, чем хруст ломаемых в теле костей.
У Васильева:
 И хрящи
Сразу лопнули
С легким хрустом.
Есенин: По- звериному любит мужик наш на корточки сесть.
Васильев: Как на лисьих буграх, присмирев,
       Осиротевшие песни
       На корточки сели.
Мотив вырванных ноздрей Хлопуши и русской околицы у Васильева получает завершение простое и грубое. Однако психологически соотнесенное с действиями тех, кому влагаются эти слова.

Высечь начисто,
Вырвать  ему горячие ноздри,
Поделить добро и угнать.
Перекличка  с Есениным, думается, часто была  со стороны Васильева бессознательной. Не отрицая влияния Есенина, следует отметить, что Васильеву удается создать более выразительные образы,  в  плане свойственной ему органики, чем те, что присутствуют у Есенина в  « Пугачеве».
Васильев имеет отличный от Есенина строй чувствования (он  не болен той    перманентной грустью, в состоянии которой постоянно живет и творит  Есенин). Васильев -  лаконичен, жесток, реалистичен, вполне рационален.

Жирмундский писал, что бессознательные действия творческой памяти и художественного «заражения» никак не следует рассматривать как механическое заимствование. Ведь в данном случае речь идет о двух гениальных  поэтах, отмеченных особой судьбой и одной эпохой.


 ОТНОШЕНИЕ АВТОРА
«Мы пришли к неведомой стране сквозь туннели,
 по мостам горбатым при большой, как озеро, луне.»
Эстетическое созерцание поэта - качественность, скажем как, этических поступков его героев, обуславливается по выражению М. Бахтина
 «избытком видения автора».
Проследим же, как совершается эстетическое событие у обоих авторов в самых трагических ситуациях обеих произведений – момент пленения Пугачева и  казнь Гриши Босого. Такие моменты, по выражению Бахтина, предполагают два несовпадающих сознания. В первом случае Пугачева и его казаков. Во втором у Васильева – Гриши Босого, брата Насти и станичных атаманов во главе с атаманом Ярковым,  володетелем соленых озер Деровым и все тех же казаков. То есть, попросту, людей.
Эстетическое созерцание и этический поступок здесь находятся в нерасторжимой  связи. В завершающем монологе Пугачева Есенин показывает это с необыкновенной художественной  силой и правдивостью.

Где же ты? Где же ты, былая мощь?
Хочешь встать и рукою не можешь двинуться.
Начало эстетического поступка раздумчиво и уже ретроспективно направлено в переживаемое прошлое:

Юность! Юность! Как майская ночь,
Отзвенела ты черемухой в степной провинции
Глухо, тяжело, медленно падают слова.  В них больше нет энергии движения. Все события сгустились в главный момент -  осознание, нравственное осмысления. Осознание Пугачевым неизбежного завершения своего пути, рождает не духовное отчаяние, а наоборот, вызывает образ дорогого эстетически переживаемого мира:

Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,
Тянет мягкою гарью. С сухих перелесиц.
Золотою известкою над низеньким домом
Брызжет широкий и  теплый месяц.

Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух.
В рваные ноздри чихнет околица.
И все дальше, все дальше, встревоживши сонный луг
Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.
Видение героя за счет «избытка видения» автора становиться необыкновенно глубоким и зорким – в нем  проявляются самые тончайшие оттенки. И неожиданное:
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Вдруг герой возвращается из своего дорого мира в жестокость  неизбежного - потому что шла пора. Но он не хочет верить. Оттого и вопросы.
Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?

Стоящие перед ним люди, пленившие его, чтобы «сдать в руки правительства», вчерашние сотоварищи по борьбе убеждают…да это так.
А казалось… казалось еще вчера…
Но нет  злобы – то, что вспомнилось, месяц, околица  родной деревни, запах гари  и ночная синь над Доном уже не дадут убить в душе мятежника его неистовой любви к людям.
Дорогие мои…дорогие…хор-рошие…
В последних словах слышатся и прощание и прощение всех дорогих, хороших. Он все простил. Но, наверное, не забыл. Он призвал в свидетели широкий и теплый месяц, далекого петуха, который всегда будет кричать зарю со двора низенького русского дома. Есенин, словно встав на место Пугачева, ценностно увидел изнутри мир русского человека.
Само эстетическое созерцание Пугачева (автора) рождает форму поэмы в многообразии ее выразительных средств - неожиданные монологи разных людей, резкие скачки по времени.
У Васильева же все по- другому. Хотя ситуация в  которой находится Гриша Босой, внешне  схожа с ситуацией Пугачева.

Спеленали веревками
Гришу Босого,
На телеге сидит он,
Супя глаз,
Так сидят
На привязи совы
Ярмарочные,
Выставленные напоказ.

Историческая ситуация сама  по себе была чрезвычайно интересна для Пугачева - народный бунт, со всеми  вытекающими из него значениями и
знаками, но человека – Есенина, вероятно, более всего интересовал этот
этический поступок Пугачева.
У Васильева же Гриша Босой вовсе не вожак и не герой, рядовой казак в котором вдруг проявилось сомнение в правоте свершающегося  по отношению к  иноверцам,  следовательно, и к самой жизни человечьей.
В этом заключался его высокий этический поступок.
Прощание и прощение так же присутствуют.

Григорий Босой было
Над киргизкой девкой
Взмахну клинком,-
Протянула
Вороная кобыла,
Отнесла, одетая в мыло…
Видит Григорий Босой: босиком
Девка стоит,
Вопить забыла…
Лицо потемнело…
Глаза слепы,
Жалобный светлозубый оскал.
Остановился Григорий:
Где бы
Он еще такую видал?
Где он встречал
Этот глаз поталый?
Вспомнилось:
Сенокос,
Косарей частокол
И рядом с киргизской девкой встала
Сестра его, подобравши подол.
Ассоциативность памяти свела в один образ сестру и киргизскую девку.

Эта! Киргизская Настя!
Тоже, гляди, так и братья  есть!
Происходит моментальное «породнение», побеждает человечность.
Остановился, задумался Гришка, и как ни кратки были секунды, Григорий разглядел душу божью и поднялось со дна его сердца милосердие.

-Б-е-ей!
Корнила Ильич вразброс
Вымахал
Беркутом над лисой:
-Чо замешкался, молокосос?
Руби,
Григорий
Босой!
Шашка зазвенела вяло,
Шаталась, как подстреленная на бегу.
Руки опустив,
девка стояла…
-Атаман!
-Руби!
-Не могу!
Руби, казак!
-Атаман, нельзя!
-В селезня,
В родителей,
В гроб…
Голытьба! Киргизам
Попал в друзья!..
И раскроил, глазами грозя
Григорию,
Плетью лоб.
Но успел Гриша босой разглядеть пустоту атамановой души.
(Сабля!)
Суд Гриши короток оказался.
Так довелось Григорию Босому
Уходить Корнилу Ильича.
Гриша Босой появляется в поэме   неожиданно, даже на свадьбе сестры он не был заметен. И только когда сотни двинулись  на подавление соляного бунта, поэт как будто бы указал на некого молодого казака. Как бы сделал акцент. Возможно, это и  есть  Гриша.

Шли они
Средь солончаковых льдин,
В крепкий косяк
Востроносый слиты,
Не разрываясь,
И только один
Выскочил,
Крутясь на одном копыте.
Он долго петлял,
Не мог пристать,
Вырванный и пик городьбы.
Будто нарочно показывал стать,
Становя коня на дыбы.
С позиций художественного приема можно предположить, что поэт сознательно показал «только одного» из косяка. Не случайно же он долго петлял, не смог пристать. Хотя на месте Гриши мог оказаться любой станичный казак. Гриша - не обладает выдающими чертами, какие имел Пугачев. Он рядовой, и с любым  могло случиться такое. Но вот качественный этический поступок  совершил все-таки Гриша Босой.  В фамилии, которой наделен Гриша, также  заключен смысл- он из бедняков. Голытьба! - оскорбил его Корнила Ильич.
И вот теперь лежит казак, спеленанный веревками.

…А возле телеги
Меньшиковы ходят. По-волчьи смеются,
Ку-ра-жа-тся.
-Что говорить!
Голытьбу голытьба
За версту видит.
Это не первый…
Что с  ним
Канителится, пра,-
Взять, бы
Да и прирубить
Босяцкую стерву…
Все это слышит Гриша – звериное, матерое, грубое… Но что же Гриша видит?
Ветер же
Будто нарочно
Гретый,
Легкий и  маленький,
Как мотылек.

Чувства Гриши обостряются, появляется зоркость взгляда. Понимает Гриша, что навряд ли ему жить, и он обращается к этому легкому и маленькому
ветру. «Вот и пришла пора…» Эстетическое созерцание Гриши едва пробуждается. Сейчас он видит то,  на что раньше  не очень распространял свое внимание. Интересно проследить связь образов ветра у Есенина и Васильева.

Пляшет ветер по равнинам
Рыжий маленький осленок.

Кого-то нет, и тонкогубый ветер,
О чем-то шепчет, сгинувшим в ночи.

Молочный день качает ветром села,
 Но ветра нет, есть только легкий звон.
Оба поэта предельно осязаемо передают ощущение ветра, пользуясь прилагательными - тонкогубый, ласковый, гретый, легкий, маленький- все это эпитеты качественного порядка в уменьшительном значении.
Ветер у обоих вторит настроению людей:

А когда
 Мы шли назад,
 Ветер - битая собака-
Нашим песням  выл не в  лад.
У Есенина ветер часто олицетворяется с другим человеком:
Смейся ветер охапками листьев
Я такой же, как ты   хулиган.
В восьмой главе «Гульбище» начинается небольшое подведение итогов Гришиной жизни.
Поднимайся, песня, над судьбой,
Над убойной
Треснувшею
Снедью,
Над тяжелой колокольной медью
Ты глотаешь
Воздух голубой.
Частная Гришина жизнь наполняется трагедийным смыслом. Проклюнулся росток человечности, в том бою возле киргизской Насти. И теперь душа его страдает и радуется, наполняется неведомыми доселе  чувствами.
Ты, живая
В доме многооком,
Радуйся,
Как я тебе велел.
Это звучит как прощание и завещание.
Есть в лесах
Несметный
Цвет ножовый,
А в степях
Растет прострел-трава,
И татарник круглоголовый,
Смейся,
Радуйся,
Что ты жива!
Гришина простая  душа поднимается до высокого понимания жизни и смерти во имя жизни. Все радости осознанного бытия Гриша завещает живущим.  Гриша  оказывается способным показать красоту и глубину своего миросозерцания.
Если ж растеряешь
Рыбьи перья,
И солжешь,
Теряя перья, ты-
Мертвые
Уткнутся
Мордой звери,
Запах потеряв,
Умрут цветы.
Васильеву важно приподнять частную судьбу одного из многих станичников, чтобы передать осознание ценности человеческой жизни и окружающего мира - читателю. В этом завещании деревенского парня сосредоточен многовековой человеческий опыт добра, противопоставленный злу в лице Дерова, давшего команду  убить Гришу.
У Васильева также как  и у  Есенина присутствует мотив зверя  в себе,  которого  необходимо учить  уму-разуму. Васильев предупреждает- природа придет в запустение, погибнет- если безнравственное - норма жизни человека. Есенинский мотив братьев наших меньших бесконечно дорог и Васильеву. Десятую главку « Казнь» поэт начинает с рассказа о своем  деде. И опять - у Васильева,  как и у Есенина, в контексте произведения много автобиографического, дорогого  сердцу.
Неспешно и доверительно Васильев рассказывает о том, как его  дед Бычий Малюта готовит красавца быка к  смерти:

Ласково ходила
Ладонь по холке:
-Ишь ты, раскрасавец,
Пришла  беда…
Другими словами, дед просит у  животного прощения. Смерть быка неизбежна. Самые древние воззрения на природу и  животный мир оживают по мере прочтения начала десятой главки. Древние охотники просили прощения у душ убиваемых ими животных. Васильев не зря вводит подробное описание смерти быка. В вихре жизненного круговорота смерть неизбежна для многих, но не в этом  заключается слепота земли. Слепота в человеческом сердце, которое не видит жизни в другом человеке, не ценит жизни как  божьего дара и берет на себя право распоряжаться ею, как  Деров:
И вот он стал
Хозяин жизни.
И вот он встал,
Хищный, рябой,
На хрупком песке,
На рябой монете,
Вынесенный
Криворукой судьбой.
Это второй - реальный портрет Дерова. Первый был другим:

Шибко ветер
Сыплет
Частой
Мелкой дробью.
И гусиный косяк
Утлых гусят
И гусынь грудастых
В красных сапожках
Приводит гусак…
Гусак в красных сапожках  и есть Арсений Деров. Четыре подряд эпитета- красный, крытый, крашеный, расшитый в следующем отрывке подчеркивают достаток хозяина в красных сапожках. Если вначале автор рисует его ироничными красками, теперь - портрет его страшен:

Мелкотравчатый плут,
И главарь столетья.
Ростовщик,
Собиратель бессчетных душ,
Вынянченный
На подстилках собачьих,
Горбоносый, губернский муж.
Волочащий,
Тяжелые крылья удачи,
На медлительных лапках
Могучая тля.
Всем обиженным - волк,
Всем нищим- братец
Он знал –
По нему
Не будут стрелять.
И стоял, 
Шевеля брелками,
Не пятясь.
Он оглядывал свой
Взятый в откуп
Век.
Это ли не человечий Малюта во всей его  стати?
Васильева много упрекали в том, что отрицательные образы удаются ему более. Но если казаки – антигерои,  то кто герой? Ведь мы условно присваиваем поэме «Соляной бунт»  код героической поэмы. От яркой индивидуальности казаков в первых главах ничего не остается после «сражения» у Шапера. Васильев беспощадно выписывает убийц, выражая свое отношение к той сытой бездуховности, которая царит в казачьих станицах, где из молоденьких казачат растят слепых убийц  нищего кочевого народа. «Соляной бунт» -  прежде всего, произведение на национальную тему. Бунтари от соли, казахи – доминанта всего, что происходит в поэме. Ведь соль, по выражению самого поэта,  «разлучила счастье с народом». Нравственной точкой поэмы станет поход казахов на Мугол, они пойдут навстречу смерти - чуме из Монголии, предпочтя свободу и смерть.
 Меньшиковы, Деровы, Устюжанины - распорядители  их судеб.
Интересно, что писал автор эту поэму в свои 23 года. Его характеристики наполнены знанием жизни, исторической и психологической достоверностью.
  В эти младые лета он тонко понимал разницу между сутью и ее проявлением: старинные казачьи добродетели использовались для разжигания ненависти к инородцам. Ставка очень высокая. Ведь речь идет о том, владеть казакам степной страной или нет. Не могут допустить казацкие есаулы человечности и проявления душевности в своей среде к степнякам, ибо допусти они это,  кто-то поставит следующий вопрос: а нужны ли вообще здесь, на этой земле казаки с  их штандартами и крепостями русскому императору? Поэтому станичный атаман за всех отвечает:
 -Бунт?
Нечего говорить – на коня!
Выживание-выживанием, справедливость-справедливостью, а человечность- человечностью. А не получается до ангелического образа подняться массой.
Нужен герой, чтобы поняли как можно больше людей – жизнь ценность от Бога.Васильев был убежден в огромной созидающей роли тех перемен, которые несли октябрьские ветры  на далекие окраины Сибири и Казахстана. А его травили за «контрреволюционную идеологию». Вот уж поистине «лицом к лицу лица не увидать».
Тема осуждения убийства у Васильева возникает еще до сражения на Шапере. Меньшиковский казачек спрашивает отца, куда собираются казаки. И получив ответ, что едут жечь киргизов, потому что они озябли, предлагает отцу : увези им дедов тулуп, мамкину шаль и шубу  мою. Голос разума присущ только дитю. Только детское сердце полно сострадания к далеким озябшим в родной степи людям. Только дите готово отдать свою шубенку далекому человек, сочувствуя его судьбе. У станичников же есть ответ: « Не хватит всем шуб».
Бунт для Меньшиковых и Ярковых не только утверждение своих прав, данных им некогда старинной грамотой, но и утверждение своей личной доблести, демонстрация своей власти, а также делание поразогнать тоску-грустебу.
 И вот налегли они
  дикошары, багроволицы
 Сабли смеялись,
 Знали они,
Что сегодня – их именины.
  Поэтому Васильеву ничего не остается, как сделать Гришу Босого неформальным героем поэмы, в  сюжете которой социальная несправедливость  расцветает не менее пышным цветом, чем самобытная яркая жизнь казаков, «зашшитников  от степного  хама и вора». Формально Гриша – жертва обстоятельств. И если неверие в происходящее, в предательство испытал Пугачев, мятежник, матерый мужик, то Гриша не мог не  зачахнуть от осознания неизбежности смерти.
Будто бы подменили – зачах.
Если Пугачев мысленно созерцает свое прошлое, то Грише незачем обращаться так далеко, он слишком молод. Настоящее живет в его душе. Если воспоминания Пугачева логичны и плавны, как бы отстояны на  дне  глубокой души, как самое дорогое. Воспоминания Гриши  фрагментарны, оборваны:

Только что вспомнил
 Дедову бороду...
Мать за куделью…
И жись-ни в жись!
Ярмарку.
Освирепевшую морду
Лошади взбеленившейся.
Песню.
Снежок.
Лето в рогатых
Лохматых сучьях.
Небо
В торопящихся тучах…
Шум голубой.
Ягодный сок.
Только что-
Журавлиный косяк…
Руки свои
В чьих-то слабых…..
Осознавая страх, выбеливший его лицо, Гриша стоял посредине дремучего края, а мир вокруг оставался неизменно прекрасным.
И пространство кругом
Кругами текло,
Плавниками
И птичьи крылом
Играя.
Побережьем,
Златые клювы подняв,
Плыли церкви-красавицы
По-лебяжьи.
Дна искали
Арканные стебли купав,
Обрастали огнем
Песчаные кряжи,
Туча шла над водой-
Темнела вода,
Туча берегом шла-
Мрачнела дорога.
На шестах покачивались невода –
Барахло речного,
Рыбьего бога.
Рыбы гнулись,
Как гнутся
Звонкие пилы,
Чешуя по ветру
Крошилась, светла…
На виду у  этого прекрасного мира совершалась несправедливость, у парня, осознавшего  ценность жизни, отнимали  эту прекрасную жизнь. «мир ускользал» от Григория и не ему уже было  решать гамлетовские вопросы
Жить  кому? Умирать кому?
В последнюю секунду Григорий все же опомнился и успел крикнуть заголосившей сестре:
( Мо-ол-чи!)
Вот когда эстетическое созерцание превратилось в  этический поступок. Пугачев сохранил веру в людей, Григорий – человеческое достоинство.
Полнота внутреннего слияния автора и героя Васильева не главная  цель поэта. Поэма имеет прецедент – подавление бунта иноверцев, и эта социальная несправедливость очевидная для молодого поэта имеет вторую чашу весов, на которой взвешивается не менее важная ценность- человечность. Осознание ценности жизни как таковой. Философия  простая, выраженная Есенины в « Анне Снегиной» :  Как прекрасна земля и на ней  человек!
Следом за казнью Григория вплотную стоит главка «Плакальщицы», где нанятые плакальщицы голосят по атаману Яркову. Поэт не упоминает, кто плачет по Гришке, разумеется, мать да сестра, но художественный вывод однозначен. Жизненный круг Григория, завершивший его молодую жизнь заставил плакать не нанятых и обдумывать происшедшее.
Итак, мы видим, что отношение обоих авторов к своим героям имеет не столько общих, сколько различных черт. Общим является осмысление действительности через  ценность человеческой жизни. В первом случае через конкретно-историческую фигуру Пугачева, во втором через художественно - обобщенный образ рядового станичного казака.
Не теряя «устойчивой определенности мира» оба поэта дали продуктивные характеры, оба рефлектировали эмоционально - волевые позиции своих героев в конкретной присущей им индивидуальной манере, в которой мы увидели больше различия, чем сходства.
Проблема отношения автора к герою более продуктивно выражена у Васильева. Сам объем поэмы ее размах, сочность и яркость красок, которыми он рисует  быт казаков с его традициями, психологией требовали более точной передачи авторского отношения.
Так путь Васильева к  художественной качественности образов своих героев отнюдь не прям. Его прием я бы назвала «лоскутным узорочьем», пользуясь терминологией и стилистикой автора. Иронические краски в характеристике персонажа или героя дают обнажение первого слоя. Так нам показали Арсения Дерова. Характеры чрезвычайно колоритны, действия их предугадать невозможно.
Это же касается и характера Гриши. После убийства атамана им овладевает жестокое отчаянье, затем следует переосмысление всего прожитого и дорого для него мира. Отрывисто, крохотными лоскутками воспоминаний, затем огромной красивой картиной  дорогого уходящего мира,  где находятся  корни Гриши.
К образу же Человечьего Малюты Васильев идет также вышивая лоскутное узорочье - сначала гусак в красных сапожках, затем народное недоверие- Деров показывает доброту. С чего бы это? Краски сгущаются, наслаиваясь. Мастерским, совершенно виртуозным поворотом перед нами возникает Человечий Малюта, это не просто точно построенный характер множественными художественными методами- это архетип  безграничной власти.
У Есенина этот мотив власти присутствует, но в сравнении с Васильевским выглядит достаточно просто:

Разве это когда прощается,
Что б с  престола, какая-то б…
Протягивала солдат, как пальцы,
Непокорную чернь умертвлять!..
Здесь царица за границами поэмы, у Васильева события происходят в более локальном масштабе и требуют  демонстрации местного распорядителя судеб. Натуралистично и жестко рисуете поэт власть человека над человеком:

Федька Палый
Видит: орет тряпье –
Старуха у таратаек.
Слез с коня
И не спеша, пошел на нее.
 Весело пальцем к себе маня:
- Бабоче, отур,
Встречай - как нас
Да не бойся, старя!...
Подошел – и
Саблей ей весело
По скулам-раз!
Выкупались скулы В черной крови…
Старуха, Пятясь пошла, дрожа
Развороченной мясистой губой. А Федька брови поднял
Што да, байбоча, что да с тобой?...
И вдруг завизжал – и ну, ее, ну
Клинком целовать
 Во всю длину…
Выкатился глаз,
 Старушечий грозен,
 Будто бы вспомнивший,
Вдруг о чем,
И долго в тусклом,
Смертном морозе
Федькино лицо
Танцевало в нем.
Страшные строки обнажения человека до звероподобия.  Есенин не смог бы так написать. Васильев – мастер психологических контрастов, резко показывает не только жестокость и цинизм, неуважение,  а обрыв в бездну звериной лютости. В литературе много случаев описания, когда от падения удерживает палача  сама жертва, и палач всегда имеет выбор, осознает тот предел, переступление которого граничит с безумием.
  Страшен Федька - исполнитель воли атамановой, и как же страшен сам Деров, он и тем, что  рядом, в своем атбасарском доме на три половины. Страшен тем, что с виду он благополучный хозяин в своем коровьем раю:

Устлан травою,
Коровий рай
Окружены их загоны
Долгим ревом.
Молоко по вымям их
Бьет через край,
Ходят они по землям
Ковровым.
Ходит хозяйство
По землям  ковровым.
Перед хозяином.
Перед Деровым
Психологически события развиваются ступенчато. Сговор. Выступление.
Первая кровь. Вот и Федька Палый в ужасе отшатывается от старухи.
Удивителен внутренний опыт Васильева, ( откуда -23 года? ) заставивший Федьку отшатнуться. Что может быть страшнее для души казака этого испытания?
Невозможно назвать в русской литературе другое поэтическое произведение, где с такой нравственной силой была бы описана подобная ситуация. И снова, стоит вспомнить, что поэту было всего 23 года.
Прозрение Гриши Босого стоило жизни  атаману. И его собственной. Вот какой ценой пришлось заплатить  Грише за  «породнение» с киргизкой Настей, в которой он увидел свою сестру, за понимание, что только жизнь человека ценна и более ничего… кроме природы.
Теперь с высоты своего  прозрения Гриша продолжает видеть, как льется кровь в этом сражении.

У таратаек же шла расправа –
Летели стаи плетей.
Бунтовщиков валили на травы,
Били по полусмерти, А те
Только поднимали руки:
 Не тронь!...
Но не спасет от убийц ладонь,
И ходил разбой – кулаки в бока,
Подмигивая взглядом  рябым.
  Исчезли идеалы,  впитанные с молоком матери в Гришином  малолетстве, стало понятно казаку, что не праведное сражение это, а  расправа, разбой.

А киргизы
Прежде чем
Повалиться,
Пошатывались
В последний раз.
И выкатывались
На лицах
Голубые орехи глаз.
А киргизы,
Когда он сек,
Все садились
С черными ртами
Умирать на
На желтый песок.
Теперь Гриша припоминает гульбище, праздник ладный, безшабашные частушки, казацкие прибаутки. Теперь ничего не слышит он в них забубенного.  Автор с горечью повторяет несколько раз «казалось…»

И казалось,
Что на поречье,
Нет пудовых
Литых замков
Нет глухой тоски   человечьей.
Киргизы спят в ковыле, в худом,
Сплошь побиты.
И казалось,
Облачной тенью
Над голосами
И пылью дорог,
Чуждый раздумию
И сомненью,
Грозно склонился
Казацкий Бог.
Только так ли это? Засомневался Гриша. Страх охватил отшатнувшегося от старухи Федьку. И когда Ходасевич провозглашает; «Враг отечества и Атбасара вами разбит, казаки». В ответ ему отзывается только гармонь.
Васильев подчеркивает этим нелепость, неправду, страшный ужасный смысл происшедшего, который знает глубина казацкой души.
Кто враг отечества и Атбасара? Где этот враг?

Повисшие
На саблях косых,
Рубили
Сирые и босые
Трижды сирых
И трижды босых.
Мало кто в русской литературе изображал  социальную несправедливость   с  подобной художественной силой, с болью, идущей из нутра, с любовью  к человеку. «Хриплая труба разбоя», Васильев  верит, откликнулась в сердцах сирых и босых, станичной голытьбы, которая попала в этот поход, над которой Меньшиков насмехался:
Во, погоди,
Только утка крякнет,
Баба ль натужится – убегут.
Социальные мотивы гармонично вплетаются в ткань художественного полотна. Поэт ни на минуту не забывает главной темы - ценности человеческой жизни, как таковой:

И такое Россия вдруг запоет.
Что уж лучше
И не вставать атаману.
И такой  полетит,
Широкий лист,
И такого жизнь
Напустит туману,
Утром рождений,
Любви, убийств!
Говоря об убиенном атамане, автор выражает к нему свое отношение:

Тебе дадена
Панихида волчья,
Сеявшему десятины мук…
И вдруг слова горькие и глубоко скорбные:

И слезы  уронит
Человечьи
Мать твоя
В припасенный платок.

                ЗВУК И МУЗЫКА
«В этот день поет тяжелей лошадиный горячий пах, -полстраны заседлав коней скачет ярмаркой в Куяндах».
Обратимся к звуковой стороне поэтики Васильева. К  средине прошлого века именно в звуке наметилась тенденция увидеть основу стихотворной речи. В связи с этим были выдвинуты понятия « звукового образа», « музыкального образа», «мыслезвука» и т.д.
Дмитрий Благой указывал, что «важнейшим элементом музыкальной стихии является «самозвучание слов». В предыдущих главах мы уже обращали внимание на звуковую долготу некоторых  слов (долго-о), личико бе-ело, глазыньки те-емны, где долгота звук подчеркивает некоторые черты портрета и создает  психологическую выверенность характера. Кроме того, выпевание гласных есть коренное свойство русской речи и песни. Однако, интересно обратить внимание на долготу в этом же эпитете (темный) данного в совершенно другом контексте.

Род его-от соколов и
От далеких,
Те-емных
Ханских кровей.
В данном случае долгота  звука в эпитете рождает новый смысл - недоверия и смутности. Лейтмотивом горя проходит через поэму восклицание  (из казахского языка) Ой-пур-урмой!, где «ой» является эмоциональным ключом, более выразительным нежели – йе, йе, йе.

Женщины завыли: -О-о-о-оо!
И степь повторяла: -О-о-о-оо!
Гласные –О-А звучат, как горестный выдох.
Степь широка-а-а,
Жестока степь,
Ой, жестока-а-а!
Возле травяного песка,
От станиц в леса
Уходит река-а-а.
Нередко Васильев подчеркивает звуком качественность действия:
А качели
Гу-у-дят.
Дополнительным звуком поэт придает слову-реплике особый смысл, значимость. Когда Олимпиада, жена Дерова произносит: «Сонный день… Осень». Меньшиков откликается: «О-осень». Следом за ним, Олимпиада, как в цепной реакции продолжает: «Афанасий Степанович, пирога-а…». Долгим звуком имитируется сонливость и зевота людей. Надо полагать, что подобные художественные находки не могли быть у молодого поэта сознательными, скорее это выплески подсознания, связаны они, конечно с  потрясающей одаренностью Павла Васильева. В Брюсовский институт  поэт так и не попал, и если все авторы, изучавшие творчество Васильева указывали на его яркую образованность, позволявший ему общаться с  интеллектуалами своего времени, то обучаться поэтике поэт, конечно же, не мог. Его обучение в той или иной степени могло быть связано с  влиянием Клюева.
Сверкает нож
От уха до уха,-
И бык потягиваетсмя
До-олго…глухо…
Обращаясь к подобным приемам выразительности звука,  имеет смысл проанализировать время и пространство в структуре поэтики Васильева, но данная работа ограничивается только стилевыми особенностями.

Слушает до-о-о-лго
Божий бубенчик,
Который тут же
Рядом повис.
 Он там ходил, Размалина
Долга-а
На нижних вода,
На басах.
Долгота звук превращается в  качество.
Кругом шепоток:
-На сносях.
-Ра-азду-уло…
И становилась
Все тя-я-желей…
Когда Григий Босой перед казнью кричит сестре последнее свое слово
 «Мо-олчи!», звук его как бы повисает над толпой и какое-то время живет после своего хозяина.
Немаловажную роль у Васильева играет звуковой повтор. Он как бы сопутствует движению мысли:
Откормленные, розовые,
Еще с щенячьим
Рыльцем,
Казачата-
Я те дам!-
Рубили, от радости
Чуть не плача,
По черным, раскрытым,
Орущим ртам.
Ощутимый звуковой повтор ( р, р, р, ру, ра, ры, ру, рт) позволяет добиться звукосмысловой выразительности  в этой сцене крещения молодых казачат кровью.
В звуковом отношении образы природы у Васильева не громки, но звуки в них явственны и отчетливы.
По ночам зачинается где-то тоска,
Стонут выпи по-бабьи, кричат по- кошачьи, и долго
Поднимаются к небу тревожные волоки волчьи.
Выдра всплещется, выстрелит рядом пищаль,
Раздадутся копыта, кочевники под боком были.
Лирический пейзаж Васильева не ярок, но в его спокойной выразительности отражена красота пространства и гармония.
Темнела вода.
Мрачнела дорога.
Рыбы гнулись,
Как гнутся
Звонкие пилы.
  Эти «звонкие пилы» чисто русский образ звучащей природы. Слуховое восприятие мира Васильевым чрезвычайно обострено, часто поэт стремится воспроизвести различные звучания, существующие в природе и в быту.
За версту, не более
От Атбасара
Гром хромал - степей Тамерлан.
Поэт прокатывает «р», при этом опирается на качественное отличие Тамерлана (хромоногость) и все это создает образ особой выразительности. Интересно заметить, что в русском эпосе мог использоваться образ Ильи-пророка или более глубокий языческий Перуна, распоряжавшихся громом и молнией. Васильев неожиданно вводит в  свою степь, в свое небо Тамерлана, некогда прошедшего этим великим кочевьем. Смело, по васильевски. Думается, что уместно применить к Васильеву такое понятие как « творческий естественный автоматизм» ( С.В.). Несомненно, он  знал, кто с позиций народных представлений выпускает молнии, покровительствует росе, но не считал это важным для своей поэтики. Как впрочем, и многое, на что опирались крестьянские поэты этой эпохи – Клюев, Клочков… Это и есть избыток видения, или иначе, -  расширение своего поэтического  мировосприятия. В этом и заключается прорыв Васильева. Он снимал все ограничения со слова и образа. Его, в противоположность Клюеву и даже самому Есенину, мало заботила точность сложившихся представлений в народной, да и в научно-творческой среде своего времени. Он создавал сам, создавал, как дышал.
А. Блок, питавший на протяжении всей жизни и творчества постигнуть «дух музыки», писал: «Поэт-сын гармонии… Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихи, в которой они пребывают, во-вторых, привести эти звуки к гармонию, дать им форму: в-третьих - внести эту гармонию во внешний мир».
«Музыкальной стихии» в поэте Блок придавал огромное значение. По его мнению, подлинное значение творческой личности определяется «музыкальными звуками». Возможно музыкальная гармония поэзии Васильева при знакомстве поэтов, определила симпатию Блока. Взгляд на музыку был одним из основных философско-этических взглядов Блока. Музыкальный подход к миру был присущ ему с детства и был особым качеством его одаренной интеллектуальной и  тонкой натуры. С «музыкой мира» Блок связывал высшие духовные проявления.
Что же называл интеллигент Блок «музыкальной стихией»? Этот вопрос чрезвычайно важен для понимания поэтики  Васильева, отразившего в полной мере в «Соляном бунте», как нам кажется, ту же народную музыкальную стихию, о которой говорил и писал Александр Блок.
Интересно, что именно в тот период «целый ряд композиторов, опершись на поэтическое наследие русских классиков, устремились к возрождению реальной общительной мелодичности классического глининского романса с целью петь, как думается, и думать, как поется».- Писал Б.В. Астафьев.
Блока запели в Олонецкой губернии, и об этом сообщил Блоку Клюев. Поэт снова пережил ту ясность и простоту,  сродни тому состоянию, которое пережил однажды в 1902 году, слушая песню мужиков на покосе.
«Соседние мужики вышли косить купеческий луг. Вдруг один из них завел песню. Без усилия полился и сразу заполнил овраг и рощу, и сад сильный серебряный тенор. За сиренью, за туманом ничего не разглядеть, по голосу узнаю, что поет Григорий Хрипунов… Мужики подхватили песню… Я не знаю, не разбираю слов, а песня все растет. Соседние мужики никогда еще так не пели. Мне неловко сидеть, щекочет в горле, хочется плакать».
В музыкальном мире Александра Блока песенное начало и играло огромную роль. Песня или пение входят во многие произведения, как в лирические, так и в драматические. Свое отношение к русской песне Блок выразил в «Песне Судьбы». Человек в очках говорит: «Вы не слушайте слов этой песни, вы слушайте только голос, он поет о нашей усталости и о новых людях,  которые сменят  нас. Это вольная русская песня, госпожа. Сама даль зовущая, незнакомая нам. Это синие туманы, красные зори, бескрайние степи».
В творчестве Бока мы встречаем и сами песни: обрядовые, ямщицкие, цыганские, солдатские.
Т. Хопрова пишет: «В стихах поэт стремится различными приемами передать музыкальное своеобразие песен. Помимо внимания к интонационной стороне  Блок привносит в стихотворение характерные выразительные особенности того или иного песенного жанра. Так, черты протяженной лирической песни ярко проступают в стихотворении «Осенняя воля», с его размеренно плавной ритмикой и распевными слогами. Облик плясовой песни ярко передан моторно-акцентной ритмикой стихотворения «Гармоника-гармоника» Стихотворение «Песельник» написано в манере русского хоровода. Параллели с русским былевым эпосом рождают словесно-эпические образы цикла « На поле Куликовом».
Т. Хопрова замечает, что по мере «всего большего постижения Блоком современной действительности и возникновения новых тем, меняется и его интерес к фольклорным жанрам».

То же самое мы видим в поэтике, как Есенина, так и Васильева. Все они были выразителями своего времени, и сознательно, а где и бессознательно использовали новые средства выразительности.
Первое развернутое обсуждение Блоком музыки, как сущности мира, произошло в 1903 году на основании статьи А. Белого « Формы искусства».В музыке постигается сущность движения, во всех бесконечных мирах эта сущность одна и та же, музыке выражается единство, связующее эти миры, -  существовавшие,  существующие, и а также существование которых в будущем».
В письме к  А. Белому Блок с восторгом отозвался о статье: «Статья гениальна! Откровенна, это песни системы, которой я давно жду».
Песенность, как мелодическая сущность блоковского лиризма вылилась в теме Родины. Широкий разлив чувств - это тоже «музыкальная стихия», то прекрасное, певучее, что живет в народе, в его душе, в его песне, зовущей и незнакомой.
Умиротворенное созерцание и воспевание могучих природных сил:
О, весна, без конца и без  края» - это тоже музыкальная блоковская стихия.
В конечном итоге, концепция «музыки духа» вылилась в поэме «12».- своеобразный бунт в музыкальную бурю, имя которой Революция.
В статье 1918 года «Интеллигенции и революция»  Блок пишет: «Мир и братство народов - вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши, должен слышать.
Лучше уж молчать сейчас, если нет музыки, не слышать музыки.-…До человека без музыки сейчас достучаться нельзя. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революции».
Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран всегда несет новое и неожиданное, она жестоко обманывает многих, она легко калечит в своем водовороте достойного, она  выносит на сушу  невредимыми недостойных, но  это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула,  который создает поток. Гул этот всегда о Великом.»
В  поэме  «12» явственно проступает связь поэта с современными народно-песенными жанрами. Образную и ритмоинтонационную основу поэмы составили частушка, революционная песня, марш, солдатская песня, городская песня-романс.
Сквозь «шум рушащегося старого мира» зазвучала «симфония народа», так, во второй главе поэмы присутствуют два музыкальных образа   - песня-   марш.
Революционный держите шаг!
Неугомонный дремлет враг!

И частушка:
-А Ванька с Катькой в кабаке.
-У ей керенки есть в руке!
Третья глава состоит из трех строф, в ней преобладает мотив плясовой частушки:

Как пошли наши ребята в красной гвардии служить..
Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…
А также солдатская песня:

Эх, ты горе - горькое, сладкое житье!
Сводя наши рассуждения к Павлу Васильеву, необходимо заметить, что в его музыкальной композиции «Соляного бунта» нет того симфонизма, которым отмечена композиция Блока.
В отличие от Белого, Луначарского, Черлениса, -  Блок как указывает Хопрова, не называл свои произведения ни сонатами, ни симфониями, но он стремился создать музыкальную стихию.
Васильев же не стремился, он жил и дышал в  песенной стихии. Концепция духа русской песни сызмальства лежит в основе эстетических взглядов поэта, его народная,  яркая и самобытная манера видеть, ощущать, обозначилась уже в первых стихах
Пластика музыкальной драматургии в «Соляном бунте» в чередующихся народных лейтмотивах, органично сменяющих друг друга. Интересно заметит, что объем «12» и «Соляного бунта» приблизительно равны, и в каждой главе Васильева мы встретим несколько музыкальных образов.
Так, в первой главке «Свадьба», в начале присутствует запевка:

Легок бубенец
 Мала тягота
Ее сменяет плясовая частушка:

Сапоги за юбкою,
Голубь  за голубкою,
Зоб раздув….
Запевки, частушки, басы гармони пересыпаны серебром бубенчиков, которыми свадьба швыряется в синь туман. Но вот  и музыка сравнялась с тишиной, и стало слышно, как
 За рекой в  тальниках дальних, крякая,
 первая утка поднялась…
Но сон еще продолжает одолевать мир. Звуки приглушены:
Щуки пудовые по теплой воде начертили круги.
И в этой рассветной тишине, когда еще не пели калитки, вдруг дробно загрохотали кибитки. Ритм стиха стал тревожным, сбивчивым… В нем появилось предчувствие беды.
Их окружали пыль и гром.
Звуковой образ состоялся « дробный грохот кибиток» превратился в гром.
 Аткаменеры плясали кругом
Падали к гривам
И над седлом приподнимаясь,
Небу грозили.
Этот танец аткаменеров на конях в бликах красной,  как их малахаи зари, открывает новую музыкальную тему – начавшегося военного похода,  которая, найдет, свое продолжение. Звуковые краски Васильева имеют ясное художественно-выразительное значение.
Музыкальная стихия уже первой главки «Свадьба» целиком захватывает .Танец наряду с песней, как выражение русской музыкальной стихи занимает у Васильева ведущее место. Жених с невестой пляшут. Аткаменеры на конях пляшут. Пляшут стерляди под окошком Дерова. Бабы, взявшись за руки, пели и приплясывали свища и в окне том. Топочат по полу каблуком литым над свечками, что пошире меча, танцоры, хватившие первача.  И бабы, руки сломив локотке, пляшут в окне- тяжелые павы. Так же как и у Блока, доведенной до иступленной танец - служит символом агонии.
Если в начале поэмы в главке «Свадьба» танец и пляска показаны как музыкальная стихия, народное веселье, удаль, то в главке «Гульбище» пляска имеет иной смысл – агонии, после кровавого разбоя.

Еще и еще!
Сто раз подряд.
Ноги в пол стучат.
Как копыта.
В начале же поэмы все было по-другому:

Каблуки тонки, на полет легки,
Поднялась на носки- все уви-де-ла..
В поэме Васильева все поет, Васильев буквально зачарован песней. Он слышит ее везде. Поют, выступающие в поход казаки песню Ермака Тимофеевича: И на эту орду я вас сам поведу, а за мною пойдут есаулы.
Ермак Тимофеевич когда-то привел в эти земли песни:
 К устью  каменных гор они песни и струги вели.
Поют казаки «ртами кривыми от песнопений». Мы знаем, уже, что у Насти Босой «голос чистый мед». В сто гармоний порют запевки, Дерову тоже поют с прибасами сказки. И даже «саженная плаха нараспев начинает зыбать» и « веревочная тетива выпустила стрелы с пением длинным».
 гремят частушки:

Ну, каак-никака песня,
А лучше драки.
 Кака-никака милка,
 А лучше собаки.

Поют плакальщицы, «не выбиваясь из сил, крутится и крутится на тонкой ноте, будто вышивает розой подстил». Но поэт знает, что «Такое Россия вдруг запоет, что уж лучше не вставать атаману». Новую песню слышит поэт в гуле времени. Ту песню, что споют Джейдосовы, те, чьи песни осиротели, чье «скупое дыханье пропускалось в дудку -Айналайн, Айналайн, Айналайн…» Эта песня- припев бесприютной и одинокой метели, уйдет в даль прошлого, Джайтак « не малый, а великий» забудет песню последней тоски»,  и запоет другие песни, ибо как писал Блок: «Дело художника обязанность художника – видеть то, что задумано, слышать ту музыку, которой гремит разорванный ветром воздух».
Мировой оркестр революции грянул маршем:

В очи бьется красный флаг, раздается мерный шаг…
Вперед, вперед… рабочий народ…
Подобный пафос  мы встречаем в эпилоге и  у Васильева:

 Те, кто борется, вместе с нами
 Становитесь под солнце, под наше знамя!»
Но в поэме Васильева столкнулись две стихии - музыкальная и цветовая. В ней даны 144 цветовые вспышки, преобладают белый, черный, красный, золотой, серебряный – это основная цветовая гамма поэта. Но есть еще и малиновый, зеленый, сизый, голубой, рыжий, желтый, бордовый, багровый, табашный, розовый, серый. Цветовая круговерть, как ярмарочное колесо, мелькает разноцветьем радугой. Особенно наполнено цветом первая главка «Свадьба», в ней 22 цветовых оттенка. В шестой  главке «Соль», преобладает белый цвет, создающий образ соли, как горя.
Степь от соли бела,
Бела соль, не сладка соль
В седьмой  главке «Сражение»  красный и черный - выступают как цвета крови и смерти. В восьмой «Гульбище» - все пестрит, рябит,- это цвет агонии. В двенадцатой через черный цвет смерти снова к красному знамени, цвету крови.
Итак, мы вышли еще на один литературный перекресток Васильев- Блок.
Беглый взгляд на поэмы «12» и «Соляной бунт» показывает определенные схождение поэтов в плане генеральной темы, общего композиционного построения, а также частичной разработки песенных мотивов и образов. Но этот анализ также показывает, что Васильев шел своим путем, свойственным его индивидуальному редкому дарованию.
Схождения с Васильевым также как и с Есениным было исторически обусловлено. У всех поэтов, прежде всего, присутствует ощущение трагического разлада между временем  и человеком. Эта дисгармония, прозвучавшая в самом воздухе времени эхом отозвалась в сердцах поэтов.
Есенину и Васильеву, осознававшими себя хранителями своей культуры, этноса внутри огромного русского мира, в котором царили Пушкин, Лермонтов, Лесков, Аксаков,  Тургенев, Достоевский, Гоголь, Чехов, Островский, Бунин хотелось сохранить историческую память о малой родине, уходящей в потоке новых перемен. В начале  20 века  они были   последними  гениальными поэтами, которые говорили языком народа, чувствовали как народ, и их личная боль за уходящую Русь, гибнущий уклад – была, наверное, беспредельна. И если Блок в определенном смысле был пророком,-  они несли миссию - хранителей языка. Им пришлось жить в эпоху, когда  две национальные идеи – Москва-столица Мира и Православие потерпели в русском самосознание  полное фиаско. Новая идея – победа всемирной революции, которая должна была расширить границы  духовной России, показать национальную силу, мощь, несмотря  психологический утопизм могла быть чрезвычайно привлекательна.  И  каждый из них  в силу своей веры, стали ее выразителями.
Есенин, всегда знавший «как прекрасна земля и на ней человек», не смог  победить разлада в своей душе, его детская чистая  мечта о «пшеничном рае» не сменилась верой в реальную новую жизнь. Наверное, он был  внутренне более фаталист, чем  Васильев. Хотя  пытался понять «коммунной вздыбленную Русь».
У Васильева -  младшего современника  великих русских поэтов не было колебаний, социальная несправедливость в степи, загнивающий быт казачества, «царевых псов», с самого детства  волновали сознание  поэта. Этот яростный, неистовый детеныш Иртыша, страстно любящий жизнь, красоту, природу, душу народную, самого человека,  с симпатией отнесся к  тем новым переменам, которые несла  в степь Революция. Он писал  о труде, о земле и ее богатствах яркими красками, щедро, роскошно, с сыновьей любовью.   Одна только « Ярмарка в Куяндах» чего стоит! Позже за это щедрое дарение поэт понес тяжесть несправедливого обвинения. Его назвали сыном кулака, богатой кулацкой семьи, хотя это не соответствовало действительности.( сын преподавателя математики ). Только бабушка поэта ( как и у  Есенина)  была неграмотной крестьянкой, она слагала необыкновенные сказки, переплетаемые с фольклором, в котором  жили и ведьмы и  цари, и милиционеры, мужики и рабочие. Дед до революции батрачил на местного багатея Дерова, он-то впоследствии и стал героем « Соляного бунта».
Атаману Корниле  Ильичу Яркову, все с той же щедростью, поэт дал дедовское имя, а фрагмент о Бычьем Малюте, своем деде, вставил в главку «Казнь». Иначе он не мог, его окружала яркая жизнь, он жил как  пел, и ничего не надо было выдумывать, метаться  в творческом поиске, который увлекал иных поэтов в хандру  и всевозможные измы. И если столичный  интеллигент Блок умилялся и плакал, слушая косарей, Васильев пел, как дышал, не задумываясь о грамотном композиционном строе своих произведений. Васильев называл Есенина «соловьем рязанской земли»,  сам же был вольным, зорким  степным беркутом.
Он прилетел в Москву и заставил всех поверить в божественное происхождение своей поэзии. Его исключительное дарование признали Алексей Толстой, Анатолий Луначарский, Лидия Сейфуллина, Галина Серебрякова, Михаил Шолохов, Борис Пастерн6ак. Он часто был гостем дома Серебряковых, который посещали Москвин и Качалов. Нужно было обладать высокой культурой, чтобы стать  понятым и принятым московской интеллигенцией. Хотя на протяжении всей его  творческой жизни поэта представляли противоречивыми красками, одни утверждали, что он малограмотный деревенский паренек, другие говорили, что он образованный интеллигент.

Я, детеныш пшеницы  и ржи,
Верю в неслыханное счастье.
Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи,
Руки  мои
От твоих запястий?
И того и другого поэта подпитывала сама земля, у них был свой естественный источник духовного питания, им не надо было  искать гармонии в своей душе, из которой  исторгалась любовь ко всему сущему- они просто ее  дарили, раздвигая  границы Россия, смело и ярко вторгаясь в русский мир со своим золотым припасом.
Юношеские идеалы Васильева   о честной, справедливой  жизни, сплетались с идеалами революции. Что же касается литературного плана, -  Блок, Есенин и Васильев  в первую очередь сходились в своем пристрастии к метафоре, метафорическому иносказанию, хотя каждый из них понимал ее по- своему.
Как указывал Жирмундский:«…метафорическое иносказание обладает способностью к дальнейшему самостоятельному развитию, следуя внутреннему и иммонентному закону самого поэтического образа».
Этот процесс реализации метафоры мог быть направлен по нескольким путям. Метафора - как одна из единиц романтического стиля, сможет стать поэтической реальностью в определенной поэтической системе, того или иного поэта. Так и наоборот.
В.М. Жирмундский пишет: «В памятном строе блоковской  «Незнакомки» мы находим уже черты метафорического стиля, подчиненные основному художественному заданию  - преображению земной действительности в чудную «Незнакомку»  - «девичий стан шелками схваченный, в туманном движется окне», «дыша духами и туманами, она садится у окна, и веют древними поверьями ее упругие шелка. И очи синие бездонные цветут на дальнем берегу».
У Васильева  метафора призвана выявить реальную красоту мира:

 У горизонта безрукие тучи громоздились,
 Рушились,
 Плечи скосив, вниз,
Как снег сползали с кручи.
В дым,
В побагровевший обрыв.
И, казалось, - там,
Средь туманов,
Мышцы напрягая, не спеша,
Тысячи быков и великанов,
 Работают тяжело дыша.
Метафорическое преображение жизни у Васильева вызвано тем же стремлением - усилить реальность:
Гроздью серебряных бубенцов свадьба над головою трясет.
Горстью серебряных бубенцов свадьба швыряется в синь-туман.
Пенный жемчуг лошадиной слюны.

Жемчуг сеянный сквозь сито на его горит бедре.

Метафорические неологизмы Васильева часто оригинальны и смелы:
Им запевала над пляской грив
 Хриплая труба разбоя.
 
И казалось, что бабы, свечи,
С пламенем разноцветных платков.

Как мы уже говорили выше, Васильев был не столько увлечен метафорой как Есенин и Блок, которым принадлежит особое место в разработке метафорического образа. Но как на поэта своего времени метафорический стиль не мог не произвести впечатления, ибо он был органично связан с природой народного сознания, того главного источника, который всегда питал творчество нашего поэта. Его образы несколько гипертрофированные, часто напоминают сказочных персонажей способных к перевоплощению:
 И, птичий вытянув  клюв,
 Ноги кривые расставив шире,
 Парень падает,
 Неба глотнув,
Крылья локтей над собой топыря.

Девка уносится вверх
Чуть жива,
И летит оттуда
С хвостом павлиньим.
А песня, как народная музыкальная стихия, где сконцентрированы все чаянья, устремления, переживания и представления человека, стала для Павла Васильева тем ключевым словом, которым отпирается ларец  народной души.



СЛОВЕСНАЯ ЖИВОПИСЬ
«После гульбища дождь ударил, расстелил мех заячий».
Знаменитый  в то время крестьянский поэт Николай Клюев, претендовавший на роль наставника  крестьянских поэтов, первым приметил Васильева  красивой поэтической фразой: «Иртыш баюкает тигренка - Васильева  в полынном шелке». Фраза замечательная и прозорливая. Певец избяной, мужицкой Руси Клюев оказал определенное влияние  на крестьянских поэтов. В первую очередь на Есенина. Разлад между Есениным и Клюевым наметился уже в 1918 году. Есенин естественно вышел за пределы исключительно деревенской  жизнеописания, стал отстаивать свои поэтические принципы, которые разнились с клюевскими. В конце-концов, Есенин решил отмежеваться от «олонецкого сказочника».
Деревенская муза Николая Клюева  в определенном смысле коснулась  и Васильева. Указывает на это и фольклорист В.Г. Базанов: «При всем индивидуальном своеобразии каждого из поэтов (Прокофьев, Васильев, Корнилов, Тряпкин) очевидно, что они учились у Клюева - мастера словесной изобразительности, и эпическому повествованию, и разговорно-сказовым интонациям, и вечным символам, и мозаичным сплетениям, и самовитому слову».
  Придя в поэзию, Васильев   уже  обладал даром самовитого, своего слова,  набором художественно-изобразительных средств гораздо более  внушительным, нежели клюевский. Разговорно-сказовые интонации  также были его поэтической кожей. Но Васильеву  был интересен олонецкий сказочник, как родная душа, имеющая  с ним  родство по крови.
 Клюев  совершенно не желал принять   диалектику исторического развития, застыв в своем «избяном раю». Его духовная трагедия началась уже в 1919 году: все народы  мира в это время   устремили свои взгляды на его любимую Русь. По выражению Вс. Рождественского Клюев воспринимал революцию с точки зрения вещной, «широкогеографической пестрословности». И только.  Клюев предупреждал, что «сын железа» принесет в деревянную Русь нравственные недуги, погубит боготворимую им первозданную природу и не примет ее народного художественного наследия.
Отношения города и деревни - проблема,  также повлекшая тяжелые нравственные испытания для крестьянских поэтов. Некоторые критики расценивали клюевскую орнаменталистику и фольклорную символику всего лишь, как «узорчики». Мало кто понял, что «фольклорные образы и мотивы художественного переосмысления, составляют существенный элемент авторского повествования клюевской поэтики.
Поэзия Клюева по своей сути не могла быть «побрякушечной». При всей скудности изобразительных средств, без устали повторяющейся метафоре, и словно нарочитой ритмической бедности, клюевский словарь необычайно богат, особенно в последние годы.
В поэзии Васильева можно уловить клюевские «созвучия»:

Сашка тоже складна,
Тоже умела,-
Голос на подъемах
Скрипуч,
Тяжел,-
Ноги расшиперив,
Низко присела,
Слезы как полтины,
Собирает в подол.
В финале «Соляного бунта»  строки созвучные  клюевским:
Но не стоном отцов
Моя песнь прозвучит,
А раскатом громов
Над землей пролетит.
Не безгласным рабом,
Проклиная житье,
А свободным орлом,
Допою я ее.
Влияние Клюева выразилось, как нам кажется, еще в одной близкой теме- Песни. В поэзии Клюева – все песня:

Богатырь душой - певник розмыслом.

Ты прости отец, сына, нищего,
Песню - золото расточившего.

Чу, песню малолетства,
Родимая поет.

Над зыбкой при свечке, старуха запоет,
Дитя, как злак росу, впивает певчий мед.

И легкозвоннее метели,
Слетала песня с языка.
Поэт имел право сказать:

Миг выткал пелену, видения темня,
Но некая свирель томит с тех пор  меня,
Я видел звука лик и музыку  постиг,
Даря уста цветку…
Поэт, томимый песенною, дремучею тоскою,  идеализировал отношение  человека и природы  в многоголосии и красоте песенного напева:

Изреките песнеслову-мужику,
Где дорога к скоромошью теремку,
Где тропиночка в боярин зелен сад,-
Там под вишеньем зарыт волшебный клад-
Ключ от пенсии всеславянской и родной,
Что томит меня дремучею и тоской.
Вот этот-то напев всеславянской и родной песни был подхвачен Васильевым.  Словесная изобразительность напоминала у Клюева рисунки на вышитых полотенцах, резьбу по дереву с затейливыми узорами. Нечто подобное мы видим и у Васильева,  но слуховые и зрительные образы Клюева по своему переработаны Васильевым.   В его  поэзии  находит свое завершение предметная детализация:

 Вспомню мама, крашеную прялку.

Распахни узорочье сосны.

Облаков жемчужные узоры.

Я узнаю косынки кайму.

Скрипнет крашеная ставня.

 Ал сарафан с расписной оторочкой.

Изба засыпает. С узорной божницы.
Взирают Микола и сестры Седьмицы.
На матице ожила карлиц Гурьба,
Топтыгин с козой - избяная резьба.

Дальний звон и с крестиками ложка,
В чьей резьбе заклятия живут.

Запоет резная пава с крылец,
Брызнет ярь с наличников окна.

Ковш узорчатый-озерышко Ильмень.

Кропилом дождевым смывается со ставней
Узорчатая быль про ярого Вольгу.
  Орнаментальное узорочье Васильева самобытно, ярко имеет с клюевской одну почву - народный дух.
Близка оказывается  Васильеву и клюевская метафора:
Острый месяц в тучах тонет,
Как обломок палаша.
У Клюева, так же как и у Васильева образ луны не несет того смысла,  какой он имеет у Есенина.
Месяц, как лилия, нежен,
Тонок, как профиль, лица.
У Клюева это просто констатация, увиденного в природе, и в этом смысле  клюевский образ луны ближе Васильеву. Фольклорный мотив травы-волос, важный в творчестве как Есенина и Васильева также присутствует у Клюева во множественных метафорах:

Называла валежину Ванечкой,
После мох, словно волосы гладила.
Живописец словом Николай Клюев оставил нам поэзию, значение которой в истории русской поэзии неоспоримо. Крестьянские идеалы красоты позже были унаследованы от него Исаковским, Твардовским, Тряпкиным, наконец, последним крестьянским поэтом,  творчество которого отмечено чеканом  той же трагической одаренности - Рубцовым.
Васильевский орнаментализм  в десятой главке «Казнь» по своей красоте и лирической взволнованности изумителен. Это стихи в прозе, поэт дает их в скобках. Три коротеньких абзаца по своей изобразительной пластике напоминают живописные  полотна.
( Рассвет, седая ладья луны, соборный крест блестит, из колодцев вода, вытекая, над ведрами гнется. Стучат батожками коней табуны. Два голоса встретились. Оглашена улица ими. Гремят колодцы. Рассвет, И гнутой ладьей  луна, и голос струей колодезной  гнется)
  Есть в этом живописании нечто от изобразительной пластики Довженко в его гениальной немой «Земле». Впервые в «Земле», Довженко, писатель, художник, кинематографист соединил три видения и чувствования в одной системе изобразительности. Пантеизм Александра  Довженко выразился в неистощимой  энергии  и красоте  жизни, утверждении этой красоты  буквально во всем. Думается, что в тридцатые годы только Довженко, обладающий  колоссальным народным духом, мог   показать как из колодцев вода, вытекая, над ведрами гнется. Как без стука стучат батожками коней табуны. Как оглашена улица двумя встретившимися голосами.

( Тихо. Кони ноздрями шумят. Розовый лес и серый камень, росой полонен любой полисад, девка бежит, стуча каблучками. Берег туманен. Сейчас! Сейчас! Первый подъязок клюнет на лесу, выкатив кровью налитый глаз, зов повторит петух под навесом).
Пластика  строк удивительная, вызывающая трепет в душе. Мы осязательно ощущаем свежесть воздуха, свежесть росного утра, и словно сами уже ждем этого первого подъязка и зова петуха.
Васильевская точность (под навесом), (кровью налитый глаз), усиливает переживание. Мы забываем о поэтической условности, реально переживая «росой полоненный полисад» и «туманность берега». У нас рождается ощущение сердечного трепета, трепетания, мы чего-то ждем еще и еще…к чему-то стремимся едва уловимому, душевно знакомому, однако, далеко не призрачному.
А поэт подгоняет:
(Сейчас! Сейчас! Раскрыты ворота и лошади убегают туда, где блещет иконною позолотой еще не проснувшаяся вода. Как будто бы волны перебирает ладони невинных улыбчивых дев, сквозили на солнце и прятались в шали, от холода утреннего порозовев. Стоит в камыше босоногое детство и смотрит внимательно на поплавок.)
Так вот куда мы спешили, волновались душою! Вот куда звал нас поэт! Заглянуть в далекий рассвет своего детства, счастье которого осознается много позже, но осознается всегда.
Там сосредоточена вся красота мира,  его чистота и цельность.
( О, эти припевы, куда ж им деться, от ласк бессонных и наспанных щек) Припевы детства, которые припомнились Гришке Босому перед казнью, в последнее утро его жизни -  есть припев всечеловеческого всеобщего счастья, которым обладают буквально все. Ими  одаривает мир  с рождения каждого - меня, Васильева, Гришку, Дерова…
ЖИТЬ НА РАССВЕТНОЙ ЗЕМЛЕ В КРАСОТЕ НЕПОСТИЖТМОГО МИРА.
Васильев  способен заразить своим избытком видения каждого.

                ВРЕМЯ В ПОЭМЕ
«Синий дым и рыжие овчины, крашеные горечью холсты, и летят за окнами равнины, полустанки жизни и кусты».
Замечено, что размер  литературного произведения всегда находится в зависимости от характера развязки. Чем идеальнее развязка, тем дольше путь к ней. В связи с этим замечанием,  в «Соляном бунте», в структуру которого органично включен фольклор, мы видим многообразие подходов к такой художественной категории как   время.
Отметим три основных  типа времени:
Сюжетное. ( календарное)
Событийное.
Эпическое.

  Свадьба гуляется в один из осенних дней. Непосредственные события начинаются со второго дня свадьбы - сговор.
«Наутро пал первый крупный желтый лист». Этим конкретизируется время, уточняется - дело происходит осенью. «Солнце и ветер», но уже «низко над городом облака, мешаные со снегом». Так продолжительность сюжетного времени проявляется в  календаре. Но сами события, которым предстоит  проявиться в сюжете, назревали значительно ранее. «Сторожа-станичники» и хозяин этих мест Хаджибергенов заметили их с тех « недавних пор», когда глупые люди стали ловить казаков на арканы, как кобыл. Бунт назревал долго.  По сути,  событийное время ретроспектируется в далекое прошлое, к походу Ермака Тимофеевича. Начало конфликта находится там.
Сюжетное же время в поэме берет разбег со свадебного дня и заканчивается Революционным маршем. То есть революция имеет вполне конкретную дату, но в художественном произведении не совпадает с реальным. Мы понимаем только, что события бунта приурочены к осени 1917 года.
Скоро мокрый снег упадет…
Близка зима, лето пропало.
Сюжетное время замкнуто в художественной хронологии и последовательно направлено к развязке – в будущее  к революции. Однако в первой части почти нет промежуточного времени - пауз  Продолжительность действия у Васильева всегда имеет не количественный, а качественный смысл. Поэт не употребляет сакральных чисел, выражающих в фольклоре промежуточное время, а намеренно сдвигает время в плотную массу.
Однако и у него делается акценты на время, например,  в эпизоде, выступления казаков  вслед за ушедшим аулом. Фольклорные корни времени полудня и   полночи уходят в глубину веков. Обычно, в фольклоре, в полдень и в полночь происходят необыкновенные события. У Васильева мы находим как бы отголоски этих представлений, но они трансформируются в систему современных понятий. Наутро произойдут необыкновенные события - резня киргизов – действия, противоречащие здравому смыслу - вооруженные казаки будет убивать мирных людей, возведя  убийство в ранг подвига.
Если необычное время - полночь, полдень в фольклоре связано с чудесами, то здесь чудо наизнанку, навыворот, что тоже  свойственно фольклору. Есенину  же более свойственно сказочное выражение времени в причудливом сочетании:
 До Енисейских мет
Шесть тысяч и один
Сугроб
(Поэма о 36-ти)
Границы событийного времени у Васильева расширяются еще однажды, уже не через ретроспекцию, а через образ костров в ночи, которые « затеплили богу вместо свеч» казаки. И этот образ также вывернут :
Заместо причастья хлебали щи,
Заместо молитвы грели в мать.
  Васильев мастерски  использует время как художественное средство. В цвете убывающего дня - предчувствие разорения, гибели:

Из- под ладони смотрел на закат,
Там горел, пылал ветроград,
Красное гривастое пламя  плясало
И затихало мало-помалу.
Рушились балки-стены!
Летели
Полные корзины искр. Блестело окно
 Через крутьбу огневой метели
Дым повалил. Стало темно.
Временные ориентиры, свойственные фольклору (наутро, к вечеру, на самом рассвете, рассвет, а на рассвете) акцентирует внимание на плотности сюжетного времени.
Хронология, выражающаяся в  приуроченности к историческому событию ( Революция), диктует выбор календаря (осень, несколько событий) Художественный календарь переосмысливается им в угоду главной цели – Революции.
Природа времени у Васильева не катастрофична, что тоже свойственно фольклору, в смене событий которого,  есть внутренняя неутраченность, даже тогда когда жизнь человека завершена, оборвана.
Глагольные формы будущего времени с отрицанием как бы  преодолевают время, утверждая тем самым постоянство сущей жизни. Поэтому у Васильева не может быть  конфликта времени и пространства. Он пытается соединить в одно время и  на  одном  пространстве все,  что ему дорого – природу,  разных людей, различные уклады жизни. Вещественная плотность силы времени, таким образом, уплотнилась до взрыва.
Житейское время и время календарное конкретно-историческое пересекаются во всеобъемлющей, конкретно-временной позиции поэта:
Пой же, пой!
На тебя, человека
 - смотрит издали
Каменный гнет.
Революция!
Ты ли от века
И голов и сердец пересчет?
Движение времени в поэме направлено только в будущее. В эпилоге совершен полет во времени - выход в новую жизнь, в Новое Время:
Словно  молодость,
В звездах и гике,
Словно новое
Право на жизнь!
В эпилоге пространство раскрывается до неведомых ранее горизонтов:
Пой, Джейдосов!
Просторней просторов
Ветров летних
Свободы разгон.

ФОЛЬКЛОРИЗМ  ПОЭТА
«Значит, недаром на целых полнеба тянется красным лампасом заря».
Источник фольклорных реминисценций в поэме Васильева – народное поэтическое творчество – обряды, обычаи, заговоры, заклятья, песни, сам быт, который Александр Блок называл «той  рудой, где блещет золото неподдельной поэзии».
И.П. Смирнов справедливо указывает: «Практика литературоведческого анализа свидетельствует, что значения, заключенные в художественном произведении допускают одновременно несколько толкований. Разумно предположить, что имеются два рода литературной  многозначности. С одной стороны - множественность интерпретаций – продукт субъективного выбора исследовательской (или читательской) позиции, с другой независимо от воспринимающего сознания, объективно данное свойство литературного материала… Число субъективных толкований текста поэтому фактически ничем не ограничено».
Однако следует добавить, что субъективность толкований - всегда является поиском правды, желания познать загадку самого художественного творчества, в котором чудесным образом - двумя-тремя словами создается и глубина и широта, и красота, и смысл и чувство, способное в талантливом произведении пережить время.
Фольклор - как первоисточник чувствования и рефлексирования для художника, корни которого  врощены в землю, остается богатейшей кладовой, откуда можно черпать, не боясь эту кладовую оскудить.
Однако после Васильева в русскую литературу до сих пор не пришел поэт, который способен был бы поднять ключ от этой кладовой, оставленный заботливым предшественником на самом видном месте.

Фольклорные образы приходят к нам  через сказки.  На первый взгляд это известные всем  понятия -  заря, тучи, невеста, ворожба, ленты, смерть, дорога, конь, волк, петух и т.д. Но позднее, мы обнаруживаем, что фольклорные образы таят в себе  более глубинный, чем на первый взгляд кажется, смысл. Чтобы понять роль фольклорного подтекста, необходимо обратиться к сакральным мотивам в поэме «Соляной бунт». Одним  из главных мотивов здесь является брачный.
На первый взгляд, все выглядит просто и весело. Свадьба. Жених и Невеста. Военный поход. Казнь. Нельзя не заметить у Васильева настойчивого и детального обращения к обрядовости. Это и мотив колдовства «бабьим пальцем мечена», ворожбы – «выворожила, стерва, выпал Босой первый король на цельный Иртыш».
Далее в поэме появляются такие слова как: морок, марево, потьма, потемки, мрак.
 А Шапер пополз навстречу скоро Косами маревыми повит…
Марево - как обмороченье, обман, иллюзия. Именно этот смысл вкладывает поэт. В сказаниях русского народа И. П. Сахарова пишется : «Обморочить, слово, столь часто повторяемое в русских избах, выражает собою полное могущество  чернокнижкника…»
Обмороченье, есть обман. В этом контексте марево, нависшее над Хаджибергеновым, соотносится с его обманом, с мороченьем своего  народа.
Слово «морок» применяется поэтом множество раз, оно соотносится с тьмой, в которой задыхаются люди. Поэт вводит слово «чудилось», которое   в свою очередь соотносится с темой ворожбы, колдовства, обмороченья. В этом же ряду следует слово « диво», и возникает  образ юродивого:
У Анфисы-вдовы,
На печке, скорчившись,
Сын юродивый,
Качая
Рыжий качан головы,
С ночью шепчется:
-Диво…
Мотив ворожбы связан с ночью и  юродивым, как с обладателем тайного знания» ( А. Блок). Так марево, морок, ночь, чудилось, юродивый, диво – выстраиваются в один семантический ряд.
У Афанасьева читаем: « Облако(…) от глагола об-волочить».
 Мотив тучи, тумана, облака связан с брачной обрядовостью, ибо в «понимании мифологов, покрывало, накинутое на невесту, объяснялось как отражение брака неба и земли, покрывало уподоблялось туману, облегавшему весной землю, которая готовилась к браку с небом, причем  красный цвет символизировал алую предрассветную зарю». – пишет Е.П. Петров.
Туман сравнивается в фольклоре с покрывалом невесты, по Костомарову он подобно тучам,  во многих контекстах трактуется как образ неизвестности, опасности, нечто скрытого.
У Васильева  брак отождествляется в сакральном значении с погребением и смертью. Отсюда понятие траурной вуали. У Васильева мы встречаем интересное и подобное блоковскому снижение: «… пылили на  икону, на нее, на гроб…»  Пыль и смертная вуаль - из одного семантического ряда. Пыль появляется как предчувствие близкой смерти, незадолго до смерти Гриша видит пыль:
Только что
Пыль золотая
В амбаре
Шла клубами
В косых лучах
И казалось,
Облачной тенью
Над головами
И пылью дорог…
В продолжение этой темы - лошади казаков вступают в битву разряженные как невесты:  «Огненная  тесьма И синяя лента Закручены в гривы». Но после битвы « ленты повысыпались из грив». Свадебный мотив соединяется с мотивом битвы, и далее подчеркивается замечанием девушки-невесты, вопрошающей своего жениха : «Где ты был, табашный хахаль… У коня копыта сбиты, пыль на сбруе серебре…»
Пыль на серебре сбруи походного коня завершает фольклорный образ смерти.
Алая лента как атрибут невесты появляется  несколько раз.

А на сеновале
Уродец короткорукий
 За девкой ходил –
 кобель за сукой:
-Я тебе,- говорит,
 - ленты куплю.
Туман у Васильева дважды появляется с эпитетом «гиблый», так и мотив снега. Снег, так же как и туман, тоже есть покров земли, символизирующий невесту. В «Заговорах и заклятьях» А.Блок пишет: «Девица приговаривает себе жениха в церкви, на праздник покрова: Мати пресвятая богородица, покрой землю снежком, а меня женишком».
У Васильева из гиблого тумана появляется мотив снега, связанного с предчувствием недалекой гибели киргизов:
Вьюга в дороге
Подрежет ноги,
Ударит в брови.
Заставит лечь,
Засыпет снегом,
До самых плеч!
А вот еще один интересный образ: Казаки подлетели вьюгой слепой.
Эпитет слепой мы уже встречали ( бык слепой и слепая земля). И снова пыль соотносится с метелью: Чертова пыль вроде метели. Пыль и метель выступают в одном глубинном значении, и это «чертова» только подчеркивает потусторонность контекста:
Отворяйся, небо,
Рассыпь снега,
Замети метелями
 Свово врага.
Это уже плач-заклинание по поводу смерти Корнилы Ильича Яркова.
Поэт, следуя  духу фольклора и великой жизненной правде, не раз подчеркивает равенство жизни и смерти:
А станицы тянулись туда, где Зайсан и Мугол
От зеленой волны и до черной тянулись и крепли.
Становились на травах зеленых, на пепле,
На костях, на смертях,
И веселую ладили жизнь.
Так  невеста Настя Босая обставлена всеми атрибутами обряда. Жених говорит Насте:

Я ли, алая, тебя бить?

А жених увел невесту туда
Где пылали розаны на ситце.
Да подушки-лебеди
В крылья не били.
Появление  образа лебедей  говорит о глубоком знании автором фольклорных мотивов и стремления настойчиво проникать в даль народных представлений. Лебедь тоже  в брачной славянской символике тоже соотносится с невестой.
Подобно метафоре брак - смерть, которая восходит  к самым древним сакральным славянским представления, у Васильева  брак-свадьба завершается смертью Гриши Босого, если подразумевать под Гришей жениха, согласно древней формуле – невеста-сестра - жена.
Глагол «брать» относится к одеванию невесты и покойника, в свадебной лексике глагол «брать» по замечанию Г. А. Левинсона, мотивирует само название брака. Лексические ассоциации глагола «брать» в контексте свадебной терминологии у Васильева чрезвычайно широки.
За локоток невесту берет
И ведет невесту - плясать.
И ведет невесту свою…
Далее следует ряд глаголов, ведущих к  итогу: Кружить, травить, выведать, зажать, пускать и ловить, сжать…
Мотив голубя или лебедя, то и дело возникающий рядом с невестой связан с фольклорным образом женщины в неволе.
Если мотив трубы также связан со свадебной песней, у Васильева он возникает на второй день после свадьбы.  Далее следует тема сопоставления брака с битвой, весьма существенной для фольклора.
Борис Пильняк, чрезвычайно увлеченный народной символикой и орнаменталистикой, стремясь проникнуть в законы народного искусства, пытался понять особенности народного мировосприятия.
«На кровле - конек, на князьке - голубь, брачная простыня, наволочки и полотенца расшиты цветами, травами, птицами, - и свадьба идет, как канон( пер. с арабского- закон) расшитая песнями, ладом веками и обычаем».
Двадцатые-тридцатые годы прошлого столетия отличает особое пристрастие писателей к фольклору, который давал понимание многомерности изображения человека в художественном произведении. Среди произведений тех лет, часто появлялись  произведения явно имитированного характера. Но и этот факт отражает  актуальность фольклора для эволюции художественного творчества.
Народное творчество с его вечными образами и миропониманием, которому  свойственна искренность, чистота, цельность - были неоспоримой духовной ценностью. Поэтому расцвет орнаментальности, в творчестве многих крестьянских, и не только крестьянских писателей, пример тому сам А.  Блок, понимался ими по замечанию Д.С. Лихачева «как одно из высших проявлений поэтической речи». В древне-русской литературе повторяются и сочетаются не случайные слова, а ключевые для данного смысла. Повторяющиеся слова с одинаковыми корнями были центральными по смыслу. Они несли всегда очень  важное качество.
Вот откуда берется повтор ключевых слов у Васильева. В главке «Казнь». Рассвет, ладья луны, вода в колодцах, голос…- как прекрасная данность мира. Это то, что по Васильеву всегда будет вечным и неизменным, то, что уже  ребенок, способен вобрать в себя навсегда, сделав  в своем духовном мире главной неразменной  ценностью. Красота мира, сконцентрированная в минутах рассвета для Гриши станет последним успокоением.  Гриша поймет, что она  была сосредоточена в его душе с самого раннего детства. А значит,  присуща каждому и у каждого хранится под спудом до поры до времени. И это открытие позволит Грише не возненавидеть людей,  а понять их и сохранить в их глазах свое человеческое достоинство. То есть, как мы уже говорили, совершить свой этический поступок.
В поэме множество повторов, они нарастают для того, чтобы подчеркнуть смысл происходящего.Так в самом начале мотив свадебных бубенцов, повторен только трижды в первой главке, поднимается через бубенчик юродивого, как бы по особому вслушивающегося  в ночи, к незримым бубнам, сопровождающим казнь Гриши. И здесь, казалось, уже на самом высоком подъеме, появляется еще одно усиление:
Грамота в бубны глухие била,
Бубнила, бубнила, Бубни-ла.
 И снова усиление:
Грамота в бубны
И в бидла била,
Бубнила.
Бубни-ла!
Повторяется не только звук, нарастает экспрессия, выворачивая наизнанку бессмысленность происходящего, возвращая смысл жизни людей.
В главе «Мугол» 12 раз звучит проклятие соли, хотя автор применяет  фольклорное  «трижды проклята». Это усиление передает безмерное отчаяние.
И наоборот, призыв: «Пой», звучащий 5 раз в  эпилоге, призван на ноте высокого эмоционального подъема, закончить поэму. Дважды повторенное «Солнцем украшено наше знамя», подчеркивает радость победы Революции.
Смысл художественного слова у Васильева никогда не замыкается  в его буквальном смысле. Он подвижен, постоянно обогащается новыми понятиями и ассоциациями. Орнаменталистика  поэтической речи у Васильева не столько прием, сколько способность его поэтического мышления, за которым стоит эволюционный опыт русской литературы. Направленность фольклорного поиска в поэтике была определена не только степенью его народности. Он не боялся вводить в поэтику весь известный ему арсенал поэтического фольклора, впитанного  им с детства. Знания, мера, огромный самобытный талант,  помогли ему трансформировать миф в образах подчас удивительных глубины  и силы, тем самым, расширив границы применения фольклора и  мифа в современной ему поэзии. Интуиция позволила ему  обнаружить во многих элементах мифа и фольклора живую энергию, но и показать, что многие моменты фольклора и мифа сами ищут путей в новую литературу, органично дополняя и наполняя  новым сознанием образы. Поэтому «Пугачев» Есенина, написанный  в 1921 году, выглядит по языку гораздо «чище» васильевского «Соляного бунта», датированного 1933 годом
Словарь «Соляного бунта» чрезвычайно богат: кудерь табашный, учес, коровья солома, хвороба, тучнели, лихари, куражиться, канителиться, рядить, мереть, услада, кубарем, давича, айда, стомилась, шибко, сумеречная хмарь и т.д.У Васильева  каждое слово – есть самостоятельная характеристика персонажей:  Лихари Ярковы, Меньшиковы, кудерем подожгут что хош.
Пословица, запевка, шутка, загадка играет в поэтике Васильева ведущую роль. В их содержании стремление выразить те или иные черты мировосприятия народа, связанные со свойствами национального характера: Беда? Сами бедовые.
Пословица – есть осколок мифа, имеющего свойство расширяться в нашем сознании до определенных форм мифа. Пословицей часто выступает абстрактная идея забытого мифа, почти всегда констатирующая уже известные свойства человеческого бытия: «Ходит смерть козырем с плеча».
Процесс художественного освоения произведения всегда связан с обычными свойствами интеллектуального и позновательного процессов. Васильев как будто бы заставляет, побуждает читателя трудиться над его строками. Хотя внешне все идет гладко и складно. Но внимательный читатель время от времени будет спотыкаться, останавливаться, задумываться… Потому что движение поэтической мысли связано  со смыслом каждого отдельного слова или выражения. Отсюда это сцепление звеньев поэмы через уже данные в предыдущем отрывке признаки.
Сапоги за юбкою.
 Голубь за голубкою.
Зоб раздув.
Голубь за голубкою.
Сапоги за юбкою.
 За ситцевой вьюгою.
В частушке используется параллелизм, вместо указания на половой признак, поэт использует вещные признаки .- сапоги и юбку. Опираясь на фольклорную поэтику, поэт создает  свой образ, по содержанию глубоко народный, органичный, высокохудожественный.
Парень зубы скалит,
 Как волк присев.
 И птичий вытянув клюв,
Ноги кривые
 Расставив шире,
 Парень падает
 Неба глотнув
 Крылья локтей
Над собой топыря.
  Откуда у парня с признаками волка появляется клюв? А между тем, здесь нет ничего удивительного. Крылатый волк в русском фольклоре существо мифическое, Афанасьев  подчеркивает, что не только в русском, почти у всех индоевропейских народов известна сказка о сером волке, который с быстротою ветра носит царевича в отдаленные страны. В одном из вариантов этой сказки волк является именно крылатым.
Бурый конь Дюка Степановича тоже был крылатым, как и конь Тугарина Змеевича. Теперь, не вдаваясь глубоко в теории Буслаева и Афанасьева, становятся понятны васильевские  «птицы грив». Васильеву свойственно как бы расщеплять мифологический образ на множество отдельных черт, чтобы затем использовать  их в поэтике, привязывая одну черту к другой до тех пор,  пока  его новый образ  не будет создан и  завершен. Поэту важно, чтобы он не противоречил народным представлениям и одновременно  был понятен читателю. Но не более. Вспомним: Гром хромал - степей Тамерлан. Васильев склонен создавать новые образы, а не перепевать всем известное.
  Поэт   наделяется свой образ неведомой для фольклора  васильевской экспрессией. По сути, Васильев наглядно показывает, как в художественном сознании народа рождаются черты  фольклора. Но вернемся к крылатому волку. Впервые эпитет волчий мы встречаем в первой главке:
 Большеротые,
 С бровью сизой.
 Волчьи зубы,
 Ноги дугой.
 И в заключительных строках снова:
Умер - и все,
 Скулы
 В иней одев,
 Устюжанин,
 По- лошажьи,
 Глазами кося.
Образ, как и многие предыдущие  создан по мифологическому типу. Признаки одного животного накладываются на  признаки другого, создается некое мифологическое существо.
Волк является метафорой ночного мрака, оборотнем, и эпитетом его всегда был – лютый. Февраль- месяц  волчих свадеб в народе назывался - лютый. Васильев применяет этот эпитет очень часто. Уже во второй главные он как бусины на нитку начинает нанизывать признаки будущего образа:
Но из-под недвижных
Птичьих век
Яростный
Зачинался огонь.
Яростный – тоже любимый эпитет поэта. Речь идет о станичном атамане Яркове. Итак, веки у него птичьи. В глазах яростный огонь. Фамилия атамана имеет тот же корень. В ней проявлены признаки характера – яростного, лютого, нетерпимого. Васильев  отбирает самые экспрессивные слова- сильно, шибко, нетерпеливо. Птичьи веки у атамана, но в глазах волчьи луны. Далее:
 Волчий косяк
 Поповской сволочи,
 Благословлял
Крестами резню.

 Казаки налегали лютей и лютей.
  Арсений Деров всем обиженным – волк.
А вот и рыбьи перья. Что подразумевается под этим образом? Рыба в древности наделялась способностью приносить богатство. В сказках многих народов мира мы встречаем эту идею и этот образ, соответственный мировосприятию и культуре  народа. В арабских странах широко известна сказка об «Абдалле морском и земном», повествующая о рыбаке, который вытянул сетью  человека с хвостом. И тот стал приносить ему каждый день по корзине  самоцветов.
Думается, что Васильеву была близка пушкинская мысль о гордой рыбке, которая не хотела поступиться своей свободой, и превратила малодушного старика и его чванливую старуху в тех, кем они были на самом деле. Живая и впечатлительная фантазия  поэта выбрала из  мифа те черты, которые отвечали высоким  целям поэта. Пройдя трансформацию в васильевском подсознании, рыбьи перья превратились в метафору духовного богатства, которым обладает только человек, и которое должно цениться им превыше всего. Гриша завещает киргизской Насте жизнь, и прямо говорит о том, что  поддержки надо ждать у природы. Так появляется ножовый  цвет и прострел трава. Это тоже бусины собирательного образа. Ножовый цвет- это папоротник, которому издревле придавалась чудодейственная  сила. Но  он еще являлся эмблемой молнии, поражающей демонов и оборотней. Поэтому  надо начертить круг и не выходить за пределы - духовности. Сила цвета ножевого в том, что его обладателю «дьявольская сила вся будет видна, и ни с какой своей пакостею от него не укроется». (Афанасьев) Думается Васильев не делал большой ошибки, дав два названия одной траве, «прострел трава» так же в сознании связана со способностью отгонять чертей.
В художественном мире Васильева так же как  у Клюева и Есенина природа выступает одушевленной (У рыбьего бога есть свое барахло- сети) «Степь на цыпочки приподнялась, Нюхала закат каждым цветком. На тех лесинах зимы сидели… И цветы, уставившись в небо, Вытянув губя, Ждали дождя».
Но за фантастической невероятной красотой мифа поэт видит духовные ценности своего народа.
Поэма стала прекрасным примером синтетического подхода к искусству. Она оказалась способна взволновать и выразить очень много.

      ФОЛЬКЛОР И НОВАТОРСТВО
«Взмахни руками, обернись синицей и щучьим повелением явись».
В чем же заключается новаторство Васильева?
  Поэтика фольклора – это система средств, которые  строго регламентированы традицией. Но все же, твердых законов здесь нет. Структура народной песни текуча, подвижна, и  когда  в этот жанр  входят гении, - имеют место самые удивительные трансформации.
Павел Васильев несомненный новатор в поэзии. Как в композиционном построении произведения, так и его поэтике. Он создает «лоскутное узорочье» своей поэмы из различных фрагментов других жанров. Он вводит тяжеловесный разговорный ритм и строгий гекзаметр. Размашисто, щедро пишет  тончайшие лирические пейзажи и односложные короткие зарисовки, вводит прямую речь и  вообще другой язык, он населяет  повествование дивными чудесами, делает его воплощением волшебства и сказки, и вдруг жестко и даже жестоко уничтожает родившие иллюзии – размахом казацкой сабли.
Васильев непредсказуем. Он вводит строки с разговорной интонацией, которые  осязаемо  воспроизводят сдерживаемые слезы, подавленное рыдание - через небывалый ритмический надрыв.
Прием  так называемого, «раскрепощения личных форм» в «Соляном бунте» Васильев применил раньше на 15 лет,  нежели  А.Твардовский в монологе, обращенном к матери, где только в самой последней строчке находится обращение – «Ты».
Фольклорные величаниях, которых  у Васильева два типа,  всегда у  поэта присутствуют   с присущей Васильеву вывернутостью образа наизнанку.
Если в народном эпосе в одном из христианских заговоров в обращении к корове и высшим силам говорится: «Как основана земля на трех китах, как с места на место земля не шевельнется…» У Васильева все будет наоборот: «Земля – качается как на китах».
 Васильев более рационален,  его подсознание давно не согласно с этим - киты плывут - земля качается. Васильев никогда  не контактировал с фольклором, он жил в нем, его живое мировосприятие через метафору, закрепленную в далеком прошлом народа, трансформировало новые образы, обогатившие не только его собственную поэтику, а поэзию национальную, русскую.  Мир звуков и слов  предстал для нас  в небывалой еще красоте - он достигается необычайным сложением звуков, образов, ритмов, рифм и смыслов в некую гармоническую  целостность. Поэтический язык цветет, как поле, как луг, как сад под небом. Васильев с величайшим вниманием вслушивался в  народную речь, но его собственная стала столь ярка и убедительна, что остается даже приблизительно неповторима, неповторена до сих пор. Ее невозможно копировать или  стилизовать.

Не говорят больше ни в Пресновке, ни в Утиной Пристани, ни в Атбасаре языком, который «неистовый детеныш Иртыша» сохранил в своей поэзии и завещал будущему.
Жаль.