Провинциал не видим глазом культуры – он никакой, обыкновенный, без страстей мавританских, без искажений заманчивых и любовных, без акцентов. Он – невидимка. Почему и шнырять по миру ему сподручнее, но и бесславнее. Вот он – увидели? Нет. Промелькнул… Тень, штрих, частность…
А живёт и развлекается по-настоящему, уж поверьте. И игрушки мира видит прекрасно, и играет в них самозабвенно… пока не выдернет его сторонним ледяным хватом настоящая жизнь, точно так же не различимая мировой культурой, как и он сам, провинциал.
КАРУСЕЛЬ ДЛЯ НЕВИДИМКИ …чем не название, когда действительно он развлекался одно время каруселью: прекрасною, пёстрой, сияющей и БЕСКОНЕЧНОЙ каруселью, кружащей вроде бы всё около одного и того же, но всё – по-разному, всё – мимо иных закоулков Вселенной и всё новых галактических садов и дебрей!.. А потом – американскими горками, чудо! Зажмурьте глаза, сожмите поручень, голову втяните – из невозможных башен, из пасти огненного цветка вываливаемся в настоящий полёт без парашюта, зависая над распластанной перед лицом планетой неведомых рек, останавливая, останавливая дыхание, пока не достанет до самых печёнок… Господи, вот это – скорость! В пропасть!.. Всё, оборвавшись с мест своих, валится куда-то в иное совсем измерение – жуть! Живот жмёт – ааааааах! Фффу-у... Всё благополучно, катимся дальше!
Совсем настоящие, уверяю вас, были переживания: и чувство опасности, и падение, и счастливо вывернутый вираж у самой скалы, и перегрузка, и поворот юзом, и снова поворот!.. Всё было совсем, как настоящее, несмотря на то, что всё было, разумеется, понарошку – но переживания были! Ого, какие были переживания!
Он выходил, встряхивался, мотал головою и торопился дальше, к другим переживаниям, к нуль-пространственным крейсерам и галактическим каравеллам, уносившим его к целому архипелагу самых невозможных планет, среди которых попадались и весьма уютные, и колдовски-таинственные, и опасные чертовски...
…к весёлым жестяным поездам с паровозиком, где копошатся у топки вооружённые револьверами машинисты, а вдоль жестяных гор и каньонов с выстрелами и гоготом скачут, и никак не могут догнать последний вагон, безумные индейцы и загорелые разбойники...
…к пещерам, битком набитым пёстрыми драгоценностями и ядовитыми гадами... Где один удачный выстрел решает множество самых невероятных проблем – и с напуганной красавицы элегантно спадает последняя одежда, а незадачливый соперник, укоризненно оглядев окрестность с подгибающихся ног, умирает, откинув руку!..
Море огней, море!.. Галактикою, Туманностью Андромеды встаёт чёртово колесо – на нём уносят отчаянных за облака, где в сияющей ночи обитают древние, и неумолимо возвращают обратно – чёрт знает откуда!
И никогда бы не догадался он, что шут и кривляка, невозможно пёстрый, изумрудно-золотой арлекин, шнырявший под канатами и рычагами, под исподом всего этого великолепия с такими ужимками и кривляньями, что животики надорвёшь, – не часть вовсе общей программы праздника!.. Когда бы не заметил он однажды, сунувшись не туда, в захламлённой и сырой каморке несколько обширных пультов и склонённого над ними изумрудно-золотого арлекина, тщательно переводящего рычажки и отслеживающего сигнал внимательными и слегка покрасневшими глазами в прорезях фиолетовой, остроносой маски. Вот он отжал широкую тугую кнопку – и тайфунами перехлестнули огни и музыка через кружащие, прыгающие и растопыривающиеся механизмы! Ах, вам не хватает подлинности? Несколько кодов с клавиатуры и два тумблёра вверх – вот вам, гребите горстями: запахи, настоящий бензин, вонь от пробегающего тиранозавра, красная жидкость под рубахой несчастного незнакомца липка и ужасна! Взрывы и визг? Извольте! Ещё несколько уверенных движений над левым пультом и быстрый взгляд сквозь прорези маски – нате! Может ещё чего? Вы скажите, ей богу! И Невидимка, позабыв об изумрудно-золотом арлекине, крутанётся на каблуке перед пустым зеркалом в серебряной, сыплющей алмазною крошкой в глаза, комнате.
Ненастоящее…
– Аааа, ребята!.. Вот вы как привыкли! Тогда идите во тьму и работайте, сгребайте камни, складывайте стены, настилайте крышу – там будет всё настоящее. Не хотите? Я понимаю – скучно! Нечестно это всё, ребята. Вам нужна душа! Вам нужно, чтобы живой человек перед вами умирал! Вам подавай настоящую литературу! Не-че-стно!
И проводник, из тех ещё времён, десантник-афганец, рыжеусый, со скошенным казацким лбом и мёртвым шрамиком, стягивающем бровь, дёрнет за рукав: «Пошли!..»
– Вот она, долина печали, – сюда ты хотел? На! Только учти – этот аттракцион тоже кем-то сработан, и по высшему, согласись, разряду. А?
Он много потерял, наш провинциал, много. Когда простудный ветер перемен вывернул жизнь на всех его улицах и понёс мокрые облака к чёрту, в Сибирь, он понял, каких миражей он лишился, какая любовь наполняла этот скудный мир своим бесплотным и оттого бесконечным телом! Он до сих пор мычит про себя те мелодии.
Он свернулся в клубок, и клубком свернулся его мир, его пригород, пара потёртых микрорайонов среди тесной зелени одичалых рощ, за которыми – ничего. Две узкие шоссейные ленточки, повернувши пару раз, исчезают в пустоте, кусок прямого железнодорожного полотна обрывается перед бездной... Тарковский… Солярис… Скудная уютность крохотного городишки, за который – ни шагу, крохотного мирка, оставленного ему пожирателями пространства, жалкого Острова на огромной каменной ладони божества, равнодушно глядящего в бесконечность. На другой ладони, отставленной так же точно, но по другую сторону бытия – Лабиринт. И больше ничего не осталось от мира его. Только Остров и Лабиринт... Лабиринт провинциала, пирамида источенная хорами и галереями, усеянная окошками и амбразурами, и фигурками круглых демонов, тяжеленная белая пирамида среди сияющих песков пустыни. На подножии Лабиринта, вокруг, множественно повторяющийся узор из круглых окошек и стрельчатых ниш с амбразурами, глубокими и узкими. Туда говорят. Туда отпускают слово – и через месяц Лабиринт ответит другой амбразурой, другим окном, на другой стороне, но ответит. Что там происходит со словом, никто не знает. В какой тьме блуждает оно, под какими сводами набирает звук, с какими ещё словами соединяется неведомо.
Вот и всё, вот и всё… И больше ничего от огромного мира. Только крохотный мирок, где живут, и на другой ладони божества – Лабиринт, ЕЩЁ ОДНА ИГРУШКА, символ вечности…
Но если стих диктует чувство,
Оно на сцену шлёт раба.
И тут кончается искусство...
Когда долго и очень всерьёз ищешь метафору, то приходишь к тому, что лучше самого объекта метафоры не бывает. Он, как метафора на самого себя, верен абсолютно, более того он продолжается. Что может быть лучшей метафорой на сожжение Рима, как не само сожжение это.