Один раз в месяц, в выходные

Ольга Крупенье
Один раз в месяц, в последнюю пятницу вечером, внучек забирала вторая бабушка. И Инна Геннадьевна, бабушка первая, чего не оспаривал никто, сразу становилась дома лишней.

На кухне, нацепив цветастый фартук, воцарялась невестка, а две хозяйки возле одной плиты – всегда перебор. Младший сын, с семьей которого Инна Геннадьевна жила после рождения у него второй дочки, приносил пиво, звонил друзьям. Или не звонил друзьям, а просто заваливался на диван перед телевизором. Большие дети предвкушали свободные от маленьких детей выходные.

Вторая бабушка была, в общем-то, неплохой теткой, но занятой. И привыкшей к домашнему одиночеству. «Быть одной, - говорила она, - это не одиночество, а свобода». Может, сама придумала такую умную фразу, а может, где вычитала.

Работала вторая бабушка завучем в школе, на пенсию не собиралась, была в районе на хорошем счету. И два дня в месяц, посвященные внучкам, ее вполне удовлетворяли.

А Инна Геннадьевна была отставной журналисткой. Больших карьерных высот не достигла, но дело свое знала и любила, и ее до сих пор нет-нет да и просили по старой памяти написать для какого-нибудь не слишком известного издания. Не забывали приглашать на журналистские торжества и похороны коллег, поздравляли с днем печати и восьмым марта.

Сын и невестка предвкушали свободные выходные не только от дочек, но и от Инны Геннадьевны.

Так уж получилось, что последнюю пару лет вслед за внучками, которых увозила на машине бабушка-завуч, уходила и она. Поначалу путано объясняла, что едет к старой подруге с ночевкой, потом уже ничего не объясняла, просто уходила, и это устраивало всех.

Инна Геннадьевна выходила из подъезда и из домашней бабушки преобразовывалась в не очень старую, шестидесяти двух лет, довольно приличную даму. Невысокую, полную, одетую и выглядевшую так, как может выглядеть женщина ее возраста с достатком среднего класса, к которому она себя причисляла.

Инна Геннадьевна заходила в супермаркет, лежащий на ее пути, и закупала продукты, из которых ей предстояло готовить для любимого мужчины. Товар брала самый лучший, внимательно проверяла срок годности, изучала упаковку, обращая внимание на калорийность и изготовителя. Никаких концентратов и генетики.

Двухдневное меню она тщательно продумывала заранее, обязательно с изюминкой. Это могли быть беляши по старому прабабушкиному рецепту, который передавался в семье из поколения в поколение, или печеные в духовке баклажаны – способ их приготовления Инна Геннадьевна привезла когда-то из командировки в Азербайджан и сделала своим фирменным блюдом.

Был у нее и совсем уж экзотический рецепт - курица с апельсинами в горчичном соусе, которой она любила угощать гостей. Обычно никто не мог отгадать, что за мясо подано к столу. Инна Геннадьевна, большой мастер сюрпризов и розыгрышей, загадочно улыбалась и молчала до последнего.

Инна Геннадьевна на пенсии превратилась в настоящую кулинарку. До этого, как все много работающие и подрабатывающие женщины, держалась сама и держала домашних, в основном, на покупных пельменях, дошираках и бутербродах.

Теперь же она освоила даже такое совершенно ненашенское блюдо как фондю, и дети подарили ей к юбилею настоящую фондюшницу. На самом-то деле, готовилось фондю элементарно и было на редкость сытным. Домашний народ после него отваливался от стола с осоловевшими глазами и долго потом не подходил к холодильнику.


Отягощенная после супермаркета сумкой со снедью, Инна Геннадьевна садилась в маршрутку и ехала до Финляндского вокзала. Там пересаживалась на электричку. В пятницу вечером электрички из города уходили переполненными, но ей обычно уступали место. Вагоны в этом направлении собирали гастарбайтеров, живущих в дешевых пригородах. А азиатские люди были хороши тем, что всегда уступали место пожилым. Это наполняло Инну Геннадьевну толерантностью.

Опустившись на скамейку и пристроив сумку под ногами, Инна Геннадьевна доставала книжку, обычно какой-нибудь зарубежный детектив. В последнее время она подсела на Стаута. За полтора часа езды и погружение в необременительный для мозгов мир Ниро Вульфа она окончательно отходила от домашних забот и переключалась на предстоящее свидание.

Выходила Инна Геннадьевна в коттеджном поселке на берегу озера, окруженного со всех сторон старым сосновым бором, где обитали не самые бедные в этой жизни люди.
Иван Иваныч уже ждал ее на перроне с неизменными гвоздиками в любое время года. Он передавал ей цветы, подхватывал сумку – ну, нагрузилась! – и довольно упругим еще шагом шел к машине, заработанному им на Крайнем Севере внедорожнику.

Правда, в последнее время стал Иван Иваныч припадать на левую ногу, начинался артрит. Он относился к этому, как к неизбежному злу, был оптимистом.

Инна Геннадьевна шла за ним, быстро подмечая перемены, случившиеся за месяц с их последней встречи: вешалка на куртке торчит из-под воротника, надо пришить. Видно, только что оборвалась, а то бы сам починил. Туфли незнакомые, но не новые, судя по всему, из старых запасов, когда работал на Севере чиновником немаленького ранга.
Был Иван Иваныч запасливым, никогда ничего не выбрасывал. Еще был аккуратным – вещи носил годами, сохраняя в пристойном виде.

Жил он в двухэтажном коттедже, построенном в девяностые, на те же северные шальные деньги, на которые был куплен и внедорожник. Жил один. Ну, или почти один, потому что была еще собака, вальяжный сенбернар Чарли. Чарли был так велик и умен, что его просто приходилось считать членом семьи.

В Питере была еще у Иван Иваныча четырехкомнатная квартира. Там обреталась единственная дочка с семьей.

После рождения внука к дочери переехала его бывшая жена, овдовевшая вторым мужем. Иван Иваныч не возражал, но сам туда не наведывался никогда, отношений с бывшей не поддерживал.

Дочку с маленьким возил к нему за город зять, хотя, если честно, то и не таким теперь уже маленьким, внуку Юрке шел десятый год. Дед внука любил, с удовольствием проводил с ним время, брал с собой на рыбалку. Рыбу они привозили редко, но довольны этим мероприятием бывали оба сверх меры.

Еще любили разбирать вдвоем в мансарде коллекцию вывезенных Иван Иванычем с Севера минералов.

Допускал дед внука и в святая святых – теплицу, где они – похожие глазами и носами, а еще крупными кистями рук, копались в земле с одинаковым удовольствием, что радовало деда. «Наш человек!» - говорил он с гордостью.

Юрка уверял, что станет ботаником, слово это он уже знал, но не знал еще, что в молодежной среде оно является бранным.

Иван Иваныч на старости лет неожиданно увлекся выращиванием помидоров. Подошел к делу основательно, как ко всему, чем когда-нибудь занимался: выписывал семена в питомниках, завел друзей по интересу. И помидоры у него росли диковинные, иногда даже непохожие на помидоры. И цветом они у него были разные – от лимонно-желтых до иссиня-баклажановых, и формой и размерами поражающие: маленькие помидорки-виноградинки, гроздьями висевшие на тонких ветвях-плетях, и огромные куполообразные плоды, до килограмма весом, приятно оттягивающие руку.

Посещение теплицы было обязательным пунктом воскресной программы Инны Геннадьевны. Иван Иваныч долго водил ее по пахнущему теплой землей, удобрениями и пряной помидорной зеленью застекленному помещению, показывал последние усовершенствования: вот, систему освещения переделал, новую грядку сформировал. Один куст пришлось уничтожить, паутинный клещик завелся.

Потом они вместе собирали к столу помидоры, которые он берег на кустах к ее приезду. Про каждый куст Иван Иваныч мог рассказывать часами.

Не рассказ, а помидорная поэма, думала про себя Инна Геннадьевна, слушая Иван Иваныча. А слушать она умела, это в ней ему всегда нравилось.

За стеклом теплицы тыкался в стенки и иногда, позабыв про вальяжность, подскуливал сенбернар Чарли. В теплицу ему ходу не было.

Потом, пока Инна Геннадьевна разбирала сумку и занималась ужином, Иван Иваныч налаживал баньку. Срубил ее сам, сам перевез с берега озера крутые камни, своими руками отмыл их и устроил в парной.

Банька была маленькая, но уютная, пахла распаренным деревом и травами – мятой, шалфеем, зверобоем, которые он летом собирал, сушил и развешивал пучками по шершавым стенкам.

Мылись они долго, с удовольствием, целомудренно отворачивались друг от друга, когда дело доходило до интимных мест. В первое время Инна Геннадьевна мучительно стеснялась своего старого тела, опущенной груди, низкого живота складками, но потом это куда-то ушло.

Они сидели на полке, нахлобучив войлочные шляпы, исходили потом. Инна Геннадьевна не выдерживала обычно первой и сползала вниз, мыла голову. А Иван Иванович еще поддавал парку, хлестал себя по бокам собственноручно заготовленным березовым веником.

Потом терли друг другу спины. У Иван Иваныча на позвоночнике росла большая, похожая на подсушенную ягоду малины, родинка, которую он категорически отказывался вывести. Вообще, к врачам не ходил принципиально: залечат.

Инна Геннадьевна осторожно обходила родинку мочалкой и неизменно произносила – беспокоит меня твоя родинка. И Иван Иванович также неизменно отвечал словами старого советского анекдота: «Не чеши, не будет беспокоить».

Иногда он вкусно, в стоочередной раз, пересказывал анекдот, пока она домывала ему спину:

- Сидят два мужика на берегу, ловят рыбу. Один, политически подкованный и международно грамотный, говорит: «Беспокоит меня Гондурас». - Второй, сивый лапоть, отвечает: «Не чеши, не будет беспокоить».

У Иван Иваныча хорошо получалось рассказывать анекдот, и оба смеялись, хотя знали его наизусть. Она радовалась его хорошему настроению, он – ее, а банька им этого хорошего настроения подбавляла.

Накупавшись, неторопливо одевались, собственно, быстро одеваться и не получалось. Вытирали мокрые красные лица, обмахивались полотенцами, охали, шутили над своей неповоротливостью – старость не радость! Одежда липла к телам, распаренные руки и ноги не хотели вдеваться в рукава и штанины.

Потом приводили баньку в порядок - до следующего раза, и шли в дом.

Иван Иванович брал из холодильника припасенную бутылочку пива, садился на диван, а Инна Геннадьевна пристраивалась рядом на низкой скамеечке и стригла ему на ногах ногти. Сам он с этим плохо справлялся, мешал порядочно-таки отросший живот, да и позвоночник плохо сгибался, старая армейская травма давала о себе знать.

Он временами морщился, но не потому, что она делала это неаккуратно, а было ему неловко, что возится она у пола с его ногами, хоть и чисто вымытыми, а он возвышается над ней на диване.

Ужинали легко. Инна Геннадьевна мыла посуду, делала заготовки к завтрашнему обеду, приводила в порядок кухню, что было несложно. Иван Иваныч не терпел беспорядка, содержал себя и дом чисто.

Он пересказывал ей накопившиеся за месяц новости.

Потом поднимались в спальню. Перед широкой двуспальной кроватью стоял на стеклянной подставке телевизор. Пока Инна Геннадьевна разбирала и стелила постель, Иван Иваныч искал кино. Смотрели они только старые советские фильмы, исключение делали для некоторых американских, опять же старых, времен их молодости, боевиков, типа «Золота Маккены» с Омаром Шарифом. Ну и французские комедии с Луи де Фюнесом любили пересматривать.

Ставили рядом с кроватью на столик чай и минералку, если ночью захочется пить. И укладывались.

Инна Геннадьевна не помнила, чтобы они когда-то досмотрели фильм до конца. Расслабленные банькой, согретые друг другом и нежностью, оба быстро засыпали. Она - уткнувшись носом в потную ложбинку на его шее, он - обняв ее за плечи.

Инна Геннадьевна иногда вспоминала, как лет пятнадцать назад, когда их роман с Иван Иванычем только-только разгорался, она маялась по ночам и боялась заснуть после того, как он, исполнив свое мужское дело, проваливался в сон. Причина ей казалась теперь до невероятного смешной…

После сорока Инна Геннадьевна начала храпеть. Жила она тогда с семьей старшего сына, спала в одной комнате с внучкой-пятилеткой. По ночам внучка будила ее: «Бабушка, ты зачем рычишь? Не пугай меня!» Когда внучка немного подросла, то запускала со своего диванчика через комнату в Инну Геннадьевну подушку, плюшевого мишку или слоненка.

Храпенье во сне казалось Инне Геннадьевне делом чрезвычайно неженственным, практически неприличным, и она боялась, что Иван Иваныч узнает об этом ее грехе и разлюбит.

Для него ее секрет давно уже не был секретом, да и сам он порой выводил по ночам такие рулады, что хоть святых выноси. Но если, проснувшись, заставал ее с открытыми глазами, то с ехидцей спрашивал: «Опять не спишь?» - И оба хохотали.

Но обычно он просыпался под утро первым, осторожно водил руками по ее телу, прикасался губами к волосам, щеке, виску, потом крепко обнимал и притягивал к себе. Иногда любовь у них получалась, иногда – нет. И тогда Иван Иваныч опрокидывался на спину и сконфуженно бормотал: «Ничего больше не могу, старое я бревно», - а она тихо целовала его, перебирала поредевшие, мягкие как у ребенка, волосы и испытывала к нему в этот момент такую пронзительную нежность, что слезы выступали на глазах.


Познакомились они на Крайнем Севере. Она приехала писать репортаж про нефть, он работал в местной администрации. Оба были не первой, и даже не второй, молодости, чернила на штампах о разводе в их паспортах давно высохли. Дети выросли.

Их как-то сразу потянуло друг к другу, но в тот первый приезд и еще долго потом между ними ничего не происходило. Но ее с завидной регулярностью вдруг стали приглашать на месторождения, в поездки к оленеводам, в экспедиции на северные острова.

Потом уже Иван Иваныч признался, что пользовался служебными возможностями, чтобы видеться с понравившейся ему журналисткой.

А она неожиданно прослыла среди коллег знатоком Крайнего Севера, и ее уже привычно стали отправлять туда в командировки, тем более что мотаться по арктическому побережью в сорокаградусный мороз зимой и среди туч комаров летом желающих было мало.

Инна Геннадьевна, наоборот, ездила на Север охотно, и скоро уже ни для кого не было секретом, что там, на побережье Северного Ледовитого океана, обретается ее личная жизнь.   

Она часто вспоминала их первые встречи. Как брала у Иван Иваныча интервью, и в течение двух часов он сыпал цифрами, фактами, датами, названиями. «Рисуется, ох, рисуется, - думала она, едва успевая записывать за ним в блокнот, диктофоны тогда были еще недоступным благом, - все придется перепроверять». Но он оказался точен даже в мелочах, что повергло ее в изумление, к такой эрудиции чиновников она не привыкла.
 
Потом был прием в краевой администрации по какому-то северному поводу, на который ее пригласили. Она стояла среди коллег в одном конце зала, он – спиной к ней, в другом – в кружке чиновников. Она пыталась объяснить молодому командированному журналисту какую-то местную премудрость. И вдруг услышала, как Иван Иваныч, вклинившись в разговор, поправил ее так, как будто стоял рядом и участвовал в беседе. Это его умение слышать каждого в толпе, как дирижер слышит любой инструмент в оркестре, поражало ее потом еще не раз.

А потом был вертолет на далекое Карское побережье, где они застряли в пургу в маленьком не Богом, но людьми забытом поселке на несколько суток. Их поселили в комнатках для приезжих при сельсовете. И эти дни, наполненные завываньем ветра и снежной круговертью, строганиной из омуля и консервами с сухарями, которыми их снабжал начальник крохотного аэродрома, стали лучшими в ее жизни.

И были ночные посиделки с метеорологами, веселыми и пьяными мужиками, поившими их водкой и травившими байки из своей жизни. Она никак не могла разобрать, где правда, а где вымысел, а они только хохотали в ответ на ее вопросы.

У них закончилась вода, и они пошли к маленькому замерзшему озеру на краю поселка, где Иван Иваныч рубил лед топором, а она складывала его в жестяной бак, прикрученный проволокой к старым детским санкам. А возвращаясь, они заблудились в пурге в нескольких десятках метров от дома и были готовы впасть в отчаяние. Но потом их все-таки отыскали заволновавшиеся метеорологи, и они все вместе растапливали лед в ведре на электрической плитке и кипятили чай, который показался ей самым вкусным, что она когда-нибудь пила.

А в крохотной библиотечке в сельсовете – три полки стареньких книжек в аккуратно починенных обложках, она отыскала любимую книгу детства – «Двух капитанов» Каверина, прочла ее по-новому, взахлеб, и вдруг поняла, что писал он именно об этих местах, где сейчас коротают они время с Иван Иванычем.

И все эти несколько дней, что прожили они в поселке, было трудно понять, где на самом деле день, а где ночь, потому что зимой ночь была тут всегда.

И были бесконечные разговоры, узнаванье друг друга и неизбежная близость.

А потом однажды утром – странная тишина, как будто выключился звук в небесной канцелярии. Они оделись и вышли на деревянное, скрипящее от сорокаградусного мороза, крыльцо, с трудом отодвинув замерзшую дверь. И замерли, пораженные, – пурга улеглась, а все небо горело и переливалось разноцветными сполохами северного сияния.

И Инна Геннадьевна навсегда запомнила перехватившую ей в тот момент горло острую тоску, потому что приходилось возвращаться на большую землю, а она была готова остаться тут навсегда, в этом поселке на краю географии, лишь бы был рядом с ней он.

Конечно, Инна Геннадьевна думала об их возможном совместном будущем. Оно ей не казалось невероятным. Связь их была уже проверена временем, она моталась на Крайний Север не первый год. Мысленно она перекраивала жизнь на северный лад и ждала лишь сигнала с его стороны. Сигнала, однако, не поступало.

Инна Геннадьевна не выдержала и однажды спросила, как он видит их будущее. Иван Иваныч пожевал губами, была у него такая привычка – жевать губами в трудную минуту, а потом сказал: «Давай не будем портить».

И она продолжала летать к нему и дальше. Иногда, правда, он тоже изобретал командировку в Питер, старался побыстрей разделаться с работой, и они гуляли по набережным, ужинали в ресторане, и была короткая близость в гостинице. Он уже тогда присматривался к Петербургу и пригородам, думая о пенсии. К тому же жила здесь его замужняя дочь.

Инна Геннадьевна никогда не приглашала Иван Иваныча домой, на это было у нее собственное табу. Дома она была только матерью, личную жизнь дальше порога не пускала. Лавировать между детьми и любимым мужчиной ей не хотелось. Она берегла покой детей, берегла и свой собственный покой. Один из прежних ее мужчин, настойчиво претендовавший на роль главы семейства, обозвал Инну Геннадьевну однажды эгоисткой. Возможно, он был прав, но она с ним без колебания порвала.


Господи! Как же она любила командировки на Крайний Север! Любила до дрожи момент, когда самолет, снижаясь, пропахивал облака, и под окном возникал водораздел: с одной стороны бутылочно-зеленый Северный Ледовитый океан, с другой – каменистое побережье, кое-где украшенное пучками низкорослых ив. Так было летом. А зимой, которая была здесь почти всегда, расстилалось снежное полотно, куда ни глянь. И было непонятно, где кончается суша и начинается океан.

И хотя это и было то самое белое безмолвие, воспетое Джеком Лондоном, ее всегда возмущало это определение. Для нее здесь было не безмолвие, а сама жизнь.

Ей нравился момент, и она ждала его с нетерпением, когда самолет снижался и, казалось, летел какое-то время параллельно поверхности земли. Она искала глазами маленькие поселения – по десять-пятнадцать домиков, прислонившиеся боком к большой реке, и пыталась определить, с какой стороны сядет самолет: со стороны тундры, или пролетит над городом? Это зависело от ветра.

Инна Геннадьевна жадно искала глазами знакомые здания: деревянную администрацию со шпилем и развевающимся флагом, пятиэтажку, в которой жил он, и которая выделялась нарядным голубым цветом.

Она знала, что Иван Иваныч будет ее встречать, но каждый раз все-таки боялась, вдруг он ее не встретит.

Маленький винтокрылый самолет из тех, которые, наверное, не летали уже нигде в мире, кроме этого побережья, мягко садился на полосу и бежал, чуть попрыгивая на стыках бетонных плит. Подъезжал, поскрипывая, металлический трап, шаткий и невероятно скользкий, сколько она его помнила. Она смотрела на него, как на старого знакомого, и ступала, придерживаясь за поручень. «Правило трех точек», - каждый раз вспоминала она наставления по технике безопасности на нефтепромыслах. «Почему три точки?» - спросили как-то коллеги в Питере, которым она рассказывала о своих северных одиссеях. - «Две ноги и рука, как жесткий треугольник – геометрию учили в школе, что ж тут непонятного?»

«Осторожно, скользкий трап», - заученно повторяла стюардесса.

Улыбаясь, Инна Геннадьевна глубоко втягивала морозный воздух полярной ночи, или воздух температуры парного молока, если это было лето. Но чаще, конечно, это была зима: синеватый снег по бокам от взлетной полосы, тридцатиградусный мороз и ни с чем не сравнимый воздух – металлически острый и хрустально чистый. Это было придуманное ею сравнение, и она им чрезвычайно гордилась. Ей казалось, что оно наиболее точно передает ощущения человека, вышедшего на волю из спертой кондиционированной атмосферы самолета и глотнувшего первую порцию атмосферы арктической.

Автобус к трапу не подавали, самолет подруливал почти вплотную к металлическому решетчатому забору, за которым ждали встречающие. Она, осторожно перемещалась с дорожной сумкой по укатанному снегу и сразу видела его, стоящего обычно в стороне ото всех и, судя по напряженной позе и  чуть отрешенному выражению лица, тоже ее уже разглядевшего.

Она выходила через давно знакомую калитку, бросала на него как бы совершенно случайный взгляд, слегка улыбнувшись и кивнув. Это было частью их обычного ритуала.
Он шагал к ней: «Здравствуйте!» - и наклонялся за сумкой. «Вы сдавали багаж, или это все?»  - «Это все. Подождите, - говорила она его спине, поскольку он уже шагал в сторону черного внедорожника. – Меня, вроде, как должны встречать...» - Он оборачивался: «Вы не будете возражать, если это окажусь я?»

Он подходил к машине, закидывал сумку на заднее сиденье: «Садитесь вперед».
Если честно, машина его Инне Геннадьевне категорически не нравилась – слишком высокая, в юбке на сиденье было просто не залезть. Да и в джинсах сложновато, с годами ее все сильнее беспокоила поломанная в молодости в горах, когда она сверзнулась с тропы, больная коленка. В своих хворях она не признавалась и ерничала: «На таких машинах только бандюки с Кавказа рассекают».

Соблюдая секрет Полишинеля, они ехали в единственную гостиницу, оформляли ее там и оставляли сумку. Ужинали тоже в единственном в городе ресторане, церемонно и немного смешно – после стольких-то лет! - обращаясь друг к другу на вы. Потом отправлялись домой к Иван Иванычу. И происходило то, ради чего стоило жить, и что давало ей сил и вдохновенья до следующей встречи, которая могла случиться и через три месяца, и через полгода, и через год.


Кончилась первая серия ее романа с Иван Иванычем неожиданно и унизительно.
Он снял на лето коттедж в Крыму, под Феодосией, и впервые предложил провести отпуск вместе. Правда, умолчал, что с ними едет его закадычный друг Валерка Оболенцев, хотя никакой он был уже, конечно, не Валерка, ему давно перевалило за пятьдесят.

Неприятный сюрприз ждал Инну Геннадьевну в московском аэропорту, где они условились встретиться, и откуда начиналось путешествие. Она расстроилась, даже обиделась, но потом смирилась. Не хотелось выглядеть мегерой перед Оболенцевым и портить себе и Иван Иванычу их первый общий отпуск.

Да и Оболенцев оказался ненавязчивым попутчиком. Он хорошо держал компанию, быстро вызнал, где в поселке продают самое вкусное и одновременно дешевое домашнее вино, и даже сквернословил меньше обычного. А главное, чувствовал момент, когда ему следовало удалиться на свою половину и оставить их наедине.

Оболенцев был сугубо северным человеком и в первый же день отпуска обгорел на солнце до пузырей. После этого он предпочитал днем отлеживаться в гамаке под фруктовыми деревьями с пластиковой бутылкой охлажденного вина и старыми журналами «Вокруг света», которые они во множестве нашли в коттедже. К морю он ходил только после захода солнца.

Иван Иваныч и Инна Геннадьевна обычно отправлялись с ним. Они садились на прогретые за день камни, ели персики и переспелую вишню, запивая молодым вином. Мужчины окунались в воду, травили анекдоты из армейской и заполярной жизни, а Инна Геннадьевна смотрела, как погружается в море солнце, вдыхала немного похожий на больничный,  йодистый запах чуть подтухших водорослей на берегу и наслаждалась счастьем.

В тот день она отправилась на море одна. Мужчины после завтрака собирались пополнить у знакомого крымчака запасы домашнего вина и играть в шахматы.
Вернулась Инна Геннадьевна быстро. Она забыла темные очки, без которых от бликующего моря у нее сразу же начала болеть голова.

В саду никого не было. На низком столике рассыпались шахматы, в траве стояла пластиковая полупустая бутылка вина.

Она нашла их на половине Оболенцева. Услышав ее крик: «Иван!» - они отскочили друг от друга. Два голых яростных потных самца.

Инна Геннадьевна улетела в тот же день. Оболенцев прятался от нее на своей половине. В общем-то, больше она его не увидела никогда.

Иван Иваныч пытался остановить ее отъезд, даже что-то объяснить, но все его объяснения сводились к нелепому: «Я же не с женщиной тебе изменил!» - или того пуще: «С каждым может случиться».

Инну Геннадьевну передергивало от отвращения, перед глазами маячила противоестественная сцена совокупления двух мужчин, и она стискивала зубы, чтобы не разразиться злыми упреками и слезами, и кидала, как попало, вещи в дорожную сумку.

Иван Иваныч еще несколько раз потом звонил ей, поздравлял с праздниками, даже прилетел однажды в Петербург. Она не стала с ним встречаться и решительно прекратила всякие отношения.


На Север Инна Геннадьевна больше не ездила. Но, тем не менее, издалека продолжала следить за Иван Иванычем.

Она знала, что Оболенцев с женой после развала Союза уехали к сыну в Германию, поселились в Бонне.

Иван Иваныч вышел в отставку, построил под Питером коттедж и, по слухам, жил в нем один.

Встретились они снова через пятнадцать лет. Инна Геннадьевна была к тому времени уже пенсионеркой.

Он позвонил ей первым. Как выяснилось, он тоже не терял ее из виду.
Иван Иваныч рассказал, что живет под Петербургом, немного преподает. Не деньги нужны, а чтобы не оторваться от жизни и не одичать. Позвонил потом еще раз, поздравил с каким-то праздником. Пригласил в театр. Она про себя усмехнулась, знала, что он никогда не был театралом. Хотел сделать приятное ей, когда-то она говорила, что любит классическую оперетту.

До конца они не досидели. Надуманные страдания мистера Икса показались им невыносимо скучными. Погуляли по Летнему саду, поужинали в ресторане. Он проводил ее домой.

Потом было еще несколько таких встреч. Они все присматривались друг к другу, боясь в очередной раз ошибиться и переступить черту. И прошло немало времени, прежде чем Иван Иваныч пригласил ее к себе, а она согласилась.

Инна Геннадьевна долго не решалась спросить Иван Иваныча, почему он не поехал с Оболенцевыми в Германию, знала, что тот настойчиво звал его. Однажды все-таки набралась мужества и спросила.

Иван Иваныч долго жевал губами, потом, отвернув лицо, не глядя на нее, ответил: «А ну их, с их пивом и сосисками. Выйдешь на улицу, а там никто и слова-то по-русски не скажет». Помолчав, добавил: «Дед у меня под Смоленском погиб».

Но была какая-то недоговоренность в его словах. И тень старой обиды шевельнулась внутри нее. Иван Иваныч понял, почуял, что потянуло холодком, быстро глянул на нее и глухо сказал: «То все прошло. Не думай».


Проводив Инну Геннадьевну в воскресенье под вечер на электричку, Иван Иваныч возвращался со станции домой. Зажигал во всех комнатах свет, он не любил темноту. Включал телевизор – как фон, полную тишину не любил тоже.

Садился в кабинете за письменный стол, проверял на компьютере почту, отвечал на письма, читал в интернете последние новости, готовился к занятиям в колледже. Вздыхал.

Потом не выдерживал, приносил коньяк, выпивал и надолго задумывался, уставившись в пространство. Сенбернар Чарли лежал на полу, смотрел на хозяина и двигал хвостом-опахалом.

«Или насмешить людей на старости лет? – думал Иван Иванович. – Сыграть свадьбу, зажить – как люди - одним домом? Не обязательно, конечно, венчаться. Но сделать все - честь по чести, зарегистрироваться, друзей собрать, что тут плохого? Брата Кольку вызвать из Ульяновска, если ему дорогу оплатить, приедет, будет свидетелем. Сколько ж можно так маяться, не маленькие уже, через два года семьдесят стукнет, много ли осталось?» 

А Инна Геннадьевна ехала в это время в электричке и невидящими глазами смотрела в сумерки за окном, на мелькающий неясный пейзаж.

«Господи, - думала она, - не надо! Только пускай он ничего не говорит! Пятнадцать лет назад, до того самого… я бы, не глядя, бросилась за него замуж. Меня тогда оскорбляло, что он не хочет. Но теперь… Я люблю его, он мне нужен, но пускай все будет, как есть… Как я оставлю своих? У Любочки – переходной возраст, цапается с родителями, ей нужно внимание… Светочка – слабенькая, кто будет водить ее в бассейн, делать с ней уроки? Вовка диссертацию заканчивает, у Лариски вон на работе дела пошли, начальником отдела сделали. Старшая внучка родит не сегодня-завтра. Говорит, бабуля, я хочу, чтобы моему сыну колыбельные ты пела, у тебя прикольно получается… Я не могу уйти, я им еще нужна…»

Последним пунктом перед возвращением домой был тот же самый супермаркет. Инна Геннадьевна покупала свежий творог, сметану, морковь, фарш для котлет на завтра. «Сделаю сейчас по-быстрому сырники со сметанкой, - думала она. - Светланке морковку натру, если так не захочет, будем играть в зайчиков. У Любочки завтра математика, надо повторить десятичные дроби, с дробями у нее проблема».

Дом в поселке под соснами отодвигался все дальше. Инна Геннадьевна возвращалась в бабушку. О том, что целых два дня она была женщиной, напоминали только гвоздики, которые она всегда забирала и ставила в вазу возле своего дивана. «Если спросят, скажу, что купила у метро», - обычно решала она. Но дети обычно не спрашивали.