По деревенской пустой улице, держась за руки, гуськом бредут три ребятёнка. Это дети Федьки Афонина, запойного мужика по прозвищу Бормота.
Самый старший из них, Женька, уже большой: ему скоро в школу. Он черняв, щупл, с щербатинкой во рту и своей смуглостью похож на исхудавшего цыганёнка. От его карих, впри-щурку, глаз, кажется, ничего не может укрыться.
Женька за главного у братьев, он и ведёт за собой ватагу. За ним, пыхтя и кондыляя, тащится самый ушлый из братьев, белобрысый Шурка. Ему лишь в начале этого месяца исполни-лось четыре. Бабушка Валентина говорит, он родился на тёплого Егория и что это к счастью: жизнь у Шурки тоже будет тёплой и светлой, как и Егорьев день. Но Женька не верит в бабушкины приметы. Шурка у них водолаз и большой прокуда. Прошлой осенью сам себе беду сотворил — кипятком ошпарился. Потому теперь неуклюже и кондыляет на своих обожжённых ножках, словно птенец, выпавший из гнезда. За ним и Витьке-толстяку, самому меньшому, трудно шагать. И это раздражает Женьку. Он часто останавливается, оглядывает младших братьев и ворчит:
—Ты чё, культяпый, идёсь, как пьяный?
Должно, оттого, что Женька щербат, он не выговаривает букву «ш» и мальчишки дразнят его Ся.
— Вот бросу руку и упадёсь совсем... Прям, как папка, козёл, до двора не доведёсь!
Ворчит Женька для порядка. На самом деле ему жалко братца. Он помнит, как ревел Шурка, когда обварил себя. Но сам и виноват, зачем полез к корыту? Мать тогда собралась бельё замочить, поставила корыто на табурет, налила в него кипятку. Тут и Шурка подоспел со своим любопытством. Ухватился за краешек и опрокинул на себя. Корыто грохнулось ему на ноги и ошкварило их кипятком. Ох, и рёву было! Ох, и визжал!..
Мать подхватила его, взяла на руки, выскочила во двор, сунула Шурку прямо с головой в кадушку со стоячей водой. Шурка высунулся из неё, глотнул воздуха, завизжал ещё сильнее и забился, как рыбина, даже вода в кадушке запенилась и закипела!
На крик сбежались соседи, узнали, в чём дело, и с руганью набросились на мать. Больше всех разорялась тётка Вера, зоотехникова жена, она постоянно подкармливает их, приносит то пироги, то молоко, и дарит обноски со своего Алика.
Тонкое белое лицо тётки Веры даже перекосилось от гнева.
—Таких матерей надо из поганого ружья стрелять! — кричала она. — Лишить вот роди-тельских прав, а самой платье на голову да и пустить по миру! Пусть дивится народ!..
Подъехал и сам зоотехник на машине. Тётка Вера увидела мужа и сразу замолчала. Дядя Во-лодя — зоотехник — кое-как усадил Шурку с матерью на переднее сиденье своей машины и по-вёз в больницу. Там он их и оставил.
Женька с бабушкой Валентиной потом ездили на автобусе навещать Шурку с матерью. И ему понравилось в больнице: и кресла, и цветы по коридору, и что в ней тихо, как в пустом колхозном саду.
Шурка лежал на широкой полированной кровати, пахнущей лекарствами, весь в бинтах, и был похож на раненого солдата. Он уже не плакал, и Женька втайне позавидовал ему. Ишь, как устроились с матерью! Их тут и кормят, да ещё и гостинцы приносят! Вон сколько пряников на тумбочке лежит!
Шурка тоже обрадовался и бабушке, и особенно Женьке. Он даже яблоко не пожадничал: достал из-под подушки и подал братцу.
Мать сказала, что у них всё хорошо, что у Шурки дела идут на поправку и что она останет-ся вместе с ним, пока его совсем не выпишут из больницы.
С тем Женька с бабушкой и уехали. А уже в понедельник мать сама неожиданно заявилась. Она была под хмельком и всё доказывала бабушке с отцом, что её неправильно выгнали, что на неё напраслину возвели: никакого спирта из сестринского шкафа она не крала.
По глазам бабушки было видно, что она не верит матери. А отец, напротив, с ней соглашал-ся: мотал гривастой головой, как лошадь на водопое, и пьяно бормотал себе под нос:
—Танька, всё хорошо!.. Молоток, Таньк!
Когда-то отец работал трактористом. Его даже возили на выставку в область. И бабушка го-ворила про отца, что руки у него золотые, только рот поганый. Из-за этого и с трактора полетел.
Правда, в прошлую уборочную его посадили, было, на комбайн. Он сам его отремонтировал, но и сам же угробил. С возчиком горючего Серёгой Килой напились прямо в поле. Обоим показалось мало, захотелось ещё. И отец на комбайне поехал в село за новой бутылкой, ну и зацепил в проулке хедером банёшку старухи Костычихи, разворотил её, как спичечный коро-бок. И жатку искорёжил.
Тут отца и выгнали из бригады, а в осень пошел он скотником на откорм молодняка. К это-му времени как раз мать вернулась из больницы, и они вместе загуляли. Целых три дня скотина стояла некормленой на карде: бычки, сказывали фермерские доярки, с голоду всю изгородь оглодали.
После этого отца совсем попёрли из колхоза, а следом и мать убрали с фермы из экономок. И теперь они жили, как придётся. Бабушка постоянно ворчит: «Это что же за хозяева такие? В доме ничего не держится: ни пожрать, ни вздеть, ни надеть. Детское пособие и то на глотку тратят!..».
А в прошлый раз Витькину коляску пропили. Мать вывезла её на большак, да и продала ка-ким-то проезжим молодожёнам. Из-за этой коляски с кожаным верхом целый скандал вышел. Покупал её сам дед Василий, когда Витька народился. Он и рос в ней. Коляска была ему и кроватью, и забавой для игр. А теперь Витька вон на полу рядом с ними, на старой дедовой шубейке спит, а вместо подушки под голову валенки кладёт...
Дед как только узнал про коляску, сразу же и заявился. Встал в дверях, огромный, усатый, в резиновых сапогах, пахнущих конским навозом, пошевелил лохматыми бровями и сурово спро-сил, глядя на мать:
— Где коляска?
Мать, почуяв недоброе, заходила, заметалась, закружилась по избе, как испуганная муха. А потом, выпучив глаза, выдохнула:
— А нам она не нужна! Витька уже ножками ходит.
Дед побагровел, схватил с печного приступка ременные вожжи и с остервенением набросился на мать. У неё сразу и весь хмель вылетел из головы. Она вскочила на кровать, забилась в угол и закрылась руками. Её перекошенное лицо выражало и страх, и ужас. А дед стегал и стегал её. Даже стало страшно и они, не сговариваясь, дружно заревели.
Дед остановился на замахе, растерянно посмотрел на них, на глазах у него блеснули слёзы, он бросил вожжи и ушёл, резко хлопнув дверью.
Отец тогда спал и ничего не слышал. А когда проснулся, они с матерью стали думать, где им опохмелку раздобыть. Решили холодильник продать. Всё равно, сказала мать, в нём нечего холодить. И отвезли его ларёчнику дяде Пете Свинкову. Тот за него дал целый ящик денатурата, сам же и привёз его на мотороллере. Вот с того дня отец с матерью ни на час не трезвеют. С тех пор в доме всё провоняло керосином, закисшими помоями и ещё какими-то запахами живого гниения.
К ним уже давно никто не заходит. Прежде хотя бы бабушка Валентина приползала на своих распухших ногах. Но после случая с коляской и она перестала ходить. Последний раз была перед майскими праздниками. Отдала им гостинцы, села на табурет и, глядя на раскосмаченную мать, только что проснувшуюся, покачала головой и тихо сказала:
— Эх, Танька, Танька, зачем только родила тебя таку? Уж лучше бы в утробе удавила... Ты посмотри, на кого похожа!.. Лярва лярвой...
—Ну и удавила бы! — огрызнулась мать и ушла в чулан, икая и пялясь в окно.
И теперь как о чём-то несбыточном Женька часто думает о редких днях родительского про-светления. Когда это случалось, в доме становилось и радостнее, и светлее. Отец начинал заниматься делом, уходил на заработки — ремонтировать кому-то машину, а мать прибиралась по дому. Она и сама становилась светлее и чище в такие дни, и была необыкновенно нежна с ними. И на столе вдруг появлялись и хлеб, и горячие щи, и даже манная каша с сахаром. Начиналась стирка и топилась баня.
Но эти праздники стали редкими теперь. Они вот с самой среды сидят без хлеба. Вчера Женька сварил последнюю картошку. И, кроме нескольких луковиц, никаких припасов в доме не осталось. Витька ходит следом и ноет, требуя еды, а где он её возьмёт? Потому и забавляет младших, как умеет. Давеча сделался верблюдом. Навьючил на себя торбу, набитую тряпьём, встал на четвереньки и по очереди катал братцев по избе.
Он и во дворе придумывал им разные забавы. С утра затеял игру в комбайн. Посадил Витьку в тележку на железном ходу, впрягся в неё, а Шурку с серпом, доставшимся ещё от отцовой бабки, поставил впереди рубить бурьянные травы. С тех пор, как они извели скотину, в их дворе повсюду росла крапива да бурьяны. И, когда Женька заводил игру в прятки, эти бурьяны служили им надёжным ухороном.
Ещё Женька с утра догадался накормить и себя, и малышню завязью чёрной смородины. Они объели весь куст, а сытости не испытали. У них разболелись животы, и все трое дружно бегали за сарай.
Пробовали и цветы одуванчика, но в них тоже не было ни сытости, ни вкуса, а была лишь одна травяная горечь.
За сегодняшний день Женька уже несколько раз пытался добудиться мать. Но так и не рас-шевелил её. Она вскидывала голову, бессмысленно таращила глаза и опять валилась на кро-вать. Из её грязной сорочки вылезли тряпично обвисшие груди, а худые, обтянутые кожей ключицы торчали двумя жёсткими мослаками.
Женька почти ненавидел её такую. В какой-то момент он до того отчаялся, что бешено схватил молоток, переступил через ноги спящего на полу отца, подлетел к кровати и стал примеряться, как бы половчее звездануть мать по голове.
Она лежала с запрокинутым лицом: под глазами у неё проступала розовая синева, а руки были беспомощно вытянуты вдоль обмякшего исхудалого тела. И на виске голубой змейкой билась маленькая пульсирующая жилка. Женька увидел эту трепетно бьющуюся жилку, и в нём что-то обломилось. Он вдруг почувствовал себя слабым и страшно несчастным. Опустил моло-ток, медленно подошёл к окну и стал смотреть на улицу, где по-майски было зелено, весело от птичьего гомона, от мелькания ласточек в воздухе, от солнца, ослепительно бьющего в глаза, и на ресницах у него проступили слёзы. Он вытер их, успокоился и положил молоток на подоконник.
Братья тем временем сидели за столом. Шур-ка резал лук, обмакивал дольки в соль, морщась, хрумкал их и запивал колодезной водой.
Глядя на него, потянулся к луку и Витька. Тоже стал есть, но тут же отчаянно заревел. Лук лез ему в глаза, он кулачками тёр их и ревел ещё сильнее. Вслед за младшим братцем не выдержал и Шурка: тоже, как всегда, захныкал.
— Хватит вам реветь! — обозлённо прикрикнул на братьев Женька и, сграбастав Витьку обеими руками, понёс под рукомойник умываться.
Шурка сам потащился к рукомойнику.
— Я новую игру придумал, — походив по избе и выждав, пока братья успокоятся, объявил им большак.
И принялся объяснять:
—Ты понароске будесь мамкой, — указал он на Витьку.— А Сурка будет папкой, — скосил свои прищуренные глаза на белесую Шуркину голову.
Витька вытерся подолом рубахи и уставился на старшего брата.
—А ты кто будешь? — насторожился он, всё ещё пыхтя и шмыгая носом.
—А я буду колдуном. Если вы будете плакать, я потолкаю вас в месок и бросу в колодец.
Колодца они боялись. Зимой в нём утонула их последняя домашняя живность — собачка Дамка. Сорвалась с обледеневшего сруба, вросшего в снежный сугроб, и утонула. Они помнили, как мужики баграми вытаскивали её, уже мёртвую и раздувшуюся от воды, и притихли, следя за действиями старшего братца.
Женька между тем деловито хлопотал возле ведра с водой, наполнял бутылку. Он поставил её среди пола и принёс граненые стаканы.
—Ты пей первым, — приказал он Шурке, набухав ему в стакан по самый рубец. — Ты присол с водкой от Маньки-магазина. Тебе и пить первому... А ты тоже пей, как мамка, всю, чтобы сразу спьяниться, — строго сказал он меньшому.
—А сам будешь пить? — елозя по полу и хитро прищурившись, спросил Шурка.
—Мне нельзя, — сразу же отказался Женька. — Я вас буду караулить, чтобы другие колдуны не утасили.
Ни Витьке, ни Шурке пить нисколечко не хотелось, но игра требовала того, и они с отвраще-нием сделали по нескольку глотков, кривясь и морщась при этом, как обычно поступал отец. Затем оба, покачавшись, медленно закрыли глаза, легли на пол и, вытянувшись, притворно захрапели.
Игра хотя и была новой и занимательной, однако голода не утоляла. Первым опять не вы-держал Витька. Дума о еде совсем доконала его. И он, несмотря на свирепое лицо, которое делал старший брат, поднялся и опять захныкал. За ним встал и Шурка.
У Женьки и самого темнело в глазах. Без конца бурчало в животе и голодная пустота нена-сытно сосала изнутри. Он опять попытался расшевелить мать. На этот раз ему повезло. Она поднялась, спустила с кровати босые ноги, оправила сорочку и тупо огляделась. Младшие тут же обступили её и принялись канючить:
— Мам, есть... Мам, есть...
Она посмотрела на них мутными, ничего не понимающими глазами, потянулась к стакану с денатуратом, стоявшему на подоконнике, за спинкой кровати, отхлебнула из него; пососала воздух, словно невидимый леденец, ладошкой похлопала по воспалённым губам и грубо оборвала:
— Отвяжитесь, прорвы!..
И повалилась, повернувшись к стенке. Женька понял; больше от матери ничего не добьешься. Тогда и решил вести братьев к бабушке Валентине на другой конец села.
Мысль об этом давно точила его. И он давно повёл бы их, если бы не страх за мать: вдруг дед Василий опять разъярится, как в прошлый раз! Прибежит и до смерти забьёт её. А заодно и отца покалечит! Он вон какой сильный, их дед, одним ударом бычка с ног сшибает!..
А ещё Женька боялся деревенских собак. Его однажды кусали, когда пошёл за подсолнухами к фермерскому полю. Тогда его дачница отбила. Да и само поле было рядом, прямо за их огоро-дом. А тут вон куда идти!..
Но делать нечего, братья одним криком его изведут, и он решился. Вывел их на улицу, они сцепились за руки и гуськом двинулись вдоль дворов. По дороге им попался петух, должно, клевачий, однако он не тронул их. Лишь покосился жёлтым ободком глаза на их заманчиво мелькающие пятки, сердито поквохтал, похлопал радужными крыльями и закукарекал, вытя-гивая шею.
Пятясь от петуха, едва не вляпались в большую коровью лепёшку. По ней бегали блестящие чёрные жучки, а в воздухе, звеня и колеблясь, столбом висела мошкара.
Свирепые деревенские собаки были добрыми на этот раз. Зачуяв их, лениво вылезали из своих укрытий, нюхали воздух, зевали и, потягиваясь, снова шли в прохладную тень надворных построек.
Людей на улице не было видно. Взрослые досевали просо, свёклу и гречиху. Торопились управиться до Троицы — и все были в поле. Лишь на середине пути обогнал их на моторол-лере с кузовом ларёчник дядя Петя Свинков, обдал едкой пылью, оглянулся, лихо подмигнул и чемуто радостно усмехнулся. Женька не обрадовался ему.
Из своего двора с ведром помоев выползла старуха Костычиха, у которой когдато отец по-рушил баню.
—Это куда же направились, садовые головы? — спросила Костычиха без всякого интереса. — Чать, к бабке Вале? — догадалась она. — Чать, ваши анчутки опять нажрались?..
Женька хотел пройти молча, но младшие, как заведённые, принялись тараторить:
— А мамка не пьяная! А мамка не пьяная!..
Старуха легонько засмеялась и добродушно произнесла:
— Ишь, ведь как мамку-то жалко!..
Она выплеснула на дорогу помои, постояла, глядя на их босые, в цыпках, ноги, на сгорблен-ные, как у старичков, детские фигурки и, направляясь к себе во двор, сокрушённо вздохнула:
— Эх, Господи, Господи! Кара-то какая детям!..
До дедовой избы нужно было ещё идти, и Витька начал уставать. А тут, на их беду, гуси за-городили дорогу. Гладкий белый гусак, завидев их, гортанно что-то выкрикнул на своём птичьем языке, поводил из стороны в сторону приплюснутой головой с красным клювом и по-змеиному зашипел.
Женька, заслоняя собой братьев, подхватил с дороги спёкшийся ком земли и, делая широкий замах, решительно двинулся на гусака. Шурка с Витькой, обмирая от страха, прижались друг к другу и потихоньку наблюдали за действиями братца.
Гусак тоже, насторожившись, беспокойно топтался на своих широких лапах. И вдруг он, распуская крылья, побежал прямо на Женьку. Тот прицелился, изловчившись, бросил земля-ной ком, угодив гусаку прямо в крыло. Гусь подпрыгнул на месте, загоготал и, сконфузив-шись, медленным шагом повёл своё семейство к тесовым воротам хозяйского двора.
Дальше нужно было идти по узкому мостку из четырёх дубовых брёвен. Когда-то они были обшиты досками, а сам мостик обнесён перильцами, но всё это давно поломали, и теперь меж-ду брёвен повсюду щерились своей пугающей пустотой многочисленные щели.
Женька выбрал среднее, самое толстое бревно, и осторожно повёл по нему братьев. Но, как ни осторожничал он, вертлявый и культяпистый Шурка всё-таки угодил ножкой в одну из щелей. И оттого, что он испугался и спешил вывернуть ногу из коварной ловушки, ему это никак не удавалось.
Пугала и сама вода, бегущая внизу, и особенно огромная, пятнистая лягушка, сидящая на камне. Шурке даже показалось, что лягушка присматривается к его ноге и намеревается схва-тить её. Он захныкал и умоляюще посмотрел на Женьку. И пока смотрел на брата, лягушка сама бултыхнулась в воду и ушла на дно. И в это самое время нога каким-то чудесным образом освободилась из плена. И Шурка, сразу же позабыв свои страхи, принялся разглядывать, что там, в глубине, на самом дне речушки среди бешеного кипения песчинок.
А там тоже билась своя непонятная и таинственная жизнь. Серебристо мелькали рыбёшки, сновали водяные жучки, хвостато извивались какие-то неведомые существа.
Рядом с мостком, там, куда падала тень от брёвен, вода была и радужно фиолетовой, и од-новременно тёмной. По самому краю этой фиолетово мерцающей полутьмы чётко проступали отражения прибрежной осоки и одинокого дымно-ракитового куста, взлетающего в небо с приречной кручи.
Женька стал торопить братьев. Они перешли мосток, выскочили на травянистый взгорок, уви-дели вдалеке зелёную крышу дедова дома под двумя берёзами и встрепенулись от радостного восторга, на какое-то мгновение забыв даже про еду. Не расцепляя рук, с весёлыми возгласами они уже не бежали, а словно бы петели над землей, как птицы с распущенными крылами, легко перемахивая через гребни и глубокие рытвины, понаделанные тракторами в весеннюю распутицу.
Остаток пути преодолели без всяких приключений.
Когда вошли в калитку, бабушка Валентина среди двора из решета кормила цыплят творожным крошевом. Увидела их и выронила решето.
— Господи! Да как же это вы, милушки, добались-то? — запричитала она, уже обо всём до-гадавшись и ковыляя к ним на своих негнущихся ногах. — Не побоялись, глупые, через всё село идти! А ежели бы машина?..
Женька с Шуркой промолчали, а Витька сразу же принялся канючить:
— Баб, хлеба! Баб, хлеба!..
— Идёмте, идёмте в избу! — заторопилась она, жалостливо вздыхая и легонько подталки-вая перед собой внучат.
Деда дома не было: он уехал на мельницу в соседнее село. И это обрадовало Женьку.
Они прошли к столу и ещё не успели, как следует, угнездиться за ним, как бабушка Вален-тина подала еду: пшённую кашу на молоке. Витька и ложку не стал ждать. Прямо руками, давясь и обжигаясь, потащил кашу в рот.
Бабушка Валентина увидела это, тронула ладонью его большую нечёсаную голову, хотела сказать, чтобы не торопился, но вдруг почувствовала, как у неё захлюпало в носу, и колючий ком подкатил к горлу. Она часто-часто заморгала и, чтобы не показывать внучатам своей слабости, ушла в чулан за перегородку, уткнулась лицом в полотенце и, стараясь не выдать себя рыданьями, молча и горько заплакала.