Семья, в которой он рос, как и начало собственной жизни, помнились ему с незапамятных времен. Детским взглядом запечатлённая и взрослым умом читаемая выглядела она большой комнатой, ее так все называли, в которой было два небольших окна во двор и два на улицу. Одна дверь, а, может быть, проем в кухню и еще одна - в спальню. Спальня с одним окном на улицу, кроме большой комнаты, сообщалась с кухней; такое расположение было интересным для детского маневрирования и просто игривой беготни по кругу. Обе комнаты и кухню объединяла печь, печной комплекс, в котором из кухни можно было готовить пищу на плите и внутри подового объема. В нем пекли пироги, томили щи и борщи; разогретая печь закрывалась заслонкой, которая долго сохраняла тепло.
С печью, от которой танцевалась их семейная жизнь, кроме технологических, были связаны еще многие технические подробности: поддувало, вьюшка, труба, сажа, зола, совок, ведро, уголь и дрова для растопки. Всеми ими нужно было владеть и все уметь, и лучше всех это мог папа. Он всегда был надежен и был гарантом их бытия, и все они в этом не сомневались; вот он придет с работы - и все, пришел, сейчас будет порядок. Так было во всем; папа - и они тотчас становились защищенными. Он был спасающим и наказующим тоже, имел чувство юмора и был серьезен, был требовательным и нежестким. Не было в нем безразличия, косности, он был актуален в главном, нас всех любил, и, хотя особых нежностей не проявлял, все трое его детей и их мама всегда были с ним, а он им принадлежал. Трудно сказать, как без всего этого сложилась бы их судьба но, наверное, это был бы уже рассказ о других людях.
Мама была дома всегда. Своих троих детей она растила, вынашивала, выхаживала, выкармливала, вылечивала и все это делала успешно, судя по тому, что они не выболели, ни в детстве, ни во взрослости. Разница в возрасте сестер была в девять лет, такая же, как у средней сестры с братом. Тепла, ласки и заботы получали достаточно все трое, и уж он-то, самый младший, наверное, больше всех. Сестры его атмосферы благополучия не разрушали, и климат в доме всегда был теплым. Тех самых трудностей, которые испытывают все люди, на век родителей, их детей и внуков выпало немало и перечислять их нет нужды, они были, есть и будут у каждого из людей. Их количество от чего-то зависит и это непростой вопрос, им не все задаются, но в объяснениях судеб своих причины ищут и даже находят, одни люди - категорично их утверждая, другие - сомневаясь и предполагая.
Из детства открывались ему картины болезненные и радостные. Самыми пугающими детский взгляд были выпуклые складки штор, которые висели напротив его маленькой кровати. Эти выпуклости пугали ребенка и, казалось, требовали немедленного разглаживания или разравнивания, они давили на глаза, на то, что было за ними, на лоб и переносицу и на все, что могло реагировать болью. Длительность этого раздражения и его нескончаемость сопровождал страх. И страх этот остался в его детской памяти. Такую память о себе оставила высокая температура и тяжелая пережитая болезнь.
Еще запомнилось, как его лечили «жженкой» - спичками отец плавил большой кусок сахара, капли которого вспыхивали и капали в стопку с водкой, затем полученный продукт смешивали с водой. Получалась сладкая, мягко обжигающая рот и горло, пьянящая жидкость, которую ему давали выпить из ложечки. Как определялась при этом крепость народного эликсира здоровья, ребенок не знал, и доверие свое вверял родителям. Запомнилось то, что процедуры этой он не боялся, и было в ней что-то приятное и дурманящее.
Запомнилось, что зимой по утрам, в квартире было очень холодно. Хотя печь топили и делали все, что могли, дом не обладал способностью противостоять холодному сибирскому климату. Выполнять утренние процедуры: туалет и умывание, и очень сложное, многослойное, одевание было для ребенка подвигом. Мечтой его было просыпаться в квартире, где всю ночь, не прекращаясь, топилась печь. Но ночью все спали и даже отец и мама, хотя они тоже очень любили тепло. Комфортно становилось где-то к полудню, когда к прогретому в квартире воздуху присоединялся проходящий сквозь наполовину покрытые наледью окна, яркий солнечный свет.
Зимы в Сибири очень солнечные, небо синее и очень много сухого, белого, искрящегося снега. Если ты хорошо одет, правильно, то морозец лишь пощипывает лицо, и, пока холод не проберется, сквозь все многоэтажье одежд можешь ощущать себя сибиряком, который не боится холода. Но когда с мороза придешь домой, то вспомнишь что все твои земляки, и ты сам очень любишь тепло. Белые пятна на щеках и детей и взрослых, являясь признаком начавшегося обморожения, очень заметны, и люди заботливо предупреждают друг друга о необходимости срочно вмешаться, отогреться и даже растереть лицо снегом. Катание на санях, коньках и лыжах занимает народ не только как забава и спорт, а еще и как средство передвижения. Малыши попадают в саночки с рождения, их вывозят, укутав, на прогулку на свежий и здоровый воздух или в гости к бабушкам, дедушкам и друзьям. Жизнь зимой не останавливается, и главным событием этого сурового периода, в награду за многие лишения, и холод, и вьюгу, и очень ранние сумерки, и долгие ночи, наступает Новый год.
Волшебный праздник он ждал с того возраста, как научился распознавать признаки его приближения. В доме появлялась ёлка, приобретенная задолго; она стояла в сенях. Дня за два до новогодней ночи елку наряжали, и он тоже, по мере своих способностей, пытался нанизывать на неудобные колючие ветви тонкие нитяные петельки. Праздник он очень любил. Были у него и любимые игрушки: звезда с лампочкой, и гирлянда, и зайчик и лисичка, и Дед Мороз, рядом с которым он находил подарки. А еще в те годы на елку развешивали мандаринки и конфеты «Ромашка», «Цитрон», «Эльбрус» - «Кара-Кума» и «Мишек на Севере» тогда у них не было, они появились позже. Малышом в своей семье он был один и срезал сладостей с елки больше всех. В этом ему никто не препятствовал.
Были у него и проблемы, первая - это ранний отход ко сну. Наступало время, и, хочешь, не хочешь - нужно было уходить от всех, от мамы, от сестры, из комнаты, в которой было ему интересно, где можно было говорить и слушать разговоры других, и что-нибудь съесть, но главное - не оставаться одному. Одиночество приводило к грустным мыслям о том, что папы и мамы у людей умирают, что его жизнь тоже может закончиться, что ему может стать страшно, и боялся он именно страха, который может наступить. Темноте он тоже не радовался, и родители, специально для него оставляли щель между дверьми, чтобы свет попадал в спальню. От горя, которое разрасталось и оживало в его мыслях, он плакал, слезы катились по щекам, и было ему очень горько. А мысли, тревожные и страшные, едва отступив, снова возвращались к нему. Когда кто-нибудь входил в комнату, так, что мог увидеть этот беззвучный его плач, слезы мгновенно высыхали, их даже не требовалось вытирать. И так продолжалось долгие годы.
Когда он заболевал, ему позволялось ложиться рядом с мамой, и это было единственным местом, где все боязни отступали прочь. Это было главным его лекарством, а мама была единственным гарантом того, что с ним ничего не случится, а если что и будет неприятное, то все равно - он с мамой. И ему было спокойно. Каждый человек в конце своей жизни уходит туда, куда обязательно попадает его мама, и там он вновь оказывается с ней рядом, и такой исход каждому из людей дан, и отнять его никто не может - ни жизнь, ни смерть, ни люди, ни он сам. Годика в четыре мама научила его делать так, чтобы все пугающее и страшное, что снилось ему во сне, отступало и исчезало вовсе, и не мешало. Для этого нужно было все плохое: страшных людей, зверей и все мрачное, и злое перекрестить и сказать, чтобы оно исчезло, - и показала, как это делать, - так же, как креститься, но только обращаясь в сторону страха. И этот мамин ключ от беды всегда ему помогал, и в его надежности сомнений не было.
С папой мальчику было гораздо сложнее; он мешал их с мамой неделимой истории, которую ребенок ощущал всем своим существом. Папа вмешивался в его жизнь, в занятия и общение его с мамой, давал наставления, чего нельзя делать, и строго смотрел на сына. Он, папа, конечно, заботился о ребенке, вместе они ходили в магазин и покупали ему игрушки и одежду, и однажды был куплен красивый клоун, который стал его молчаливым другом на долгие годы. Он, клоун, был, кажется, немного грустным, но все равно радовал ребенка тем, что видел он такого же веселящего зрителей человека в цирке. Цирк был совсем рядом с его домом, и бывал он на представлениях годиков с двух – трех. Однажды ему не понравился лев, близко к ним подошедший и через решетку зарычавший на публику. «Уйди, страшный!», - приказал малыш грозному зверю, и об этом смелом поступке долгие годы вспоминали и мама, и сестра.
Еще сын боялся, когда папа усаживал его для разговоров напротив себя. Собственно, разговора и не было, он ощущал давление, и не знал, как от него уйти, папу не понимал, не знал, чего тот от него хочет, и сидел напротив вопрошающего родителя в отчаянии. Ему было тогда лет пять-шесть, а, может, и больше, и бывало с ним такое не раз. Его не били, не терзали, лишь чего-то от него, ребенка, хотели, - видимо, сами не понимали, - чего. Так нередко бывает, когда пьяный отец воспитывает своего ребенка, и происходит такое абсурдное явление во многих семьях, и, кажется, что изменить в этой дикой, непонятной ребенку и болезненной драматургии ничего нельзя. Ведь отец - глава семьи! Но его мама в обиду не давала и всегда поспевала на помощь, беседа глаз в глаз прерывалась, сцена заканчивалась, а детство продолжалось. Такое состояние не раз приходилось испытывать ему потом, позже, и даже в зрелом возрасте, когда на него давила ситуация, и, казалось, конца этим минутам не будет, и здесь уже на помощь мамы рассчитывать не приходилось.
Он очень любил, когда в дом приходили гости, многие из которых знали его от рождения. Обычно застолье устраивали в предвыходной вечер, и было оно посвящено государственным и семейным праздникам, дням рождения мамы, папы, сестер и его самого. Приходили к ним тети и дяди, которых он знал по именам, и приставкам к ним, принятым в компании: «Дядя Петя пожарник», «Дядя Коля милиционер». Были гости, которых именовали по фамилиям: Носовичи, Марецкие и даже Прусаки.
Годика в полтора его окрестили, как это было принято в христианской семье, его крестная мама и крестный папа также были друзьями семьи и тоже были нередкими ее гостями. Семья отмечала Святую Пасху, Рождество Христово, Троицу, мама ходила в церковь и иногда брала его с собой. К выходу его готовили, нарядно одевали и он с удовольствием следовал вместе с мамой на службу под перезвон колоколов, и на причастие ему давали из маленькой ложечки вино и небольшой кусочек просвирки. В доме у них висела икона, в углу, над комодом. Под ней, была приспособлена лампадка, в которой в священные дни зажигали свечу, принесенную из церкви. На одной из стен на видном месте висел в рамке застекленный портрет вождя, был он в доме давно, еще до появления сына, отец так распорядился и сам его приобрел. Он был убежден ,что с вождем их жизнь будет спокойней и правильней. Этому никто не перечил и шуток на эту тему ребенок никогда не слышал.
В приближение своего дня рожденья он начинал мечтать о подарке. Очень ему хотелось иметь фонарик, и его однажды подарили, кто-то из близких услышал его чаянья. Еще он хотел велосипед, но такой возможности родители не имели, и получил он желанный аппарат не покупая, а как начинающий спортсмен в секции велоспорта в четырнадцатилетнем возрасте. Самым главным подарком для него в детстве были люди, и это пристрастие к общению с возрастом его не покинуло. Взрослые гости дарили ему альбомы и карандаши, рисовали с ним, читали подаренные ими же книги, ему был подарен конструктор и первую конфигурацию, подъемный кран, он с их помощью соорудил.
По поводу счастья есть много высказываний, одно из них гласит: «Это когда нет несчастья» - когда горя нет. И вот в этом смысле рос он в счастливой атмосфере. Каково было ему самому, какими были его мысли и чувства? Чаще они, безусловно, были светлыми и радостными, так, наверное, бывает у всех людей, кого любила и любит мама. Папа его хоть и бывал иногда в оппозиции к своему сыну, всегда им занимался, гулял в парке, катал в лодке по Ангаре и ее протокам. Вместе с сыном он обычно брал с собой его друзей, и на речном трамвайчике они направлялись на другой берег реки, а там шли купаться на теплые озера. Папа учил их плавать и выучил не только своего сына.
Роскоши в их доме не было, самым ценным и действительно стоящим многого было умение папы работать и мамы - очень красиво петь. Эти две семейные ценности придавали их сыну чувство гордости и причастности к творчеству и мастерству, и даже - к искусству.
Старшая сестра его была замужем за военным, и по служебным причинам они часто переезжали в разные города необъятной страны. Когда ему исполнилось десять лет, сестра с мужем и сыном переехала в столицу. Муж стал учиться в главном театральном институте и они стали артистами, а поселились в общежитии, на улице Трифоновской, в комнате для семейных студентов. Учиться он приехал на режиссера.
Старшую свою сестру ребенок, конечно, помнил, хотя видел нечасто. От нее всегда веяло не только яркостью эмоций и живостью темперамента, но и артистичной выразительностью. Она никогда не была похожей на провинциалку. Общение с ней придавало младшему брату уверенность и какую-то связь с большим миром и избавляло от обреченности всю будущую жизнь видеть только свой, хотя и родной, город. Появлялось чувство, что он тоже связан и с поездами, и с большими городами, и он сразу с ее приездом начинал думать масштабнее и красивее. Появлялось ощущение, что у него есть что-то такое, чего нет у всех его знакомых, соседей и вообще у других. Как будто он сам становился человеком волшебного мира театра, кино и близким к знаменитостям в сфере искусства. Ведь от сестры до них было рукой подать.
От этих впечатлений появлялась уверенность в себе, хорошее, легкое настроение и первые признаки юношеского куража. Вот кем и чем была для него старшая сестра. Она была из другого, счастливого мира, не серого, обыденного до скуки своим ограниченным пространством. Она, сестра, и одета была по-другому, модно и смело, это был стиль, представление о котором в народе было весьма туманным.
В пятьдесят седьмом году в столице состоялось «открытие мира» - Фестиваль молодежи и студентов. В суровую и радостную страну, еще не остывшую от пережитого горя и от радости победы, натруженную восстановлением жизни после военной разрухи, и неукоснительно блюдущую существующие порядки, ворвался ветер незнакомой и настораживающей свободы. Сестра была там и все видела своим глазами. Она приехала к сентябрю в родной город, куда привезла своего сына пожить у дедушки с бабушкой и поучиться в одной школе со своим дядей (героем нашей главы), старшим его на два года. Не было конца красноречивым и восторженным рассказам о том какие люди приезжали на праздник. Среди гостей фестиваля было много молодежи разной национальности, рас, цвета кожи и оттенков культуры. Были американцы и немцы, и негры, и красавицы из восточных сказок, и стройные кабальеро. Звучала их музыка, не только джаз, а народная, исполняемая на невиданных инструментах в непривычной манере артистами в незнакомых одеждах. Девиз фестиваля «За мир и дружбу» наполнял его символику смыслом этой прекрасной встречи.
Люди, приехавшие на праздник, заражали наших соотечественников яркими улыбками, смехом и при этом песни звучали всюду. Всюду рождалась любовь, лирическая и страстная, ведь все они были молодыми и путь их лежал друг к друг. Вслед за ними прибыл и в нашу страну и рок-н-ролл, и твист, и песни легендарного Пресли, и появились на улицах, кафе, стадионах и в нашей жизни смелые ребята, взяв яркие тона и необычные контуры одежды, вместе с музыкой и даже литературой, в основу своего, нового, стиля жизни. Их так и стали называть - стиляги. Слово это звучало для одних людей оскорбительно, а для других как комплимент и признание их смелости, оригинальности и современного вкуса.
Вся семья получила от москвичей памятные фестивальные подарки и сувениры: значки, выполненные в форме цветочка, с пятью лепестками разных цветов, символизирующих пять различных стран света, пять континентов, а также флажки и открытки с аналогичной символикой. Ему, как младшему брату, был привезен модный костюм из твида, коричнево-красных тонов, и в нем, со значком на лацкане пиджака, он в приподнятом настроении отправился в школу, в шестой класс. Итоговые показатели его учебы, именно в этом учебном году, стали самыми высокими за всю его школьную историю. В табеле была лишь одна четверка, остальными были оценки «пять». Вот как приличный, модный и актуальный для международной ситуации имидж сказался на учебе понимающего ответственность и необходимость соответствовать своему виду молодого человека.
Главная человеческая радость, самая надежная и самая сильная, побеждающая любые преграды, зажигающая свет в самой темной комнате и наделяющая смыслом саму жизнь - любовь - впервые явилась его взору ярким пятном алого пионерского галстука на фоне белоснежного фартука девичьей школьной формы. Было это первого сентября, в классной комнате, в которую они вошли после торжественной линейки и встали за своими открытыми партами. Она стояла возле первой в левом от учительского стола ряду. Так началась его учеба в третьем классе, в новой школе, куда его перевели в связи с переходом всех школ страны на совместное обучение детей разного пола. Они, мальчишки, стали учиться вместе с девочками. И он сразу, не медля ни дня, влюбился и вступил в это состояние своей юной, детской душой. Он так и написал в укромном месте, внутри умывальника красным карандашом: «Я люблю Галю». Прочли ее все, и никто над ним не смеялся, только улыбались, и даже ему об этом деликатно сказали, и надпись пришлось удалить, но следы красного карандаша, едва заметные, еще долго, наверное, много месяцев можно было обнаружить на алюминиевой поверхности немудреного бытового устройства.
Именно эта девочка нравилась ему, и он мог думать о ней и даже переживать разные чувства. Вопрос есть ли у него та, о которой он мечтает, был решен, и спасибо ей, этой светловолосой, с кудряшками на лбу и двумя плотными и аккуратными косичками с красивыми белыми шелковыми бантами за то, что она есть! Девочек в классе было примерно столько, сколько и ребят, и отношения с ними были как с одноклассницами: их дразнили, с ними и ругались, и дружили, и стенгазету делали, и отстающим помогали, и больных навещали. С очень хорошим человеком, его классным руководителем и учительницей математики всем классом выезжали они за город, и вместе с девчонками он пел песни в электричке и катался на лыжах и купался в речке. Было ему очень хорошо, просто здорово! Времена эти были счастливыми!
Средняя сестра была старше его на девять лет. Она была главной помощницей мамы, а он - носителем беспорядка. У сестры были подруги и он охотно с ними беседовал. Одна из них, очень привлекательная, жила по-соседству, но вскоре она вышла замуж и уехала, чем очень его огорчила. Он был возмущен тем, что она, еще вчера бывшая ему подругой, а, может быть, и чем-то большим, лишила его милых и нередких встреч. Ведь жили они рядом, и все было очень удобно, можно было даже зайти к ним в гости, к ней и ее маме. Его с любовью принимали, он был ребенком, хотя не лишенным притязаний на чувства и особое к себе отношение. По-детски, такое расставанье было для него очень обидным. Он выказал девушке свое недовольство, она его поняла и прощалась с ним с признательностью за чистоту и искренность, и с грустью.
Другая подруга сестры была высокого роста, с большими зелеными глазами, носила очки и как-то томно заикалась, дефект речи ничуть не портил ее, а, напротив, придавал даже самому простому ее изъяснению пикантность. Непродолжительные зависания в звуках притягивали внимание, и его самого к ее лицу, взгляду и губам, из которых должно было прозвучать продолжение магического сеанса. Действовало это на него как гипноз, впадая в который он уже не прислушивался к смыслу сказанного, а просто улетал в приятную дрему. Так могли действовать только женщины, заикание мужчин ничего подобного у него ни тогда, ни в будущем не вызывало.
В восьмом классе у него появилась знакомая девушка из другой школы. В самом конце каникул он заприметил ее в речном трамвайчике на палубе и быстро решил, что она своими чертами и манерами ему подошла, оставалось как-то с ней познакомиться и он, высмотрев, куда она пойдет, от причала сопроводил ее до самого дома. К ней он не подходил, провожал на расстоянии, но, определив адрес и прикинув возраст, сообразил, в какой школе она учится и в какой класс пойдет. В восьмой, так же, как и он. Имя ее он услышал еще на палубе, подруга к ней обратилась, а он подслушал. Собрав о ней все данные, он направился к близлежащему учебному заведению и просмотрел списки зачисленных в школу учеников, перечень которых уже выставили в окне первого этажа, как это было принято перед началом учебного года. Из восьмиклассниц ее имя было лишь у одной девочки - так ему удалось определить и фамилию.
Представил их лично один мальчик, ее сосед, который совершенно случайно с первого сентября пришел из другой школы учиться в его класс. Этот новенький мальчик познакомил их и ушел, и начались у нашего героя времена ухаживаний, свиданий и встреч, появились проблемы: куда ходить и о чем говорить? Он после каждой прогулки начинал ломать голову, чем заполнить такое неловкое молчание при их следующей встрече. Говорить ни о чем, просто болтать и веселиться он мог только с мамой, а эта девушка была ему не мамой и даже не сестрой. Вместо мамы его тянуло почему-то к чужой девушке, совсем чужой и для него и для его семьи и неизвестно почему им выбранной, и он очень хотел, чтобы она стала ему близкой, очень близкой. Не мамой и не сестрой, и даже не подругой, как одноклассницы, а такой, чтобы он мог ее любить, и чтобы она тоже смотрела на него открытым взглядом, и им вместе было хорошо, независимо от того, чем бы они ни занимались.
Жизнь его стала наполняться любовью. Неуклюжей, даже ему самому непонятной, по многим признакам пришедшей к нему и вступающей в свой права, принося взрослеющему мальчику одновременно и грусть, и радость, и тоску, и счастье. Начались чаепития, вечеринки и праздничные застолья в присутствии взрослых и без них, которые несли еще большую возможность для сближения с девушкой, еще неизвестно какой, но представляющей главный интерес в этих, становившихся регулярными, мероприятиях. Было очень важно, чтобы все собравшиеся прибыли на общее веселье с ночевкой, а ночь несла ему романтические надежды на прикосновения, объятья и поцелуи, и самым главным и точно возможным становилась возможность мечтать об этом, фантазировать и предвосхищать развитие событий. Мечтания, которые были планами, смаковались в юноше и вызревали в устремления и надежды. «Надежды юношей питают», и они питала его годами, пока он не стал мужчиной.
Мужчиной люди мужского пола становятся всю свою жизнь, и иногда бывает, что их этим благородным, мужественным, одновременно добрым и сильным словом так и не назовут ни в лицо, ни за глаза. А первый неуклюжий, торопливый и такой долгожданный сексуальный опыт объявляют как-то биологически как свершение того, до чего еще очень и очень далеко. Отметить можно лишь одно; он смог это сделать.
Две вещи, две самых главных подробности жизни наполняли мир его переживаний – с кем дружить и кого любить? Друзьями оставались те ребята, с которыми он вырос, - соседи. А вот товарищами по времяпрепровождению - любители городских мероприятий развлекательно-представительского назначения. С ними он гулял каждый вечер по главной улице города – Бродвею, задерживаясь на центральном перекрестке и просиживая на скамеечках возле памятника великому вождю. Здесь можно было встретить, познакомиться, узнавать светские новости и встречаться взглядами с интересными, приятными и значимыми людьми. Круг знакомых определял его координаты в обществе: если я причастен к популярным людям, то уже что-то из себя представляю.
Кем для них был он сам - не было важным, он об этом и не задумывался, таким вопросом и взрослые люди задаваться не имеют охоты. Они просто знакомы, без претензий и презентаций. Прогуливались в этих привлекательных местах, а иногда и просто зависали дети чиновников, боксеры, красавцы и красавицы, и популярные в своих центровых школах и вузах личности. Одни выделялись одеждой, прическами, походкой, речью, и особой уверенностью в своей элитарности, другие - спортивными достижениями и способностью не только постоять за себя, но даже физически выразить свою неприязнь. Таких он побаивался и стремился не пересекаться с ними, что было непросто, так как бывать близко он них было ему необходимо. Главной заботой для него, как и для большинства людей его возраста, была борьба за свое желанное место среди представляющих интерес людей, за возможность иметь доступ к своим, важным для него ценностям, чтобы постигать их и ими владеть.
В зимнее время в институтских корпусах в фойе театров в клубах и домах культуры начинался сезон вечеров отдыха. Это были зимние балы или просто танцы, и их публика имела свой бомонд. Были там свои короли, они умели красиво танцевать чарльстон, надевали смокинг с атласными лацканами. Под стать кавалерам были их партнерши. Великолепные в искусстве танца, особенным образом одетые в облегающие стан платья, с разрезами на юбках, обеспечивающими свободу, в выполнении танцевальных движений они выглядели экзотически. Иногда он и сам осмеливался и подходил к таким недоступным девушкам с приглашениями, проверяя себя на смелость, и, бывало, ему шестнадцатилетнему юноше, не отказывали. Душевных мук хватало, возможности участвовать в этом празднике влекли его, и в будни он очень ждал следующего субботнего вечера. В тот период счастье его концентрировалось именно там, на балах, в мире прекрасных девушек, их талий, причесок и, подчеркнутых тонкими линиями макияжа, обворожительных глаз. Ему было явно не до учебы, фокус его внимания был не в школе и не в учебниках.
Книги, которые он читал, были о счастье, о возвышенной любви и подвигах во имя женщин. Вместе с героями он переживал разлуку и радовался их победам, влюблялся в героинь и с грустью погружался в каждое слово последних страниц романов, предваряя горечь расставания. Эти произведения были популярны, и, многие его сверстники осваивали истины благородства и игру страстей по хрестоматиям великих романистов. Сам он никаких подвигов не совершал и лишь в этих печатных буквенных творениях, в описанных событиях, наблюдал все как в фильмах. Чувства героев и терзания их душ он ощущал как свои собственные. В обмороки он не падал, и рука его к оружию не тянулась, но слезы текли обильно, и в трагические моменты он всхлипывал.
Кроме лирики, была еще и реальность, обыденность, банальная в своей очередности жизнь. Заканчивалась школа, и нужно было учиться дальше, поступать в институт. Из глубины души или ума ему поступило указание, и без всяких сомнений вуз был выбран. Ничего романтического в выбранной им профессии не просматривалось, специальность была даже не гуманитарной, и, в итоге, он должен был стать инженером. На вступительном экзамене он столкнулся с удивительным везением. Поскольку учился он в старших классах плохо, а готовился к поступлению поверхностно, блеснуть знаниями ему не удалось. И все же все свои пять «троек» он получил. Экзаменов тогда было пять, конкурс был мизерный, и его взяли. Выглянул из комнаты заседания приемной комиссии один из ее членов, посмотрел на собравшихся под дверью троечников, и, выбрав двоих чисто визуально, по одному ему известному признаку, пригласил счастливчиков войти в волшебную комнату. В ней чудо и свершилось. Он был зачислен и стал студентом.
Его поздравляли, и папа и мама были очень рады, и он был рад, и более всего тому, что удача от него не отвернулась, и что выбрали его, и чувство, что он и должен был поступить, по другому и быть не могло, его не покидало. В студенчестве, несмотря на многие перемены - переезд в другой город, на учебу и практику, и проживание в общежитии - интересы его не поменялись. Он и здесь оставался романтиком. На первой же лекции ему очень понравилась девушка, яркая, с короткими густыми черными волосами и большими синими глазами, чем-то напомнившая ему известную киноактрису. Он тут же начал о ней думать, в перерыве познакомился, сел с ней рядом и, хотя их отношения в дальнейшем развития не имели, даже умудрился попасть к ней в гости на празднование дня рождения. Она соответствовала его запросу, и он ее выбрал. У нее была своя жизнь, свои романы, и он не стал героем ни одного из них.
Так бывало с ним нередко, но это не мешало ему жить, а, напротив, делало состояние его души прекрасным! Конечно, это была не любовь, а влюбленность, и она дарила ему полет души, мечты и надежды. Много долгих томительных минут истратил он на ожидания девушек у подъездов, под их окнами, и в местах назначенных свиданий всегда ждал очень долго, не уходил, оставляя надежду на ее ошибку или на свою. Ждать ему все равно было легче, чем уходить одному. В ожидании он обманывал себя, обижался на обманщиц, которые порой ничего ему не обещали. Тяжело переносил длинные гудки телефона и много раз перезванивал, не боялся быть навязчивым и тяжело переносил крушение своих надежд, даже неоправданных.
Мог пойти в общежитие, в котором жил его приятель, чтобы увидеть там девушку, случайную встречу с которой предвосхищал без всяких согласований с ней. Идти приходилось далеко, километров восемь по колее не ходившего в зимнее время трамвая, но он шел. У него была цель, и настроение было приподнятым, хотелось петь, и он себя не сдерживал. Песни его были о любви и посвящались этому прекрасному чувству. Путь к любви всегда непрост, но он и есть любовь, и нет ему ни конца, ни начала. И длится он всю человеческую жизнь!
Ему было восемнадцать лет! Он прекрасно выглядел, высокий ростом, стройный, с черными бровями и карими внимательными глазами, в новом темно-сером костюме и в белоснежной рубашке с расстегнутой верхней пуговицей ворота, а иногда и в модном узком галстуке. Он твердо знал, чего хочет, знал, что все это у него будет, и в пути своем всегда чувствовал поддержку чего-то очень большого. Самого, Высшего!