Лилит

ЛИЛЛИТ

      Лиллит зашла в зал, собирая свои вещи, и с ужасом увидела, что занавеска на окне трепыхается от огня. Пламя очень быстро распространялось по всей комнате. Лиллит чувствовала, что оно ей не грозит, но все равно его было слишком много. Она заглянула в спальню – там тоже все полыхало. Ее охватил необъяснимый ужас: она бродила по комнатам его квартиры, вокруг языки пламени глотали все подряд, а она никак не могла выйти из этого лабиринта. Наконец Лиллит почувствовала, что огонь позади нее, она уходит и оставляет ему пожар…
   Лиллит резко открыла глаза и села на кровати. Кошмар. Опять. Ну сколько можно? Она посмотрела на часы: 02.47. Потом взглянула на окно, пробормотала сакраментальное: куда ночь, туда дурной сон прочь – и откинулась на влажные подушки. 
 
   Когда он впервые привел ее к себе в квартиру, она сразу же заявила, что не будет спать с ним на его кровати в его спальне.
       - Но почему, Лиличка? – очень удивился Павлик. Его кровать была огромной, застлана цветастым мягким пледом, с двумя большими подушками. Она занимала почти все пространство спальни и была в ней единственным предметом, достойным внимания женщины: два разнокалиберных шкафа нелепо притулились по разным углам комнаты, дешевенькое старомодное трюмо громоздилось напротив кровати, лелея, быть может, в своих незатейливых грезах надежду когда-нибудь запечатлеть любовные утехи хозяина. Абсолютно все в этой комнате, да как, впрочем, и во всей квартире, бессовестно выдавало холостяцкий образ жизни ее обитателя. А в первую очередь – отсутствие деталей, милых сердцу любой женщины пустячков. Лиллит скептично отметила про себя пыль на несчастном трюмо и небогатый ассортимент вещичек на нем – туалетная вода, гребешок, наполовину использованный крем для рук «Лимонный». Правда, если присмотреться, можно все-таки заметить след женской руки – заботливая мама тщательно подбирала сыну в спальню гардины в тон обоям, наверняка плед – ее находка, не позабыла она и о новенькой гладильной доске. Лиллит же не доверяла большим кроватям, недолюбливала чересчур объемные подушки, от которых у нее болела голова, не питала особой любви и к гладильным доскам, что вообще казались ей какой-то нелепой инопланетной конструкцией. Поэтому категорично ответила недоумевающему и глуповато улыбающемуся Павлику:
       - Я никогда не буду здесь спать с тобой. Это кровать для твоей будущей жены.
       Павлик хотел было сказать, что, возможно, Лиличка  и есть его будущая половинка, но, не решившись, промолчал и лишь продолжал растерянно улыбаться.
       Его счастье было так безгранично, оно совершенно неожиданно свалилось на его короткостриженую белобрысую макушку в виде тоненькой рыжей девочки с бледной кожей. Вернее, она показалась ему совсем юной, поскольку принадлежала к тому типу женщин, которых и в 40 трогательно называют «моя девочка». Прозрачные голубые вены на фарфоровых руках и вездесущие веснушки зачастую сбивают с толку неискушенных мужчин, затуманивая возраст таких леди. Вечная it’s not a girl, but is not a woman.
       На физиономии Павлика теперь постоянно блуждала блаженная полуулыбка, он был словно ребенок улицы, которого вдруг завалили чупа-чупсами, словно слепой щенок, у которого по нелепой прихоти матушки-природы выросли крылья и он, еще ничего не ведая, уже пытается взлететь. Павел действительно ничего не видел вокруг, ни о чем больше не мог думать – она заполнила все его черно-белое существование, залила, затопила красками - рыжими, желтыми, всеми оттенками зеленого... Поэтому на странные выходки  и заявления Лиллит он разве что полусмущаясь, полуукоряя, но с неизменной влюбленной улыбкой говаривал:
      - Ну, Лиличка, не капризничай, пожалуйста...
      Последние годы вся его жизнь была направлена на поиски Женщины. После армии он какое-то время работал то там, то сям, так и не получив нормального образования, зато любил читать, читал без разбора, все подряд, что находил в захолустной совковой библиотеке своего маленького шахтерского поселка. Особой популярностью у представительниц слабого пола скромный, заикающийся, ничем не примечательный парень не пользовался. Да и не было в поселке шахты 69 слабого пола. Были мужики, дни напролет набивавшие под землей себе мозоли на руках и душах, а по воскресеньям пускавшиеся вплавь по алкогольной реке забвения. И были бабы, терпевшие этих мужиков, их чесночно-водочный угар и матерщинные признания в вечной любви; обстирывающие их и обслуживающие в асексуальной советской постели в перерывах между приступами головной боли. Представительницы этого пола не были слабыми. Павел с младенчества наблюдал живописную иллюстрацию того, что в учебниках по истории называют страшным словом «матриархат». Мама управляла в семье всем – от решения задачи, как, куда и когда забить гвоздь, до рассмотрения вопроса о покупке квартиры повзрослевшему сыну.
      Не удивительно, что когда Павел попросил свою возлюбленную подарить ему на память пару фотографий и Лиллит не без гордости выбрала самые откровенные, Павлик не на шутку испугался: а что мама скажет, как я ей такое покажу? Не удивительно и то, что Лиллит взбесилась в ответ на такую инфантильность и наотрез отказалась вообще дарить какие-либо снимки, до тех пор, пока еще больше перепуганный Павел все-таки не вымолил у нее кое-какие пристойные фотографии – те злосчастные она ни в какую уже отдавать не хотела.
       Без мамы в семье не принималось ни одно важное решение, ни одно неважное, ни одно решение вообще не принималось. На семейном совете все подумали и мама решила, что сыну надо поехать на заработки в Москву – в поселке ловить уже было абсолютно нечего. В развалившемся Союзе народ барахтался, как в грязной, захламленной воде во время наводнения после цунами, каждый выживал как умел. И в таких вот семьях с абсолютным матриархатом обнаруживалась удивительная живучесть и приспособляемость к любым неблагоприятным условиям. Паша отправился на заработки, отпахал там энное количество месяцев, а может, лет, присылая маме с папой зеленые купюры. Кое-что удалось отложить и накопить и, вернувшись в родные пенаты, молодой человек в первую очередь, конечно же, приоделся, прибарахлился, по маминому практичному совету обзавелся золотишком и стал подумывать о покупке собственной квартиры. Вдохнув столичного воздуха, в милом сердцу мухосранске он больше не желал прозябать, поэтому решено было приобрести квартиру поближе к областному центру, там же была найдена и более или менее приличная работа. Павел на первом свидании долго и нудно объяснял Лиллит, что такое огнеупорщик и чем он занимается. Тогда он первый и, собственно говоря, последний раз позволил себе разочарованно-укоризненный возглас: «Ох, женщины!..».
      В его семье культивировалось почтительное отношение к Женщине, но проблема была в том, что Павлику не доводилось встречать женщин, как ему казалось, достойных этого почтительного отношения. В свое время в юности особого опыта общения с девочками он не приобрел, стесняясь своего артикуляционного недостатка, все больше избегал их и сторонился, уходил в себя. А такие мужчины, как известно, не только не привлекают женщин, но и вызывают у них определенную долю презрения и даже отвращения. Естественно, ответная реакция – неприязнь, обида, иногда агрессия. Он находил каких-то женщин, пытался общаться, с некоторыми занимался, как он говорил, с’ексом  (с мягкой с, через е). Однако домой никого не приводил, ни одна из них не отвечала его заостренно-болезненному идеалу. Черноротые неотесанные бабы, грубые животные, которым бы только потрахаться – такую характеристику он давал той категории женщин, которых ненавидел, боялся, презирал и с которыми ему доводилось, он мог и умел общаться.
      Но удивительно, что его вера в идеал была непоколебима, никто из этих женщин не пошатнул ее. Они проходили мимо него, как картинки, дешевые, все немного неудачные, бесцветные, никто не затрагивал его глубоко, никто не умел залезть в его сжавшуюся, наежившуюся душонку и нежно пошевелить там тонкими пальчиками. Он уже научился не разочаровываться, почти равнодушно провожал их взглядом и отворачивался. И дальше терпеливо продолжал искать и ждать, с упорством ребенка, свято верящего в Деда Мороза и рождественские подарки.
      Павел уже несколько лет жил сам в своей двухкомнатной квартирке в небольшом городишке. У него почти не было друзей, да, собственно, не почти, а вообще не было, так, пара-тройка знакомых. С товарищами у него как-то тоже не сложилось. Коксовую батарею строит народ простой, без комплексов и иллюзий, понятное дело, уважающий горячительные напитки и соответствующее времяпрепровождение. Из Павлика собутыльник был ни к черту – в рот он не брал ни капли, пил только чай и газировку. Поэтому ни ему с коллегами, ни коллегам с ним было абсолютно не по приколу. После работы он не спеша возвращался в свою раковину городского моллюска на пятом этаже, что-то по-быстренькому стряпал и принимался за свое обычное занятие – ремонт. Ремонт – это святое. Это было текущей целью и одновременно средством достижения главной цели его жизни, непременным условием и атрибутом его мечты. Он длился не один год, Павлик никуда не спешил, все делалось степенно, размеренно, взвешенно – он обустраивал уютное гнездышко для своей голубки, каковая непременно должна была появиться на его горизонте – рано или поздно, но обязательно.
       И она пришла. Возникла из ниоткуда, точнее, со страницы старой газеты частных объявлений.  Настолько старой, что даже удивительно, как ей удалось выжить в военно-полевых условиях постоянного ремонта в квартире Павлика. Учитывая периодичность выхода этой газеты, актуальна она была максимум два дня, а этому номеру удалось просуществовать почти год. Сам Павел не мог точно припомнить, откуда она взялась у него, но, наткнувшись на нее в тот день – потрепанную местами и заляпанную краской, он решился вдруг на форсирование событий. И неожиданно сам для себя принялся изучать рубрику «Знакомства». Павлик не интересовался принцессами, восточными красавицами и ночными бабочками, стройными блондинками и знойными брюнетками. Он таким не доверял и побаивался их. На тот момент его бесконечное ожидание, подсоленное постоянными разочарованиями и усталостью, достигло своего апогея и уже приближалось к грани отчаяния. Поэтому его внимание привлекло объявление женщины бальзаковского возраста, с двумя детьми и ворохом нескрываемых материальных проблем. Оно бросалось в глаза необычной откровенностью и какой-то ожесточенной прямолинейностью. Это импонировало ему, и Павлик набрал номер.
        Сначала Лиллит ничего не могла понять: кто он такой и что хочет от нее. Потом вдруг заинтересовалась – какая газета, какое объявление? Ах, объявление…Бог мой, но это же было так давно и, кроме того, это недоразумение, видите ли… Она путано пыталась объяснить, что это не она-де давала объявление, а подруга, у которой не было тогда мобильного, а она, Лиллит, любезно предложила временно опубликовать свой номер, естественно, с последующей переадресацией заинтересованных лиц… Господи, надо же, ведь это оказалась такая абсурдная и безуспешная авантюра!..
          Тот факт, что их встреча изначально была нелепой ошибкой, недоразумением, почему-то никого не смутил, не насторожил. Лиллит была лишь поражена таким запоздалым бумерангом – вот как неожиданно обернулось их давнишнее дурачество, потом – заинтригована: а может, это судьба? А чем черт не шутит? Да, в конце концов, что я потеряю?
           Так рассуждаем мы иногда, когда речь идет о самых загадочных, непредсказуемых соприкосновениях – инь и ян, так бросаемся очертя голову по первой попавшейся тропинке, пересекшей вдруг наш пыльный рутинный путь.
       Что-то зазеленело где-то сбоку – и нам уже кажется, пришла весна, мы судорожно глотаем воздух чужой планеты – и думаем, это кислород, раздался телефонный звонок – перст судьбы…Так, словно это всего лишь игра, игра с кукольным домиком: сегодня расставим кукол так и мизансцена будет здесь, эту надоевшую уберем, а эту-ка давайте достанем из старого ящика, заставим их любить и плакать, смеяться и ненавидеть, сначала будет драма, потом  комедия или наоборот… Будто все можно переиграть, поменять роли, сценарий, текст, одним движением руки смахнуть весь арт-инвентарь и нехитрые декорации в коробку и назавтра придумать новую пьесу жизни. Чем черт не шутит? Да в том-то и дело, что шутит… Вот только за веревочки тут уже не подергаешь.
           Когда после недельного sms-общения дело наконец дошло до первого свидания, Лиллит все еще была заинтригована, хотя противные комарики сомнений уже зудели. Однако девушка философски отмахивалась от них и, разговаривая на эту тему с той самой подругой из объявления, рассуждала вслух, дескать, ну он вроде ничего, грамотный, положительный весь такой, сдержанный, скромный; интересно взглянуть на него.
          - Тебе бы, Лиля, адвокатом работать. Во всем пытаешься найти только позитив. Да бог его знает, что это за тип – газету год хранил, плюшкин какой-то, а может, вообще маньяк, а она уже на свидание собралась. Ты же знаешь, нормальные мужики женщин по объявлению не ищут.
           - Светик, нельзя быть таким скептиком и пессимистом. Замуж я, конечно, не собираюсь, но он, по-моему, не придурок, пойду посмотрю, это ни к чему не обязывает, не понравится – тут же разойдемся как в море корабли.
          Павел же думал несколько иначе. К неудачным знакомствам он привык, но тут было нечто другое: он всем своим нутром чувствовал приближение чего-то необычного, грандиозного, каждой клеточкой своей одинокой планеты ощущал жар падающего на нее метеорита. В каком-то странном полувозбужденном состоянии он выходил из квартиры, где уже не мог усидеть на одном месте, и блуждал дымными осенними улицами, не выпуская мобильного из рук. С замиранием сердца он ждал появления маленьких конвертиков на дисплее – smsки от Нее, где она требовала рассказать о себе: рост, вес, цвет глаз, образование, семейное положение, недостатки; а также  предупреждала, то ли в шутку, то ли всерьез, что является коварной особой, сложной натурой и непредсказуемой, взбалмошной женщиной, которую муж бросил, обвинив в лесбийских наклонностях. Павел был несколько озадачен напором вопросов – будто на допросе, подумалось ему, ведь о себе, таком простом и заурядном, говорить совсем не хотелось, - а жесткий поток ее откровений  не то что бы удивил или шокировал, скорее взбудоражил еще больше. Он присаживался на первую попавшуюся лавочку в вечернем парке и, продолжая лихорадочно курить, несмело нажимал кнопки мобильного – отправлял ответные конвертики. Павел был уже настолько зачарован этим эфирным образом, что не удостоил внимания промелькнувшую мысль о банальном женском кокетстве и преувеличениях. Он коротко ответил, что любит трудности: слишком простыми женщинами уже пресыщен.
          
         Соседи удивлялись и перешептывались: с некоторых пор в жизни этого странноватого субъекта что-то изменилось. В будние дни вечером его рвение касательно ремонтно-строительных работ усилилось троекратно: за его стенами что-то стучало, жужжало, трещало и гремело. Он с небывалым энтузиазмом таскал на свой пятый этаж какие-то мешки, доски, плитки. Но на выходных все это резко прекращалось, и с утра он с просветленным лицом чуть ли не на цыпочках выходил из квартиры, осторожно щелкая замком на двери, и мчался куда-то, на ходу подкуривая сигарету. Возвращался с полными сумками, в коих чересчур любопытные старушки замечали апельсины, яблоки, йогурт, шоколад, а то и бутылку вина, что было особенно диковинным: все давно знали, что Павлик и капли спиртного в рот не берет. Пока его не было, в квартире часов до одиннадцати было тихо, но потом вдруг кто-то бесцеремонно врубал музыку, и мурлыкающий хрипловатый тенор Святослава Вакарчука разрывал затаившуюся тишину этих пуританских  стен: «Вставай, мила моя, вставай…» Через некоторое время раздавался шум какого-то электроприбора – по-видимому, фена, а уже после обеда на кухне начинали греметь кастрюли и сковородки.
           Когда Павел возвращался, из открытого окна на кухне продолжала доноситься непривычная музыка и не менее непривычные для этой квартиры кулинарные запахи. Нет, на маму Павлика это не похоже, да и не приезжает она так часто. Любопытство соседских салопниц возросло, когда кто-то из них заметил в подъезде поднимающегося по ступеням Павлика, ревниво прикрывающего собой какую-то фигуру – нескромным взглядам и длинным вездесущим носам достались только развевающиеся полы широкой шали и терпкий мандариновый запах духов.
          Найдя случайно что-то очень дорогое, ценное, люди пытаются надежно припрятать это что-то, уберечь и оградить от посторонних глаз и пересудов, что воспринимаются почти как посягательство на их сокровище. Желание сохранить сокровенность своего сокровища и окутать его плотным покровом интимности продиктовано жгучим собственническим инстинктом. Чем больше людей знают о твоем сокровище, тем менее сокровенным оно становится, с каждым любопытным взглядом ты теряешь частичку своего клада, с каждым завистливым перешептываньем на нем остается кощунственная царапина. Не избалованный роскошью женского внимания, Павел трепетно оберегал свое сокровище, категорически не желая ни с кем делиться, даже визуально. Когда же скрывать Лиллит больше уже не представлялось возможным, Павел, ведя ее к себе, шел быстрыми уверенными шагами, сжимая ее руку в своей, и недоброжелательно поглядывал в сторону любопытствующих соседей.
          Дом Павлика был расположен почти на окраине города, а собственно, и не города, а практически спального района Донецка. Иногда Лиллит выходила на балкон полуобнаженная, с бокалом вина в руке, полюбоваться на такие же полунагие осенние поля. Они навевали на нее какую-то щемящую тоску, а этот странный контраст – балкон пятого этажа и озябшие сиротские поля слева от дороги, обрезанные кромкой лесопосадки, - будоражил и бередил эту тоску. Павел же испуганно набрасывал на ее худенькие плечи халатик, укутывал и прижимал к себе:
           - Ты что, Лиличка? А вдруг какой-нибудь мужик  в окне напротив - стоит там сейчас и пялится на тебя?  И холодно ведь…
           - Ну и что? Он же меня не знает, пусть смотрит, если ему не на что больше смотреть. А может, там вовсе и не мужик, а женщина какая-нибудь белье, носки, трусы развешивает, обстирывает этого мужика, обслуживает, а он на диване валяется… Да еще эротику ему подай! –Лиллит все больше распалялась. - Вечером после трудового дня домашние тапочки в зубах принеси, накорми, напои, спать уложи, расслабляющий миньет как сказочку на ночь, с утра легкий секс и желательно кофе в постель. И попробуй скажи ему: «Милый, тебе же Боженька две ручки дал, две ножки, голову – а не только головку – с мозгами вроде бы, а не с тараканами, попробуй сам себя накормить и трусы свои постирать…». Так он разобидится – страшно, месяц разговаривать с тобой, стервой, сквозь зубы будет, а потом при каждом удобном случае не преминет припомнить. Злопамятное ничтожное убожество!..- в сердцах бросала Лиллит.   
            Сначала Павел был озадачен такой агрессивностью и феминистическим направлением мыслей у этой хрупкой и бесконечно женственной, по его мнению, девушки. Казалось, все эти разговоры совсем не вязались с ее внешностью, с этим нежным образом, который он уже начинал боготворить: Павел заворожено смотрел на небольшие, идеально симметричные, всегда естественно красные и чувственные губы и влажные блестящие глаза Лиллит и никак не мог осознать, что она такое говорит. Потом, когда она неожиданно, в самых разных ситуациях, вдруг взрывалась и выдавала что-то подобное, Павел несмело пытался возражать, отстаивая сугубо мужскую точку зрения. Но у него почему-то всегда не хватало аргументов, да и спорить с Лиллит не хотелось – хотелось целовать, целовать и целовать ее нежное личико. А она в такие минуты менялась в лице, становилась резкой, ироничной, иногда даже агрессивной, в потемневших глазах появлялся недобрый стальной блеск, и, словно нарочно раскручивая ситуацию, Лиллит распалялась и провоцировала Павла на препирательства. Казалось, это говорила вовсе не она, а просыпалась какая-то давняя обида, могучая и жестокая, обида, которая глубоко засела в ее душе и которой, быть может, уже не одна тысяча лет… Но Павел обладал удивительнейшим иммунитетом по отношению к нетерпимости Лиллит. Он молча слушал ее феминистические рассуждения, и, по мере того как бурно хлестала лава ее красноречия, Павел медленно расплывался в глуповатой улыбке. Он уже знал, что спорить с ней бесполезно, а в таком амплуа железной леди Лиллит нравилась ему еще больше. Павел восхищенно наблюдал за ней, пока вулкан постепенно не затухал, и ему было безмерно лестно, что эта женщина принадлежит ему и только ему.
            По утрам Лиллит пила зеленый чай и задумчиво всматривалась во все тот же унылый пейзаж за окном, провожая затуманенным взглядом срывающиеся с веток желтогорячие листья, что безысходно падали на продрогшую мрачную землю.
          - Безумно люблю эту цветовую гамму, - отстраненно произносила она.
          - Безумно люблю эту девочку, - не отрывая от нее взгляда, шептал он.
      
       Она появилась в назначенном месте – нейтральная территория, многолюдная площадь, рядом Макдоналдс, - почти без опозданий. Но он, конечно, пришел раньше и, выбрав удобную для выжидания и наблюдения позицию, нервно закурил. Павел без труда узнал Лиллит в разношерстной паутине прохожих: она была совершенно такой, как он ее себе и представлял, хотя, конечно, она дала ему предельно четкое описание своей внешности. То есть его лучшие ожидания оправдались, и он даже был не то что бы приятно удивлен, а скорее приятно, чем удивлен. В порыве отчаяния Павлик уже готов был попытаться сойтись с женщиной старше его, с детьми, взвалить на себя чужую обузу, как говорила его мама, и т.д., а тут вдруг появляется это хрупкое рыжее создание. Впервые услышав в трубке ее мягкий выразительный голос, он больше уже не хотел никого другого. 
      Лиллит подошла к Макдоналдсу и в нерешительности остановилась, озираясь по сторонам. Она тревожно вглядывалась в лица проходящих мимо мужчин и, осознав, что понятия не имеет, как он выглядит – ну, светлые волосы, серые глаза, среднего роста, ну и что? это разве характерные приметы? да тут половина таких, - почувствовала всю неловкость своей позиции и запаниковала. Ей показалось, что тысячи пар глаз устремлены на нее, а она словно прикована к позорному столбу. Лиллит стало неуютно среди этой копошащейся толпы, и она поежилась, будто тысячи изучающих взглядов проникли ей под самую кожу.
      Павел понял, что не может больше тянуть, и медленно направился к ней, набирая номер мобильного. Она засуетилась, доставая из сумочки телефон, и в тот момент, когда выдохнула и, поднеся трубку к лицу, произнесла «алло», - подняла глаза и увидела Его.
      - Лиля…
      - Павел?..
     В эту же секунду что-то треснуло в ней и рухнуло – это старательно утрамбовываемый ею столб оптимизма и позитива. Миллиарды взволнованных колокольчиков пронзительно залились «Не он!!! Не он! Не он! Не твое!!! Не твое!». Но Лиллит глубоко вдохнула  - и широко улыбнулась.
     - Привет! Я не опоздала?
     - Девушкам не только можно опаздывать - даже нужно. Но ты не опоздала, ты очень пунктуальна. Лиля.
      
     Возможно, кто-то скажет, что у двоих всегда есть шанс, важно только, как они его используют, насколько люди готовы к появлению в их жизни очень важного человека, на что они готовы ради этого появления, с чем готовы мириться, чем пожертвовать. И у Павлика он тоже был, этот шанс, только почему-то с первой минуты знакомства с Лиллит он допускал одну за другой глупейшие, непростительные для мужчины ошибки. А женщины, тем более такие, как Лиллит, не прощают банальных оплошностей на первом свидании. Возможно. Но Лиллит простила. Выходит, продлила этот шанс. Только для кого: для себя или для него? Неужели же до безумия влюбленный Павел не смог воспользоваться им? Не смог пожертвовать? не смог мириться? Смог. Лиллит не смогла. Никогда бы не смогла, потому что…
         Но… об ошибках. На тот момент, когда Павлик встретился с Лиллит, его карманы были совершенно пусты, у него совсем не было денег – преображение квартиры требовало немалых вложений, и Павел со своим холостяцким образом жизни привык жить от зарплаты до аванса, от аванса до зарплаты. В тот день они присели на скамье у городского фонтана, о чем-то разговаривали, она расспрашивала, он отвечал, что-то рассказывал о себе, о своем ремонте, о брате, который приезжал помогать ему. Павел волновался, часто заикался и много курил. Тогда же он сразу спросил в лоб, как она относится к его недостатку, не шокирует ли ее то, что он заикается. Это было его больным местом, и он специально акцентировал на нем внимание, с мазохистским остервенелым интересом наблюдая ее реакцию – так сдирают пластырь с раны: сейчас или никогда. Лиллит в этом случае проявила небывалую выдержку – посмотрела ему прямо в глаза и как можно более непринужденно ответила, что это абсолютно не пугает ее – она не обращает внимания на такую ерунду, ведь это не главное. Так Лиллит слукавила ему и самой себе первый раз, и Павлик принудил ее это сделать.
       Конечно, это не главное, ведь главное было в другом.
       Когда они прощались, Павел, немного помявшись, сообщил Лиллит, что не сможет какое-то время звонить ей, так как у него нет денег на счету.
      - Ничего страшного, - мягко сказала Лиллит. – Бывает.
И слукавила еще раз. Бывает, конечно, но у Него - у ее Мужчины, в день встречи с ней таких случайностей быть не может и не должно.
      В следующий раз, когда они гуляли по городу, было довольно ветрено, октябрьское солнце недолго баловало золотистые верхушки деревьев, и под конец Лиллит совсем продрогла. Оголтелый ветер измывался над ее волосами, она нервно поправляла их, а Павел украдкой любовался и утешал Лиллит:
        - Не волнуйся, Лиличка, тебе очень хорошо так, с растрепанной челкой.
   Романтичные неискушенные натуры скажут, что двоим влюбленным не помеха ни холод, ни ветер, ни дождь, это даже романтично бродить по ветреным осенним улицам и, болтая о пустяках, узнавать друг друга ближе. Но в нашей задачке розовые очки были только одни.
        Павел видел, что Лиллит замерзла. Она с тоской поглядывала на близлежащие кафешки и подумывала, что это уже моветон – не пригласить ее даже на чашку кофе. Наверное, у него опять нет денег, думала она. «Даже на глоток горячего чая? – кто-то в ней возмущенно поднимал голову и с ехидством аннулировал ее оправдательные аргументы. – А как же он на мамонта пойдет, чтоб прокормить тебя и твоих детей, если не может даже согреть и напоить тебя, Женщина?»
    Чувствовал ли Павел неловкость ситуации? Скорее всего, да, однако он не умел феерично выруливать на крутых поворотах, не умел производить впечатление на женщин широкими жестами, быть галантным и многозначительным. Он мог быть только нежным, он хотел быть нежным, нежность к Лиллит затопила все его существо, не оставив места рассудку и банальной логике. Сконфуженно Павел содрал еще один пластырь:
       - Я, Лиличка, вообще-то не ходок по кафе, не люблю шумных компаний, тусовок. Но мне бы очень хотелось как-нибудь пригласить тебя к себе домой. Это нормально будет выглядеть? Ты не обидишься?
      - Ну с чего бы это мне обижаться? Мы же давно уже не дети. Что здесь такого, если мужчина приглашает женщину на чай? Ты же не маньяк какой-нибудь, надеюсь, насиловать меня не собираешься? – попыталась пошутить Лиллит. Она глотала пилюлю за пилюлей и успокаивала себя тем, что это только вначале так горько бывает, потом приходит выздоровление и облегчение.
    Когда после недолгой прогулки в сквере она предложила пройтись до автостанции и посадить ее на маршрутку, все выглядело довольно естественно. Лиллит протянула Павлику руку и улыбнулась. Он ответил рукопожатием и, перед тем как выпустить ее ладошку, в последнюю секунду нерешительно спросил:
    - Э-э… мы же увидимся еще, да?..

    Все время, пока они гуляли, противные колокольчики истошно голосили, и Лиллит слышала голос: «Что ты здесь делаешь?! Беги отсюда немедленно! Беги, это не твоя история, не твоя любовь, разве не видишь, глупая?». Она видела – вокруг было слишком много знаков.
    Они шли по главной улице, мимо них сновали сотни машин, и вдруг позади раздался какой-то тревожный глухой стук. Лиллит обернулась и увидела, что посреди дороги в нелепой позе сидит бородатый мужчина в бандане и байкерской куртке, а вокруг невозмутимо продолжают двигаться авто. Машины, которая сбила человека, и след простыл, зато из ниоткуда возникло десятка два зевак.  Мужчина на асфальте попытался встать, но одна его нога, видимо, была серьезно повреждена. Он сокрушенно посмотрел на валявшиеся рядом осколки бутылки из-под пива и пролитую драгоценную жидкость и, бормоча что-то, начал неловко передвигаться на пятой точке, волоча пораненную ногу. Ни одна машина даже не замедлила хода, они только объезжали его и иногда раздраженно сигналили. Народ на тротуаре немного помитинговал, поглазел-поохал и, не решаясь выйти на проезжую часть, чтобы помочь пострадавшему, понемногу начал расходиться.
          Лиллит, увидев сбитого человека, вздрогнула и сжала руку Павлика. Он тоже вздрогнул и брезгливо поморщился. Павел не переносил вида крови, и такие зрелища вызывали в нем смешанное чувство отвращения и страха.
     - Ему надо помочь, у него, наверное, нога сломана! Он в шоке двигается, его же опять могут сбить! - Лиллит ринулась в сторону дороги. Но Павел схватил ее за руку и встревожено зачастил:
      - Фу, Лиля, он же алкаш, сам виноват, нечего с бутылкой дорогу переходить, посмотри на него – какой-то отмороженный тип. Ничего с ним страшного не случилось, живой будет... Кто-нибудь ему поможет.
       Но Лиллит вырвала руку и возмущенно прошипела:
     - Так что, он не человек? Бросить его как собаку покалеченную посреди дороги?
   Взволнованная, она забыла про элементарную осторожность, и в этот момент сама чуть было не угодила под машину. Павел вовремя оттащил ее на обочину, а визг тормозов и оглушительный клаксон резко отрезвили девушку. Они еще немного постояли недалеко от того места, куда дополз, наконец, сбитый байкер, и медленно пошли прочь.
      После этого случая Лиллит долго приходила в себя, на дне ее растревоженной души  остался мутноватый осадок, и она не могла понять, на кого она больше сердится: на Павлика, на себя или на несчастного любителя пива и мотоциклов. Реакция Павлика неприятно ее поразила, и она пыталась представить, как повели бы себя в этой ситуации другие ее знакомые мужчины. Может, он и прав... Но ее не оставляло чувство, что ей подали блюдо с душком.
      Да, знаки были повсюду. Ситуации моделировались таким образом, что Лиллит все громче и громче слышала звон колокольчиков и знакомый презрительный голос из глубины, но упорно продолжала игнорировать их. Она уже поняла, что никакой это не перст судьбы. С первой секунды ей уже хотелось поскорее распрощаться с этим совершенно чужим ей человеком, с первой секунды ей уже саднило в груди. А саднило именно потому, что она не могла сказать ему об их общей грубой ошибке. Она изо всех сил пыталась непринужденно улыбаться и оттягивала болезненный момент. А зря: Павлик привык срывать пластырь одним резким движением. Но Лиллит и не догадывалась, что своим малодушием заносит серьезную инфекцию в его организм. Эти маленькие женские жертвы нужны только самим женщинам, чтобы оправдать свою слабость. Ты уже осознаешь, что все это – глобальный дефект главного зеркала, мучаешься, терзаешься, ломаешь себя для чего-то, но при этом утешаешь себя, что делается все это ради него, чтобы причинить ему как можно меньше боли. А в конце концов причиняешь такую боль, что этот уже ставший таким близким человек проклинает даже тот день, когда ваши пути пересеклись.
 
       - Конечно, увидимся, почему бы нет? – ей нелегко дались эти слова, потому что она уже знала, что сдержит их. Лиллит вгрузала в липкую глину, которую так ненавидела, но, как уверенный пользователь мужчинами и антидепрессантами, утешала себя тем, что в любую минуту сможет выбраться из нее. Павел облегченно выдохнул и отпустил ее руку.

       Лиллит подошла к окну, слегка отодвинула штору и застыла: срывался первый снег.
       Павлик еще какое-то время лежал, подмяв под себя подушку, что хранила ее тепло и запах, и любовался телом любимой женщины. Потом поднялся и вышел курить. Ему нужно было как-то унять волнение, прежде чем заговорить с Лиллит об этом.
        - Лиличка, можно я кое-что спрошу у тебя? Только ты не нервничай, пожалуйста, хорошо?
        - Неплохое начало. Ну-ну, о чем же ты хотел спросить?
        - Лиличка, а когда ты переедешь ко мне..?
       Он не успел договорить, как из-за шторы раздался возмущенный вопль:
        - Павлик, ты когда последний раз кактус поливал?! Посмотри, это же издевательство над цветком, даже кактус такого свинского отношения не выдержит!
        - Какой кактус? Лиличка, ты слышишь, о чем я тебя спрашиваю?
        - И подоконник, по-твоему, не надо протирать? Тут же дышать от пыли нечем!
        - Это мама за цветами следит, когда приезжает. Лиля, а ведь я не могу уже без тебя, хочу, чтобы ты все время была рядом, а не только по выходным. Я все время о тебе думаю.
        Лиллит вышла из-за шторы и начала одеваться.
        - Павлик, ну мы же говорили уже на эту тему. Об этом не может быть и речи, я никуда не собираюсь переезжать – у меня работа, дом, я не брошу родителей, и вообще, о чем ты?
С какой радости? Ты меня знаешь каких-то пару месяцев, я в принципе чужой тебе человек, а ты бросаешься такими словами: не могу без тебя, переезжай ко мне…ты еще скажи, что любишь меня.
       - Ну зачем ты так, Лиличка? Да, может быть, люблю, а что? И ты не чужой человек, ты стала мне как родная.
       - Не надо, Павлик, я же тебя предупреждала: я ничего не обещаю, никаких обязательств, никаких планов на будущее. Мне хорошо с тобой сейчас, поэтому я здесь. Что будет завтра – я не знаю. Не знаю. Поэтому ничего не могу обещать тебе.
       - Так что, выходит, ты можешь просто вот так взять и бросить меня? Сегодня тебе хорошо, а завтра вдруг надоел, и значит можно выбросить как ненужную вещь? А как же так, Лиличка, а как же мои чувства к тебе? Ведь я живой человек. Зачем тогда все это?..- его лицо посерело, к горлу подкатывался противный комок сухой паутины, а в глазах униженно сгорбились недоумение и обида.
       Лиллит и сама уже была на взводе. Ее губы задрожали, и, часто заморгав ресницами, словно пытаясь предупредить непрошеные соленые капли, она судорожно принялась натягивать колготки. По ноге тут же поползла наглая стрелка.
      - А, значит, нам не нужно было с тобой встречаться? Не нужно было к тебе приезжать, и вообще, эти отношения не нужны тебе? Тогда какого черта я здесь делаю? Все легко исправить. Надеюсь, маршрутки еще ходят, - Лиллит уже не сдерживала слез и истерично бросала свои вещи в сумку. Павлик сглотнул. Теребя в руках салатного медвежонка, которого он достал для Лиллит в автомате, Павлик молча смотрел на ее резкие движения и вздрагивал, как испуганный ребенок от занесенной для удара руки. Он не мог выдавить ни слова. Наконец она подняла на него глаза. Потухшим голосом, долго запинаясь вначале, Павлик тихо, по-детски наивно спросил:
     - Лиличка, а-а что ты делаешь, а? Куда ты собираешься?
     Она отвела взгляд. Ей невыносимо было смотреть на эту глубокую складку на его лбу. Истеричное барахтанье только усугубляет положение застрявшего в трясине. Зря она обманывала себя – все-таки не так легко выбраться. Ноги стали ватными, словно пудовые гири нависли на ее щиколотках. Детский растерянный взгляд Павлика пригвоздил Лиллит, и она уже не могла сдвинуться с места. Ее конвульсивная попытка вырваться из объятий этого мужчины провалилась под отвратительный аккомпанемент-чавканье серой глины.
        Павел был прав, она понимала это. Простыми, нечаянно резкими словами он озвучил то, что она прятала под наркотической непринужденностью и веселостью. В тот момент она не могла понять, что в ней кричит громче: злость или жалость, обида или угрызения совести. Навернувшиеся на глаза капли все решили за нее. Женские слезы в таких случаях уникальная вещь – обычно они разряжают накалившуюся до предела обстановку и одновременно являются орудием утонченного шантажа. Либо женщина плачет, либо она уходит. В слезах она может одеться и уже дойти до двери, но обычно она точно знает, что ее остановят. Лиллит не смогла дойти даже до другой комнаты: разражаясь слезами, она уже знала, что ее не отпустят - беспомощные молящие глаза большого ребенка с игрушкой из автомата и эти проклятые затасканные слова Экзюпери. Ни черта мы не в ответе за прирученных нами мужчин! Такие отношения - уже область кинологов. Но Лиллит верила классикам…
      Все еще всхлипывая и вытирая мокрые щеки, она взяла у Павлика из рук медвежонка и примирительно пробормотала:
       - Я хочу шоколада – пойдем прогуляемся. Одевайся. Там холодно…

      Тогда, после двух недель практически виртуального знакомства и трех невинных встреч, он еще боялся надоедать ей эсэмэсками, но она написала первая и сама инициировала диалог. Писала, что на работе ужасно холодно, центральное отопление еще не включили, а на улицы ее города резко пришла осень. Писала, что продрогла до костей, а дома тоже не очень-то согреешься. Писала…И представляла себе маленькую уютную квартирку, широкий теплый плед на жестком холостяцком диване, зеленый чай и книжка в руках, которую можно читать вдвоем… Павлик неожиданно для себя предложил Лиллит:
     - А приезжай ко мне в гости, Лиличка, ага? – и тут же испугался своей смелости. Смятение смешалось с дрожащим желанием наконец увидеть ее у себя дома, и на кокетливые полувопросы Лиллит, а тепло ли у него, а будет ли он ее греть, Павлик удивленно-растерянно отвечал:
      - Ну… конечно, Лиличка, если ты хочешь… 
       Она всю дорогу спрашивала себя, куда ее несет, но успокаивала тем, что еще не дала окончательного согласия и запросто может вернуться. Просто сказать: «Я передумала» и  никуда не поехать. Могла каждую минуту, каждую секунду своего пути…
       Они встретились как обычно на середине, на чужой им обоим территории и еще долго бродили незнакомыми улицами. Вечерело, большой город безразлично моргал сотнями неоновых глаз. Лиллит все сомневалась. Странное саднящее чувство не покидало ее, она боялась того, что делала. Павлик боялся того, что она этого не сделает. Он до последней секунды не был уверен, но не настаивал, не уговаривал. В его осторожном молчании звенела немая мольба, и Лиллит до боли чувствовала ее.
      Она говорила о каких-то пустяках, вспоминала о детстве, о том, как ходила в музыкальную школу. Оказывается, Павлик тоже не чужд музыке – он играл в каком-то самодеятельном оркестре - конечно же, на баяне. Удивительно, но все подробности, которые она узнавала о Павлике, имели для нее какой-то раздирающе-провинциальный оттенок, и Лиллит сразу же становилось удушливо и тоскливо, как будто душа ее забрела в какое-то дремучее серое захолустье и как во сне ей с каждым шагом все труднее отыскать путь назад… Нет, она не считала Павлика тупой отсталой деревенщиной, он достаточно грамотно писал и выражал свои мысли, что, кстати, сыграло не последнюю роль в истории их знакомства. Но Лиллит постоянно чудился эдакий душок нафталина, доводивший ее почти до тошноты. Каким-то образом она умудрялась бороться с этими ощущениями, а Павлик с обескураживающей настойчивостью подбрасывал ей новые куски тухлятины. Причем совершенно не осознавая губительности своих движений, наивно раскрывая сжавшуюся от долгого одиночества душу.
     Увидев, что ее взгляд зацепился за шикарный салатный Пежо, Павлик обреченно и в то же время нарочито равнодушно констатировал:
       - Да, а у меня никогда не будет такой машины.
       - Ну почему так сразу – никогда? – кисло скривилась Лиллит, в очередной раз пришибленная его странными откровениями.
         - Потому что я боюсь, Лиличка, у меня панический страх перед автомобилями, я никогда не смогу сесть за руль. У меня руки начинают труситься…
          Лиллит открыла было рот, но тут же осеклась. «Какое мне, собственно говоря, до этого дело? Лох беспросветный, - первый раз призналась себе Лиллит, тут же стараясь отгородиться от этой невыносимой дремучести. Ей даже захотелось выставить вперед руки и отрубить от себя этот поток углекислой информации – стоп, мне это не нужно, меня это не интересует. -  Да и вообще, мне просто цвет машины очень понравился».
         Лиллит набрала в легкие свежего воздуха и сменила тему.
 
      Она не боялась ехать к нему в чужой город, одна, вечером, практически никому ничего не сказав. Она знала, что этот человек не причинит ей вреда. Лиллит интуитивно боялась самого шага вперед, этого большого решительного для нее шага – чувствовала – сзади тлеют мосты.
     Они вернулись к автостанции, блуждание кругами становилось дальше невыносимым. Лиллит все больше нервничала, глубоко вдыхая воздух - выхлопные газы толпившихся повсюду автобусов и маршруток. Она стояла на подножке платформы и пыталась принять решение.  Если бы Лиллит курила, то в сумерках возбужденно подрагивала и мельтешила бы сигарета. Но она не имела в своих руках этого псевдоспасительного факела, поэтому подрагивали ее губы и метались зрачки. Наконец взгляд ее упал на макушку Павлика – он стоял чуть ниже прямо перед ней,  теребя ее сумку, и, волнуясь, что-то рассказывал. Лиллит неожиданно обдало жаром – это мне придется спать с ним? О Боже, нет, я не собираюсь! При чем здесь это? Почему сразу спать? Ведь можно просто побыть в гостях, поужинать, посмотреть кино… Эти рассуждения успокаивали ее и возвращали утраченное равновесие. Она сама создавала себе объект веры и свято верила в него. А идолы, как известно, требуют слепой веры и беспрекословного подчинения. И Лиллит уже не могла не повиноваться. Ей показалось, что она ведет себя как жеманная краля, ломается словно  девственница-весталка из пансиона благородных девиц… Фу, как же все это мерзко и вульгарно!
      - Ну… это ж мне придется остаться ночевать у тебя?.. Это ничего?
    
      Когда они приехали в его город, уже совсем стемнело. Всю дорогу в автобусе Лиллит чувствовала какую-то липкую неловкость, ей казалось, все смотрят на них с удивленной усмешкой, словно знают все об их знакомстве. Ей было неприятно, и она пыталась абстрагироваться, уставившись в темную пропасть за окном. На какое-то мгновение ей показалось, что это какая-то другая история, не ее жизнь, и вообще все это происходит не с ней. Чужой город, чужой мужчина, чужой маршрут. Она влезла не в свой автобус и теперь катится по пустынной магистрали в неизвестном направлении. Полностью полагаясь на этого странного человека. Но Лиллит ничуть не было страшно. Только мазохистская заинтересованность: будет ли и дальше саднить?
     Павлик предложил зайти в близлежащий магазин купить кое-что на ужин. И опять Лиллит беспрестанно чудилось, что все вокруг пялятся на них – его-то наверняка здесь знают. Она окинула взглядом прилавки с морепродуктами, сыром, фруктами и попыталась снова сделать равнодушный вид, словно ее никоим образом не касается, что он собирается выбирать. Под маской всепонимающей добродетели притаилось какое-то странное бессмысленное лицемерие. Голос из недр глумливо помсеивался, и от невозможности быть самой собой и собственного бессилия Лиллит внутренне все больше съеживалась и конфузилась. Павлик подошел к овощному отделу и попросил килограмм картошки.      
    - Лиличка, ну что, селедку, наверное, к картошке, да? Ты ешь селедку?
    Лиллит стало нехорошо, так что показалось, она вот-вот потеряет сознание.

      - Да, я ем селедку, я очень люблю селедку, - как можно более естественно попыталась ответить Лиллит и, отвернув бледное лицо, направилась к отделу со спиртным. «Да, а к селедке водки, и побольше. Какой ужас! Мы еще картошку варить будем!..»
      - Два «Tuborg», пожалуйста, - заказала она.
      - Что ты делаешь, Лиличка? Ты пиво пьешь? А я не буду…
      - Как знаешь, а я хочу пива, - пожала плечами Лиллит. – Два, два, все равно два, - подтвердила она немой вопрос продавщицы и протянула деньги. Павлик неловко засунул бутылки в пакет и растерянно смотрел на Лиллит. А Лиллит не выносила растерянных мужчин и, чтобы хоть как-то скрыть возникающую в таких случаях неловкость, почти воинственно брала инициативу в свои руки.
      - Ну что, все? Больше ничего не надо? Подумай хорошенько. Ну тогда пойдем уже, я хочу есть.
    Павлик купил еще чай,  два литра минеральной воды и какое-то печенье. Лиллит стояла, тупо уставившись на автомат с игрушками: интересно, какой идиот здесь будет их доставать? Ей уже невыносимо было дальше торчать в этом магазине, и, не дожидаясь Павлика, она вылетела на улицу.
   На улице уже стемнело и из-за растрепанных облаков мерцала холодная бледная луна. На ступеньках девушка наткнулась на немолодую грузную женщину, которая тут же протянула ей руку с просьбой помочь подняться. На секунду Лиллит отпрянула, чему-то удивившись: то ли неожиданной настойчивости дамы, то ли тому, что ступенек было всего две и совсем низкие – неужели так необходима помощь? Но на размышления было лишь мгновение – большая рука цепко ухватилась за нее, и с небольшим усилием женщина поднялась на порог. Перед тем как наконец отпустить Лиллит, странная дама с рыжей копной волос впилась в нее пронзительным стальным взглядом и с нажимом четко произнесла: «Одиночество... Не бойся его, так надо. Потому что мы сильнее их. Ищи того, кто не боится огня… Но не вздумай ломать себя – ничего не получится…». Лиллит обдало жаром, она почти вырвала руку, и в этот момент вышел Павлик.
     - Пойдем скорее, я что-то замерзла, - по коже ее вдруг побежали мурашки, и стало как-то совсем не по себе. – Ведьма какая-то, - пробормотала Лиллит и взглянула почему-то на Луну. Совсем рядом мерцала яркая звезда, и от этого луна показалась ей каким-то знакомым круглым лицом с мушкой на щеке. На мгновенье ей почудилось, что это лицо подмигнуло ей. Она вздрогнула и вцепилась в локоть Павлика. Он успел заметить какой-то странный блеск в ее глазах, а может быть, ему показалось…. Но нет, что-то хищное и одновременно тоскливое мелькнуло между ними, и оба почувствовали это. Словно во сне, слегка шатаясь и покачиваясь, Лиллит двинулась вперед, быстро овладев собой, и Павлик, поймав ее дрожащую ладонь, тревожно поспешил за ней.

      Лиллит не без любопытства осматривалась по сторонам в квартире Павлика. В прихожей, где был в полном разгаре ремонт, ей показалось несколько тоскливо. Кухня не заинтересовала – там тоже еще полно работы, спальня оттолкнула огромной кроватью. Наиболее уютным ей показался зал, где она и остановилась, устроившись в новеньком синем кресле. По всему видно было, что тут совсем недавно был закончен ремонт, и комната казалась необжитой – минимум вещей, минимум мебели, минимум следов присутствия хозяина. Эта часть жилища Павлика была так непохожа на него, что Лиллит почувствовала себя здесь почти комфортно, словно в новом доме, в который человек входит с новыми надеждами, планами, чаяниями, как в новую жизнь, в которой ему все только предстоит обустроить – с чистого листа, в предвкушении удовольствия от эдакого созидательного акта.
      - Картошку я чистить не буду, готовь ее сам, разве что потолочь пюре могу, - сразу отрубила Лиллит, когда Павлик начал с ней советоваться, как приготовить картофель. – А вот селедку, пожалуй, разделаю, это я никому не доверяю, тем более мужчинам, - добавила она и скривилась, представив Павлика, возящегося с рыбой.
     Он покорно пошел на кухню, а в зале раздался щелчок откупориваемой бутылки.
     «Все не так плохо, - подумала Лиллит, когда они общими усилиями приготовили ужин и уселись перед телевизором. – Но уж очень как-то по-домашнему, по-семейному, словно мы уже сто лет вместе, черт возьми. Да просто он как три копейки, такой непосредственный, добродушный… расслабься, бэби, не драматизируй, все нормально», - продолжала она аутотренинг, и тепло разливалось по ее телу. После второй бутылки пива нервы немного успокоились, а противоречивые острые чувства притупились. Нудные колокольчики звенели где-то вдалеке уже не так тревожно. Навязчиво маячившая картинка с традиционным в таких случаях игристым, коробкой какого-нибудь «предвечернего Киева», апельсинами-мандаринами, ну или что там полагается на первом романтическом свидании – потихоньку расплывалась в ее воображении и уже не казалась достаточно актуальной.
      Павлик заварил чай и достал из пакета плитку шоколада. Завтра придется сбегать к приятелю и занять денег, подумал он, – это были последние. Ну ничего, скоро аванс.
       А Лиллит совсем похорошело. Она так устала за этот год, вся эта неопределенность… Эта душевная расхристанность, разломленность, постепенное разочарование в том, что она поспешила некогда окрестить «большой любовью всей ее жизни», которая только развивала в ней ущербность, глобальную усталость чувств и растерянность. Редкие сумбурные встречи в отелях, в кафешках, резкие ночные звонки, пьяная неуемная страсть, поспешность по утрам перед приходом Его жены…и опустошенность. Он говорил ей вполне дружественно и сердечно: «Что в этом плохого, если человек ищет любви и тепла? Я хочу, чтобы ты была счастлива, нашла себе хорошего мужчину и вышла замуж». И вот наконец ей стало тепло. Может быть, где-то там и любовь?..
       Подошло время укладываться спать, и Лиллит снова взяла инициативу в свои руки.
     - Я буду спать здесь, на диване, а ты – в спальне. Можешь не раскладывать мне диван – и так сойдет, мне удобно, не волнуйся.
      - Но… но как же, Лиличка, ты что, шутишь? - смущенно улыбался Павлик. Он был на седьмом небе, и его счастье придало ему смелости. – Как это – я буду спать в спальне? Я же не смогу!
       - Почему это ты не сможешь? Очень даже сможешь. Где ты обычно спишь?
       - Здесь, на диване, - немедленно выпалил Павлик, - мне здесь удобнее, тут телевизор, я легче засыпаю.
     Какое-то время они препирались, Лиллит с серьезным видом убеждала, что они не могут спать в одной кровати, в душе же сама удивлялась своим глупым доводам, а Павлик, скрывая улыбку, уговаривал ее, как капризного ребенка уговаривают съесть ложечку за маму, за папу…
     - Хорошо, это будет для тебя испытанием, - выдохнула Лиллит, глядя, как Павлик раскладывает диван и переносит из спальни постельное белье.
     -  Каким испытанием, Лиличка, ты о чем?
     -  Ну, будешь спать со мной рядом – и больше ничего, понятно? Будешь прилично себя вести – значит выдержал испытание. Это очень важно.
    -  Хорошо, Лиличка, хорошо, - продолжал улыбаться Павлик. – А можно я буду тебя целовать?
    - Нет! Я же сказала: ни-че-го.
    - Хорошо. Ничего.
   Некоторое время лежа в постели они смотрели телевизор, где в каком-то шоу мелькали полуголые девицы с перьями на голове, что вызвало возмущенное замечание Павлика о распущенности шоу-бизнеса. Он бы с удовольствием переключил на канал «Наше кино», где в очередной раз крутят «Семнадцать мгновений весны», но сегодня ему было по большому счету все равно, что показывает голубой экран. Рядом с ним находился теплый магнит, от которого исходил дурманящий запах и почти магическое излучение, подавляющее все чувства, кроме одного – слиться с ним, раствориться, завладеть им целиком и полностью.
    Вначале Павлик лежал не шевелясь, боясь вздохнуть и потревожить Лиллит. Они выключили телевизор, погасили свет, и Лиллит уверенно сказала:
   - Все, Павлик, пора спать. Спокойной ночи.
   Но минуты капали, а Морфей и не думал опускаться на ее веки. Она лежала неподвижно и слушала горячее прерывистое дыхание этого человека рядом с ней. Одеяло пахло его телом, телом мужчины, чужим телом. Винегрет мыслей, сумбурных и противоречивых, не давал ей расслабиться. С одной стороны, было тепло и уютно, странное ощущение, что ее здесь очень ждали, что она заполнила чью-то пустоту, стала недостающим пазлом в кропотливо складываемой мозаике, давало умиротворение и спокойствие. С другой же – настойчивый властный голос постоянно звенел: что ты здесь делаешь? И что дальше? Ты хоть понимаешь, к чему все это приведет?
    Что-то прикоснулось к ее плечу – Лиллит вздрогнула. Слегка шершавые пальцы незнакомой руки осторожно погладили ее кожу. По ней тут же промчался вихрь мурашек, оседая глубоким выдохом где-то на дне диафрагмы. Лиллит не пошевелилась. Рука продолжала гладить ее плечи, шею, прерывисто опустилась к груди, на миг задержалась, провела кончиками пальцев по границе между оборкой кружев на бюстгальтере и вздрагивающей плотью и уверенно поползла вниз. Лиллит задрожала всем телом, но выдавила только выдох. Она лежала с закрытыми глазами и чувствовала, как все то, что в человеке называют рациональным началом, трезвым разумом и здравым рассудком, покидало ее, отходило куда-то на второй план. Терзавшие до этого мысли начали казаться такими незначительными, далекими и неактуальными. Медленно, но с неумолимостью стихии ее тело затапливало одно большое и совершенно бесконтрольное чувство – желание. Казалось, надолго забытое и…такое сладкое – Лиллит почти безропотно покорялась ему и пыталась уловить каждое мгновение, каждый оттенок и обертон своих ощущений. В темноте она не видела лица мужчины, что ласкал ее тело, не видела его грубоватых рук – только прикосновения, нежные и одновременно настойчивые, простые и виртуозные своей действенностью.
     Павлик наткнулся на лоскут полупрозрачной ткани – Лиллит оставалась в нижнем белье, ложась в постель. Ее бил озноб, комично стучали зубы, будто от холода. Откуда-то издалека она услышала еле различимый противный звон. В этот же миг распахнула глаза и схватила руку Павлика:
    - Ну что ты делаешь, Павлик? Мы же договаривались. Не надо…
   - Хорошо, Лиличка, не буду. Хотя это очень сложно…я же не железный.
   Лиллит убрала руку Павлика, глубоко вдохнула и отвернулась, свернувшись калачиком на краю кровати. Ее продолжало лихорадить. Павлик аккуратно подтянул к ней одеяло, заботливо укутывая дрожащие плечи, придвинулся совсем близко и, обняв маленькое съежившееся тело, прикоснулся губами к спине. Лиллит окатила горячая волна, на секунду она замерла, но тут же ее затрясло снова – рука Павлика опустилась на ее бедра. Он почти не прикасался к трусикам, нехотя избегая этого места, осторожно поглаживал грудь, приподнимая волосы, целовал шею, спину, прижимал горячую ладонь к животу и возвращался к бедрам, дурея от их шелковой рельефности.
     Ее тело словно очнулось от долгого забвения и почувствовало свое право на удовольствие, а его руки утверждали это право и подсказывали: да, да, да…И Лиллит уже наплевать было на скулящее «нет, нет, нет» занудных колокольчиков, на все знаки, комплексы и условности, наплевать на все… Голос изнутри вздохнул и устало умолк. Она отстранила руки Павлика, откинула одеяло и встала с постели. Лунный свет из окна попал на ее бледный силуэт, и Павлик увидел, как она, дрожащими руками расстегнув застежку на спине, отрывистыми движениями стянула бюстгальтер, затем трусики и встала на кровать.
    - О боже, Лиличка…какая ты красивая… - только и смог вымолвить Павлик. Лиллит опустилась на него сверху и накрыла его рот своими дрожащими горячими губами. Испытание оказалось непосильным…для нее.

   
    - Лиличка, а у меня для тебя сюрприз, - Павлик волновался, но был доволен собой и своей покупкой. Лиллит очень прозрачно намекнула в прошлый свой визит, что неплохо было бы ей иметь здесь халатик и тапочки, а то как-то неудобно в его футболках. С одной стороны, она избегала любого сближения, интимности, старалась, как ей казалось, все как можно более упростить, свести на нет эмоциональную составляющую этого спектакля  – минимум сантиментов и чувственных обязательств. Где-то в другом городе был Павлик, была его квартира, кровать, на которой она так и не соглашалась спать, были их резиновые уикенды и прогулки на пустынный, словно осиротевший, осенний карьер. Но это все – отдельно, где-то там, за чертой ее обычной жизни. Никто никогда не видел Павлика, его фотографий, никто из ее близких ничего не знал о нем. Только подарки от него, телефонные звонки и регулярные поездки на выходные. Павлик был ее зоной отчуждения.  Но попадая в эту зону, Лиллит получала приличную дозу облучения его любовью. Синдром семейного очага поражал ее свободные радикалы, и ей уже совершенно бессознательно грезился домашний уют и комфорт. А Павлик сразу хватался за такие мысли о халатиках и тапочках. Все, что говорила Лиллит, казалось ему очаровательно естественным и в то же время совершенно неожиданным и гениальным.
     Он помчался покупать ей халат, не имея ни малейшего понятия о такого рода покупках. В магазине Павлик растерялся, долго ходил вокруг прилавков, но потом все же решился позвонить Лиллит – спросить ее размер и какой цвет она предпочитает. Наконец в одном месте он увидел на манекене симпатичный мохнатый халатик цвета новорожденных цыплят, со смешными пчелками и ромашками. Продавщица сказала, что он один остался - это самый маленький размер, мало кому подойдет. Павлик тут же решил – это то, что ему нужно, Лиле должно понравиться – теплый и мягкий, и такой нежный, как его Лиличка, его маленькая девочка. Тапочки такого же желтого цвета было уже не трудно выбрать. На цену Павлик не обращал внимания – для Лилички все только самое лучшее, не важно, сколько это будет стоить. Она заметила тогда, в первый раз, что у него была напряженка с деньгами и, умница, такая тактичная, наутро сказала, мол, Павлик, я все понимаю, у тебя сейчас туго с финансами, а из-за меня приходится изгаляться – мне неловко, не стоит, наверное, мне приезжать к тебе, пока. Павлик заволновался:
      - Нет, Лиличка! Ну что ты такое говоришь? Ты меня совсем не напрягаешь…глупости! Не надо, Лиля, ты будешь приезжать, правда?
       А Лиллит уже пыталась найти предлог больше не ехать сюда, сама удивляясь его нелепости, и одновременно избавиться от этого привкуса свидания с картошкой-селедкой, и дать ему понять, как нужно, как она хочет, чтобы с ней обращались.
       - Я ведь требую к себе повышенного внимания, во всех отношениях. А если тебе это сложно…
      Но Павлик и слушать ничего не хотел. Точнее, он уже усвоил железное правило – ВСЕ ДЛЯ НЕЕ, и решил, что больше Лиля никогда не должна почувствовать, что у него нет денег. 
     Увидев подарок, Лиллит прижалась к мягкому ворсу ткани щекой и засмеялась:
     - Какой хорошенький…спасибо. И пчелки такие смешные! – халат ей понравился, она давно хотела что-то подобное, но домой его категорически решила не брать – это Павлик, это его квартира, атрибут его уюта и тепла, он должен находиться здесь. И халат покорно дожидался в шкафу свою хозяйку в течение недели. А на выходных она приезжала, набирала полную ванну горячей воды, топила в ней тревожный звон назойливых колокольчиков, смывая следы той своей жизни, в которой не было места этому мужчине, и согревая истосковавшееся по теплу и нежности тело. Потом ныряла в ворсистый мед к маленьким милым пчелкам и падала на диван перед телевизором.
      Павлик ходил за ней по пятам, то и дело стараясь прижать к себе свое сокровище и завладеть ее губами. Лиллит капризно уворачивалась, упираясь руками ему в грудь, и быстро придумывала какие-нибудь вопросы и неотложные занятия. Павлик сидел с ней в ванной и завороженно смотрел, как она моется, торчал на кухне, беспрестанно выискивая предлог побыть рядом – помогал чистить, резать, мыть, тереть на терке, с глупейшими вопросами следуя ее указаниям. Наутро, навалявшись до ломоты в спине в постели, Лиллит мечтательно-риторически спрашивала, что бы приготовить вкусненького. Павлик обычно всю неделю хлебал какой-нибудь сваренный редко приезжающей теперь мамой борщ или варил классическое блюдо холостяков – пельмени. Для Лилички это не подходило, она брезгливо кривилась, и Павлик несмело предлагал что-нибудь такое, чтобы угодить ей и не сильно загружать на кухне. Тогда Лиллит как обычно брала инициативу в свои руки, и Павлик с готовностью соглашался, счастливый, со списком бежал за покупками, обязательно принося еще шоколад, пирожные, бананы или апельсины, йогурт или что-то в этом духе, для Лилички.
      Сама себе удивляясь, Лиллит находила неведомое доселе удовольствие в приготовлении пищи, что-то придумывала, старалась удивить и порадовать. Хотя даже если бы она готовила хуже всех на свете, Павлик все равно бы был в восторге от ее кулинарных шедевров. Он не переставал восхищаться и хвалить состряпанные ею блюда и виновато просил приготовить еще раз и еще.
     - Как ты это делаешь, Лиличка? А я и не знал, что можно такой грибной суп готовить. Так просто и так вкусно! Я его на всю неделю растягивал. 
       Когда Лиллит упрекала его за недостаточно хорошо вымытую кастрюлю, крошки на столе либо несвежую заварку в чайнике, Павлик сконфуженно лепетал:
      - Но ведь я же мужчина, Лиличка. Это вы, женщины, знаете, как все нужно делать, у вас все так хорошо получается, - Павлик был безмерно счастлив, наблюдая, как любимая возится на его кухне, и ему хотелось создать ей максимальный комфорт, ведь, по его глубокому убеждению, большую часть своей жизни женщина проводит именно на кухне. Лиллит, заслышав такое, кисло кривилась, скептически приподнимала брови и пожимала плечами.
       Он советовался с ней относительно плитки на кухне, выбора оттенка панелей, плинтусов, сочетающегося с окном и мебелью, кухонного стола, месторасположения  мойки и вытяжки. Лиллит казалось это странным и неестественным, поначалу она отнекивалась, потом немного заинтересовалась, стала размышлять вслух, проектировать, предлагать. Павлик слушал и, чем дальше, тем более воспринимал все ее слова как откровения, все казалось ему таким разумным и логичным, как он раньше до этого не додумывался?
       Как-то Лиллит заметила, что он ходит без шарфа – не солидно и безответственно, вся душа нараспашку, как говорила его мама. В следующий раз на шее у него морщинился шарф.
      - Вот, Лиличка, купил шарф, как ты и советовала. Только что-то я не пойму, как его нужно надевать – он как-то торчит и топорщится, что-то не то…
     Лиллит подкатила глаза, подошла, вытащила шарф, сложила его вдоль и аккуратно заправила под воротник:
     - Ох, Павлик, вот как это делается, ничего сложного.
     - И правда, умница ты моя, а я не додумался, как просто, оказывается…
      Уикенд заканчивался, и Лиллит уезжала. Павлик провожал ее на остановку, садил в автобус и, закуривая сигарету, провожал взглядом оставленной на вокзале собаки. Уезжая, каждый раз Лиллит увозила с собой маленькую мягкую игрушку – Павлик с невиданным для тридцатилетнего мужчины азартом вытаскивал их для Лиллит из близлежащего автомата. Когда он вытащил сразу несколько медвежат-собачат, Лиллит, казалось, даже несколько расстроилась:
     - Я все равно буду забирать по одному. Пока они не кончатся…
    Павлик возвращался в пустую квартиру, бродил из угла в угол, воскрешая в памяти ее силуэт и движения в этих комнатах, в сотый раз листал альбом с ее фотографиями, в конце концов подходил к шкафу, доставал халат и зарывался в него лицом. Ночь заставала его в обнимку с медовым ворсом, хранившим запах ее тела.
   
      Он и нежный и обходительный, внимательный и осторожный, он влюблен в тебя по уши, он заглядывает тебе в рот, каждую минуту любуется твоей красотой, бесконечно восторгается твоими достоинствами – реальными и вымышленными, он предупреждает каждое твое движение, каждую прихоть, улавливает все мимолетные смены твоего настроения. Он по нескольку раз в день звонит и говорит, что ему тоскливо без тебя, и грустно, и одиноко. Он считает дни до вашей встречи…Но как только ты подпускаешь его на расстояние своего запаха, все это безумие, нежность и страсть, все в сущности сводится к тому, чтобы как можно скорее овладеть тобой, твоим телом. Все это – лишь одно простое жгучее желание, которое он лелеял так долго, что болен им уже хронически и неизлечимо: накрыть твои глаза покрывалом, связать руки и засунуть свой член тебе в рот. Проще некуда. Закрой глаза, чтобы не смущать его; убери руки, чтобы не мешать, и разреши делать с тобой все, что пожелает его дрожащая душа, его нетерпеливый изнемогающий член, его примитивная животная фантазия. Это неимоверно возбуждает его, так сильно, что с эрекцией происходят перебои – он не может поверить в свое счастье и очень волнуется. Еще бы! Ощущать наконец свое превосходство над ней - непостижимой, неуловимой, непокорной... И он, конечно же, знает, что это всего лишь бутафория, фарс, маленький жестокий аванс за то, что он, спустя века, после того как малодушно предал ее, отказался, изгнал из своего мира, спустя эпохи гонений и проклятий, все еще желает ее, свою первую Женщину, свою огненную Лиллит… А на самом деле он не властен над тобой, никогда не имел власти, не имел силы подчинить тебя, ты всегда хотела быть сверху, доминировать в равной степени, быть равной ему во всем. Ах, Лиллит, утешить ли тебе свой мятежный дух когда-нибудь?.. 
        …Когда ты наконец оттолкнешь его и скажешь, что устала, он нехотя слезет с тебя и со лба его будут капать мерзкие капли пота, неприятно удивившие тебя – он так старался! Неужели ради тебя? Потом, позже, он спросит, что ты ощущала во время орального секса, видимо, надеясь услышать, что тебе тоже очень понравилось. И только когда ты пожмешь плечами и бесцветным голосом скажешь, что ему, скорее всего, было приятнее, чем тебе, только тогда в его глиняную голову закрадется сомнение и невнятный испуг: все не так офигенно, как ему казалось. И он затихнет, и больше не будет ничего такого спрашивать. А позже тайком просто попросит у Творца другую женщину, с готовностью расставшись с ребром и отрекшись навсегда от Лиллит и ее огня.
      
     - Господи, Павлик, отойди от холодильника, ты на время смотрел?! – возмущалась Лиллит, когда он вставал с дивана и направлялся на кухню чего-нибудь пожевать перед сном.
     - Ну и что, Лиличка, а если я кушать хочу? – оправдывался Павлик. – Может, я недоедал в свое время…
     - Да, а теперь таким образом пытаешься наверстать упущенное? Ничего глупее в своей жизни не слышала. Посмотри, у тебя уже брюхо растет – только не говори, что это трудовая мозоль! – заводилась Лиллит. Ее все больше раздражало то, как он ест, пьет, сморкается, ходит в туалет…  Первое, второе, третье - в произвольной последовательности и сочетаниях. Лиллит становилось дурно, когда Павлик клал на кусок сыра вафли, а сверху еще пытался взгромоздить сосиску.
     - Попробуй, Лиличка, как вкусно, правда. А что здесь такого, если мне нравится…
     - Не смей этого делать! – взвизгивала Лиллит, брезгливо передергивая плечами. – Это извращение какое-то. Ты нормальный, Павлик?
    Лиллит методично убирала из кухонных шкафов надкусанные засохшие куски хлеба, выметала крошки, рваные кульки, приводила в гармонию на столе то, что у Павлика называлось солонка, сахарница, варварски разодранные пачки чая, кофе… Замусоленное кухонное полотенце, лужицы мутной воды в мыльницах и отсутствие освежителя в туалете вызывало у нее бурю резких эмоций, но она старалась гасить их и только, чертыхнувшись про себя, подкатывала глаза и возмущенным голосом укоряла Павлика:
    - Ну что же это такое, Павлик? Что это за бардак? Что ты тут развел мусорник? Разве так можно?
     Она с отвращением начала замечать, как он плямкает во сне губами, похрапывает и закидывает на нее ноги, крутится в постели и выбрасывает руки по сторонам. Это было невыносимо для Лиллит, и она стала подумывать о том, как люди в браке годами терпят недостатки друг друга. Почему она раньше с другими мужчинами этого не замечала? Неужели любовь на все закрывает глаза? А стопроцентные офтальмологические способности говорят о том, что ее просто нет?
    Лиллит строго-настрого наказала не будить ее по утрам и не мешать ей спать. Поскольку Павлик привык просыпаться рано, он как мог аккуратно соскальзывал с постели, шел курить на балкон, а потом плелся на кухню перекусить до завтрака с Лилей. Лиллит ужасалась, как можно так отвратительно шлепать босыми пятками по полу, безобразно сморкаться, кашлять и бессовестно греметь дверями. 
    - Павлик, как тебе не стыдно?! Ты что, не понимаешь, что я сплю? Ты можешь тише перемещаться по квартире? Как слон!
     Павел растерянно моргал и бормотал что-то вроде: «Все, все, хорошо, я буду тихо…» Побродив беспомощно по комнатам, спотыкаясь и вздрагивая от резких звуков и посторонних шумов, что еще больше бесило Лиллит, он возвращался на диван, где она спала, накрывшись подушкой, и несмело спрашивал:
     - Лиличка, а можно мне телевизор включить?
    Лиллит глубоко вздыхала и рявкала из-под подушки:
     - Можно. Только очень тихо. Кошмар какой-то!...невозможно выспаться.
    Павлик обожал старые советские фильмы, особенно о войне, и когда Лиллит предлагала ему посмотреть какой-нибудь блокбастер с воинственной Джоли или мегамелодраму с Дикаприо в главной роли, он разочарованно протягивал:
      - А-а…это американское дерьмо, ну что там интересного, Лиличка? 
    Лиллит вначале пыталась что-то объяснить, но потом махнула рукой и только подкатывала глаза, когда Павел в очередной раз просил не переключать канал, где шла любимая «безымянная высота».
    Ее уже бесило практически все: его смешки, глуповатое гигиканье, причем только над своими шутками, некоторые его словечки, которые Павлик выговаривал с особой интонацией, громкие бесцеремонные комментарии перед телевизором невпопад…  То, как он непременно пытается договорить фразу до конца, медленно разжевывая очевидные, казалось бы, вещи, как это делает большинство заикающихся людей, заведомо волнующихся, что их не поймут. Первое время Лиллит вежливо кивала в такт его запинок, словно помогая широко раскрытыми глазами закончить мысль. Потом подсказывала, подхватывая обрывки слов, но Павлик имел обыкновение упорно самостоятельно добираться до финиша. Даже если его уже поняли, он все говорил и говорил .И Лиллит приходилось дожидаться, пока он замолчит - только после этого она могла ему что-то втолковывать. Иногда она не выдерживала и срывалась:
     - Я уже давно поняла, Павлик, я не тупая! Замолчи, в конце концов, и дай мне сказать. Ты меня слышишь?
    Павлик растерянно раскрывал было рот, а она раздраженно и с досадой упрекала его, что он не умеет слушать, невнимателен, часто перебивает ее и не вникает в смысл сказанных ею слов.
   - Ну как же, Павлик, я же тебе говорила об этом! Ты что, не помнишь? Как это не говорила? Это ты так меня слушаешь!..
      Даже если он и обижался, она никогда не просила прощения. Даже если она не просила прощения, он все равно прощал ее. Расстроенный, он шел на балкон курить, потом возвращался и приглушенным, как можно более нейтральным голосом что-то спрашивал, как спрашивают после ссоры, уже желая примириться, но не решаясь еще показывать, что обиды забыты. Лиллит обычно с непринужденной легкостью принимала его белый флаг, чувствуя, что перегнула палку, и стараясь как можно быстрее оставить инцидент в прошлом. Иногда в ней снова то тут, то там звучал знакомый голос, вместе с которым просыпался какой-то садомазохистский интерес и она почти с улыбкой в глазах наблюдала реакцию Павлика после конфликтных ситуаций. Потом волна раздраженности быстро проходила, ей становилось жаль это незаслуженно обиженное, искреннее создание, которое вряд ли осознавало, что она никогда по-настоящему на него и не злилась. Скорее на себя. В итоге она уже знала, чем все закончится, становилось скучно и грустно. Прилива и обострения эмоций, подъема, что бывает после бурной ссоры и триумфального примирения влюбленных, Лиллит не испытывала. Поэтому снова пыталась абстрагироваться и перейти на шутливо-беспечный тон. 
       Как-то Лиллит, разложив на диване вокруг себя кучу косметики, сидела по-турецки и красила глаза – подводила глубокие зеленые стрелки. Павлик устроился на полу напротив и, теребя в руках очередной трофей - лилового мышонка с ромашками, наблюдал за этим сакральным ритуалом.
     - Лиличка, а можно у тебя кое-что спросить? А как ты не боишься себе глаз выколоть, ведь ты прям в него тыкаешь?
     Лиллит отвела карандаш и, наклонив голову, тупо уставилась на Павлика. Через мгновение не удержалась и прыснула:
     - Ты что, серьезно? Павлик, ну с чего это я буду себе глаз выкалывать, я что, совсем чокнутая, по-твоему? У меня же руки оттуда откуда надо растут. Ну ты и балда!
      - Лиля! Что ты такое говоришь, зачем обзываешься? Почему это я балда?
      - Потому что - балда! Дуралей! Глаз выколешь…- передразнила его Лиллит, соскочила с дивана, подошла к нему и постучала кулачком по макушке. – Слышишь? Совсем пусто, точно балда! - засмеялась она, глядя на его недоуменное лицо.
      - Лиля! Прекрати! – Павлик остро воспринимал подобные шутки и всегда обижался, как закомплексованный ребенок с болезненным ущербным самолюбием. Но в случае с Лиллит он растерялся, удивился, и ему самому уже стало смешно. – Я не балда! А ты… кто? Умница, да?
      - Да, я умница, а ты балда! Пенек и дуралей! – продолжала заливаться Лиллит, пиная его кулаками в грудь и постукивая по лбу.
       Беспричинный приступ смеха и это невинное хулиганство поначалу обескуражили Павлика, и он не знал, как себя вести, посмеиваясь и неловко уворачиваясь от ее тумаков. Наконец он схватил ее руки и, почувствовав силу, притянул к себе. Лиллит заверещала и снова залилась смехом. Они кубарем покатились по полу, стаскивая с дивана зацепившийся плед с рассыпающимися карандашами, пудрами, помадами… Одиноко валявшийся в углу лиловый мышонок стыдливо нюхал свой букетик ромашек.

      В тот раз Лиллит долго не было. Павлик измучился. Она не приезжала целых две недели. Когда он по телефону начинал канючить, как ребенок, Лиллит нервничала, кричала на него.
     - В чем дело, Павлик?! Что за нытье? У меня, что, думаешь, никаких других дел нет, кроме тебя? Я что, должна все бросить и мчаться к тебе, потому что ты, видите ли, соскучился? Раз я сказала «не могу», значит действительно не могу.
     - А…Ну я понял, Лиличка, не кричи. Хорошо, я не буду…
    Но он помимо своей воли продолжал волноваться. Однажды уже Лиллит не приехала в назначенное время, позвонив в последнюю минуту и сказав, что неожиданно изменились планы. Объяснять по телефону она ничего не захотела, коротко пообещав позвонить. А на следующий день вдруг приехала в обед. Немного странная. Казалось, слегка усталая, но какая-то взбудораженная. Смеялась и шутила, но как-то с перебором, иногда неуместно. И сама тут же иронизировала над собой. После смеха неожиданно грустнела, в покрасневших глазах с едва заметными темными кругами проскальзывала тень тоски, и Лиллит становилась мягкой и нежной. Обнимала Павлика за голову и целовала в лоб, целовала стриженую макушку, целовала глаза. Этот странный северный разрез глаз будил в ней то ли материнские инстинкты, то ли чувство вины. А Павлик тогда всю ночь не находил себе места, наутро совсем поник. Как вдруг она звонит и таким загадочным голосом, как это умеют делать некоторые женщины, когда провинились или чего-то хотят, говорит:
   - Привет. Ну что, ты все еще хочешь меня видеть? Ну тогда встречай, на какой остановке мне выходить?
    Лиллит впервые в тот день приехала сама. До этого он встречал ее в центре, на автостанции, и вместе они ехали к нему. А сейчас что-то толкнуло ее приехать вот так, без предупреждения.               
   - Хотела сделать сюрприз, а что, не надо было? – Лиллит знала, как сместить акценты. А на вопросы Павлика о том, что произошло вчера, как-то уклончиво ответила, что после работы срочно нужно было с одним человеком встретиться.
    Павлик напрягся. Он как раз поворачивал ключ в двери.
   - Это был…муж? Лиля, ты вернулась к мужу? – нахмурившись и опустив голову, четко произнес Павел.
   - Что?! Ты что, с ума сошел? При чем тут муж? Конечно, нет. Павлик, запомни: к бывшему мужу я точно никогда не вернусь. Это - сто процентов! Даже никогда такого больше не произноси! Ну и взбрело же в голову…
     Но Павлик тогда не сразу успокоился. Он все смотрел на Лиллит обожающими и слегка печальными глазами и не мог прийти в себя от ощущения ужаса при мысли, что в эту ночь он мог потерять ее. Потом в постели у него даже возникли проблемы с эрекцией, и, когда Лиллит удивленно подняла на него глаза, Павлик растерянно пытался оправдаться:
  - Я так волновался, Лиличка, я всю ночь не мог заснуть – я думал, ты меня бросила…
  - И поэтому ты сейчас меня не хочешь?- странно улыбнулась Лиллит.
  - Ну что ты, Лиличка, конечно, хочу!..

   На этот раз Лиллит пропустила два уикенда, по телефону говорила о каких-то домашних делах, была раздражительной и немногословной. Наконец он дождался ее – она вышла из автобуса и, быстро взглянув на него, как-то неловко скривила губы и коротко сказала:
  - Привет. Пойдем.
  Глаза ее оставались серьезными. Павлик потянулся поцеловать, она нехотя подставила щеку. Они быстро шли грязной слякотной дорогой – февраль был капризный, - и Лиллит почти ничего не говорила. Она не спросила, как дела, ничего не сказала по поводу его новой куртки и шапки, и Павлик принялся сам рассказывать, как он ездил на рынок и, консультируясь с братом по телефону, выбирал новый, как он выразился, прикид.
 - Вот видишь, Лиличка, а ты была права – я купил новую куртку, и совсем не дорого, зато какая теплая, не то что та, старая, какая-то уже позорная была, да?
 - Да, хорошая куртка, - мельком взглянув на Павлика, сказала Лиллит. – Правда, зима заканчивается. Но это ничего, будут еще зимы…
  Какое-то время шли молча. Лиллит смотрела себе под ноги. Павлик не выдержал напряжения и спросил полушутя:
  - Лиличка, а мы что, расстаемся?
  - Да, - ответила она просто, не глядя на него, и не сдержала бессмысленную кукольную улыбку.

  - Ты шутишь, Лиличка? Посмотри на меня, - недоверчиво и растерянно заулыбался Павлик, пытаясь остановить ее и заглянуть в глаза. Но Лиллит продолжала шагать, упорно вперившись себе под ноги. На левой щеке едва заметна была скептическая ямочка, но в глазах – только февральский талый снег. Она молчала. Павлик тоже помолчал и заговорил о чем-то постороннем.
   Лиллит привезла большой пакет. Разделась, прошла в зал и начала распаковывать.
  - Это тебе. Подарок. На день Красной Армии. Хороший праздник, да?
  Павлик громко начал удивляться, переспрашивать, словно ему никогда не дарили подарков, конфузиться, посмеиваясь и говоря глупости.  Лиллит доставала коробки, перевязанные ленточками, и передавала в руки растерянному Павлику.
  - А что это, Лиличка? Ого! Зачем все это?
  - Это бокалы, ведь у тебя же нет бокалов, Павлик? Вот как, например, гостей пригласить, если даже выпить не из чего? А теперь есть - маму, брата пригласишь, можно смело устраивать семейное торжество… А это сахарница, это солонка, это масленка. Где у тебя сахар хранится, ты не знаешь? И я не знаю, как это называется. Вот, теперь как у нормальных людей – сахар в сахарнице, соль в солонке…
  Павлик моргал и охал, рассматривая и восхищаясь посудой как какими-то фантастическими предметами, неожиданно свалившимися ему на голову, – их привезла Лиличка. Он все крутил их в руках и расспрашивал, потом поднял глаза на Лиллит и попытался обнять и поцеловать ее. Но Лиллит как-то резко отстранилась и отскочила. Прошлась по комнате, передернув плечами, словно не зная куда деть руки, развернулась, тупо уставилась на  Павлика, покусала губу, отвела взгляд, глубоко вздохнула, выдохнула, помяла кисти рук и наконец произнесла:
  - Павлик, а ведь ты угадал – мы расстаемся. Я ненадолго, мне надо ехать.
  - Лиля?!.
  - Что? Павлик, отдай мне мои фотки.
  - Лиля?
  Она не смотрела ему в глаза, а ходила по комнате и что-то бестолково искала, будто не имела ни малейшего представления, где лежит то, что ей нужно, и не надеялась, в принципе, найти. Но упрямо пыталась сосредоточиться на своих поисках и не смотреть на Павлика.
 - Лиля, что ты такое говоришь? – его растерянная улыбка неверия постепенно угасала. – Как это расстаемся? Не шути так.
  - Я не шучу. Я серьезна как никогда.- Она подняла наконец на него глаза. Лоб болезненно наморщился, а брови угрюмо встали на дыбы. - Попытайся услышать, что я говорю, и принять все как есть.
  - Лиля?
  - Что – Лиля, Лиля? Я тебя предупреждала: я ничего не обещаю. Все когда-то заканчивается. Вот теперь закончились наши отношения. Люди иногда расстаются – это нормально, Павлик, ты разве не знаешь?
  - Но почему, Лиля? Ведь все было так хорошо?
  - Да ничего не было хорошо! Я…последние месяцы мучилась, не знала, как тебе сказать. Мне плохо, понимаешь?
  - Но, Лиличка, я же люблю тебя! Зачем ты все это говоришь? – он попытался прижать ее к себе, но она агрессивно вырвалась и закричала на него:
  - Ты что, не понимаешь? Не слышишь меня? Я не люблю тебя и никогда не любила…
Зависла пауза. Он взглянул на нее как побитый бульдог, отвел взгляд и выдавил:
  - Это необязательно – любить меня. Будь со мной. Ведь я уже не могу без тебя жить, - Павлик снова начал глубоко запинаться и растягивать слова. Лиллит окатила волна смешанных противоречивых чувств.
  - Ты хоть понимаешь, что ты несешь? Я так не хочу и не могу, слышишь? Мне это не надо. Мне тяжело. Я мучаюсь, как ты не видишь этого? Да что ты вообще знаешь обо мне?!!
  - Лиля, но почему?! – уже повысил голос Павлик и откуда-то вынырнули истеричные нотки. – Почему тогда ты со мной встречалась, приезжала ко мне? Выходит, ты все врала? Тогда нужен был, а теперь не нужен?
  - Да. Да, да! Теперь не нужен. Осознай это наконец. Дай мне пройти, - Лиллит ходила из комнаты в комнату, натыкалась на какие-то вещи, брала их, снова клала на место. Павлик сновал за ней как сомнамбула и пытался схватить ее за руки. Когда она все-таки взяла сумки и направилась в коридор, он преградил ей путь.
  - Я никуда не отпущу тебя, Лиличка.
  - Ты что, совсем? – она взглянула на него как на ненормального. - Не говори глупости, отойди. И не надо меня провожать, я сама дойду – дорогу знаю.
  - Лиля, зачем ты это делаешь? – как-то измученно произнес Павлик. – Ну пожалуйста, не надо. Раздевайся, давай я тебе помогу, - он начал было стаскивать с нее еще не застегнутое пальто.
  -  О господи! Ты что – идиот? – она закатила глаза и начала беззвучно смеяться. Вдруг резко смех стал каким-то искусственным, как дешевый пластик, и неожиданно треснув, перешел в крик. – Это бред!.. Идиотизм какой-то! Или глухой, или придурок! Ты правда не понимаешь? Мы на разных языках разговариваем? Все закончилось, Павлик. Нам было хорошо… Хотя ты не знаешь, было ли мне вообще хорошо, ты ни черта не знаешь! Ты этим не интересовался, ты был слеп, как осел, ничего не видел вокруг, кроме своей любви. А она мне в тягость… Думаешь, каково это – быть чьим-то солнцем, небесным, блин, светилом?! Ощущать себя чьим-то счастьем? Вот оно – привалило! И в самом деле привалило. Только - грузом, непосильной тяжестью каких-то дурацких обязательств, возложенных надежд и планов, обещаний, признаний… Ненавижу!  Это уже вчерашний день. Ты тупой, как старый маразматик, не желаешь осознавать и принимать очевидные вещи. Я не знаю, что будет завтра, никто не знает, но с тобой я не буду, это не мой путь, не мое, понимаешь? – Лиллит орала со слезами в голосе и захлебывалась своими прорвавшимися откровениями, глаза налились злобой, а искаженное лицо покрывалось то красными, то белыми пятнами. Она сделалась совсем другой - далекой и незнакомой, словно безумие нахлынуло  на нее и изуродовало милые черты. – Ты мне чужой человек, мы просто случайно пересеклись, ты что, не чувствуешь?..
  - Ага, так что, получается, ты мне одолжение делала? – взорвался Павлик. –  Я у тебя был как чемодан без ручки – и нести тяжело, и выбросить жалко, да? – с горечью запинался он. - Подарки эти привезла, как подачку. Ничего мне не надо в таком случае, забирай все назад!
  Павлик лихорадочно начал запихивать посуду в коробки и тыкать ей в руки. Лиллит оторопела на мгновение, потом возмущенно сказала:
  - Ну что ты делаешь? Вот балда! Ну кто так делает? При чем здесь посуда? Это для тебя, пусть остается.
  - Ничего мне не надо от тебя! – со слезами на глазах прокричал Павлик. – Как с игрушкой, поигралась, да, Лиличка? Поиздевалась и выбросила. Это же жестоко, Лиля! Зачем ты мне голову морочила? Лучше б ты мне не встречалась, лучше б бросила меня сразу, через неделю, прошла бы мимо, как все другие, я бы и не заметил, не запомнил тебя… Но мы же полгода уже вместе, ты мне как родная,  как же так можно?!
  Лиллит стала противно. Мужские истерики в сто тысяч раз отвратительнее женских. Она с отупением смотрела на его резкие движения, слезы, не воспринимая обидные слова, которые он бросал ей сгоряча. Павлик уже надрывно выкрикивал, что она вела себя как проститутка, пользовалась им, это бесчеловечно и гадко, ведь он полюбил ее, у него еще ни с кем такого не было…Он продолжал безобразно швырять бокалы, Лиллит пыталась остановить его. Ей сделалось тошно, и больно, и стыдно, и мерзко… Казалось, это не может происходить с ней, и вообще, разве так бывает? Это какой-то кошмар, лихорадочный бред, жуткий сон… Что делать? Как из этого выбраться? Бред, бред, бред…
   - Ну выбрось их к чертовой матери, раз не нужны! Иди и выбрось их с балкона! Не тыкай мне! Придурок!
   Он с остервенением сгреб коробки и рванул к окну. Раскаленная атмосфера в комнатах зависла на предельно высокой отметке термометра. Застывшие в воздухе молекулы истерики сверкнули свинцовым блеском и через несколько мгновений от звука ее уставшего голоса оборвались и глухо посыпались на пол:
  - Павлик, оставь в покое бокалы, я ничего не буду забирать, - она села на пол в пальто и сапогах и уткнула кончики пальцев в виски. – О господи, что же это такое? – тихо пробормотала себе под нос.
   Раскуроченные коробки и сумки валялись возле нее. Павлик курил у раскрытых дверей на балкон. Губы его дрожали. В глазах все еще колыхались слезы. Она сидела, обхватив голову побелевшими холодными руками, а на ресницах угрожающе блестела расплескавшаяся ртуть скандала.

  - Лиличка, ведь ты же пошутила, правда? Это все шутка?.. Давай забудем все как дурной сон, а?
  Она закивала головой. Слезы прорвали наконец плотину напряжения, и Лиллит зарыдала в голос, как ребенок. Она закрыла лицо руками и только кивала на его просительно-успокоительные тихие слова.  Павлик, не решаясь еще к ней притронуться, начал складывать разбросанную посуду. Потом подсел рядом и легонько прикоснулся к плечу. Лиллит не отреагировала, лишь продолжала всхлипывать. А через пару секунд резко подняла лицо и, не глядя на Павлика, обняла его. Он погладил ее по голове, и она хрипло прошептала:
   -  Ну хорошо. Да, я пошутила, Павлик. Считай, что это глупая шутка, женский каприз. Все, проехали, забыли. Давай кушать. Я приготовлю ужин, запеку картошечку с курочкой и грибам как всегда, да? Сбегаешь за вином? Красное. Сегодня я хочу красное, хорошо?
    Лиллит знала, что Павлик не будет пить вино – ни красное, ни белое, никакое другое. Он не позволял себе пригубить даже во время ужина на двоих, поэтому Лиллит пила обычно одна. Докапываться до причин такой принципиальности ей вовсе не хотелось, поэтому тема спиртного никогда не обсуждалась. Просто он покупал ей то, что она просила, и все.  В этот раз, как и обычно, Лиллит собиралась откупорить бутылку еще до ужина. Она любила процесс возни на кухне скрасить полусухим, потягивая из бокала терпкую жидкость, пока неторопливо нарезались салатики и в духовке томилось основное блюдо. Павлик сходил в магазин, купил все, что она заказала, в том числе вино, и тихо стоял в дверном проеме, наблюдя за Лиллит. Они не говорили больше о том, что произошло, Лиллит была молчалива и, только изредка поглядывая грустными глазами на Павлика, старалась поддерживать разговор. Павлик же словно ожил от привычных маневров и любимой картинки на кухне и начал увлеченно рассказывать о новой вытяжке специально для Лилички, о том, что он еще успел сделать, пока ее не было, о покупках, о планах на праздники, о маме, что уже привезла для Лилички подарки на 8 Марта…  Лиллит вогнала штопор в пробку, медленно закрутила и потянула.  Неожиданно бутылочное стекло треснуло и раскололось на куски. Бордовая жидкость мгновенно залила стул, пол, забрызгала все вокруг, а Лиллит только стояла с распахнутыми глазами и осколком горлышка с торчащим штопором в дрожащих руках, залитых вином цвета разбавленной венозной крови.
   Павлик ахнул и кинулся к Лиллит.
   - Лиличка, ты не порезалась? С тобой все в порядке? О, ну как же это?.. А как это произошло? Ну ничего, ничего страшного, правда?
   - Вот видишь…- произнесла она задумчиво. – Это не просто так, не просто…
  Но уже через мгновение стряхнула оцепенение и давала Павлику указания: принеси ведро, набери воды, подай тряпку. Вишневая лужа нагло растекалась по белой кухонной плитке, и Лиллит быстренько принялась ее ликвидировать.
   - Ну что ж, Павлик, придется тебе еще раз бежать в магазин, - кисло улыбнулась Лиллит, ползая по полу с тряпкой. – Меня этим не остановить, - как-то странно изменившись в лице, пробормотала она себе под нос.
    Сразу после ужина Лиллит устало взглянула на часы и сказала, что уже поздно и пора спать - назавтра у нее были какие-то утренние планы. Она пошла в ванную, а Павлик – курить на балкон. В дверях ванной они столкнулись. Лиллит ругалась, если Павлик перед сном не мыл руки, даже если за полчаса до этого он купался.  Когда он потушил везде свет и направился было по привычке в зал на диван, неожиданно заметил в спальне свет ночника.
  - Лиличка, а почему ты не ложишься?.. – Павлик застыл в дверях спальни. Лиллит перетащила с дивана подушки и одеяло и, свернувшись калачиком, лежала в его постели.
  - Давай спать, Павлик. Ложись уже, - уставшим голосом тихо сказала она как ни в чем не бывало и слегка подвинулась. Павлик не стал ничего спрашивать, разделся и залез под одеяло. Радиус излучения теплоты ее телом сегодня был необыкновенно велик – у Лиллит были месячные, рыжие волосы рассыпались на подушке, и Павлик с облегчением вдохнул любимый запах.
   - Лиличка, дай я тебя поцелую.
   - Целуй, - не поворачиваясь, согласилась Лиллит, будто это ее совершенно не касалось.
   Павлик приподнялся над ней и прикоснулся губами к сомкнутому рту. Лиллит едва заметно ответила.
  - Спокойной ночи.
  - Спокойной ночи, Лиличка.

   В 6.00 противно пропищал ее будильник на телефоне, но Лиллит еще долго потягивалась и ворочалась, выгибая спину, как котенок  возле мамы кошки, прежде чем открыть глаза. Потом взглянула на часы, зевнула и повернулась к Павлику. Он уже не спал, но лежал смирно, боясь потревожить Лиллит. Он знал, что она в такие дни мучается от боли внизу живота, и поэтому не осмеливался проявлять сексуальную активность. Лиллит как-то скомканно чмокнула его в губы, в лоб и спрятала лицо, уткнувшись в его шею. С минуту полежала так, а потом как-то торопливо начала целовать его адамово яблоко, плечи, грудь, соски, живот, спускаясь все ниже и ниже… Павлик ничего не мог выдавить из себя, только вцепился одной рукой в простыни, а другой гладил Лиллит по волосам. После серьезных волнений и переживаний у него возникали проблемы в постели. Вчера вечером ничего бы и не получилось, подумал он. А сейчас, к удивлению Лиллит, ей не пришлось долго трудиться, хотя обычно Павлик терялся и как-то тушевался от таких ее ласк, и все ее старания вызывали обратный эффект.
    Наконец Павлик в изнеможении откинулся на подушки, а Лиллит молча соскользнула с постели и выскочила в ванную. 
   На этот раз она быстро собралась, окинула взглядом комнату, покопалась в сумке и вдруг спохватилась:
   - О, совсем забыла! Привезла тебе книжку почитать, ты же просил что-нибудь.
   - А что это, Лиличка? Интересная?
   - Да, интересная. Обязательно прочти. Ты знаешь, кто была первая женщина на Земле?
   - Лиля!.. Ну конечно, знаю. Кто-кто, Ева, конечно, да?
   - А вот и нет. Ева была второй. Первой была Лиллит. Она была создана Богом из огненного столба, и была во всем равной мужчине, сильной и независимой. А потом стала доминировать над ним, и Адам попросил жену попроще.
   - Что ты такое говоришь, Лиля? Как это? И куда она делась, эта Лиллит?
   - Ее изгнали на Луну, прокляли и демонизировали. С тех пор, говорят, она мстит, уводя чужих мужей, став прародительницей всех любовниц. По другим источникам – праматерью всех ведьм и колдуний. Но, думаю, это не так. Она просто очень одинока… и до сих пор ищет равного себе мужчину…
   - Откуда ты все это взяла? Это бред, сказки какие-то…Что это за книга?
   - Ну прочтешь – и узнаешь. Все, все, пойдем, я уже опаздываю.
   - Лиля! А как же подарки?
   - Какие еще подарки?
   - Ну как же? Маманя тебе приготовила, - смущенно заулыбался Павлик, доставая из тумбочки пакет с косметикой. – На 8 Марта.
   - Павлик, но ведь еще не 8 Марта, до него еще целых две недели! – Лиллит с интересом взглянула на баночки и тюбики в прозрачном пакете, но тут же возмутилась. - Вот какой ты нетерпеливый! Так нельзя, убери, я ничего сейчас не буду брать.
   - Ну а что, они у меня будут? А ты бы уже пользовалась…
   - Павлик, вот этого я не люблю. Всему свое время. Что за глупая привычка подсматривать в будущее?! Да еще вываливать сразу все секреты?
   - Но ты их заберешь потом?
   - Ну конечно! Вот 8 Марта и заберу.
   - Лиличка, а ты приедешь еще, правда?
  - Приеду… Конечно, приеду, Павлик.
  - Точно? Ты не обманываешь?
  - Павлик! Хватит. Пойдем уже.

  Он посадил ее в автобус и закурил. Из окна Лиллит махнула ему рукой и слилась с толпой пассажиров. Автобус тронулся, обдав Павлика клубом выхлопных газов, и поплелся по центральной улице, увозя ее из этого маленького городишка. Павлик проводил его взглядом и зашагал домой.

   Минут через 20 ему пришла эсэмэска: «Прости меня. Я больше никогда не вернусь. Я врала. Так надо было, по-другому не получалось. Постарайся забыть меня. Прости».

  Два месяца спустя она все еще получала его эсэмэски. Вначале телефон приходилось отключать, сбрасывать звонки, переадресовывать и ставить на вибросигнализацию. Потом она сняла трубку и сказала, что вернулась к своему любимому мужчине, кроме которого никого никогда не любила, и собирается выходить замуж. Попросила никогда ее больше не беспокоить, накричала, со слезами в голосе выматерилась и снова отключила на неделю телефон. Но сим-карту почему-то не меняла, поэтому регулярно получала эсэмэски и удаляла неотвеченные звонки. Зарекалась не читать, но все же читала. Плакала, швыряла телефон, кричала в трубку, молча слушала часами его упреки, утешала и объясняла, срывалась, снова кричала и выключала телефон. Потом сказала, что никогда больше не поднимет трубку и все эсэмэски будет стирать не читая. Несколько раз Павлику ответил мужской голос и сказал, что никакой Лили тут нет. Это теперь не ее номер. Но Павлик продолжал отправлять маленькие конвертики в никуда.
   
  «Лиличка, а у меня рыбки появились – пираньи. Приятель разводит, мне предложил, вот я и взял. Ты же советовала кого-нибудь завести. А то что я все сам да сам? А собаку не хочу, с ней хлопот много»
   «Лиличка, представляешь, рыбки ничего не едят. И кусаются. Я давал им хлеба – не хотят. Мясо им подавай.  Ага! Червей им куплю, пусть едят, да?»
  «Лиличка, что-то мои пираньи какие-то полудохлые. Вода у них стала мутная. Может, не надо было прямо из крана набирать? Она же какая у нас? Хлорированная, все такое… Может, отстоять надо было, а?»
  «Лиличка, а у меня траур. Одна рыбка сдохла. И вторая ничего не ест, уже почти на поверхности вверх животом. Может, им места в трехлитровой банке мало?»
  «Лиля, я взял еще рыбок, но они у меня дохнут. Что-то не приживаются. Не знаю, что с ними делать…Они такие необычные… Красивые, золотые, огненные, но какие-то непонятные, дикие…»
   «Лиличка, девочка моя, вернись ко мне…»
……………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………
………………………………………………………………