Виталий Малокость
423825, г. Набережные Челны, 25\15–104.
Малокость Виталий Петрович, т.: 8552–545514,
8–917–295–58–47, emeil:p3kazan2@yandex.ru
Людмиле Волковой
ВЫ МЕНЯ ПРЕЗИРАТЬ СТАНЕТЕ
рассказ
Она вам обязательно встретится, и будут у неё такие локоны и такие нерастраченные глаза, полные чарующего вина, что вам до чёртиков захочется пропустить их сквозь пальцы, пригубить букет запахов из её чары. Но прежде чем это вам позволить, она попросит о маленькой услуге, пожалуется на то, что ей негде жить, что вынуждена была прописаться к холостяку и теперь отбивается от его слюнявых губ квартплатой, и что ей ничего другого не остаётся, как согласиться на совместную жизнь по первому попавшемуся объявлению. Антипошлость вскипит в вашей душе, но не обольщайтесь – благородство давно уже сбежало из вас на другом огне.
Всё-таки, вы раскинете мозгами: кто бы из ваших друзей мог её приютить? Пройдёт хлопотливая неделя и вы узнаете, что ваш приятель вновь съехался с женой и освободил разъездную однокомнатную. Нужно заполучить ключ, который за здорово живёшь не дают даже другу, нужно скрыть причину, соврав, что ключ «на случай». Приятель ехидно улыбается,
Наконец, перекати-муж положит вам в ладонь ключ к отдушине и попросит поливать цветы и кормить кошку, выносить её туалетный песок и покупать молоко.
У вас пробуждается любовь к животным, и вы идёте кормить кошку. Конечно, вечером и, конечно, с шампанским. Сердце ваше трепыхается, вы пережидаете пять минут перед дверью, чтобы выглядеть молодцом и показать, что восьмой этаж для вас ещё не препятствие, когда не работает лифт. Вас встречают сиреневые тени под бровями, золотистая пудра на щеках, но вы этого не замечаете, потому что вас знакомят с дочерью, сестрой и её мужем. Ваша длинноволосая прелесть заманивает вас на кухню, целует в щёку и шепчет какой вы славный мужчина из тех, что перевелись, а сестра с мужем здесь недельки на три, им вот–вот наклёвывается служебка, и тогда… Может губы ваши не слюнявые, и она будет их терпеть до тех пор, пока вы ей устраиваете временный приют. Просмотрев программу «Время» в миниобщежитии, вы уходите со спокойной душой за кошку
Потом вы созваниваетесь, и всплывает история. Оказывается, Рита попала в историю и ей нужно посоветоваться. Вы ничем бодрящим не запасаетесь и даже не придумали алиби перед женой, так как предположили, что история краткая, вы только забежите к локоноволосой и дадите соломонов совет.
Напрасно вы не запаслись ничем и не настроились на нечто большее. Теперь вы заметили сиреневые тени со звёздными блёстками, так как квартира тиха и пуста. Сестра и дочь на даче у подруги, а свояк во вторую, пока доедет, будет полвторого. Какое же алиби можно придумать до вторых петухов? Ваше внимание только этим и занято, слушаете Риту рассеяно и проклинаете себя за то, что вы пентюх и пришли насухую. Но Рита предусмотрела вашу непрактичность.
– Вы меня презирать, возможно, станете, после того как выслушаете,– говорит Рита и открывает шампанское с неожиданной ловкостью.
– Что вы! – Между вами ещё вежливая форма, конфетно-букетный пролог. Вы пытаетесь
взять фужер вместе с её пальчиками, она не противится, вы целуете их и шепчете необдуманно: – Да будь у вас хоть три любовника, какое мне дело.
Кавалера от слова «презирать» передёрнуло, он с испуга решил, что речь пойдёт о каких–то ещё мужчинах, которых он может здесь встретить, и Рита страхуется на этот случай.
Она увлажняет губы шампанским и заливается смехом.
– Три любовника? Да они меня разорят!
– Зачем же их содержать? – Искренне исторгаете вы наивность.
– Потому что нас содержать вы не в состоянии,– цинично Рита, и вы уже как бы зачислены в эту категорию.– Вы больше в ресторане оставляете, чем моя зарплата. И с моего бывшего копейки на дочь имею, а её обуть-одеть ухитрись и сама выгляди не зачуханной. Вы же любите ухоженные ручки наши.
Вы пересчитали её кольца и перстни, оценили цепочку и джинсы. Откуда это взялось?
– Я вам расскажу, чтобы не подумали, что любовники нанизали, Дураков среди вас нет.
Вам показалось, каким милым и любимым дурачком вы могли бы стать, если бы сумели завтра же опровергнуть её слова.
– Всё это украдено, вы целуете грязные руки.
Стоп-минута. Вы соображаете, мучительно боретесь. Зачем она так…
– Надо,– режет Рита,– надо испить презрение, униженная я уже была, в грязи поваляться ещё придётся, а вам пригодится, если у вас растёт дочь. Воспитывают нас родители, ни в чём не отказывают, а как выдадут замуж – не дай бог жлоб попадётся, как мне, ведь специально на минималку устроился, чтобы я, упаси, на его алименты не разгулялась – так и конец их поддержке. Похлебай, дочь, лиха, они ещё сами не пожили, всё меня тянули. Да лучше бы они не лезли из кожи, тогда и мне не пришлось бы её менять. Знала бы, что ждёт меня работа в две смены, кусок хлеба, постель и могила.
Попали вы в вагон не курящих, даже хуже, там хоть в тамбур можно выйти, а тут совета ждут. А Рита продолжает вас грузить: – Так зачем-то музыке научили, вкусы привили и принципы внушили. В теперешнем пресмыкарии родительские убеждения палками в колёсах. Для муженька моего любимой музыкой был мотор, вкус он понимал только в футболе, а принципы путал с принципалом – хозяйчиком. Зато спокойствие имел олимпийское.
Расскажу случай.
Выбрала же она персону и время для покаяния, тяготился ролью исповедника гость. Чего доброго, ещё слёзы придётся вытирать.
Жили мы в посёлке,– продолжила излагать накипевшее ваша «отдушина».– Кругом город, а у нас островок изб с банями. Стирала я как-то в бане и дым почувствовала, не заметила, как занялась она. Вбегаю в дом: «Баня горит!» – Кричу мужу. А он сидит дуб-деревом перед теликом. «Отстань, дай футбол досмотреть»,– «Да выйди и залей, без бани останемся!» – «Заливай, если тебе нужна баня», – больше ничего о него не добилась. Сосед и не дослушал меня, его двору тоже не сдобровать. Только люди управились с огнём, ещё пар валит – выходит мой охломон на крыльцо, хоть бы не выдавал меня, я соврала, что его нет дома. Простила ему этот случай, но он как на пожар ноль внимания, так и на меня, будто я не человек, а плевательница. Он живёт, чтобы харкать в меня, а я – чтобы чиститься.
Вас передёрнуло. Зачем вам эти подробности? Вы намотались с квартирой и никакой отдачи. Для вас лучше не знать её горя. Вы прочитали Маканина и позавидовали Михайлову. У него была «отдушина» от зануды-жены, и вам захотелось подобного. Хотя у вас жена очень даже мила, но приелась, что ли, томительного интима с ней, зова её плоти уже не испытываете, и жизнь как-то однообразно тянется без возвышенного чувства, хочется какого-то орешка с твёрдым ядрышком, может быть, Рита – орешек? А она начинает раскалываться и говорить, что и в ней червь побывал. Наверное, вы посмотрели на часы, потому что Рита спросила, не торопитесь ли вы.
– Нет, – бесшабашно врёте.
Рита пересела к вам на диван, вы почувствовали прилив чего-то там, что не сбежало на другом огне. Прихлынуло и отхлынуло внутри и снова… А в руках будто не фужер, а провод под напряжением. Вы можете просто отобрать у неё шампанское, отставить фужеры, или перехлестнуть руки и неудобно так, сидя, с дурацким бокалом в руке обнять её и поцеловать. Как-то, так или иначе, но вы делаете это и чувствуете её язычок, ах, что вытворял он целую минуту, что обещал…
– Так вы… ты,– вы уже готовы, спеклись, бормочете постороннее, невпопад,– о чём ты хотела со мной посоветоваться?
Рита дарит торопливый поцелуйчик и, увы… оставляет вас разомлевшего.
– Я уверена, что не ошиблась в вас,– облизнув верхнюю губу, говорит Рита. А вас коробит от того, что она выкает, что поцелуй для неё вроде благодарности. – Человек, который приносит не заурядную водку, а шампанское, как вы сделали в прошлый раз, не оставит меня, пока не кончится кошмар, который наслала на меня судьба.
– Меня будут судить! Виктор Михайлович.
– Судить? Тебя – судить? За что? – И Виктор Михайлович (пора избавиться от вашего инкогнито) заподозрил, что влип или может влипнуть, хорошо, что адреса не знает. Но телефон рабочий дал! Он напряг брови, собрался, патока, рассахарившая его, исчезла с губ.
– За это самое,– Рита показала сверкающие золотом и камнями пальцы.
Воровать я не умела – научили, не хотела – пришлось. Не подумайте, что по сумочкам шныряла, нет, сами давали, а я брала. Когда от «олимпийца» своего ушла, я на товароведа заочно училась. Чтобы реже с ним встречаться, он мне прохода не давал, закончила курсы официанток и в вагон-ресторан устроилась. Шурупчик, директор, ещё и брать не хотел такую паиньку, да деваться ему некуда было, поезд не ждёт, его официантка в декрет ушла. Узнав, что одиночка, подобрел. Одиночке между рейсами забеременеть не от кого. Ловкость и бойкость – дело наживное, рассудил он. Когда увижу, как выручку делят, глаза сами загорятся, Рейс, другой прошёл, а с меня толку, что с трутня в улие, и Шурупчик стал меня натаскивать, учил, как вести себя, что отвечать клиенту. Заставлял повторять, сам садился за столик, Несу ему первое, второе… «Да не тарелку! – Кричит. – Ты задок свой умей мне подать, что бы он мне свет застил и при расчёте я не думал о сдаче. А он у тебя, как орех, так и просится на грех. Представляете, Виктор Михайлович, что выслушивала от начальника, ещё и руки его терпела. «Наклонись, как расстегнись, – учит меня, будто я в бардак попала, – покажи клиенту витрину, что бы у него шары повылезали, отойди от него походочкой с аэробикой, потяни за собой взглядом.
Рита крутнулась перед Виктором Михайловичем, отошла с оглядом, будто забыв возле него ногу, и глаза её шепнули: «Пошли!» Виктор Михайлович не понял игра это или соблазн. Он потянулся за фиолетовым крепдешином, который скрывал и будто не скрывал два яблока, гадай, в кожуре они или очищены, а ему так хотелось это узнать.
– Это сейчас у меня получается,– Рита села к столу, словно понимала, что рядом садиться нельзя, мужчина не выдержит, и история останется недосказанной.– А тогда Шурупчик то и дело шипел: «Улыбайся, улыбайся. За улыбку дорого дают. Клиент в отпуске, он пахал где-то, обхождения не видел, а ты ему глазики, зубки покажи, губки раскатай и юбки. Он тебе шоколадку, а ты её в буфет, вот есть на «растишку» твоему короеду. Вот нахал, где только нахватался, стриптиз ему исполняй среди бела дня.
Отстал, наконец, но не надолго. Заходит как-то с гитарой в моё купе, коньяк принёс. В чёрных батничке и вельветовых брюках, по паучьи костистый в плечах, локтях и коленях. Тренькает себе и поёт, за близкое знакомство предлагает выпить, за закон поездов дальнего следования, «Если не выпью, что тогда?» – «Высажу на необитаемом острове, называемом базой. Хватит дармоедкой между пчёлами летать, пора свой взяток приносить. Выбирай: обсчёт за столом или расчёт в постели».
Два месяца продавала себя на базе, никто не брал. Словно заклеймил меня Шурупчик. Ни отдел кадров, ни профсоюз наш кастрированный не помогли. А зарплаты не проси, кто не работает, тот не ест. Уже долги продлевать стыдно, не то, что в новые залезать. Спасибо Степановне, выручила. Посудница, она тоже ждала милости от хозяйчиков ресторанов. Домишко у неё имелся с огородом. В горнице зелено, прохладно и тишина потусторонняя. Допотопный телевизор, занавешенный салфеточным клином, больше дремал и только на время кино открывал подслеповатый глаз. Сидим, бывало со Степановной в сорочках и чай пьём. Степановна такая сдобная, настоящая Пульхерия, сёрбает с блюдечка, обмакивая уголок рафинада и откусывая кутними зубами, щурится. Губы, вижу, у неё суровые от жизни. А в кино «знатоки» шурупчиков вовсю раскручивают. И простую нитку на девять шерстяных замечают, и слабость вина на полградуса улавливают. С миру по нитке да по капле ткут пауки дачи и наследство.
Степановна только охает. Дак это котрых споймали, а котрые похитрей милиции? Да что там той милиции – жменька. Ополчение на гадюк созывать надоть. В гадюшник пролетарию превратили. Моя бы воля – взяла бы всех сирот, котрых из детдомов выпускают, построила бы в ряд и каждому – винтовку в руки: прочешите нашу землю аж до моря! Тогда бы вся вша в воду ушла. Вот тя на работу не сватают. Знамо почему. Подмахивать им не хочешь. Ребятёнок твой у матери, говоришь. Ты об ём помни. Каку тебе, мила, распоряду прихитрить? Вот што, накрасся, намулюйся завтре, губки сложи бантиком, а хвост – кантиком, не подымай! Ищо колечко тебе на пальчик нанижу, пусть думают, что дважды замужем была, и перстенёк золотой. Монисто у меня мамкино сохранилось жемчужное и серьги цыганские – чижолы, червони. Как поглядут на тя дирехторы, так и сойкнут: кака ворюга сидит вся в золоту, такая кадра нам нужна. Ещё чулочки фельдиперсовые завтре в сундуке пошнырю, чтобы вовсе на курву похожа была. Да юбку давай подрублю, их колени блазнят». – «Ты из меня пугало сделаешь, сейчас макси в моде». – «Разве для людей тя выряжаю, – отмахнулась Степановна, – для жеребцов»
На базе товарки ахнули: «Ритку сегодня купят,– слышу, – на такую кралю у любого поднимется настроение»,
А у Виктора Михайловича оно падает, хочет уйти и не может, какая-то принудиловка, замешенная на том, что ещё не выкипело, удерживает.
Входит хапуга, с первого взгляда по-другому не могла к нему отнестись, пижонистый весь, в кожаной куртке, американских джинсах, на волосатой руке японский будильник. Маэстро, одним словом. С порога взял меня на мушку, а Степановна – штовх! меня под бок, взбодрила. «Так, всё вижу. Официантка, буфетчица?» – «Зависит от того, кто вам нужен», – отвечаю. «Ух ты, припекло! У кого работала, разряд?» – «У Шурупчика». – «Жаль, не подходишь». Я чуть морду ему не расцарапала от ненависти, готова сорваться и впиться в глотку высокой культуре обслуживания, для которой не подхожу. «Санитарная книжка при тебе?» – «При нас, при нас!» – Ответила за меня Степановна. Я же, ничего не вижу и не слышу. «Беру», – сказал пижон.
Дошло до меня, будет у меня место, заработок, друзья, чихала я тогда на Шурупчика. И тут я ахнула при народе: «Воровать я не умею!» – «Ха–ха–ха», – раскололся директор. «Хи–хи–хи», – подпели ему женщины. «Я научу», – не смутился покупатель. Что меня дёрнуло, не пойму. «Я не одна, берёте, так и посудницу заодно». – «Чишь, – зашипела Степановна, – ты что балаболишь. Хозяин знат, кого брать». – «Только вместе, я тебя не оставлю». Маэстро скромностью не страдал. «Для поддержки штанов? Что ж, до Москвы за харчи помогать будет. Моя посудница в Москве уйдёт в отпуск. Если согласна, то сговорились».
Вышли мы за ним, и прямо мир переменился, иду вприпрыжку, улыбаюсь дурочкой, а сама с опаской на кожаные плечи поглядываю. Сколько же он хапает? У Шурупчика не меньше пяти штук прилипали, так то в третьеразрядном кабаке, а этот в фирменном!
Вот и до Москвы доследовали, Степановне уже ставка пошла, а науку воровать Игорь Олегович не торопится мне показывать. Как ни приглядывалась, никаких шахер-махеров не замечала. Зато в смысле дисциплины, фирменного видика, директор был строг. Перед завтраком осмотр проводил. Пальчики ему покажи, ушки, повернись кругом, пройдись, чтобы ничего не хрустело и не скрипело. И поправлял там, где имеет право только муж, к духам принюхивался, заглаженную складочку замечал. «Кто обсчитает клиента на обеде, – напутствовал Игорь Олегович, – того высажу на первой станции»
– Клянусь вам, Виктор Михайлович, не верила его словам. Поварам, кухонным и посуднице лапшу на уши вешает, считала, чтобы меньше душ в дележе иметь. Вот хапает, так хапает! И на тебе – случилось несчастье: пришла телеграмма, что у Степановны сгорел домишко. У бедной женщины перед пенсией осталось то, что на ней, да материны украшения, что на прокат мне дала. Игорь Олегович после закрытия собрал всю бригаду. Перед ним на столе пустая ваза из-под цветов. А дождь по окнам лупил, по крыше… Всё дрожало и тряслось. Вдобавок свет померк, освещение переключили на ночной режим. В руках у директора появились зелёные и рыжие купюры. Он сунул их в вазу. «Для нашей сотрудницы. Кто сколько может». У меня глаза на лоб, хапуга расстался с нажитым! Разве могла предположить, что в таком месте встречу честного? И мгновенно себя выдала, стыд набежал, покраснела, как школьница, и ляпнула: «Игорь Олегович, вы… свои… даёте? и тут же почувствовала себя отщепенкой, позорницей. «Нахалка, пригрели змею!» – Оплевали меня женщины. Директор расхохотался и рассказал, как он меня сватал. Боже мой, я коровой ревела от позора, голову катала по столу, еле отпоили. В глаза никому смотреть не могла. Ладно, переболела, а как Степановной помочь?
За моими столиками уже два дня пили шампанское дембиля. Угощал Давид. Образумливала его: «Давид, перестань транжирить». А он: «Сестра, зачем ругаешь? Атец прислал десят штук, дядя – десят. Куда деньги деват? Всех угощаю!» После собрания заявила Давиду: «Шампанское подорожало в два раза». – «Пачему, пачему? Хот в пят. Десят бутылок и шакалад!» – «Потому, что ты деньгами соришь, а у меня дом сгорел». Давид не поверил. «Зачем абманываешь, тебе деньги нужны? Вазьми!» – И выхватил из кармана несколько бумажек. Гляжу на деньги и думаю: кто ему позволил шиковать? Папа и дядя? А они где взяли? Перекачали из русских базаров. Вино, персики, цветы на север, деньги на юг. Так разве зазорно принять от наследника богачей крупицу выручки? «Спрячь,– говорю, – рассчитаешься по счёту».
– Да, Виктор Михайлович, видно птицу по полёту, а богача по расчёту. Толстосумов я прозвала «кишочниками». Носатый и волосатый клал на стол круглую бумажку и спрашивал: «Хватит?» – «Мало, – спокойненько отвечаю.– Сигареты брал? Брал. Сколько в Сачхаре стоит пачка? Почему здесь платишь половину? Коньяк пил? Мы привезли его с Араратской долины. Урук продал – гони деньги!» Спекулянт без звука добавлял. Слаб человек и жаден, когда деньги сами плывут в руки. Но и другая причина была брать. Ревизоры, оперативники, санинспекторы вставали из-за стола, будто в санатории пообедали и ещё с собой просили завернуть. И попробовала бы я пискнуть на этих прилипал. Они живо бы нашли к чему придраться. Так и продолжается круговорот веществ: на юге зреют арбузы и дыни, дымный север платит за них трудовые рубли, официанты сдирают с «кишочников» пошлину, а надзор пасётся в сфере питания.
Никогда бы не рассталась с Игорем Олеговичем, да открывшиеся курсы нас разлучили. Разряд у меня был мал для работы в его ресторане. А после курсов стерегли меня Шурупчик и неизвестный мне Роман. Прослышали про моё «мастерство» кулачить «кишочников» и рвались заполучить доходную кадру. Игорь Олегович бюллетенил в то время, и взять меня к себе не мог. Узнав, что меня ждёт, я тоже срочно «слегла». Домишко Степановны восстал из пепла, и я поселилась в нём дачницей. Но длинные щупальца Романа нашли меня. Потрясая направлением отдела кадров (замечаете перемену ко мне?), он пригрозил проверкой моей болезни, обещая консилиум самый авторитетный. Я – в больницу к Игорю. Но куда подевалось его пижонство спасительное? Моё увиливание от работы не одобрил, посоветовал поездить с Романом до того, как его выпишут.
Опоздал Игорь Олегович.
И Виктор Михайлович безнадёжно опаздывает. Не спасёт даже ложь, если соврёт, что стоял в очереди за водкой до «комендантского» часа. Хоть бы дождь случился, тогда можно придумать, что у друга пережидал. К Рите уже не тянуло. Целоваться на исповеди грешно. Неловкостью охваченный, чувством вины, он уселся совсем не настроенный что-то советовать.
– В чём же твоё преступление?
– В наказании. Я доила «кишочников», а перед ними суд и правда – всё молчит. Они и там засели. Так и подмывает меня рассказать прежде об отзывчивом человеке, встреченном в поезде, хотя от женщины, которая вам нравится, ведь, я вам нравлюсь чучуть, Виктор Михайлович? (Он смутился, не спросила бы, любит ли). Неприятно слышать от женщины, к которой немножечко влечёт, признание о другом мужчине.
Он промелькнул в тот вечер, как зелёный светофор за окном. Проклинаю и благодарю судьбу за то, что случилось. Кажется, что я была тогда любима. Словно предвидя мне стыд того вечера, закат подкрашивал малиновым соком водку в графинах, минералку, шампанское, даже дым уплывал к вентилятору сиреневый. В окно на поворотах горчило сгоревшей соляркой. Солдатики храбро пели и улыбались мне: «Официанточка, налей бокал вина, сосёшь портянку ты, товарищ старшина…» С ними чернявенький валетик со старлейскими погонами. Вижу: машет мне зазывно, глаза полны сладчайшего яда жизни, готов проглотить меня с косточкой, я тогда пухленьким персиком выглядела, потом дошла, Подхожу, как учили. «Девушка, ты нас обслужишь?» – «Конечно, дорогой, по первому разряду, от всей души»,– отвечаю и бровями вот так (по Ритиному лбу будто замшевая змейка проползла). «Во всех смыслах?» Углубляет заказ чернявый. Намёк поняла, на глазах наглеет, пачку денег в нагрудный карман красноречиво переложил. Ах ты, Монте-Кристо невоспитанный, думаю, как бы тебя проучить? «Вы за ценой не постоите?» – «Будь спокойна».
За другим столиком у меня компания тузов, сняв пиджаки, обжирается пловом. Один трефовой масти, красная морда кирпича просит, ест по-восточному, поминутно вытирая салфеткой рот. Измятую старательно душит в кулачке, закатывает в шар между ладонями и небрежно так кидает в салатницу. Если комок перекатывается через стол, туз за ним не наклоняется, Да где ему с его сальным волдырём. Сори, сори, таю раздражение, я тебя заставлю покряхтеть. Назойливыми требованиями загонял он меня, без тошноты смотреть не могу на ходящие холодцом щёки и подбородок. Его взгляд в отличие от рыхлости фигуры, был твёрд, мозолил мне грудь, живот и колени. Клохчет что–то на непонятном языке, и друзья его тоже роются глазами у меня в манишке. Тут ещё валетик «косой» запустил, я ему вернула, он две присылает.
Неужели я похожа на продажную, Виктор Михайлович?
«Я – продажный,– подумал гость, – променял вечер с семьёй на один поцелуй».
Настроение уже не то, прислугой чувствую себя на чужом пиру. Не заметила даже, как он вошёл и сел возле того окна из которого свет брызгал. Встретился со мной взглядом и прикрыл скулу, будто зуб его мучит. Заметила, что она изуродована не совсем зажившим рубцом. Форма на нём тропическая с эмблемами танкиста.
– Есть коньяк, шампанское, – предлагаю. Про водку молчу, совестно стало, на водочных бутылках только наклейки подлинные,– «Золотое»… со льдом.
– В меню не вижу «Золотого»,– говорит танкист левым уголком губ.
– Для вас найдётся.
Он коротко взглянул на меня. Какие-то стынь, морозец блеснули в его глазах. Оторопь про-
шибла, не наглею ли я?
– Что, страшен? – Майор по-своему истолковал моё замешательство.
– Что вы, – то было холодно, теперь пылаю вся, – вот кого я боюсь,– и на трефового указываю.
Танкист косит в сторону тузового стола и подмигивает мне здоровым глазом.
– Положитесь на меня.
Ободренная, полетела к Роману. Тот картошку чистит. Мы без кухонной и посудницы вышли, так что всем доставалось. «Рома, – прошу,– расколись на бутылку «Золотого». – «Для кого?» – Набычился директор. «Для меня».– «Перетопчешься», – и снова режет кожуру. «Роман, не будь занудой, я уже пообещала».- «Кому-у?» – «Офицеру из Афгана». – «Да на них не напасёшься, нашла птицу». – «Рома,– повышаю голос,– последний раз с тобой еду. В Москве специально отстану». Он нож в бак и зазвенел ключами. Беру ведёрко, загружаю лёд и держу на весу до тех пор, пока этот живоглот не сунул туда янтарную бутылку.
– Спасибо,– и майор коснулся моей руки. Просто так тронул, а, может, не просто, но рука запомнила прикосновение… Вы не поверите,– когда мне плохо, как сейчас, я поцелую там, где коснулся он пальцами,– Рита тронула губами предплечье,– и мне становится легче.
– Ну и как, полегчало? – спросил Виктор Михайлович.
Рита увяла. «Не нужно, не надо про него вспоминать. Здесь идёт торг, чем дешевле я покажусь клиенту, тем охотнее он мне поможет. У него связи, рука есть в милиции».
– Не обращайте внимания, так проявляется жалость к себе. Забыл меня давно майор.
Понесла водку тузам. «Миленькая, – квакнул любитель плова,– это нам, что слону дробинка. Повтори, дорогуша, повтори». Обычно, если клиент просит ещё – на здоровье, мягче будет при расчёте, но этому потакать я не желала. «Извините,– сказала,– я без повтора отпустила вам сверх нормы.– А пузач всё глубже запускает в меня въедливые глаза. – Смею заметить, что в вашем возрасте вы много себе позволяете… крепких напитков на ночь». – «В моём возрасте, красавица, я позволяю на ночь кое-что ещё»,– облапил меня, прижал к брюху. Грудью ткнулась в колючий потный висок. Упёрлась руками в его тыкву, оторвалась и ляпнула его по дрожалке. Тут он расквасил рот шире ворот, показал, чего он наглотался. Стал рыгать такими ругательствами, что стыдно повторить. Какой только соской не обозвал. Но майор заткнул его паскудный рот салфетками и приказал солдатам:– Проводите почтенного в купе! Пусть проспится, если не дурак.
Плюющего салфетками туза потащили под музыку падающих стульев, а я смывала слезами мерзость, брошенную мне в лицо. Как мне хотелось хоть на секундочку стать дамой. Служанка я, служанка, раздавленная глухотой гостей.
– Я почему-то уверена, что вы, Виктор Михайлович, тоже защитите женщину, когда её будут распинать. Не позволите запятнать свою душу, своего ангела-хранителя, который плачет над каждым пятном, попавшим на его крыло.
«Что она со мной делает, что замышляет? Уверенностью в моей порядочности будто к позорному столбу привязывает».
Прибежал директор, дал мне полчаса придти в себя. Майор, спасибо ему, меня не оставил, проводил до купе. Я с ног валилась: ночью за кухонную, когда ресторан закрыт – за разноску, а тут ещё позор перенесла. Упала локтями на боковой столик, занавесилась волосами от майора. Жалко себя. Для такой ли жизни растила меня мать, и жалел отец? Был бы у меня близкий мужчина, разве позволил работать в прислужницах. Текут безутешные слёзы, глухо в ушах.
– Сестра,– пробился в мою глухомань голос майора,– идёт война с падалью, вчера я пролил кровь, ты сегодня – слёзы. Мы посадили в поезд всех желающих и обязаны довезти их до цели. Больных будем лечить на ходу. – Он бережно собрал со стола мои волосы и откинул за спину.
Я распахнула лицо: жалкая, замурзанная, сказала с горечью: – Спасибо вам, добрый человек, за сладкие пилюли, только бессовестных вам не вылечить. У этих ублюдков есть запасная совесть, которую они берут с собой на собрания. Мне же прикрыться нечем и когда заболею, меня не лечить, а судить будут за то, что таким больным, как эти, я подаю микстуру по цене выше, чем она стоит, таков закон поездов дальнего следования, иначе мне не отбиться от прилипал с проверками.
Майор задумался и молвил: – Да, Рита, закон подлости существует. Так давай сорвём стоп-кран и сойдём с поезда, если здесь так плохо. Останемся одни в пустыне.
– Я бы сошла,– шепчу и заглядываю танкисту в глаза. Ласковые угольки тлеют в них под серым пеплом, видно и его обожгла жизнь. Захотела раздуть их и согреться. – У меня нет станции,– говорю, заглядевшись, – а у вас, куда едете вы?
– К маме,– просто отвечает.
– И больше никто вас не встретит? – Я приложила ладонь к больной щеке танкиста, спросила больно ли.
–Зови меня Мишей.
Если бы то было можно, я покачала головой.
– Не имею права. Вы так от меня далеки, живёте в лучшем, здоровом мире,– попыталась убрать руку – он придержал её, губы его затвердели.
= Мой мир плох уже тем, что в нём не живут женщины и дети.
Показалось, будто разрешение получила на прописку там. Если бы не выходить в освистанный салон, сидеть до утра и дольше, до станции, где сойдёт майор.
– Почему вы расстались со своей женщиной?
– Потому, что письмами я согреть её не мог, а жар пустыни северянки не переносят.
Дуры они, дуры, – так подумала, пожили бы в таком пресмыкарии, как я. Напряжение меня взяло, как перед клятвой.
– Офицерская жена! – Восклицаю, а голос вибрирует. – Звучит! Пошла я набираться золушкиного стажа для превращения в принцессу. Может быть, кто соблазниться грешницей на пути в Афган.
Возложила на голову крахмальный кокошник, раскрутилась на каблуке, руки и волосы разлетелись висячими качелями – нипочём будто всё.
– На всех золушек не хватает принцев,– говорит майор и тянется ко мне, я пячусь.– Если я похож на вашего, то через месяц этим же поездом он вернётся назад…
А через месяц, подъезжая к Казахино, мне устроили засаду. Два румяных молодца в полосатых рубахах и галстуках, попросили у меня счёт. Я калькулятор в руки, повернула табло к молодцам. «За точность ручаетесь?» – «Головой». – «Тогда подпишите это». – И достаёт из папки лист. Слово ПРОТОКОЛ так и прыгнуло мне в глаза. «Что это значит?» – «Досадная формальность, – ответил щеголеватый и прямо-таки куснул меня взглядом. – Мы вошли в перерасход на двадцать два рубля и двадцать копеек. Будьте любезны заверить наш финансовый отчёт своим автографом» Сколько ехидства и неотразимой вежливости было в голосе и осанке оперативника, будто раскрыл матёрого рецидивиста, глаза горят торжеством и обсасывают меня, как конфету. Кожей почувствовала, если соглашусь на конфискацию моих сладостей, он простит мне те двадцать два двадцать. Ещё не сдаюсь, играю разбитную. «А потому, мальчики, у вас не сходится сальдо с бульдом, что я вам подала не простую, как вы просили, а «Экстру». Теперь торжествую я: водка выпита, попробуйте мне доказать, что вы не верблюд, ещё удостоверение заберу и в сейф закрою. Щеголеватый с пробором в жёстких волосах, тончайше улыбаясь, открыл «дипломат».– «Узнаёте?» В чемоданчике лежала нераспечатанная бутылка со штампом ресторана на этикетке. – «Остаётся доказать, что содержание не соответствует наклейке. Позовите вашего директора». Сердчишко застучало, салон, лица – всё чужое.
– «Роман, я припухла,– бухнула директору. За столиком обэхесэсовцы». – «Спокойно, Рита, – холодно ответил Роман,– если идёшь ко дну, то не тяни меня. Клюнут на деньги – проедем мимо». Они «клюнули», но сошли вместе со мной.
Ведший дознание, лейтенант Отаров, сопроводил меня в гостиницу и оставил номер телефона, попросив позвонить. Я догадалась, о чём пойдёт речь: мне предложат шанс откупиться. И знаете, на что я решилась? Заказала Москву, Генеральный штаб, наобум. Ждите, ответили. А чего ждать? Разве получил дедушка письмо от Ваньки Жукова? Легче набрать три цифры и встреча с лейтенантом Отаровым с глазу на глаз освободит меня, и ни добрый принц, ни злой волшебник не узнают о цене свободы.
Звонок меня напугал. «Оперативный дежурный полковник Назаров»,– услышала я. «Товарищ полковник! – Кричу, а голос рвётся. – Как перед казнью вас прошу, передайте майору из Афгана, танкисту, звать Миша, что Золушка из фирменного поезда «Узбекистан» украла хрустальную туфельку и её будут судить, поэтому встретить его она не может». – «Выражайтесь яснее»,– попросили из Москвы. «Вы только передайте, он поймёт». – «Ваша фамилия, адрес?» – «Маргарита Соколова, гостиница «Степь», Казахино». Полковник спросил некоторые подробности о майоре и попрощался.
После исповеди перед Москвой набрала оставленный мне номер. «Аллё, товарищ Отаров?» – «Нет, девушка, вы не туда попали». – «Меня попросили позвонить по этому телефону»,– недоумеваю. – «Вы кто? – Спросил голос с одышкой, и после моего ответа радостно заблеял: – А-а, долгонько ждал вашего звонка. Карим Бареевич, к вашим услугам. Помните меня? – Холодец щёк, вдавленные в пластилин лица дутые глаза – будто заглянула эта рожа в окно. По спине побежали морозявки. Одна, совсем одна в пустыне. – Конечно же, помните,– заклокотало в трубке, – не каждый день вы раздаёте пощёчины клиентам». – «Что вам от меня нужно?» – Спросила упавшим голосом. «Извиниться хочу ещё раз. Тогда, на другое утро, меня танкист заставил, а теперь по совести, как перед дамой». Встрепенулась я, потеплела, да что говорить, совсем не то со мной творилось, чувства такие проснулись, как к отцу. Ухватилась я за надежду, что есть в пустыне человек, который знает меня и сожалеет о том, что не красиво мы расстались. Ничем не намекну на свою беду, не буду впутывать, пусть так, разговор просто душевный. Готова простить хмельную выходку, пусть не казнит себя. Его тоже можно понять, нелегко просить прощения у дочери. «Всё забыто, Карим Бареевич!» – Кричу. «А я не забыл, Рита, ваши неблагодарные обязанности, всё мудрил, как бы вас вырвать из прислуги. Поверьте, я холодею при мысли, что такой цветочек увядает в грязи. Извините, что получилось грубовато. И вот что хочу вам предложить…» Вот оно что, у этой жабы, оказывается, длинные лапы. А я стелюсь перед ней… «Догадываюсь, – упредила его. Вам требуется секретарша, а у меня подходящая фигура». Рассыпал он смешок, как горох из мешка: «С догадливыми женщинами меньше мороки! За жилплощадь не беспокойтесь, пока поживёте в гостинице, а при первой возможности выделим вам уютное гнёздышко. В нашем суде очереди на жильё нет». – «В суде?!» – «Забыл представиться: председатель народного суда…» – И назвал чудовищную фамилию.
– Вот так, Виктор Михайлович, узнавать изнанку жизни в двадцать четыре года намного лучше, чем в восемнадцать. Шесть лет можно жить в неведении благом, ещё лучше в сорок, но в том случае можно потерять перспективу стать наложницей старца.
В этом месте рассказ Риты захватил Виктора Михайловича. «Стала или не стала? Стала, если на свободе», – размыслил он.
«Какое содержание вы мне положите?» – Задумала поиграть с ним. «В течение года вы будете иметь на двадцать процентов больше, чем в случае вашего отказа». Сообразить не сложно, что меня ждёт год исправительных работ с вычетом из заработка пятой части. Говорю Карим Бареевичу что согласна, но с условием. «Слушаю вас» – «К работе приступлю, когда вы излечитесь от зеркальной болезни!»
– Что за болезнь? – Спросил Виктор Михайлович.
Рита сделала извиняющийся знак бровью.
– Не заставляйте краснеть. Когда человек не видит какой-то части своей, он смотрит в зеркало.
– А-а! – Прыснул Виктор Михайлович и подтянул живот.
Приговорили меня к тому, что предсказал Карим Бареевич. Ушла из ресторана, уже больше года работаю на вашем заводе и только неделю назад, представляете какой удар, пришёл
исполнительный лист. Вы сами принесли мне эту весть.
– Я? – удивился Виктор Михайлович и вспомнил, что действительно он сказал Рите, что на неё «телегу» из милиции прикатили.
И все увидели, что я не сладкая разведёнка, бьющаяся со своим головастиком в тисках зарплаты, а бывшая торговка, «девушка, ты нас обслужишь?», пойманная за руку. Так вот откуда у неё перстень, цепочка и джинсы!
Неделя эта тянется, как дурной сон, вспоминаю, как она началась и гадаю, чем кончится. Была ночь как ночь, отличалась тем, что под окном звал подругу осатанелый кот. Мой хозяин жестоко пил на кухне, шлёпал тапочками и вонял табачищем. Ожидая вторжения, я лежала с дочерью. Господи, когда же придёт светанок и солнце озарит стыд? Я, кажется, намекнула козлу вонючему, договариваясь с ним о жилье, и теперь мой покой, моя граница постоянно нарушаются. Заверила его примерными словами, потому что он не прописывал меня, что если уж позарез будет нуждаться в женщине, то я ему помогу. А что оставалось, сентябрь на носу, дочери в школу пора, а мы с ней у знакомых кукуем. Терпеть милосердие хуже тошноты. Почему же тогда не могу выйти и ублажить козла, да выблевать в туалете?
На кухне загремело, посыпалась посуда. «Горим!» – Заорал по-трезвому мой хозяин. Меня сбросило с кровати, будто в поезде, когда по-пьяни срывают стоп-кран. Вбегаю простоволосая на кухню: на фрамуге висит огненная гирлянда – занавеска от плиты подпалилась, хватаю, срываю и чувствую на талии замок потных рук. Торцанула его под дых что было сил, но обезумевшее животное, если ему моча шибанула в голову, не чувствует боли. Мы упали. В огне, в дыму, в каких-то лужах бьюсь головой о ножки табуреток, а дурак в трусах, без лица, а с искажённой маской, что-то ещё пытается со мной сделать, пьянь сопливая. Изловчилась, загнула ему салазки, откуда силы взялись. Закричал дурак, что дочь проснулась. «Вот, – говорю, – один свидетель есть, сейчас соседей разбужу. Загремишь на две пятилетки, а квартира мне достанется». Утром он забрал у меня ключ. На счастье, вы в тот же день выручили.
Но что бы, ни случилось ночью с секретаршей, она должна явиться за рабочий стол с приветливой улыбкой, напряжёнными икрами и остроумием, готовая кого-то разыскивать, всем ясно и честно отвечать и печатать без ошибок, несмотря на дрожь в пальцах. Да, улыбка не только флаг корабля, но и благожелательность хозяина кабинета. Что поделаешь, Виктор Михайлович, кругом хозяева над нами, и мы всю жизнь просящие. В июне Пётр Борисович обещал квартиру, поэтому я улыбаюсь на все зубики. Заметил меня на сборке и пригласил к себе в помощники. В таких случаях задняя мыслишка копошится в голове: не носик ли мой ему понравился, но и через несколько месяцев мои надежды (почему не опасения?) не подтвердились. Ему нужен был сообщник, непроницаемый, как сейф, чтобы нежелательная для масс информация не утекала, казачок на посылках и верноподданный цербер у дверей. Уши у меня не только, чтобы их серёжками украшать, телефон у меня параллельный, так что шило в разговоре Петру Борисовичу утаить трудно. Слышу, как премии делятся, как списки на квартиры по льготной очереди составляются, сама туда попала. Что мне в ухо вошло, то остаётся в памяти, как мелочь в неисправном автомате. Кто много знает, тот всё может – истина стара.
Только успела пожевать губы перед зеркалом, как вы вошли с новостью, когда её узнала, весь шарм слетел и зубы застучали. Вспомнила про меня слепая богиня. У вас жена в бухгалтерии сидит, соображаю, она может придержать в бумагах исполниловку денька на три, пока я по суда и прокурорам раскручусь, за что меня наказывать, когда я снова ожила? Нужно было бить, когда боль ожидала. Может быть, ошибка, была же амнистия. Вы меня напугали, сказав, если попросите жену, то через час будут знать в кадрах и в дирекции.
Появился начальник, и вы ушли. Молодцеватый, подтянутый командир нашего производства, со здоровым загаром на лице, весь фальшивый для меня в эту минуту. «Пётр Борисович,– тяжело, каменно обратилась к нему, – я не могу больше с вами работать». Расстегивая пальто, он одарил меня холодным, непонимающим взглядом, расценив моё заявление, как вызов. «Что случилось? Заходи, рассказывай».
В кабинете он тронул причёску перед зеркалом, сел за стол. Я подошла к другому, без единой вещи на полированной поверхности, кончиками пальцев тронула его лёд. «На меня исполнительный лист пришёл. Год будут высчитывать проценты, так что ни обещанной квартиры мне не видать, ни должность свою исполнять я не имею права, – рассыпала слова по столу, покатились они и попадали на пол, а начальник молчал, глазницы его были пусты. – Завтра выйду на сборку, не хочу, чтобы на вас косились из-за меня, осужденной». А начальник молчал, только бешено вертел авторучку. «Так я пойду?» – «Рита, как ты могла… не поставить меня в известность?» Я провалилась в пустоту вопроса и поняла, что он и пальцем не пошевелит ради меня. «Простите великодушно, Пётр Борисович, около года прошло после суда к тому времени, когда вы пригласили меня к себе. Я, грешная, подумала, что обо мне забыли или амнистию применили. Отпустите узнать, почему тянули с исполнительным». – «Да, да вы свободны на сегодня, – поспешно сказал начальник, и опять его глазницы закрыла тень. – Только учтите, больше трёх дней ждать не могу. Нужно сообщить о принятых мерах. Се ля ви, Рита».
Побежала я очертя голову, проклиная «такову жизнь», по прокурорам и судейским доказывать, что я уже не та Рита в белом переднике, напрасно и тщетно допытываться о причине годовой задержки наказания. Формально мне её объяснили: в казахинском суде год не было секретаря, возможно, что Карим Бареевич держал место для меня, надеясь, что одумаюсь, и некому было отправить решение суда. Всё выглядело более зловеще. Председатель казахинского суда – этот отвратительный жабец, знал об амнистии и сознательно тянул с отправкой решения, чтобы я не попала под её действие. Хуже этого, в суде не оказалось моего письма, в котором я указала место своей работы. Теперь мне светит не вычет из зарплаты, а лишение свободы за уклонение.
– Что мне делать, посоветуйте? На адвоката у меня нет средств.
Виктор Михайлович трудно думал и молчал – это было легче, чем что-то сказать.
– Ничего не остаётся,– ответила за него Рита,– кроме как продать два своих яблока и остаться плоскогрудой селёдкой. Отбила телеграмму Кариму Бареевичу, согласилась. Он всё уладит одним звонком, – упавшим голосом закончила рассказ Рита и внимательно стала всматриваться в своего гостя.
Он ничего другого не мог придумать, как спросить: – И ты поедешь, когда?
– Провожать меня собрались? – Спросила насмешливо и сорвалась: – Поеду, конечно, поеду! Не могу смотреть на ваши праведные лица! Работа в суде не пыльная и Карим Бареевич не трус.
Выйдя на работу, Виктор Михайлович обнаружил в завкоме письмо. В нём, по протесту военного прокурора ограниченного контингента войск, была отмена решения казахинского суда.