На грани

                НА ГРАНИ


                (Мемориальная повесть)


      Наше временное жилище очень похоже на вокзал маленького украинского городка, грязный с устоявшимися запахами, постоянными спутниками нищеты и нечистоплотности, в которых солировали наиболее резкие и отвратительные - вонь людских испражнений и карболки.
Красивый, холеный "представнык" разговаривал с нашей мамой "без капелюха", почтительно, легким полупоклоном сопровождая каждую свою фразу, тщетно скрывая брезгливость к помещению:
- Та то, прошу пани, тилькы-но на недильку - не бильше! А потим мы вас розсэлэмо! То е тымчасово.
- Все временное обречено становиться постоянным... –    Роняет чуть слышно мама.
"Представнык" слов её явно не понял, но переспросить не решился, лишь поддакнул неопределенно;
- Та то так!
Мы для него, как для всей его фирмы - организации областной Потребкооперации - еще пока члены семьи начальства из столицы.
До их сознания еще не дошло, что "столица" уже тю-тю, за границей, да и "начальство" уже потеряло свою власть, превратившись в обыкновенных изгоев.
А я никак не мог освоиться с местным диалектом украинского языка и с недоумением сравнивал значение слов:
У нас «капелюхом» называют летнюю соломенную шляпу, здесь же это парадный головной убор - шляпа фиксированной, с красивыми изгибами, формы и весьма кокетливая по внешнему виду.
Я ловил себя на том, что поневоле поглядывал на эти "капелюхи» завистливым взглядом.
Ничего не скажешь - одеваться здесь умеют и придают своему внешнему виду уж очень большое значение.
Такая точка зрения и нас заставляла подтягиваться: одеваться более тщательно, глядеться в зеркало перед выходом из дому и постоянно чистить обувь.
Непривычно мне и то, что постоянно, после каждой фразы они повторяли своё «гжечное» обращение: "прошу пани...". Эти слова звучали слащаво и неестественно.
Я как-то наблюдал ссору двух немолодых уже местных украинцев.
Они, к моему огромному удивлению, бранные слова, которые употребляли, как последний довод перед мордобоем, а по смысловой нагрузке близкие к русскому мату, как смягчающей прокладкой, переслаивали своим приторно-вежливым "проше пана", будто бы вспоминая неожиданно в этой экстремальной ситуации о своем хорошем воспитании.

Для наших трех семейств, беженцев из Киева, выделили по отдельной комнате с общим залом.
Нам - на пять человек - была определена вместительная - с двумя окнами, которые, однако, почти не пропускали дневной свет из-за мощного слоя грязи между стеклами и ржавых решеток между переплетами.
Мебели мы с собой естественно не привезли, в пустующих квартирах ее тоже не оказалось и расстеленные на полу матрацы, не смогли укрыть от глаз его гниль «пидлоги» и щелей между её досками.
- Только бы мыши не бегали по постели... - С опаской посмотрела в угол мама.
В нашей семье о паническом ужасе ее при появлении мыши рассказывались анекдоты.
- Мыши здесь не водятся. - Авторитетно заявил я.
- Почем ты знаешь?
- Мыши с крысами в одном доме не уживаются...
Я сразу же пожалел о шутке.
Лицо мамы побледнело, глаза забегали и наполнились слезами.
Наш маленький, храбрый «генерал от матриархата» мог вынести все, в случае необходимости. Она вела себя уверенно и даже героически, в разных жизненных переделках, но сосуществование в одном жилище с этими мерзкими тварями было выше ее сил.
- Ты не пугай меня так... - Попросила она таким жалобным голосом, будто была уверена в том, что именно от меня зависело, появятся ли эти животные в нашей квартире или нет.
Пришлось мне для ее покоя забивать крысиные норки битым стеклом и затыкать обломками кирпича, чтобы, хоть на несколько дней, задержать появление непрошеных гостей.
Потом появилась соседка по квартире с очень «приятной» новостью:
Наше временное жилье потому пустовало, что еще не выветрилось от запахов прежних жильцов.
А прежних жильцов-то было много...
Только в этой квартире их жило больше сотни обреченных, ожидающих своего часа.  Здесь жили «жиды». - На территории бывшей Польши «евреями» их не называли.
Было здесь еврейское гетто...
Отсюда вывозили этих несчастных в «Аусшвиц» - так тогда называли польский Освенцым.
Несколько раз старейшины еврейской общины покупали себе право на продолжение жизни своего клана у оккупантов за золото, за женские украшения.
А, когда уже не осталось у них ни золота, ни других ценностей за жизнь матерей и маленьких детей предложили последнее из того, что имели. Были у них уже только дети - их единственное сокровище.
И они предложили завоевателям своих старших дочерей для того, чтобы уберечь младших.
Но оккупанты получили все это уже бесплатно.
Только несколько месяцев назад закончилась эта торговля чужими судьбами и были отправлены в концлагерь последние страдальцы.
Потом с чисто немецкой методичностью была произведена дезинфекция помещений, снята колючая проволока, спилены столбы ограждений и всем велено забыть даже о существовании гетто...
Местные жители в этом районе предпочитали не селиться...
По ночам под полом скреблись, и пищали полчища грызунов, по дворам и пустым квартирам бродили невидимые тени замученных прежних квартирантов и слышались чьи-то стоны.

А на улице прямо за углом нашего дома бурлила завихрениями, шумела, неистовствовала на рынке толпа.
Здесь не раскладывали степенно свой товар на прилавках или хоть на земле мудрые высококвалифицированные торговки, стараясь внешним видом его привлечь простодушного покупателя, как в городах восточной Украины. Не торговали "с воза" крестьянским провиантом приезжие селяне. Здесь ходили «гоголем» городские молодцы и нарядные молодицы, ничем не похожие на торговцев и без всякого даже признака товара в руках. И что есть мочи они орали на всю площадь разными голосами, предлагая потенциальным покупателям:
- Шмага, баюра, вудка!  Только спустя несколько дней я узнал, что так предлагали торговцы различные виды и сорта водки и самогонки.
- Я - я! Я - я! Я - я! - Торгующий яичками пожилой мужчина в светлом плаще, выцветшем, но не утратившим кокетливую форму "капелюхе" очень мало походил на крестьянина в нашем понимании.
На вытянутой ладони он тыкал каждому встречному под нос пару яичек.
Наши "колхозники" из восточных для них «братских» земель не могли себе позволить даже на рынке появляться в плащах и шляпах здешних крестьян!
- Коц! Коц! Коц! - Высокая женщина с худощавым, бледным лицом горделиво и даже кокетливо расталкивала толпу огромным животом, обернутым добротным синим, шерстяным одеялом...
-   Кава гаронца! Кава гаронца!
- Кофе. -  Перевел я вполголоса предложение торговки - живой как ртуть молодайки. -   А що-то такэ "гаронца"?
Женщина с быстротой мартышки ухватила мою руку и, улыбнувшись хитро, так, что показала не только все зубы во рту, но и пунцово-красные десны, прижала мою ладошку к горячему чайнику, укутанному старым шерстяным платком.
И заливисто расхохоталась в ответ на мою гримасу от ожога.
Все здесь дико, все непонятно и странно...
-  Переводчика бы мне на первое время! С украинского западного на украинский восточный!
Прямо посреди площади, в одном ряду с "кавярней", где аппетитно закусывали, чем Бог послал торговый люд, расположился кокетливо окрашенный яркими красками, благоухающий отнюдь не жасмином, общественный туалет.
В нем была скрыта металлическими щитами легких стен только средняя часть туловищ посетителей. И представлены для обозрения со всех сторон ноги ниже колен и головы, со сосредоточенными выражениями лиц.
Шумная площадь завершалась внезапно, отрезанная как чужеродный орган от основного тела, и дальше резко разворачивалась панорама центра романтически - прекрасного города.
Не верилось, что даже в принципе, возможно, такое соседство...
Постриженные, ухоженные кустики, поздние разноцветные астры на клумбах, кое-где присыпанные снежком, чистый, будто недавно умытый богатый архитектурный ансамбль оперного театра и, как раз около него, мощная чугунная фигура средневекового богатыря на могучем породистом коне.
Неужто это дубликат памятника Богдану Хмельницкому, что около храма святой Софии в Киеве?
Но нет!
На польском языке надпись: Круль Ян Собесский.
Узенькие, нарядные улочки, полные красок, благоухания и спокойствия, умиротворения уравновешенных, прилично одетых людей...
Как в кинофильме о дореволюционном времени здороваясь, улыбались друг другу приветливо, мужчины приподнимали шляпы....
Загадочный, прекрасный Львов.
Немецкое название «Лемберг» так и не прижилось.
Город онемечить не удавалось.
И к местным жителям оккупанты относились совсем не так, как к киевлянам.
С большим уважением ли, с меньшим опасением?
И то!
Западные украинцы не взрывали свои храмы, для того чтобы запугать оккупантов, не жгли свои дома, если там появилось несколько немцев среди сотен своих сограждан...
Оккупанты преходящи - город вечен. – Об этом знали все! И он принадлежит не одному поколению, он является достоянием всего народа, для людей многих будущих поколений.

               

- Глава 2 –


- Будь ласка! - Обратился я к пожилой, нарядной даме, ожидающей кого-то около оперного театра.  -  Де тут Украйинська вулыця?
Лицо женщины покраснело, перекосилось, будто я оскорбил ее, обозвал нехорошим словом. Она вся вспыхнула в негодовании, даже не посмотрела на меня, а только сердито покосилась в мою сторону, едва сдерживаясь от ответного ругательства. И махнула рукой по направлению вдоль улицы.
-  Чего это она? - С недоумением спросил Павлик.
- Ты думаешь, если я старше тебя, то уж и разбираюсь во всех странностях этого необычного города? - Подумал я про себя, но Павлику не сказал, чтобы не ронять авторитет старшего, только неопределенно пожал плечами. И постарался, как можно вежливее поблагодарить "пани" за ее услугу.
Да мы были явно не в Киеве.
В родном гостеприимном городе уж вопрос такого порядка не оставили бы без обстоятельного ответа - объяснили бы в деталях, как пройти до нужной улицы и даже проводили бы немного, насколько позволяет время и чувство природного такта.
Я уж знал за собой свою слабость - вечную обреченность на субъективное сравнение жителей любого города с Киевом.
Павлик не понял бы моих мыслей - он из Чернигова. Но и он тоже влюблен в именно свой город.
Однако сейчас достигнуто было все же главное - выяснено направление поисков, и мы могли двигаться дальше.
Павлик - сосед по нашему временному жилищу, мой сотоварищ и спутник в блужданиях по Львову.
Он моложе меня года на три, а в юности - это огромная часть прожитого времени и потому он с большим уважением и даже почтением относился к моим словам и поступкам.
Мне иногда было даже неловко, но признаюсь - это нравилось, и я с удовольствием приглашал его в компанию во всех своих походах для знакомства с городом, тем более, что времени у нас было вдоволь, и мы могли его использовать по собственному усмотрению.
Довольна была нашей дружбой мама Павлика и охотно отпускала своего сына бродить по городу под моим покровительством...
Тогда, в тот день, мы отправились разыскивать моего киевского друга Игоря Белоусова.
Тот раньше нас самостоятельно, оставив всех родных и близких в Киеве, уехал во Львов.
В то время он был для меня единственным ключиком ко всем адресам, знакомствам и связям в городе.

- Та дама, по-видимому, полька. И ей не понравилось мое обращение на украинском языке. Ну, что ж!  Спросим по-русски.  Этот язык здесь должно быть нейтрален.
Я остановил пожилого округлого гражданина, который добродушно, посасывая трубку, разгуливал по тротуару.
- Скажите, пожалуйста. Как нам найти нам Украинскую улицу?
"Добродушие" гражданина внезапно оскалилось в недоброй гримасе;
- И по якому цэ пан тилькы говорыть? - Зло проронил он. -  Понайиздыло вас тут!  -   И, не удостоив нас больше ни одним словом в ответ, «пан» развернулся крутым плечом в противоположную от нас сторону.
Павлик прыснул себе под нос, едва успев заслонить смешливую мордочку руками.
- Тише ты! Еще схлопочем по мордасам. Видишь, какой народ недобрый.
Мы долго шли по улице в направлении, которое нам все же удалось уловить, не пытаясь вступать в контакт, с опасением еще нарваться на проявление грубости.
А узенькие улочки изворачивались перед нами, округляя особняки с затейливыми оградами, и пересекались почти под острыми углами, путая наше направление...
И казалось нам уже, что мы движемся в противоположную сторону.
Видно лица наши и усталые фигуры выражали настроение...
И уже две совсем юные девчушки в кокетливых, расшитых бисером "венгерках", с насмешкой поглядывали в нашу сторону, явно уловив растерянность провинциалов в большом городе.
- Девочки, милые, хорошие! Хоть вы не насмехайтесь над нами! Расскажите нам на любом из трех славянских языков, можно даже с примесью немецкого и международных жестов, как нам найти нашего друга на улице Украинской! Поверьте, нам все здесь очень нравится в вашем прекрасном городе, и от всех жителей его мы просто в восторге! Но мы просто заблудились!
И те залопотали сразу обе по-польски, сверкая кокетливо любопытными, шустрыми глазенками. Объясняли так подробно нам дорогу, с такими деталями, что мы уже начали оседать все ниже и ниже, перегруженные информацией.
- Стоп! Стоп, милые паненки! Отдохните немного. Хватит с нас! Мы уже все поняли. Осталось только самим уже догадаться, в какой цвет выкрашена ограда усадьбы хозяев нашего друга и сколько ступенек имеет "ганок" к их квартире.  И где же вы раньше были? Встретились бы раньше - сколько сохранили бы нашей энергии, потраченной впустую!
Мы бы с удовольствием расцеловали этих чудесных галичанок польской национальности за их чуткость и за то, что юное стремление к противоположному полу у них отодвинуло на задний план шовинистический настрой, объявший почти все население этого сказочного города.
Но расцеловать мы их не могли, просто потому: что так у нас не было принято. И еще из-за нашей закомплексованности...
И девушки, явно ожидавшие продолжения знакомства, сникли, выслушав нашу, многократно, на разных языках высказанную благодарность:
"dsenkue bardso", "щиро дякуем", "большое спасибо", "Danke schen".

Игорь при неожиданном нашем появлении вдруг растерялся.
Долго, что есть мочи жал мою руку, а потом решился - обнял меня до хруста в позвоночнике.
Заблестели глаза у старого товарища от не прошеной слезинки, он шмыгнул носом… И приветствовал меня каким-то уж, очень чужим голосом:
- Ну, наконец-то... А я-то думал, что так рано разошлись наши пути-дорожки в этой жизни, и мы даже не постарались ...
- Все в порядке. И по-другому не могло и быть. Куда же я без тебя? Как и ты без меня. Но вот легче до Львова добраться, чем до твоего жилища. Люди здесь злые, даже дорогу не спроси ни у кого, напросишься на оскорбления.
-  Нет, нет! Не суди с первого захода. Я не знаю, как бы киевляне отнеслись к нам - беженцам, но львовянам я благодарен, буду до конца своей жизни. Нас же немцы хотели, не открывая вагонов, весь состав из Киева прямым сообщением переправить дальше "nach Deutchland". И женщины плакали, и мужчины ругались, и стучали в дверь так, что на весь Львов было слышно - никакого эффекта. Солдаты с автоматами у выхода грозили пострелять. Уже и хлеб с колбасой на дорогу стали выдавать, и вагоны наши отогнали на запасной путь... А эти мальчишки глубокой ночью, в дождь отвлекли солдат выстрелами на перроне, открыли двери с другой стороны и под вагонами вывели всех, кто решился рискнуть. Несколько человек ранеными оказалось, но и их унесли. Я потом в клинике медицинского института разговаривал с ними, раны им перевязывал... Потом нас развели даже по квартирам местных жителей. Меня приняли мои хозяева, как своего сына. Никакой платы за квартиру не берут, кормят, как своего и даже в институт помогли устроиться. И никаких разговоров не допускают о благодарности. Вот тебе и "злые". И очень многие из них так поступают. Они понимают, что без нас - восточников (называют нас "схидняками") они ничего не стоят, они не народ даже, а только половинка нации. И поляки, при их взаимной ненависти, их подавят, как клопов. А антагонизм между украинцами и поляками у них старый, как наш мир. Ненависти друг к другу больше даже, чем к немцам. Правда и русских они не особенно жалуют... Перед войной наши успели здесь показать и себя, и свой «порядок» ...
- Вот тебе и братья-славяне... Погоди! Да ты же ведь - русский! Ты же не украинец! Даже фамилия тебя твоя выдает!
- Да не всем так. Я - казак! Кубанский казак. А мою фамилию они произносят Билоусив. А казаков здесь тоже считают своими соотечественниками - переселенцами из Украины. Вот так, они за меня решили и эту непростую задачу. И украинскому языку меня учить уже не нужно, западники даже признают превосходство нашего - восточного произношения, а сейчас я приобрел в своем языке еще и оттенки гуцульского диалекта.
- Прижился и приспособился ты нормально. Даже новое кое-что в твоем мировоззрении появилось откуда-то. Вроде понятие "казачья национальность"! Ипполитычу так никогда не удастся приспособиться. Хоть он тоже казак...
-  Да. У него обстановка несколько другая. Его на постой никто не принял, и кормить даром гостеприимные хозяева не будут. Но вообще-то и он со всеми своими спутниками устроился неплохо. Заключили договор на аренду помещения бывшей протезной мастерской и устроили там "колонию переселенцев", а, кстати, и штаб организации.
На последнем слове Игорь вдруг осекся, с опаской взглянув на Павлика, пристроившегося чуть поодаль от нас на крылечке.
- Ничего - ничего. Пускай привыкает к нашим секретам. Парень он свой и о многом уже догадывается, хотя прямого разговора у нас с ним еще не было.
- Здесь, во Львове, оказалось сочувствующих нашему образу мыслей намного больше даже, чем в Киеве!  Видно вся штука в том, что произошло расслоение молодежи. Пробольшевистски настроенные ребята остались на Востоке, а здесь все те, кому с Советами совсем не по пути. И приходится задуматься - либо в националисты подаваться, - либо ожидать, когда мы их "охмурим" и пригласим к себе. Ипполитыч пока требует многократной проверки даже тех, кому просто нашу листовку в руки вручаем. А как их проверять? Анкету ведь никто не представляет, трудовых книжек тоже у молодежи нет. И приходится только по глазам вычитывать - провокатор перед тобой или нет. Или еще лучше того - на влюбленность надеяться.
- Как - как? Это что-то новое у тебя! Твой метод?
- Очень даже просто! Влюбленная в тебя девушка не предаст тебя ни за какие блага!
- Ты гляди, каким ты специалистом стал! И многими ли на почве влюбленности ты обогатил организацию?
- Только практикуюсь. На твою помощь вот надеюсь.
- О нет, друг! Я уже этим обожженный и застрахованный на всю жизнь, сколько ее там осталось!
-   Неужто, женился?
- Что ты! Намного хуже. История длинная и печальная, как у витязя в тигровой шкуре! Потом расскажу. Не хочется настроение сейчас портить.
- Ух, ты! Год-то всего прошел, а сколько происшествий!
-  Как мало прожито, как много пережито...
- Гляди-ка ты! - Игорь с иронической усмешкой покосился в мою сторону. - А ты без меня и поэзией интересовался?
-  И с тобой и без тебя...
Нет сомнения в том, что истинная любовь и к признанному официально раньше Маяковскому и к опальному Есенину пришла ко мне через Игоря.
Это он наизусть помнил почти всё, что смог раздобыть из лирики наполовину запрещённых Северянина, Ахматову, Есенина.
А я – так только в этом пытался соревноваться с ним, но тщетно...
Игорь к этим моим попыткам относился с иронией взрослого к подражающему ему юнцу.

      
                - Глава 3 -

- Вот так, други мои! Я вас пригласил сегодня для беседы по поводу, а не просто так... Обсудить нам нужно две очень важных для нас сюжета. И свой разговор хочу начать с первой темы - неприятной для всех нас. Мы предпринимали с вами самые срочные и решительные меры для того, чтобы приготовиться к новой фазе нашей жизни и борьбы. Сегодня уже стало понятно окончательно, что этого было мало и что одним нам, без помощи хотя бы временного союзника или попутчика, пока не решить очень сложные наши задачи со многими неизвестными.
Ой, как непохож был в тот день на себя Ипполитыч!
Мы сидели удивленные торжественностью его обращения, немного обеспокоенные, пытаясь разобраться, угадать причины таких перемен.
Ясно было, что такое начало беседы не сулило для нас ничего хорошего.
Шея докладчика вытянулась, глаза были прикрыты, на скулах играли бугры желваков.
- Такой группой, как у нас образовалась, невозможно легализоваться так, чтобы без потерь продолжить деятельность в глубоком тылу Советов.
- Тогда давай разделимся на маленькие группки - пятерки или даже на тройки! Не пугай нас сложностью обстановки, шеф! Разве когда-нибудь бывало у нас все просто? - Возразил Фомин. - По - моему ты все излишне усложняешь! У тебя плохое настроение? Отчего?
- Подожди, Борис, не перебивай, дай мысль завершить. Многие из нас не знают ни украинского языка, ни польского. Недостаточно подготовлены и отшлифованы версии биографий. Да таких нас сразу же заподозрят, чекисты вычислят и расшифруют. А потом выследят и всех остальных. Делиться на мелкие группы просто нерационально. Много у нас молодых и неопытных подпольщиков. Да и наш с тобой опыт, уважаемый мой Борис Александрович, приобретенный в тылу у немцев, и в Югославии благожелательно настроенной к советской действительности, как специальность звездочета на рынке. Нужно всю систему конспирации перестраивать с самого начала. И предпочтительнее бы это делать, в обстановке, когда за спиной у тебя есть база, где бы можно было передохнуть, набраться сил и зализать свои раны. В нашем случае такое место – это может быть только лес! Вот в Киеве бы вести разговор на такую тему не пришлось бы! Там все было по-иному. Но Киев уже в прошлом. Киев мы упустили, там еще об этом не думали... И кажется не совсем по нашей вине. В тот период нам показалось, что еще было рано. А здесь, сейчас...
- Хочешь сказать - поздно? Ну, давай будем украинский язык учить. Давай будем базы организовывать. Нам разве привыкать?
-  Да нет. Так формулировать нельзя. У нас оказалось маловато собственных сил рядом с гигантами. Мало и времени! Сейчас нам необходимо определиться, где найти временную поддержку. Нужно найти того, или тех, кто бы смог и захотел нам оказать помощь в этой ситуации. Мы пытались уже найти контакт и договориться с украинскими националистами? Пытались. Ведь никто же не может возразить, что пока еще именно они хозяева здешних лесов? И контакт мы нашли, но не поняли с ними друг друга. И нужно, кажется, благодарить нам Бога, за то, что наш эксперимент закончился ещё благополучно, если не считать, конечно, одного подбитого глаза и нескольких оскорблений от невоспитанных людей.
Воспоминания вызвали улыбку на лице нашего вожака, и это было сейчас приятно нам всем, так, как раньше такие воспоминания вызывали у Данилова ярость. – Значит, пережил шеф. Природный юмор на этот раз победил.
- Не твой глаз, вот и улыбаешься! - Отметил вскользь Фомин.
-  Какая разница!  - Наш глаз! И не мой. И не твой.  -   Неприятно и обидно всем нам.
- В Виннице не только попробовали договориться с советскими подпольщиками, но и договаривались же!
- Ну, этот факт вообще из области юмора. Расскажи нашим белградским коллегам, признают нас ненормальными.
- Да здесь, в этой благословенной Виннице, и условия были другими и сами подпольщики не однородны. И хорошо, что у мужиков вообще хватило порядочности предупредить нас об опасности и о том, что такой союз закончится для нас более чем печально, когда у них придут «свои» И что же нам сейчас осталось? Самостоятельно уходить в лес и создавать собственный независимый отряд или обращаться за помощью к немцам? Это после того, как мы призывали народ бить оккупантов?  Так что могут посоветовать мне в этой ситуации дорогие господа коллеги и "союзники"? Толкает нас злой рок всё же на этот скользкий, и несколько фальшивый шаг! Как нам и по этой грязи пройти так, чтобы не испачкаться? - Александр Ипполитович тяжело вздохнул, вытянул губы трубочкой, что у него было признаком глубокой озабоченности, и оглядел по очереди всех присутствующих.
Молчали старшие товарищи - Фомин, Мулич, Цыганов…
-    Надо же так?  -   Будто сам себя совсем тихо спросил Мирослав.  -   Это два таких долгих года, да такое большое общество голодного народа, такая наглая команда, да сидела на шее у бедных бошей в оккупированных землях. Ела с завидным аппетитом их хлеб с эрзац-маргарином, иногда пила и их противный шнабс, курила их сигареты из соломы. Разъезжала почти в обнимку с их вонючими солдатами в их вагонах…. Да что там ещё? Да по поддельным документам!
-    Ночевала иногда, при острой нужде в их гостиницах… Пользовалась их банями, прожарками – пропарками… -  Подсказывал уже Малик с улыбкой во всю ширину своих щёк…
-    И при этом   нагло агитировала    народ ещё: «Бейте пожалуйста, оккупантов!» -  Уже со смехом закончил Фомин.
-   И на что же мы ещё жалуемся? 
Они уже советовали вариант –перебазироваться подальше на Север, к лесам, болотам, за Белорусь, чтобы поближе к Прибалтике, где не была такой острой конкуренция западно-украинской ориентации, и местные «зелёные» не особенно противились появлению чужих…. Они уже побывали раньше там. И знали уже, где и к кому нужно обращаться, если те ещё уцелели…. Там уже создавались подобные группы.
Нам же казалось, что ребятам на Севере нравилось почему-то больше, чем у нас.
И было немного обидно, мы ревновали наших друзей к кому-то. Мы так привыкли к ним, так сжились, настолько увереннее чувствовали себя в обществе этих дружелюбных товарищей, что воспринимали возможное расставание как личную трагедию.
Ипполитовичу их предложение - этот вариант и ему не нравился. Отчасти потому, что за северное направление деятельности отвечали другие товарищи, а он не хотел добавлять им свои заботы и не желал расписываться в собственном бессилии.
Кроме того должна же быть еще и партийная дисциплина! Им поручено создавать организацию в наших местах и нечего искать, где полегче! Действие его НРП благословлял Михайлович!
И кроме того, конечно же, ему было жалко расставаться с такими ребятами, тем более, что их связывала долголетняя искренняя мужская дружба...
-  Самое сложное в этой обстановке то, что, объявив себя автономным формированием, с образованием НРП, мы бросили вызов оккупантам в этой войне мы оказались в чём-то союзниками Сталина и окончательно отрезали себе пути контакта с немцами.  -  Негромко, будто бы себе под нос, пробормотал Чипиженко.
- А ты считаешь, что мы поступили неправильно? Почему же ты, именно ты, Мирочка, радовался едва ли не больше всех, когда это свершилось?
- Да нет! Все правильно было сделано. Еще бы не радоваться, когда фашистам в нюх врезали! Я просто констатирую факт. Для того чтобы напомнить, что в немецкой контрразведке мы сейчас записаны в список не нейтралов, а активных политических противников. И они нам это не забудут! И место нам всем в застенках Гестапо обеспечено рядом с теми, кто уже там вшей кормит. А мест в бухенвальдах и освенцимах у них достаточно!
- Остается значит только два выхода, как из желудка цапли. В лес с тремя пистолетами или двигаться дальше на Запад? Нет, братцы мои! В эмиграцию меня уже больше не тянет! Да и ты что-то, Ипполитыч, сегодня слишком жалобно запел! Пойми ты, если уж сам председатель в растерянности, то, что же нам, рядовым, делать? Наше дело - под козырек - и выполняй команду старшего! Так, что нечего нам мозги вкручивать и заниматься самокритикой! Давай переходи ко второй теме. С кем это ты сегодня секретничал?
Упрек Бориса видно попал в цель.
На лице Данилова удивление. Никто же ведь не знал о его встрече с приезжим, чужим человеком, но заметили! Ревнуют что ли?
- Это приезжал наш товарищ. Мы с ним обрабатываем схему контакта с немецкой разведкой для переброски отряда в тыл, за советский фронт. Мои требования к бошам - никаких обязательств, никаких подписей, никакой информации от нас и даже связи с ними в будущем. Перебросили и расстались...
- Нашел дураков! Да зачем мы им на таких условиях нужны?
- Сегодня не 41-й год и даже не 43-й. Сейчас фрицам нелегко. Из русских, желающих к ним в разведку находится не особенно много. Эти функционеры сейчас заинтересованы даже в липовом отчете перед Райхсканцелярией и кого угодно запишут туда, даже мертвых душ. А нам необходимо позарез быть там - на Востоке. Вот временно интересы наши и совпадают!
- Ипполитыч! Это же ведь авантюра! Я одно не пойму: как ты без нас решился на такой шаг? Ведь такой позорный знак на нас припечатается -"немецкий шпион" - и не отмоешься до самой смерти!
И заговорили все сразу, некоторые - с возмущением, другие наоборот - выражая полную солидарность с действиями Данилова.
Уже кричали стоя, сверкая глазами и не слушая доводы других.
Девушки молчали, не принимая участия в споре ни с одной стороны, с удивлением поглядывая на разгоряченных спорщиков.
Я тоже молчал и никак не мог решиться, чью же принять сторону.
После Винницы на меня часто нападал сплин. Было все безразлично и серо.
Устраивал меня любой вариант.
Только поскорее бы!
И вдруг в спор вмешался женский голос.
Мужчины замолкли, демонстрируя свою воспитанность.
Встала со своего места и заговорила Лена-Слоненок.
- Если вы считаете, что и я имею право заявить свое мнение и мой голос в пылу спора будет вами услышан, то я вам скажу вот что, дорогие мои союзники: вы немного сейчас в горячке забыли, кто мы такие и в какой игре участвуем. Мне вас хочется спросить: на какие награды мы все можем рассчитывать, если все наши деяния станут, известны чекистам? На смертную казнь без всякого снисхождения! А если ГЕСТАПО узнает, кто авторы листовок с призывом "смерть фашистским оккупантам"? Тоже смерть. Только не от пули, а в печи Аусшвица. Так о чем же вы спорите? Если кроме печати НТС или НРП еще на нашем досье еще окажется знак немецкого Зондерштаба, что разве нас по два раза каждого расстреляют? Перед кем мы будем хвастаться чистотой своего мундира? Мы разве не знаем, что нас ожидает впереди? Я лично только задумываюсь о том, чтобы совесть моя была чиста перед нашей Родиной и перед делом, которому мы служим. А перед остальными нам все равно не оправдаться! Переврут все, оболгут и оклевещут! И никто не поверит нам, что помыслы были чисты и души светлы. И те, и другие - мастера самого чистого и самого святого изгадить!
Возразить больше никто не решился.
- Спасибо, Леночка! - Поблагодарил за поддержку Ипполитыч. - Но только на то, чтобы с нами идти ты не надейся - это уж работа мужская. А тебе, моя хорошая - доучиваться в институте и помогать, потом залечивать раны и увечья нам, больным и покалеченным.
- Ну, уж нет! От меня вам так легко не отделаться! Я с вами до тех пор, пока сама того захочу. И у меня другой дороги нет. Я еще пригожусь - вот увидите!
- Да разве я от тебя отказываюсь! Может то на что я тебя нацеливаю и есть самая опасная "мужская" работа! Мы же не знаем сейчас, где потом будет тише, а где сложнее.  -   Ладно, уж, там поглядим, какова у тебя степень готовности.
- Ну, как, господа союзники? Убедила вас эта Жанна Д - Арк?
- Доводы почти убедительные! Еще немного подумаем, может и согласимся...
-   Ну коли так - давай, хозяюшка, приведем еще наши дополнительные аргументы! Постараемся перейти к этой теме совсем с другой стороны.
Хозяйкой в этом доме мы все называли Сусанну.
Она была единственной женщиной из постоянно здесь обитающих в мужском коллективе коммуны, на улице Зеленой, оккупировавшем арендованную протезную мастерскую.
"Даме" была представлен отдельный "будуар" - маленький чуланчик с квадратным окошком почти под самым потолком, используемый ранее под кладовку.
Оттуда были выгружены запасы сырья и деталей для изготовления протезов вместо ампутированных конечностей.
Все "коммунары" называли Сусанну "хозяйкой", Ипполитыч - "хозяюшкой".
Конечно, он был постарше и повнимательнее к милой хлопотунье и вообще к нашим девушкам относился с нежностью и заботой.
Но сегодня в тоне нашего вожака мы вдруг уловили новое необычное звучание ласкового слова, обратили внимание на новую интонацию в его обращении.
Сусанна сидела на столе, обнявшись с Леной.
Живописную женскую группу дополняла моя сестричка, пристроившаяся рядом с ними на высоком стуле.
В большом зале, заполненном рабочими столами, кипами различного хлама и уродливыми, неживыми, замершими в неестественном судорожном полудвижении человеческими конечностями, мужчины выглядели мастеровыми, присевшими на минуту отдохнуть.
Женская группка не вписывалась в фон мастерской и казалась попавшей сюда по ошибке.
После слов Ипполитыча Сусанна не торопясь, степенно сползла со стола, улыбнулась нам, как соучастникам заговора, сдернула жестом фокусницы скатерть с небольшого столика в углу комнаты, на который мы не обращали внимания, еще и прищелкнула пальцами для большего эффекта и сотворила чудо:
На столике под скатертью проявились вдруг вместительно, компактно выстроенные в ряд, бутылки немецкого "Шнапса", сладкого офицерского пунша и несколько тарелок с заранее приготовленными бутербродами - ломтиками хлеба, прикрытыми разными деликатесами от маргарина с колбасой и сыром и до лука с кусочками соленых огурцов и листиками петрушки.
Во Львове такое угощение было тогда модным на всех званных приемах и обеда, на всех торжествах с большим скоплением народа и называлось это блюдо на французский манер "канапки" (производным словом от "каnape").
Восторженно и радостно загудело наше общество, с энтузиазмом окружив сияющую, налившуюся пунцовой краской "Хозяюшку".
Больше всех удивленными оказались члены коммуны на Зеленой: они почти не отлучались из дому и не заметили заговора!
- Мы очень рады принять участие в таком пиршестве, но объясните нам, Бога ради, по какому оно поводу? И кто миллионер, разорившийся на такое угощение? Неужто, Сусанна подцепила пожилого польского шляхтича и будет нам его сейчас представлять?
- Точно, Борис Александрович! В самую точку попал!
Ипполитыч стал рядом с девушкой обняв ее за плечи, тоже сияющий, с неестественно приглаженной шевелюрой, припомаженный, в новой белой рубашке с золотистым нарядным галстуком.
Мирослав громко присвистнул, округлив глаза:
- Ипполитыч! Вот так сюрприз! В самом фантастическом сне не мог бы предположить такое событие!
- А я-то думаю - и чего он такой нарядный галстук нацепил! С самого Загреба из чемодана не доставал!
- Вот перед вами с повинной головой мы сегодня и явились! У нас обоих сейчас никого на белом свете кроме вас, наших преданных друзей, больше нет! Благословите пожалуйста нас на совместную жизнь!
Без вашего решения мы не можем присвоить себе право жениться. Мы оба с Сусанной казачьего рода. Вас признаем своим сходом, своим казачьим Кругом и просим вашего благословения! - И, удивительно, дрогнул голос у нашего вожака, и склонили оба свои головы без шутки уже, а в полном серъезе, как перед родителями!
- А в церковь? А венчаться? Вы же православные христиане!
- Нет- нет! Я татарка! - Вдруг заявила Сусанна.
Вытянулись удивленные лица.
А больше всех удивление на лице самого жениха.
Он видимо совсем не ожидал, что может случиться такое!
Затихли гости в недоумении, сникло оживление всего общества.
- Ну и что? И что же здесь такого? Разве это может быть преградой, если вы любите друг друга? - Взвился в возмущении вдруг Игорь. - Неужели в вас столько мещанства и косности? Вот уж чего не ожидал от вас!
- Подожди, Не возмущайся. - Положил Игорю на плечо руку Мирослав. - Выход же должен быть! Мы ее просто окрестим.
- И действительно! А почему бы и нет? Было бы согласие.
- Я согласна! Ради такого общества, ради такого жениха, да на какие жертвы только не решишься! - Невеста сияла от счастья и потому была любезна и уступчива.
- Вот и решился первый семейный конфликт.
- Да я пошутила! Я же потомственная казачка! Разве вы по моей физиономии не видите, что я за экземпляр? Нос картошкой, лицо, как луна и улыбка до ушей.
- Ух, ты какая скромница! Да красивее тебя женщин нет!
И будто сами собой, без режиссуры, задвигались столы, скамьи, в коридор выносилось оборудование, недоделанные протезы. В корзину сметали металлические заготовки, какие-то пружины, куски кожи, кирзы и ледерина.
И вот замерли со стаканами в руках, набираясь серьезности, стирая улыбки с оживленных лиц. Окружили плотным кольцом виновников торжества, мысленно определяя кому от имени всего общества благословлять молодых.
Старшим по возрасту оказался Малик. Ему и карты в руки!
- Только ты уж по-русски говори! - Попросила Лена-Слоненок.
- Не обижай, девушка! - Я хотя и босниец, но в душе уже давно ваш соотечественник. Давно уже привык быть, таким же русским, как вы все.
- Да и мы тоже все разные... - Лена хотела продолжить перепалку, да ее одернули, остановили...
- Нашла время для национальных определений! Цыц, малявка, пока тоже не просватали!
- Любви вам обоюдной, здоровья детей вырастить таких, как вы сами - умных и красивых. А еще Борис добавит к моим словам...
- Мы не можем, дорогие наши молодожены, отпустить вас в свадебное путешествие, - Продолжил Фомин пожелания своего друга. - Мы не можем представить вам отдельную хату или квартиру для того, чтобы отпраздновать по обычаю медовый месяц. Будет вашим семейным жилищем кладовка, где хранились до нас протезы ног и рук покалеченных людей. Мы не обещаем вам сытой жизни, потому, что пропьем сейчас все наши денежные и продовольственные запасы. Только от того, как мы щедро пожелаем удач, счастья, здоровья, вам очень долго будет на душе тепло и во рту сладко.
- Горько! Горько!
Позабыв обо всем, что окружало нас в настороженном, разделенном на враждующие группы жителей Львове, мы радостно отмечали неожиданный праздник.
Всматриваясь в беззаботные, немного захмелевшие лица своих товарищей я поневоле старался заглянуть в тревожное будущее, предугадать судьбу, просчитать возможные варианты тех драм и трагедий, что вот-вот уже нависли над нами.
Мне показалось, что на мгновение открылась во мраке мне картина этого будущего.
И главное, что меня поразило - одиночество!
Я его не увидел, а вдруг явно почувствовал каким-то немыслимым способом.
Тогда мы все еще не могли представить себе, что всё, что нас ожидает, сбудется не над всеми ВМЕСТЕ, а с каждым в ОТДЕЛЬНОСТИ, индивидуально предстоит завершать задуманное. Потому, несмотря на нашу духовную близость и единство, судьба у каждого СВОЯ и смерть принимать придется ВРОЗЬ, без поддержки друзей, каждому на своем, только ему предназначенному месте.
И это было неожиданным открытием для меня того времени.
Хотя мы и не надеялись на счастливый исход для себя лично и представляли себе, на что, в конце концов, обрекали себя, почему-то очень инфантильно представляли себе свой конец ВМЕСТЕ.
А на миру: мы знали - и смерть красна! Это даже красиво и романтично!
Именно тогда я представил себе свою смерть в одиночестве, от рук палачей в стане противника...
Ипполитович обрел кусочек своего счастья. Ему чуть-чуть сейчас досталось больше, чем другим...
А у меня вот нет. Я не сумел...
Сам, своими руками себя лишил простого человеческого счастья...
Психика моя, будто от прикосновения волшебной палочки, вдруг перестроилась на какую-то иную плоскость... Другие ценности обрели значение...
И мне уже стало казаться, что мое решение в Виннице о прекращении всяких отношений с любимой было трагической ошибкой, и что Ипполитович был как-то виновен в этой ошибке...
И подумалось, что, конечно, всё же, можно было бы поступить совсем иначе, совсем по-другому...
Можно было бы увезти из Винницы девушку и хоть несколько месяцев без оглядки на будущее, без всяких расчетов, несмотря ни на что почувствовать себя взрослым и счастливым человеком.
Будто само по себе что-то недоброе закопошилось в душе к другу, и мир вокруг стал заполняться серыми красками.
Мне самому стало страшно. А потом и стыдно...
Данилов будто интуитивно почувствовал вдруг изменение настроения, повернулся в сторону нашего мужского кружка и растерянным, сдавленным голосом спросил:
- Господа! Ребята! А может я не прав? Может, вы осуждаете меня за мой поступок?
- Что вы! Что вы! - Я уже впопыхах, отказывался от своих мыслей, пока не узнали о них друзья, пока меня не разоблачили!
- Нет Ипполитыч! Не осуждаем. Может тебе еще тяжелее будет от твоего решения. Переживать придется не за одного, а за двоих. А может и за троих? А мы решаем эти вопросы каждый по своему разумению, отвечая только за себя. Как совесть велит у каждого. Нет среди нас мелких людей, чтобы тебя осудили.
Ответил Мирослав, а я почувствовал вдруг, как горячая волна залила мне лоб и щеки.
Низко нагнул я голову, чтобы не дай Бог не заметили товарищи.
-  Ай, как стыдно!
Игорь нагнулся к моему уху и шепнул незаметно для окружающих:
- Ты не пей больше!
Мирослав, наш великий Молчун, выпив, вдруг разговорился и за прошлое свое молчание и за будущее, намного наперёд:
- И, если будет нужда у тебя, дорогой наш друг, и чуть-чуть возможность у нас, заслоним тебя собой и поможем в любой беде. Ты только не стесняйся – обращайся....
- Что ты, Мира! Ты не так понял! И вы все, друзья и Союзники! Никогда, никакой скидки! Никакой форы, никакой помощи нам не нужно! Мы оба с Сусанной бойцы! И такими будем всегда! И накажите нас презрением, если будет по-другому!
-  Ну уж так высокопарно!
-  Принято, шеф!
- А венчаться когда? Кого в свидетели возьмете?
- Обвенчаемся! Как только вернусь из командировки... Сказать по правде мы потому и торопимся жениться, что в жизни нашей так мало постоянства.
-  А ехать далеко?
-  В Райзгоф. Есть такой город на немецких картах. А по-польски его называют Жешув.
- Сусанна! Разводись. Зачем тебе такой муж? То командировки у него в немецкие города, то в польские...
- Вон за Малика выходи - он спокойный и послушный. Будет дома сидеть, обед готовить и пятки тебе чесать.
Сусанна измерила томным взглядом фигуры обоих мужчин и молча прижалась щекой к плечу жениха.
- Значит это все? И нам нужно быть готовыми... - Сделал свой вывод Мирослав.
-  Да, мальчики! Кто решиться со мной - нужно быть готовыми.
- А Сусанна тоже мальчик? Или ей оставаться во Львове?
-  Вот и ревность появилась...
- Сусанне действительно теперь негоже от мужа отставать. А к мальчикам я обращаюсь потому, что нужно же кому-то и во Львове оставаться! У кого почва под ногами не колышется, кто пристроен, можно здесь и задержаться. Студенты могут не уезжать. Могут оставаться и те, кто языком украинским владеет, да еще и в семье живет.
Такими из присутствующих были мы с Ниной.
Можно было бы к этой категории причислить ещё и Лену. Она уже обосновалась во Львове с отцом - профессором, бывшим директором музея из Бердянска.
И еще Игоря...
Он, хотя приехал из Киева во Львов один, но по всем остальным признакам подходил к разряду тех, кто мог остаться.
- Нет, нет! Я с вами! - Твердо и безапелляционно заявила Лена.
-  И я, конечно! - Подхватил Игорь.
Иначе и быть не могло.
Игорь никак не мог допустить, чтобы Лена ехала без него. Хоть на Север, хоть на Юг.
Хоть в тыл или на фронт.
Только бы вместе!
С тех пор, когда он оставил маму свою и сестру в Киеве, для него не было ближе никого Слоненка.


                - Глава 4 -

Игорь мне уже несколько раз говорил об особенных взаимоотношениях между ним и Еленой.
Девушка ему очень нравилась безусловно. Только взаимность что-то не просматривалась.
И он нервничал, переживал, ревновал...
Всем нам кто-нибудь тогда нравился. Нравились и мы кому-нибудь.
И не только я один заметил, что с тех пор, как мы свою жизнь и судьбу связали с подпольной организацией, сильно изменилось к нам отношение и противоположного пола.
Они стали нас воспринимать совсем по-иному. Мы стали больше им нравиться!
Может, это случилось потому, что период нашего взросления тоже пришелся именно на эту пору... А может быть, они подсознательно чувствовали нашу целеустремленность и именно это выгодно отличало нас от других сверстников, часто безалаберных и циничных?
Только нам на легкий флирт не хватало времени, а серьезное чувство мы себе разрешить не могли
Я к тому же еще, и вовсе чувствовал себя все уже пережившим, все испытавшим, умудренным опытом и во всем разочарованным, обреченным человеком. Слишком дорого дались в жизни мне дела сердечные, потому на такого рода чувства уже был наложен категорический запрет. Табу.

А с Игорем я дружил уже несколько лет.
Дружили мы, как могут дружить люди только в ранней юности.
У нас не было друг от друга секретов и тайн, настолько, насколько это возможно вообще в этом возрасте. В возрасте, когда хочется каждое решение свое, как бы ты ни был уверен в правильности его, перепроверить, подкрепить еще мнением кого-нибудь другого, близкого тебе человека.
Потому, что все внове, все впервые.
А потом, неожиданно даже для себя, поступить под влиянием минутного сумбура, половодья чувств, совсем - совсем по-другому...
Родителям-то уже всего не откроешь, а невесты еще нет...
Игорь вообще был очень талантлив и разносторонне развит.
А ещё - горд и самолюбив.
Он не переносил стаи, толпы, большого скопления народа. Не мог терпеть пошлости и фальши. Ни в словах, ни в чувствах. И в поэзии, и в музыке.
В институте он всегда держался в своей группе особняком. Многие считали его эгоистом и даже в глаза называли "индивидуалистом".
А для его самоизоляции в обществе просто, кроме гордости и независимого характера были ещё и другие очень веские причины.
За несколько месяцев еще до нашего знакомства, Игорь потерял отца.
По-видимому, для всей их семьи отец был почти кумиром настолько, что даже после смерти в доме сохранился культ его личности.
Тогда вокруг умирала масса людей, но старший Белоусов не был убит при бомбежке, не погиб от немецкой пули, как умирали в это время многие тысячи. Он умер от туберкулеза. И как будто в знак протеста, раз в тот день, когда наши войска начали уходить из Киева.
Хоронили его, когда немцы вошли в город.
В Киеве тогда голодали все, но семье Белоусовых было хуже других от того, что у них не было абсолютно никаких запасов.
Незадолго до войны отец Игоря, инженер-строитель секретной стройки, затеял в Киеве строительство собственного дома. И весь свой семейный бюджет они подчинили смете этой основной цели.
Когда все киевляне понесли свои лишние, свободные, резервные и праздничные предметы туалета в села, для обмена на продукты питания, у них же не было не только ничего лишнего, но и просто сменной одежды.
Каждый из них имел только по одному комплекту одежды для праздника, будничных дел, и для работы на огороде.
Игорь донашивал одежду отца, благо тот был далеко не богатырского роста и скромной упитанности.
Было заметно, что все эти брюки и пиджаки пошиты на взрослого человека, а не мальчишку
Видно из-за недоедания, Игоря изводил фурункулёз.
На Викторию, его младшую сестричку, мама перешивала свои платья.
Вот из-за бедности, из-за скудости своей одежды, из-за вечных мозолей на рабочих руках и подтянутого от голода брюха, при гордом, независимом характере, строптивой натуре молодого очень талантливого человека становилось понятным, как он, вот такой не вписывался в общую массу студентов, где лидерами всегда были шутники и шалопаи.
А все, за что ни брался Игорь, становилось необычайно важным для него делом.
Он ничего никогда не делал нехотя и лишь бы как.
Небольшой огородик около дома сотворил из моего друга специалиста земельных дел.
Он без посторонней помощи, только по учебникам из библиотеки, научился вполне квалифицировано разбираться в удобрениях, насекомых, полезных и вредных, болезнях растений, в календарях сельхозработ и прочих премудростях настоящего культурного крестьянина.
Дома без всякой лаборатории самостоятельно Игорь производил химические анализы почвы огородов не только у себя и своих ближайших соседей, но и всей Борщаговки...
И со всей энергией своей неугомонной натуры каждый раз при нашей встрече он обрушивал поток приобретенных за время его отсутствия знаний на мою бедную, не подготовленную к такой информации, голову!
Из этих его знаний только кое в чем я чувствовал потребность, но многое мне знать было совершенно ни к чему.
Игорь обладал абсолютным слухом, учился охотно, еще при живом отце, играть на скрипке.
Я тоже немного начинал музицировать на пианино. Но я делал это потому, что так "нужно" культурному человеку. А еще больше для того, что этого очень хотелось моим родителям. Но отнюдь не моей личной тяге к музыке.
А Игорь был и музыкантом по призванию.
Они жили втроем. Бедно, часто впроголодь, но дружно, очень искренне и тепло поддерживая друг друга.
Зная эти отношения, я понимал, какой же подвиг материнского самоотречения совершала Ксения Андреевна, мама Игоря, отпуская сына далеко от себя.
Прекрасно сознавая при этом, что это НАВСЕГДА, что единственный сын её уходил от них совсем в другую эпоху, совсем в другую жизнь.

                - Глава 5 -

И только почти через три недели нам был подан сигнал - завтра утром отъезд!
Почти полных три недели мы жили с упакованными чемоданами, уже почти отрешившись от прежних забот, от интересов старой жизни.
Все было решено, все приготовлено, все оговорено.
Подготовлены родители.
И осталось только последний раз поцеловаться на прощание и получить на дорогу их благословение.
И все это время я делал вид, что не замечал на себе горестного материнского взгляда, и не видел по утрам подпухших от слез глаз.
Лишь однажды я услышал всхлипывание на кухне и, когда встревоженный этим, осторожно заглянул в дверь, поразился материнскому горю.
Она забилась в рыдании у меня на груди, обильно орошая рубашку.
- Сыночку... Сыночку... Сыночку... Сыночку... - Все ее чувства собрались в этом слове.
Мы обычно говорили дома по-русски.
А в ту минуту, в момент крайней горести, моя мама вдруг заговорила словами украинской крестьянки.
И не остановить ее рыданий, не успокоить!
Маленькие руки с неожиданной мощью обхватили мою шею, будто стараясь удержать меня, не отдать кому-то, кто силой пытался отнять.
И, как стон, как молитва, как мольба - слово, способное перевернуть душу и растрогать и толстокожего:
- Сыночку... Сыночку... Сыночку...
Потом, когда мне показалось, что я тоже вот-вот не выдержу и сам зареву белугой, мама вдруг сумела пересилить себя.
Отстранилась.
Накапала в рюмочку дрожащими руками себе настойки валерианы, выпила и предложила и мне.
- Рубашку тебе измочила...
И улыбнулась сквозь слезы горькой улыбкой - так исказившей ее лицо.
- Ты не переживай из-за нас. Мы, женщины, должны поплакать, иначе у нас сердце не выдержит и остановится. Я ведь все понимаю: сколько ни старайся, какие усилия не прилагай - сохранить всю семью и быть нам всем вместе все равно не удастся. Все равно тебя от нас заберут. Выбирай сам, пока это еще возможно. Делай так, как считаешь нужным. Мы тебе уже не советники, мы уже ничего в этой жизни не понимаем. Решай сам. Нам, конечно, больно будет, но без этого уже никак не обойтись. Будем надеяться на Всевышнего. Если Господь Бог захочет и всем нам пошлет здоровья, то еще дождемся тебя, еще встретимся.
Перекрестилась, для подкрепления своих слов и опять забилась в рыдании.

Мы еще ходили в институт.
Восстановиться во Львове мне удалось только опять на первый курс без зачетов и экзаменов.
Я на лекциях выслушивал уже знакомый, вызубренный в Киеве материал.
Кости, связки, мышцы...
Остеология, синдесмология, миология...
По латыни каждого бугорка на кости, каждой связки, мускула имя, отчество и фамилия.
Скучно, тоскливо...
И мне это уже совсем ни к чему.
Я поднимался со своего места, благо демократические порядки в институте допускали такое хамство, и уходил бесцельно бродить по городу.
Поднимался на Высокий Замок - высокую сопку, как искусственную зеленую бородавку - холм в центре города со старинной постройкой на вершине, заглядывал по-приятельски, как к старому мудрому другу, к своему тезке - храму святого Георгия, который почему-то называли здесь Святой Юра.
Но не молитвы ради. Она не приходила на ум. Потом шлялся бездумно, до совершенной потери сил и энергии, по пустынному в эту пору дня Стрийскому парку.
Но чаще всего все свободное время отдавал Лычаковскому кладбищу.
Гулял без мыслей и воспоминаний.
Просто подсознательно любуясь фигурами мраморных изваяний, замерших в скорбном безмолвии и стройными улочками старинных склепов.
Кроме писателя Ивана Франко у меня не оказалось здесь знакомых, но настроение роднило со всеми, кто нашел здесь свое успокоение.
Особенно близкими казались стройные ряды героев, погибших во время восстания Костюшко и жертв борьбы с большевизмом.
Они уже свой путь прошли.
Мне еще что-то предстояло...

Игорь же - наоборот, торопился решить какие-то свои дела, что-то доделать, что-то еще совершить.
Он дольше меня жил во Львове и у него было много подшефных, политически "охмуренных" ребят в хирургическом отделении больницы Мединститута.
Идея солидаризма нравилась многим, хлебнувшим вдоволь от коммунистов и разочарованных в социализме, но больше того нравился этот мальчик, отдающий всем больше, чем даже имел сам.
Он старался поддержать, чем только мог раненых, покалеченных, узуверившихся, потерявших всякие надежды на будущее и даже утративших желание жить и продолжать эту муку.
Он снабжал их всем: и продуктами питания, и добрым словом, и улыбкой, и, будто между прочим, политической литературой.
Игорь и меня таскал за собой по больничным корпусам. Самым же любимым местом его был корпус гнойной хирургии.
Мы набирали с собой побольше хлеба, каких-нибудь чистых тряпок, книг и отправлялись перевязывать гноящиеся раны калек.
- Эту клинику студенты обходят стороной и врачам не нравится дежурство в этом здании. Не все могут выдержать трупный запах гнойных ран и потому больные, находящиеся здесь на лечении, обделены вниманием специалистов и предоставлены на милость сестричек с большим сердцем, но недостаточной квалификацией.
И не мудрено: каждому из нас приходилось постоянно бороться с желанием под каким-нибудь благовидным предлогом потихонечку выйти во двор, а потом и дальше в чистые корпуса.
Туда где в тени деревьев на удобных скамьях, шутили студенты, по-весеннему ворковали голуби и воздух был намного чище...
Нужны были титанические усилия для того, чтобы заставить себя возвратиться в серые палаты с тусклыми окнами, серым постельным бельем и скорбными лицами...
Я видел, с какой радостью встречали Игоря больные и санитарки этого заброшенного места, не избалованные вниманием медицинского персонала и становилось стыдно своей слабости.
- Этих ребят, которые здесь, подлечить бы немного, а потом можно с собой в лес уводить. Преданные люди и много пережившие - настоящие бойцы! Это же единицы из тысяч, погибших в плену, их уже тут выбросили на умирание. Немцы пожалели не их, а патроны...
- С калеками и в лес?
- Им нужен оптимизм. Нужна бодрость и они будут практически здоровыми!
- А ты долго привыкал к запаху?
- Да вон баба Мусиева говорит, что к нему привыкнуть нельзя, можно только притерпеться. Я принимаю эту вонь, как одно из неудобств и терплю, как терпят жару или укусы комаров.
А уж когда Игорь перед самым своим отъездом принёс своим израненным товарищам листовку от НРП, они и вовсе прониклись доверием к нему и энтузиазмом.
- Только ребята глядите, – накроют, это смерть не только вам и мне, но и ещё другим товарищам.
-  Да что ты! Нечто мы не понимаем?

Потом Игорь предложил Александру Ипполитовичу один из складов литературы - листовок и брошюр - организовать в заброшенной кочегарке гнойного корпуса, а еще один - на Лычаковском кладбище в старом склепе.
- Разве могут додуматься чекисты искать наш склад в мусоре и шлаке или в гробу польского чиновника, почившего еще до революции?
В котельной литературу раненые спрятали сами, потом мы вчетвером - с нашим изобретателем, моей сестрой и Леной - Слоненком, выполнили его замысел общения с представителем довоенного поколения поляков.
Совершили, с точки зрения родственников похороненных здесь поляков, акт вандализма: открыли роскошный склеп похороненного пана и заложили в гроб ему, там, где были ноги покойника на сохранение пакеты с имуществом.
Активная роль досталась Игорю.
Он сам ее принял на себя, как инициатор.
Девочки караулили, немного отдалившись от нас до поворотов аллеи с двух сторон, мы с Игорем поднимали бетонную крышку, я потом остался держать на весу плиту, а он один при свете фонарика вскрывал гроб и вручал наши посылки на хранение покойнику.
- Под твою личную ответственность! - Завершил он работу строгим указанием хозяину мавзолея. - Пароль сообщим попозже после согласования с нашим начальством.
Нина по нашему плану оставалась во Львове, и этот склад предназначался для нее и остальных наших товарищей этой группы.

Потом были проводы.
Горестные лица родителей и сестер.
Слезы уже все вылиты раньше и сейчас провожающие, будто договорившись между собой, пытались держаться, пускай даже из последних сил.
Только дрожащие губы и глаза с отпечатком такого горя, что хотелось самому завыть волком, выдавали их состояние.
- Простите меня, за все, что я натворил и за все морщинки на ваших лицах. - Говорили за меня мои глаза то, что сказать у меня бы не получилось.
- Даст Бог, доживем, до встречи. - Отвечали без слов родители, не имея надежды сами, но, пытаясь внушить ее мне.
Павлик уходил со мной.
Его родители поселились в одной квартире с моими. Их присутствие сдерживало наших от излишних эмоций, но его мама побелевшим лицом и дрожащими руками с потерянной координацией движений заставила меня побыстрее завершать сцену прощания и мы выскочили из квартиры прервав ритуал незавершенным.
А мне чудилось, что стальная огромная пружина моей судьбы, моего бытия закручивалась, напрягалась, унося меня по спирали, уже полностью зависимой от чьей-то воли... Чьей- то, но уже не моей...

                - Глава 6 -

И не знать бы мне никогда, и во сне не видеть, что существует в Польше такой городок с названием почти из одних шипящих звуков - Жешув.
Немцы в большом имении польского магната около этого города тогда обосновались серьезно и надолго.
И дела им не было до того, что не хотели бы их видеть у себя дома истинные хозяева страны - поляки.
Название города оккупантам пришлось не по душе - произносить трудно - и потому официальное название города стало Райзгоф.
Имение превратили в секретный "Почтовый ящик".
Нет - нет, вовсе не русские придумали это емкое название для засекреченного объекта. Русские воспользовались изобретательностью своих основных противников.
Это немцы называли различные службы, которые не хотели расшифровывать для непосвященных "Dinstelle Feldpost N....", что означало "Учреждение полевая почта N....".
А для посвященных эта организация называлась "Зондерштаб-Р".
Это была одна из многочисленных разведшкол немцев на оккупированной территории.

После того, как за нашими спинами бесшумно, на хорошо смазанных роликах задвинулись массивные ворота, окрашенные в тусклые тона под цвет пожухлой зелени, и окружил нас мрачный зеленый парк, мне стало не по себе.
- Куда, братцы мои, нас только занесло!
Побледнели лица и у моих спутников, тесно сгрудившихся в монолитную группку посреди покрытого свежим асфальтом плаца.
Впереди - веером разбегающиеся в разные стороны дорожки, с шероховатым покрытием из мелкого рыжеватого шлака, обрамленные четко постриженным кустарником.
И ни одного человека, ни на одной из дорожек!
Пусто...
Такая пустота, что постоянно чувствовался на затылке чужой, недобрый взгляд.
Нас должно быть специально оставили среди этой смеси буйства зелени и четких линий, олицетворяющих принципы немецкого порядка для изучения издали невидимыми оптическими окулярами.
- Где же их искать - этих хозяев? - Будто сам себя спросил Данилов. - Вы не ощущаете чувства, будто мы под рентгеном. Будто нас изучает кто-то невидимый?
- А ты разве не здесь был в командировке? - Удивленно прошептал Борис, будто опасаясь быть услышанным посторонними.
- Да нет. Мы встречались в городской квартире.
- Тогда нужно спросить на проходной.
Не пришлось.
Почти одновременно из разных сторон к нам подкатили: черная легковая машина, блестящая новой полировкой с двумя офицерами и микроавтобус о трех колесах, какие я только однажды видел на улице во Львове.
Ипполитовича, как старого знакомого, офицеры встретили приветливо.
Нас удостоили только мимолетного взгляда.
Девушек заметили и просияли лучезарными улыбками.
- А дамы ваши - настоящие русские красавицы! - Почти без акцента на правильном русском языке начал с комплимента капитан.
- С плохими мы бы к вам не приехали! - В тон офицеру ответил Ипполитович.
Майор распахнул дверку автомашины, приглашая девушек занять места. С ними на переднее сидение уселся капитан и кое-как еще втиснулся Данилов.
- Далеко ехать?
- Да нет. Это ради вашего комфорта. Мы просто не хотим доставлять гостям неудобства.
Укатили.
Остальным, семерым, пришлось довольствоваться четырьмя местами в трехколесном игрушечном микрогрузовичке.
Только примостились, стараясь не опрокинуть резкими движениями неустойчивое сооружение, как уже машина уже затормозила...
Нас расселили в небольшом, отдельно стоящем флигельке в двух смежных комнатах на двухъярусных солдатских кроватях, гостеприимно покормили обедом тоже солдатского образца два молчаливых немецких солдата, вместо ответа молча улыбающихся приветливо на каждый наш вопрос.
- Где наши женщины? Где наш шеф? - Допытывался Фомин на немецком языке, с явным беспокойством в голосе.
Солдаты опять улыбались и, не отвечая на вопросы, недоуменно пожимали плечами.
- Вы кто? На каком языке говорите?
И опять улыбки в ответ.
Мирослав попытался уйти из домика на поиски, но солдат, все так же улыбаясь, решительно загородил дорогу.
Мы долго не укладывались спать в тревоге за своих, но усталость вынуждала припасть к подушке, а веки, едва коснувшись мягкого, сами собой слипались, оставляя в стороне тревоги.
Утром, еще только солнышко позолотило верхушки деревьев, нас растолкал Ипполитович.
- Ты где пропадал? - Обрушились на него все сразу.
- Меня в этом хозяйстве причислили к категории высшей касты и поселили естественно соответственно моему сану недалеко отсюда в отдельном коттедже. Там же выделили отдельную комнату для дам. Я очень просил, разрешить жить нам всем вместе, или хоть одному мне бы разрешили свободное передвижение по территории, чтобы я мог вас посещать, но такой здесь "орднунг" и никто его не имеет права нарушить, кроме конечно самого шефа. Но шеф сейчас в отъезде. И потому пришлось нам с девочками, чувствуя свою вину перед вами, помучиться. А "мучились" мы, откровенно вам признаюсь, за бутылкой французского коньяка в компании с теми двумя офицерами, что нас встретили. Они, в общем, приятные люди. Только немцы остаются немцами в любой обстановке, вышколенными соответственно, да к тому же еще пытающимися быть и кавалерами и дипломатами. Наболтали за вечер много, но почти никакой информации на выдали. И в то же время будто и не интересовались совсем нами, и вопросы совсем невинные с первого взгляда подбрасывали, но вопросики-то эти с двойным содержанием, успевай только отвечать, не выдавая себя. Устали мы за этот вечер больше, чем, если бы дрова пилили. Так, и вы что будьте осторожны! Дипломатичной беседы и вам не избежать. Ясно одно - всем распоряжается здесь - герр Оберст - полковник в переводе. И от него полностью зависит судьба нашего предприятия. А заодно, пожалуй, и наша с вами судьба. Если, этот герр Оберст, проникнется к нам уважением - все сделает в наилучшем виде, а если нет - может и в Гестапо сдать. Но его пока нет. Так мне капитан и заявил на прощание, с лучезарной улыбкой после приятно проведенного вечера. И, похоже, что он не шутил - такие игры у них приняты, как норма.
-   А подслушивать они нас не могут?
- Сейчас я старался ничего компрометирующего не говорить, а вообще-то эту возможность исключать не следует. Они все могут. И наши внутренние взаимоотношения их тоже могут интересовать.




                - Глава 7 -

Два дня были представлены нам для "отдыха", а вернее - домашнего ареста.
Ожидали приезда полковника для решения нашей судьбы и определения порядка учебы.
Шефа называли "герр Оберст". И вытягивались по стойке "смирно" при одном лишь упоминании о нем, то ли от страха перед ним, то ли с уважением, смешанным со страхом.
Ипполитович приходил к нам за эти дни на короткий срок только один раз и то в сопровождении капитана.
Гауптман намекнул нам, что он, как заместитель шефа, может взять на себя решение нашей судьбы при условии выполнения обязательных требований их школы: заполнения каждым из нас подробных анкет с подтверждением документами, потом подписи в обязательстве работать в дальнейшем, после завершения обучения, на немецкий Абвер. Кроме того, обязательным условием было представление им перечня близких родственников с адресами - для гарантии от измены. И в заключение, наше согласие на представление прав новым хозяевам решать самим, куда нас посылать после учебы, с каким заданием и в каком составе.
Так записано у них в законе о разведке и нарушить этот закон не решится никто, даже "герр Оберст".
При выполнении этих требований герр гауптман обещал уже на второй день отправить нас на учебный полигон, расположенный где-то в Германии для интенсивного обучения.
В случае нашего согласия нам обещали: защиту и покровительство немецких властей, приличное денежное содержание, права в их Райхе, а также и на оккупированных территориях, равные офицерским, право на награды в зависимости от результатов деятельности...
Одним из обязательных условий капитан ставил раздельное обучение наших женщин и автономное, самостоятельное их использование в разведке.
И еще намекнул о том, что немцам наша мужская группа вообще-то безразлична. И сейчас они больше заинтересованы привлечением для каких-то особых целей в свою школу наших девушек.
Хуже всего было то, что просто разойтись, не сторговавшись, не принимая их условий, кажется, могло у нас уже и не получиться.
Нам уже, по его словам, стали известны некоторые их секреты, очень незначительные в нашем понимании, но важные по соображениям немцев, первым из которых было место расположения их теплого гнездышка, а это была уже военная тайна, поэтому они полагали, что не имеют права, согласно норм военного времени, отпускать такую большую группу русских из-под своей опеки.
Что это значило?
Концлагерь? Или тихая расправа?
Это у них называлось "ликвидация".
Они умели сами ЭТО делать без шума и следов. Но чаще все же уступали заботу об ЭТОМ ГЕСТАПО, которая из этого извлекала ещё свои дополнительные выгоды.
Ради девушек они готовы пойти на некоторые уступки.
Но только на своих условиях!
- Вам не кажется, что мы немного с вами влипли? - В задумчивости проговорил Мирослав, как только закрылась дверь за капитаном, и "фенерих" - наша постоянная нянька и соглядатай, а одновременно и представитель администрации при нас - семерых, вышел его проводить.
- Слава Богу, дошло это и до тебя!
- Наш тюремщик отправился вслед за шефом за дополнительными инструкциями.
- Я, например, уверен в том, что он прекрасно все понимает по-русски. И только прикидывается непонимающим. Так легче шпионить - а мы вдруг проговоримся!
- Да. И начнем Гитлера ругать!
- Ну, для них не это важно... Но конечно и с этим фрицем подружиться нужно, а одновременно и ухо держать "топориком".
    
- Отдыхай, мужики! И жирку набирай, пока все выясниться.
- Ребята! А что, если к девочкам прорваться? - Идею неожиданно подбросил Игорь. - Вы отвлечете шпиона, а я через окошко и по кустам...
- Ну и далеко так забежишь? Ты дорогу знаешь?
Да и сигнализация должно быть здесь какая-нибудь есть.
- А он нюхом, по запаху, как ищейка!
- Нет, Игорек! Садись-ка лучше в карты сыграем, все легче на душе будет. И время скорее пройдет! Давай   потерпим немного.
- Я карты твои и в доброе время не любил, а сейчас и глядеть на них не хочется...
- А чем же тебе время сейчас не доброе? - Разыгрывал Игоря Сережа. - Отдыхай себе, загорай на солнышке, мечтай, философствуй. Постель чистая, кормят досыта, на работу не гонят - санаторий, да еще и высокой категории. У меня так единственная претензия к шефу, когда он приедет - почему кровати двухъярусные нам поставили, а не двуспальные, да с пружинными матрасами!
- А у меня претензия - почему девочек от нас отдельно поселили!
- Опять ты свое - женись, тогда и будешь вместе жить, вот, как наш Ипполитыч.
- Так почему он с двумя сразу - он же не мусульманин! Зачем ему гарем?
- А ты знаешь, как Петр Первый многоженцев наказывал?
- Селил в деревенской избе вместе мужа сразу со всеми женами. Через неделю тот кончал жизнь самоубийством.
Шутили ребята. Но шутки дежурные, какие-то штампованные, и было уловить легко по их поведению тревогу на душе, и неспокойные нервы.
А Малик с нами не поехал. Говорили – его Ипполитыч услал в Дабендорф, чтобы сберечь на племя. Тот обиделся и прощаться даже не стал.
Павлика бы тоже нужно было. … Да не захочет.
- А ты не жалеешь, что отправился с нами? - Подсел я к нему. - Сейчас сидел бы себе в кругу семьи, в спокойной обстановке, за стаканом чая с сухариками. И мечтал бы о милой - хорошей, что еще должна встретиться тебе в твоей жизни.
- Нет. Не жалею. - И поглядел в глаза мне серьезно и кротко, как умел только наш милый, юный Пал Палыч. - Тревожно на душе немного - это правда. Но я почему-то уверен в том: что закончится все хорошо. Я многого у вас не понимаю, чувствую себя немного еще чужим, но мне очень нравится вся ваша команда.
- Наша команда, Павлик. Ты теперь у нас свой и полноправный член коллектива и имеешь право говорить - "наша команда".
- Наша команда... - Послушно повторил Павлик. - А кто они все?
- Игоря ты уже знаешь. Сережу Яковлева я тоже мало знаю, но он тоже из подсоветской молодежи. Говорят, что поэт. И даже неплохой. Но я не читал его стихов. А Борис, Мирослав и Клавдий из эмиграции. Они выпускники кадетского корпуса в Загребе. Оттуда же и Александр Ипполитович.
- Скажи ты... - Недоверчиво протянул мой собеседник. - Ни за что бы не подумал, что они заграничные. Ничем их не отличить.  А что с нами будет? Как ты думаешь? Что можно ожидать от немцев?
- Как знать? Вся надежда на Ипполитовича. Он дипломат хороший, и, кроме того, у него обещание начальника школы на благоприятный исход. Но от немцев действительно можно всего ожидать. Все мы под Богом ходим. Рисковать нам часто приходится, мы уж немного втянулись в эти игры. А вот только жалко мне, что тебя я в эту историю впутал...
- Я как все... Мне кажется, что больше всех Игорь переживает. Больше нервничает.
- Да. У него еще личные причины для этого есть...
- Гляди-ка на него.
Игорь, напряженный, как гончая в стойке на дичь, опираясь на подоконник, замер, всматриваясь в движение одиноких фигур, изредка мелькающих в поле зрения на пересекающихся аллеях тенистого парка.
- Интересно! Что здесь могло раньше быть при Польше, в этом логове? Неужели тоже шпионское гнездо? Не похоже на помещичью усадьбу. - Размышлял про себя Сережа.
- А может санаторий?
- И играет оркестр где-то близко, и в аллеях влюбленные пары... - Мечтательно потянулся Сережа, задрожав всем своим откормленным телом.
- А у нас только каша с сосиской и двойные солдатские нары... - Подхватил лирический экспромт Фомин.
- Рядом с поэтом стихи сами в голову лезут!
- Фу, какая проза! Сосиски! Их я что-то нигде и не заметил...
Смеяться совсем не хотелось, но рассмеялись только голосом, потому, что все старались сохранить видимость невозмутимости.
И в этой атмосфере искусственного оптимизма не сразу заметили, как Игорь, возбужденный чем-то, будто даже немного обрадованный, оторвался от своего наблюдательного пункта и, преодолев одним прыжком расстояние до моей койки, зашептал как заговорщик:
- Ты не сможешь даже со своей буйной фантазией представить себе, кого я сейчас увидел!
- Ты же сам говорил, что у меня никакой фантазии! Так кого ты увидел? Привидение графа Дракулы?
- Анатолия фон - Дюмптэ!
- Что? Тебе померещилось! Ты бы не смог рассмотреть и узнать его на таком большом расстоянии!
- А кто это?
- Фат один знакомый. Студент из нашего института, фольксдойче к тому же - немец из Украины. И совсем небезопасный для нас здесь. Он был для нас олицетворением фальши и модной демагогии "золотой молодежи" нового времени, готовой на предательство и на любую подлость.
- Он это! - С убеждением заявил Игорь. - Я эту каланчу и за три версты узнаю! Даже, несмотря на то, что он сейчас в военной форме. И кажется даже в офицерской!
- Он полковник, конечно!
- Не шути! Знаки отличия я не разглядел. Но то, что он был в офицерской форме, это достоверно.
- То, что форма офицерская, я не сомневаюсь! Вот он ли это? Ой, Игорек! Дай Бог, чтобы ты ошибся. Если он здесь, нам с тобой может крупно не повезти. Он же знает не только нас с тобой, но и наши настоящие фамилии! И кое-кого из родственников! А этого им знать сейчас никак нельзя! Наши с тобой родители еще в оккупированной зоне!

                - Глава 8 -

На рассвете, когда сон после тревожной, грозовой ночи сморил наши головы особенно крепко, громкий требовательный стук в дверь прервал сновидения на самом интересном месте и заставил сердца в тревоге затрепетать.
Должно быт наши астральные тела, еще не нагулявшись досыта на воле без тяжелой обузы бренного тела, вынуждены были внезапно возвращаться в свою физическую оболочку. А тело не напяливалось так быстро на свободную душу, застревали конечности, как брюки на мокрых ногах после купания.
Наш страж - фенерих, не меньше нас растерянный и встревоженный, открыл дверь, едва не свалившись впопыхах у самого порога.
Незнакомый нам, властный, огромного роста фельдфебель ворвался в помещение и потребовал голосом, привыкшим командовать:
- Десять минут на сборы. А через пятнадцать все должны уже погрузиться на авто и выехать за ворота лагеря.
Около двери прислонившись о косяк, молча стоял и Данилов.
- Что случилось, Ипполитыч?
- Нету времени на разговоры, объясню все в пути. Сейчас нужно быстро и организовано собраться. И ничего при этом спросонку не забыть!
- Бистро! Бистро! - Шнэль! Шнэль! - Торопил фельдфебель и по его движениям заметно было, как он едва сдерживается, чтобы не начать помогать нам собираться более решительными действиями.
Ручищи его, огромные, как футбольные мячи, подергивались импульсивно в такт команды, как у автомата и мы, поеживаясь, представляя себе результаты их прикосновения.
- Льос, льос, мэнш! -
Немецкая команда не организовывала, а сковывала, парализовала движения сонного организма.
Так, по-видимому, евреи собирались в газовую камеру...
И мы бы собрались быстрее без этих назойливых окриков, но никуда от них не деться...

Еще только чуть-чуть посветлели окна, еще прохлада заставляла ежиться развинченное сном тело, глаза не хотели открываться...
Мы почти бежали, взвалив на спины свои рюкзаки и чемоданы, а за спиной на весь, еще только просыпающийся парк звучала громким шепотом:
- Шнэль! Льос, мэнш! Шнэль, шнэль!
Девушки наши, как нам показалось тоже взволнованные и немного растерянные, уже выглядывали из-под брезента немецкой дизельной автомашины и старались помочь нам, ободряя и неестественными улыбками и энергичными жестами.
Еще только неуклюжий, как ручной медвежонок Сережа Яковлев, чуть замешкав, забросил свой модный чемодан через борт и ухватился руками для преодоления его высоты, как машина рванула с места в крутой поворот и мы втаскивали, сталкиваясь лбами, вялое тело поэта наверх уже тогда, когда асфальт дороги стремительно разматывался за воротами гостеприимного "санатория".
- Все? Ну хоть на этом спасибо. Даст Бог и дальше обойдется все благополучно!
Мы еще не расселись на скамьи в будке под брезентом, еще валялись в неудобных позах в единой куче посреди мчащейся куда-то в неизвестность, ревущей дизельным двигателем громадины, как с единым вопросом повернулись к Ипполитовичу, с трудом высвобождающему из-под нас не совсем короткое свое тело:
- Куда нас? Что это все значит? Куда мы?
- В Могилу!
- Ипполитыч!  Куда?
- В лагерь! В Могилу.
- Будем прыгать на ходу?
- Ноги пообломаешь. Вон как прет фриц окаянный... На асфальте и убиться недолго!
- Остыньте, ребята! Никуда не будем прыгать.
- Объясни тогда все по порядку. Почему так срочно выехали? Почему так торопили нас?
- Потому, что через час мы бы уже были на приеме у шефа Гестапо, если бы немного задержались.
- Сусанна! Расскажи хоть ты вразумительно. От него сегодня нам путного слова не добиться!
- Вот - вот! Пускай она и расскажет. Пожалуй, благодаря ее женскому обаянию нам и удалось избежать встречи с гестаповцами.
В тоне Ипполитовича скрытая ирония и еще что-то непостижимое для меня, совсем нового оттенка, слегка похожее на скрытое раздражение.
- Сусанночка! Матушка ты наша милая, всеобщая! Объясни, пожалуйста, все своими мудрыми, умными словами, что же тут творится... - Взмолился уже искренне Борис.
- Попали мы было ребята почти, что в ловушку! И я искренне верю, что это случилось не по вине господина полковника...
- А я все же уверен, что именно он двурушник. - Перебил речь своей супруги Ипполитыч. - Это же он звонил...
- Он позвонил. Но он же немец! Он по-другому и поступить не мог! У них же особенная психология. Нам их логики не понять. Но он же и предупредил нас, машину выделил и этого долговязого фельдфебеля с нами послал для сопровождения. А ты оказался приманкой в этой ловушке. - Повернулась Сусанна к мужу.
И уже нам:
- Дело в том, что Оберст, по-видимому, не собирался нас предавать, подтолкнул его к этому этот Гауптман - капитан. У них очень сложные отношения. Не могут власть поделить. Формально - Оберст руководитель, а Гауптман - его заместитель. Но у заместителя сильные связи где-то там, в Берлине и должно быть именно в Гестапо. И приходится часто его шефу прислушиваться к словам подчиненного и поступать не совсем так, как хотелось бы, но особенно, если это противоречит инструкциям. Мы поняли, что шеф своего помощника боится! И он потому был вынужден поступить так, как у них положено, когда мы отказались выполнить их требования о разделе нашей команды и отказе от вербовки. А мы все давили на их совесть. Старались внушить, что они, как благородные офицеры не должны так поступать. Что в глазах у женщин они могут потерять и свое обаяние, и превосходство звания перед плебеями, которые у них в подчинении... Мужчине, то есть Александру Ипполитовичу, нельзя было таким тоном с ними говорить, а с нас, женщин, что возьмешь... Словом оказалось, что у капитана совесть совсем в зачаточном состоянии, а полковник напыжился, как индюк... Клюнул на наши комплименты!
- Ты бы посмотрел, какими глазами он на нее смотрел! Как голодный кот на сало!
- И правильно! Так и должен мужчина смотреть на интересную женщину. А мы с Еленой, разве не интересные женщины?
- Ты Леночку сюда не приплетай. Она вела себя немного поскромнее. Он на тебя смотрел!
Вот оно что! Ипполитович просто ревновал! Несмотря на то, что их пикирование на уровне шутки и не выходило за рамки дружеского розыгрыша, я почувствовал, необычность тона нашего руководителя. Не ускользнуло по-видимому, это и от внимания тех, кто еще лучше его знал, потому, что с лукавой полуулыбкой переглянулись Борис с Мирославом.
- Если бы я вела себя поскромнее, пришлось бы нам беседовать с костоломами при одном погоне на плече.
- Гестапо?
- Конечно, справедливости ради я, должен признать, что благодаря нашим чудо дамам мы на этот раз ушли от больших неприятностей!
- Это уже кое-что! Ваше признание делает вам честь, милорд!
Сусанна вся засветилась, просияла и протянула мужу величественным жестом руку в знак примирения.
- Погоди - погоди! То, что мы уехали - это превосходно! Но не помчатся ли вслед за нами гестаповцы, когда узнают, что мы ускользнули из их рук? И объясните вы нам - куда нас везут? Почему сопровождает нас этот Голиаф при чине фельдфебеля, что поместился в кабинке? Ты нас уже пробовал пугать могилой? Это что? Шутка?
- Нас, по огромному одолжению, только для прекрасных дам, согласился герр Оберст препроводить в лагерь для восточных рабочих.
- В какой лагерь? - В ужасе в один голос взвились мы все.
- В рабочий лагерь. В Могиле! - Ипполитыч был спокоен и невозмутим.
- Зачем нам в лагерь? А если мы не хотим в лагерь?
- У нас пока нет другого выхода! Ничего страшного, ребята! Поработаем недельку-вторую на строительстве! А за это время - придумаем спокойно что-нибудь. И у полковника другого выхода и не было! Или - или! Потому-то он и послал своего доверенного фельдфебеля, чтобы нас сдать и получить документ в свое оправдание. И потому нас и гестаповцы разыскивать не будут. А в Могиле строительством руководит друг нашего полковника. И к нему у меня есть привет с условным словом.
-  Пароль, что ли?
- Нет. Не пароль, а просто условное приветствие со времени их дружбы в юности...
- Гляди ты! Они даже дружить умеют!
- А вдруг это приветствие - условный знак - "законопать ты эту братию, мой друг, так, чтобы их никто и никогда не смог найти". Он, этот Оберст, уже один раз доказал свою несостоятельность, как хозяин своему слову...
- От всей подлости на земле мы, дорогой мой, не застрахованы! Но на этот раз у нас другого выхода нет. И приходится верить, даже если возникают у нас очень большие сомнения!
Наша машина, почти не снижая скорости, промчалась по окраинам большого, красивого города и вновь выехала на широкий асфальтовый тракт.
- Краков! Давайте, братья поклонимся этому чудному городу!
-   Кланяемся...
-  Ты передай ему поклон и от нас...
Проводили глазами с сожалением отдаленные очертания.
Уныния особенного не было, хотя и перспектива на будущее особенно не просматривалась.
Мы довольны были уже тем, что закончилось время ожидания того мгновения, когда внезапно стало бы понятно, что захлопнулась мышеловка и мы оказались на правах того маленького несчастного зверька с чувством безысходности в бусинках глаз.
Посапывали в дремоте обнявшись Лена с Сусанной.
Удобно умостился на рюкзаках Клавдий.
Сидя дремал, подёргивая в такт движения головой Серёжа Яковлев.
Сморило ребят.
Не доспали своего утром и ночами.
Только Борис со вниманием из под полога брезентового тента вглядывался в пробегающие мимо дома и посадки, будто с сожалением, что не выскочил из машины на ходу...
Судя по всему, он все же, по-видимому, не примирился с заготовленной ему участью "восточного рабочего" и изредка поглядывал то на Клавдия, то на безразличного ко всему Мирослава, будто с просьбой о поддержке.
От судьбы своей не уйдешь.
Нам все казалось, что судьбу свою мы себе сами выбрали, а она вон какие фортели выводит!
Будь, что будет...
Пружина моей доли сжалась еще на какую-то часть, напрягаясь и вынуждая замереть душу в ожидании...
В ожидании чего?

               
                - Глава 9 -

- Юрек! Ходзь ту! - Это меня позвала к себе пышнотелая красавица Марися ласковым полушепотом, подтверждая свой призыв красноречивым жестом рук, изображающих раскрытые страстные объятия.
И огромные, чуть на выкате, глаза излучали такую сладостную истому, такие обещания, что мои ноги сами собой сделали несколько подсознательных, шагов девушке навстречу.
Как жалок человек, как непредсказуем в своих поступках!
- Ты куда? - Дернул меня за полу куртки Игорь, возвращая к действительности.
Просто какое-то наваждение!
Сквозь пыль и грязь проглянула такая экзотическая красотища!
Как ростки тропического растения, пробившиеся сквозь толщу замусоренного асфальта.
Расстояние всего через линию железнодорожных рельс, но знаем мы все, что оно для нас дальше, чем до тех холмиков, где похоронены убитые военнопленные.
И мы, только первый день отрабатывающие свой кусок хлеба в лагере, и они - заключенные из Краковской тюрьмы - разгружали мешки с цементом из железнодорожных вагонов.
Рядом стоящие вагоны в разные стороны - широким фронтом.
Их вагон был открыт правой стороной на эстокаду, наш - на противоположную.
- А, между прочим, ты заметил, что мы у польских паненок пользуемся успехом? Ты обрати внимание - у каждого из нас уже есть поклонница. Мы уже распределены между ними без нашего в том участия! К тебе ведь никто больше не обращается кроме Мариси! А на Павлика пялят свои глазки сразу двое, но совсем еще девчушки.
- Завидуешь?
- Какая тут зависть - любовь на расстоянии. Одно только расстройство! Вот охранникам бы по бутылке шнапсу, чтобы поспали часок.
- Игорек! Раньше цинизма я за тобой не замечал...
- Да я пошутил! Мне просто жалко их, этих бедных молодушек.
- И себя жаль?
- И себя тоже.
- Неужели бы разменялся?
- Да нет... Это я на словах такой храбрец... Просто, если задумаешься, глядя на них... И на себя со стороны, удивляешься: кто же смел, так мир весь перекроить, что одна часть людей в рабстве, а другая в солдатах на войне. И что же это за жизнь? Что за полоса на земле такая наступила? Бог что ли наказывает нас всех за грехи? Неужто, правда, как перед концом света?
Заключенных охраняли пожилые немцы, вооруженные старинными карабинами.
Изредка стражи порядка, которым тоже по-видимому, уже давно надоели все эти политические игры военного времени, безразлично наблюдали, как мы перебрасывали полячкам свертки с продуктами, и не особенно противились нашему общению.
И мы и полячки устали неимоверно и рады были каждому мгновению перерыва в непосильном труде.
Нам тяжело управляться с пятидесятикилограммовыми бумажными кулями, выкладывая их под навесом в восьмиэтажные штабеля.
Одежда пропылилась насквозь, лица посерели и постарели.
Женщины, уцепившись в каждый мешок подвое, а иногда и по трое, выкатывали котом их из вагона на деревянный настил эстакады и, оттащив недалеко в сторону, бросали под навесом в беспорядке, устремляясь в вагон за следующим.
- А кто за вас будет их укладывать в штабель? - Нашел непорядок в чужом стане наш товарищ по бригаде Корзун.
- Та то для панув! - И залопотала пани Ядвига, что-то такое ядовитое и смешливое, что залилась хохотом вся женская польская бригада.
- Что она сказала? Для каких панов? - Не понял смысла сказанного Корзун.
- Она не сомневается, что мы, очень гжечные и добрые товарищи прейдем им на помощь, а после своего срока в концлагере они сумеют нас отблагодарить всем, на что они только способны и еще что-то добавила, что я не умею перевести.
- Так! Так! Панства гонорове! - Закивали головами, отряхивая пыль со своих полосатых роб и стараясь принять, насколько это возможно в такой обстановке, женский кокетливый вид, оставившие свои мешки женщины.
- За что же их сюда? Они же почти все молодые и красивые? - Неумевал Павлик.
- За цо?
- А разве тюрьма только для некрасивых?
- За проституцию! - Безапелляционно высказал предположение Корзун так громко, что несколько женщин с возмущением повернули головы в нашу сторону.
- То, не-е! Проше пана, не за проституцию, то за спекуляцию!
- А мужчины?
- Мужичины? Чловеки? То естэм, за Армию Крайову! Чловеков юж постшеляли. Так! Так! - И улыбались, сообщая страшную весть, заученными улыбками, которые походили больше на гримасы.
В этом мире случайных выживаний и случайной смерти живые пока еще люди уже привыкли ко всему, даже к смерти близких людей.
В этом лагере, официально отнесенном к категории добровольных - рабочих, образовался сплошной слоеный пирог из различных правовых категорий рабочей силы.
Работа одна для всех, с небольшими отклонениями.
Хлеб, привезенный одной машиной из той же пекарни.
Реально отличались мы только величиной краюхи и отношением к нам охраны.
Самый нижний, презираемый слой были евреи из гетто.
Для них килограммовый кирпичик хлеба делился на пять человек.
Евреев привозили на автомашинах откуда-то из-за Кракова, выделяли им для работы отдельный участок и охраняли особенно бдительно.
Вид у евреев был, как у людей обреченных и совсем потерявших всякую надежду на освобождение. На них часто орали и немцы, и полицейские, и свой же КАПО.
КАПО - тоже еврей - "администратор", как он себя называл, а проще - камерный пролицай - могучего телосложения атлет, со звериным оскалом всегда чисто выбритого холеного лица, аккуратно, даже щегольски одетый. Мощный запах пота он пытался перебить какой-то смесью мяты и карболки и потому благоухал, как плохо проветренный санузел гостиницы.
Власть его подтверждалась повязкой на рукаве с надписью: "КАРО" и резиновой дубинкой в подвешенной к руке.
Евреев должно быть часто и больно избивали.
Это видно было по тому, как они вздрагивали всей массой толпы, в силу выработанного условного рефлекса, при каждом окрике полицая или немца, при движении дубинки или даже при многообещающем взгляде садиста.
КАПО пользовался большими льготами и привилегиями в зоне строительства: свободой передвижения, правом общения с другими рабочими и администрацией. Перепадали ему и лишние куски хлеба, и еще что-нибудь к хлебу.
Один раз я видел его выпивающим прямо из горлышка польскую самогонку.
Других бы ожидала за это зверская расправа, этому же все сходило с рук...
Он делал это не скрываясь, нагло, на виду у всего рабочего населения.
Власть КАПО распространялась шире, чем ее могла дать его повязка.
Мои товарищи видели, как он до полусмерти избил своей резиновой дубиной провинившегося чем-то поляка из концлагеря.
Два немца стояли невдалеке, хохотом поощряли добровольного палача.
После завершения экзекуции исполнитель в награду получил пачку сигарет. Причем принял ее на лету, без всякого низкопоклонства, как от равных.
Немного выше евреев из гетто в четкой немецкой правовой градации считались военнопленные из лагеря, бараки которого были пристроены тут же на окраине польской деревни, рядом с рабочей зоной.
Военнопленные, как военнопленные.
Категория совершенно бесправных людей в военное время, не защищенная даже международной Конвенцией Красного Креста из-за отказа Сталина в признании их гражданами своей страны.
Полные рабы победителей.
Каждый немец мог безнаказанно избить военнопленного или лишить его жизни...
Им выдавали по четвертушке хлебного кирпичика на каждого человека и этим подтверждался их статус и уровень их права на существование.
Одежда на бывших солдатах, по-видимому, та же, в которой они и были пленены.
Шинелей не было.
И летом и зимой все в тех же гимнастерках, брюках-галифэ, пилотках и ветхих остатках куцых солдатских телогреек.
С теми же сумками от противогазов через плечо, в которых хранилось все солдатское имущество.
Как везде, по всем оккупированным краям: территории Украины, Белоруссии, Польши, Прибалтики, Германии...
Мне кажется, что я их видел не тысячи, а сотни тысяч, миллионы...
А сколько еще расстреляно, удушено в газовых камерах, уморено голодом...
И все же ЭТИ военнопленные, из лагеря "Для восточных рабочих" в Могиле были уже совсем не те, что в первые годы войны.
Главное, что их отличало, это то, что в их глазах уже не было обреченности.
Глаза светились верой в будущее.
Это были солдаты, умудренные опытом, уже пережившие все, самое страшное, и сохранившие жизнь!
КАПО, который избивал своей резиновой дубинкой польских заключенных, не смел даже повысить голос на русских военнопленных!
Впрочем, какие там "русские"! Там был интернационал из сорока национальностей под общим названием "русские".
Проходя по участку, где трудились пленные, полицай трусливо озирался, опасаясь, по-видимому, как бы кто-нибудь ненароком не опустил кирпич на буйную, кудрявую головушку.
Этим людям было уже все равно.
Они уже не раз бывали за пределом возможного даже в этой беспутной жизни и допустимого по обычным человеческим меркам.
Уже переходили линию, отделяющую жизнь от смерти...
Кроме того, они уже приспособились к скотским условиям существования, как смог это осуществить только человек, выросший в советской среде обитания.
Военнопленные лета сорок четвертого года уже нашли возможность подрабатывать себе на дополнительный кусок хлеба всеми возможными и доступными способами, мобилизовав в себе все способности и хитрость, какие только было возможно разыскать в своем сознании, подсознании и фантазии.
Они рукодельничали: плели из соломки кисеты, подносы, подстаканники и даже вышивали, плели затейливые коврики.
Из медных трубочек почти без всякого инструмента мастерили ажурные ювелирные украшения - кольца, серьги, броши...
Поляки называли это "русским золотом" и за продукты с удовольствием скупали для перепродажи.
Бывшие солдаты на каторжную свою работу, в рабочей зоне приходили побритыми, с гладко, аккуратно постриженными головами.
А однажды я увидел сцену, которая осталась в моей памяти на всю последующую жизнь:
После работы из отдаленного угла строительной площадки, где военнопленные бетонировали взлетную площадку аэродрома, раздались торжественные звуки стройной песни.
Мелодия была незнакома, но в ней угадывался явно русский характер.
Мы, оставив умывание, устремились туда.
Это было зрелище!
По дороге, в центре производственной зоны в ногу, по четыре в ряд, безукоризненным парадным строем, четко в ногу, с песней вышагивала колонна военнопленных.
Пели правильно, одухотворенно, в несколько голосов, с явно выделяющимися басами и подголосками:

Пусть ярость благородная, вскипает, как волна.
Идет война народная, священная война...

Впереди колонны гордо маршировал пожилой немецкий сержант с винтовкой на перевес.
По бокам и сзади, как всегда, как положено у немцев по уставу, колонну военнопленных сопровождали солдаты с автоматами.

Гнилой, фашистской нечисти
Загоним пулю в лоб,
Отребью человечества
Сколотим крепкий гроб!

И вид у всех был сосредоточенный, торжественный, подстать моменту.
Понимали ли немцы, какую песню поют их политические противники трудно сказать?
Никто тогда не задавал им такие вопросы.
Но то, что и им по нраву пришлась мелодия, и они под ее мобилизующим воздействием вытягивались и равнялись, было очевидно.
Пленные благополучно, с пением, проследовали в свою зону, а конвой вернулся для участия в посадке в машины заключенных - поляков.
Я, тогда впервые, через все фронты доставленный, слышал этот патриотический гимн, одно из самых талантливых произведений военного времени.

Нам выдавали один кирпичик хлеба на троих.
И это было символом признания нашего правового уровня в иерархическом наслоении Могильского лагеря.
И еще мы получали казенный суп в обед, маленький кусочек маргарину, ложку повидла и черного кофе с эрзац-заваркой по потребности.
Не выпускали нас из охраняемой зоны без пропуска только в дневное время.
Вечерами, когда развозили по закуткам всех бесправных наших сотоварищей по труду, мы обретали право свободных граждан. Использовали его тем, что отправлялись, когда могли еще после дневного труда, в деревню Могилу, к речке искупаться, а иногда и подальше побродить по окрестным полям, хотя и предупреждали нас Наумчики, что это не совсем безопасно: иногда можно встретить и польских партизан.
- Да это же прекрасно! - Выразил наше общее отношение к такой встрече Игорь. - Если бы мне сказали, где они, эти самые партизаны, я бы не задумываясь, сразу же и отправился к ним.
- А дисциплина? - Спросил Михеич, самый старший по возрасту из бригады "Наумчиков".
- А мой начальник тоже не отказался бы. - И покосился на меня вызывающе с ироническим ударением на слове "начальник".
-  А начальство повыше?
- Вы чего меня пытаете? Разве плохо встретиться и поговорить с польскими партизанами о жизни? Кто они и чем дышат? Чем мы можем помочь другу? Разве плохо, если младшие проявляют инициативу?
-  Молодой мой друг! Здесь земля чужая и люди не свои! Пусть хранит вас Господь от всяких неожиданностей. Только послушайтесь старого солдата: каждый шаг свой проверяйте, не поступайте опрометчиво! Ваши умные головы, ваши молодые сердца еще много раз будут нужны нашему бедному Отечеству. Останьтесь живыми и здоровыми. Ради всего святого просим вас. И помните еще: если мы с вами хоть немного поступим не так, как следует - могут пострадать другие хорошие люди, которые живут, как постоянные заложники у оккупантов. А в отношении партизан скажу вам, что они здесь разные бродят. Есть красные. С ними нам договориться трудно - они нас не понимают. За них Советы решают все политические вопросы, и они поступят так, как им укажут из Москвы. А больше здесь обитают боевики АК - Армии Крайовой. Так для них русские такие же оккупанты, и котируются по той же цене, что и боши. Только месяц тому назад из лагеря военнопленных бежали четыре человека. Мы их хорошо знали. Они были нашими воспитанниками. И одежду передавали им тоже мы. Так двоих из них привезли сюда немцы убитыми для того, чтобы попугать, тех, кто тоже собирался бежать. Трупы лежали на обочине дороги двое суток. Один из них был в моей куртке. Этих ребят поубивали боевики из Армии Краевой!
-   Может это только слух пустили?
- Да нет. Наоборот. Немцы подвиг себе присвоили, а поляки через крестьян передали угрозу. Русские должны в Польше только в лагерях сидеть, за то, что предали немцам Польшу в 39 году.
- Да не все же так думают! Сталин предавал Польшу, а не солдаты!
-  Не все так думают...   Но как можно разобрать, кто и как думает. Просто нужно сейчас поберечься. А если какие-нибудь переговоры и заводить, то только с разрешения старших и с соответствующей страховкой. Мы уже встречались с одним представителем этой организации. Вроде бы почти договорились, если не о содействии, то о нейтралитете. Только вы уж не мешайте, пожалуйста, нам. У вас свои дела и свои задачи. Нам нельзя все рассказывать.
- Спасибо. Убедили. Как хорошо, что вы здесь есть, и что вы рядом с нами. А то показалось нам, что все нас оставили. Что все бросили на произвол судьбы...
- В НТС не принято своих оставлять в беде. У нас закон - бороться за каждого человека до последнего шанса.
- А мы не из НТС, а из НРП! Да вот уехали же Борис и Мирослав с Клавдием, даже не попрощались с нами. Сколько вместе пережили, сколько раз рисковали, а они даже руку на прощание не пришли нам пожать!
Конечно, напрасно Игорь высказывал малознакомому человеку свои обиды, но, по правде сказать, и у меня какой уж день был камень на сердце, хотя я никому виду не показывал вида и отводил эту тему в разговоре куда-нибудь на "запасной путь".
- Я их всех троих очень хорошо знаю. - Возразил Михеич. - Выросли они у меня на глазах. А у Борисовой мамы моя жена даже повитухой была, когда он на свет появился. Роды принимала у нее. Мы тогда вместе плыли на пароходе из Константинополя в Югославию, выброшенные, как бездомные собаки и из родной земли и из Турции. И Чипиженков хорошо знаю.
И старых и молодых. Мы все станичники. Земляки, значит. Вместе воевали, вместе и в чужбине страдали.
"Штатенльос" - люди без родины - так у нас и в паспортах написано! Знаю также, что этим ребятам, цены нет. Они же все там оставили. И невест и родителей. Не ради больших денег и легкой жизни по чужим краям, а родную землю отправились освобождать. Хотя и видели эту землю только во снах и в сказках, которые родители рассказывали. Не обижайтесь на них. По-видимому так нужно было или срочность какая-нибудь их заставила так поступить. Мне же еще больше обидно, что ребята были здесь, рядышком совсем, а мне не пришлось и поговорить с ними. Мы ведь и не знали, что они были здесь!
Какое благо для нас все-таки эти "Наумчики"!
Господь Бог их послал нам на пути для уверенности в себе в тяжелую пору!
Их было четверо "старичков" - русских эмигрантов, завербовавшихся на строительные работы в Польшу ради того, чтобы хоть немного побыть поближе к своей Родине, с которой расстались более двадцати лет назад.
Их Ипполитыч разыскал среди разношерстного люда стройки по связной наводке своих товарищей в Кракове.
Как они обрадовались встрече с нами!
Как радовались и каждому человеку, приехавшему "оттуда"!
Нас приняли радостнее даже пожалуй, чем родных детей.
Как расспрашивали они обо всем, что было для нас совсем малозначительным и второстепенным!
Какая погода бывает в родных краях? И какие грибы растут сейчас в лесах? Какие урожаи ягод? Что высевают крестьяне и по сколько зерна собирают с десятины земли? Есть ли лошади в деревнях или перевели их совсем "Советы"? Много ли дичи в лесу и рыбы в реках?
Есть ли у казаков шашки и лампасы на брюках?  Поют ли старинные песни?
Показалось нам, что и ветер с востока приносил старым изгоям радость, а не то, что живое общение с людьми, да еще с единомышленниками.
Когда мы, из своего жалкого опыта жизни на селе и общения с природой, пытались что-то вспомнить и рассказать им, трое из них с повлажневшими глазами слушали, не пропуская ни единого слова. И спрашивали, выпытывали, уточняли еще по несколько раз, будто сопоставляя нашу скудную информацию с тем, что сохранилось еще в памяти. Выстраивали из всей этой сумбурной смеси новую сказку о своей любимой Родине.
Четвертый же - их бригадир - которого остальные трое звали всегда по фамилии - Наумов - вкладывая в это имя трепетное почтение, уходил прочь от таких разговоров, насвистывая что-то беззаботное и фривольное.
- Не хочет душу травить... - Объяснил Северяныч.
- Да нет. Ему полегче. Он уже все знает, что хотел узнать. Он побывал в России. Пожил в командировке в Смоленске и в Брянске. И Киеве тоже был.
- Как же он с нами не встретился? - Удивленно протянул Игорь.
- А Киев, молодой человек, тебе не деревня! - С возмущением в голосе заявил Сережа.
-  А тебе-то откуда о Киеве известно?
-  Я там был. Еще до войны в Университет приезжал поступать.
- Милый ты мой! До войны в Киеве жило около миллиона человек. А вот, когда я уезжал оттуда осенью сорок третьего, сразу видно было, что больше чем тысяч пятьдесят, ну может семьдесят, уже и не набралось бы.
- Ох ты, Господи Боже мой! Запричитал Михеич. Неужели все в Бабьем Яру?
- Кто и там остался, кто здесь, в этих лагерях, какие по селам разбежались, а много и на Восток подались, когда красные отступали. Это из тех, кто богаче и знатнее.
- А сам-то город! До войны-то, какой красавец был! А сейчас весь в руинах, в угольях от пожарища.
-   Ничего. Стены люди восстановят...
-  Ну, уж! Построят что-то новое, другой город. А старину уже не восстановить!
-  Вот что проклятый Гитлер натворил...
-  Да если бы только Гитлер! Он-то чужой, он враг. Пришел завоевывать страну. А разрушали город, свои! И не военные объекты взрывали и палили, а все самое красивое и ценное. - Игорь не сумел сдержать дрожь в голосе, махнул рукой и подался в наш домик.
-   А девушка ваша, кто? Вы ее оберегаете?
-  Мы в обиду не дадим, пока сами живы. Да она и сама за себя постоять умеет. Сама она из Бердянска. Город Осипенко сейчас зовут. Отец ее - профессор археологии -  раскопал в песках скелет мамонта на Украине. Немцы кости увезли в Берлин, а заодно прихватили профессора с женой и дочкой для того, чтобы монтировал музейный экспонат. А потом Лена оставила родителей во Львове, а сама отправилась с нами приключений искать и мир завоевывать.
-   И воюет?
-  Воюет!  Сейчас пока с нами воюет.    Это не так трудно. Заставляет нас зубы чистить, бриться, пуговицы пришивать... И отворачивает наши головы, чтоб не заглядывались на полек.

На краю строительной зоны мы сами соорудили целую улицу из готовых деталей прессованного картона для "вольнонаемных Остар-байтеров".
В эту категорию причислили немцы и бригаду из русских эмигрантов.
В первые дни шеф распорядился отдать один из домиков под медицинский пункт.
Игоря назначили старшим фельдшером, меня и Лену - дежурными.
Потом, когда Игорь потребовал медикаментов и комплект инструментов, поступила команда в медпункте оставить для дежурства одну Елену, а нас направить на усиление бригады электриков.
Лену вскоре пришлось тоже откомандировывать в помощь Данилову в Краков.
И не потому, что она уж очень там нужна была, и совсем не из-за того, что нашей бригаде была в тягость...
Нет. Мы прекрасно уживались все вместе: четверо ребят и девушка в одном картонном домике на двухэтажных нарах.
И вечерами все вместе ходили на прогулку или в гости к "Наумчикам", а чаще просто посвящали время песням, трепу и лирике.
И получалось у нас это неплохо и даже весело, хотя и не было с нами уже Бориса, Мирослава и Клавдия...
Бодрое настроение и оптимизм, так внезапно испарившиеся после неудачи в Жешуве, постепенно восстанавливались.

Мы всё равно продолжали жить в постоянном состоянии готовности.
Наступило время напряженного отупения, которое обычно предшествует значительным событиям.
Мир для нас, как виделось нам, завис в каком-то замысловатом, шатком равновесии между этим подобием жизни и адом.
Нарушение этого равновесия мы ощутили, когда пришлось отсылать Слоненка...
То памятное, ясное летнее, утро вдруг было нарушено резкой автоматной очередью в сопровождении отчаянного визга целой своры собак.
Мы еще мылись оголенные, с фырканьем обливая друг друга на улице холодной водой, когда, вслед за новой трелью немецкого шмайсера, пробежало мимо нас несколько солдат, на ходу застегивая кители.
Потом несколько автоматных очередей забились в истерике в несколько голосов, а визг собак смолк вдруг после жалобного предсмертного стона.
Эти несколько дворняжек были тоже истинными изгоями, хитрыми и изворотливыми. Они обходили подальше зоны, где работали военнопленные, будто чувствуя опасность, исходящую от тех, не попадали на глаза немцам, отличающимся особой жестокостью.
Иногда и мы их подкармливали остатками пищи. Они были очень нетребовательными
Жалели их «Наумчики» и кое-кто из остальных рабочих...
Воины-победители опять мимо нас возвращались к завтраку, громко со смехом обсуждая отдельные эпизоды своего подвига, с вызовом поглядывая на рабочих, провожающих их молчаливым упреком.
-  День начался сегодня неважно!  - Бормотал себе под нос Павлик.
-   Зато свежий шашлык у пленных будет на обед!  -  Возразил Игорь...
-    И тебе не жалко их?
-    Пленных жалко, а бродячих собак - нет.
Только началась у нас трудовая смена.  Мы вытащили из кладовки ящики с инструментом и мотки провода, как рабочий, слегка опоздавший на работу, окликнул нас:
- Студенты! Там вашу сестричку жид обижает!
Нам хватило нескольких минут для того, чтобы, мы все вооруженные подручными металлическими предметами, всей гурьбой, в сопровождении еще десятка рабочих, не примчались к месту происшествия.
Лена, раскрасневшаяся и возбужденная, встретила нас уже на пути.
А за поворот улицы, злой, как медведь, потревоженный во время зимней спячки, переваливаясь, юркнул огромный, красномордый КАПО.
-  Леночка! Что случилось?
- Ничего - ничего, ребятки! Успокойтесь. Все в порядке. Больше не сунется!
После конфликта Игорь, вооруженный финским ножом, который хранил еще со времен своей борщаговской юности, хотел остаться в медпункте для укрепления обороноспособности гарнизона.
- Что-то мне не хочется тебя здесь оставлять, Игорек, в таком возбужденном состоянии. -  Высказал я ему своё опасение - Давай-ка лучше я останусь... или, вот Павлик.
-  Ты забыл, друг, что это я заведую медпунктом, а не ты?
-  Заведовал... Медпункт почти закрыли. И ты уже в бригаде электриков. А ты забыл, что перед Ипполитычем я отвечаю и за тебя?
Чтобы не доводить разговор до конфликта, я прекратил спор, хотя это делать и не хотелось
Но Игоря мне переспорить было трудно.
Он не терпел над собой малейшего насилия. Особенно здесь в Могиле с ним творилось что-то неладное.
Настроение его менялось каждый час.
Его то бросало в лирику, и тогда он к нашему удовольствию на целые часы разряжался Есениным, Маяковским, Блоком, Лермонтовым... А то вдруг начинало раздражать что-нибудь самое безобидное, и мы старались с ним быть предупредительными, уступчивыми и даже ласковыми...

Прошло всего, кажется, не более часа после нашего разговора, как до нашего объекта - административного здания, где мы монтировали электропроводку, долетела еще одна новость:
Около цементного склада на железнодорожном пути отрезало женщине ногу.
-  Я же говорил, что день плохой. - Напомнил Павлик.
-  Павлик, не каркай! - У меня от совсем нехорошего предчувствия пересохло во рту.
-  Сходи, друг. - Отпустил меня старший электрик, заметив мое волнение.  -  Все равно от тебя толку сегодня не будет.
Недалеко от медпункта навстречу мне с картонной коробкой в руках и с опущенной головой, бледный и растерянный медленно брел Игорь.
Лена, забегая то с одной стороны, то с другой, что-то внушала нашему "главному хирургу", убеждала, старательно жестикулируя руками, стараясь успокоить.
Странно было видеть, массивную фигуру девушки, увивающуюся вокруг небольшого Игоря.
-  Что опять случилось?
Игорь, в ответ на мой вопрос, швырнул на землю мне по ноги, с пренебрежением и даже со злостью свое сокровище, предмет его гордости, коробку с хирургическими инструментами, да с набором кое каких лекарств.  И, не удостоив меня ответа, будто я был в чем-то виновен, прошёл мимо за штабель пиломатериала.
-  Они ее застрелили... - Попыталась объяснить Лена.
-   Кого?
-  Раненую еврейку! Вместо того, чтобы оказать женщине первую помощь, остановить кровь и отнести в медпункт, этот рыжий унтер просто застрелил ее. Прямо при всех. У нас на глазах.
Лена, пока пыталась успокоить Игоря, сдерживалась сама, а сейчас, когда тот упрятался в укромное место, разрыдалась, горько, как обиженная девочка.
И размазывала одной грязной рукой по щекам слезы, собирая одновременно второй, свободной, рассыпанные Игорем по дороге инструменты в поломанную коробку.
Я сходил на цементный склад поглядеть.
Женщину уже уложили на носилки другие еврейки, поправили волосы, бережно прикрыли мешковиной изуродованную ногу и стояли в мрачном безмолвии вокруг страдалицы.
Несмотря на некоторую бледность и изможденность кожного покрова покойной лицо ее было спокойно и величаво.
На нем уже не осталось отпечатка пережитых только что страданий и предсмертного страха.
Но было столько беспомощной, фатальной обреченности на лицах остальных оставшихся в живых членов ее бригады, что мне показались эти женщины уже призраками из чужого мира. Они, смирившиеся со своей судьбой, казалось, были готовы уже ко всему,
Я заметил, что рабочие, наблюдавшие издали печальную картину, тоже чувствовали эту обреченность, и она никого уже не удивляла.
Это будто парализовало нас всех, делало из нас послушных статистов в этой драме, где не такой уж и заметной стала граница, отделяющая существование в этом мире от того неестественного состояния, которое называют смертью.
Я был такой же, как и они, хотя одновременно и чувствовал себя немного другим, более защищенным в этих обстоятельствах.
Рядом стоял еще один рабочий из категории "вольнонаемных".
И мы - двое - почти совсем неотличимые по внешности, чем-то выделялись из общей среды.
Именно мы двое - из другой категории людей - смотрели на все это будто СО СТОРОНЫ.
И в глубине наших душ царила мысль, даже какое-то довольство тем, что пока мы еще не совсем так фатально обречены, как они - эти евреи.
У нас еще пока было здесь больше шансов выжить.
Вот как странно!
Я, считавший себя добровольным смертником, сейчас полагал, что я более защищен. И именно благодаря тому чувству!
Пока, у меня было больше шансов выжить!
Пока, еще не пришел наш час ввязаться в человеческую бойню.
Как же все-таки, весь этот мир искажён!
Как перевернут с ног на голову!
А мы уже почти к этому привыкли к этому условному расслоению!
Для нас насилие над личностью, другой такой же, разделение людей на категории, потеря ценности самой жизни - все это уже почти стало естественным.
Мы уже играли в игры, навязанные нам, и при этом по их правилам, хотя чувствовали, что в этом было что-то нечестное, постыдное и даже греховное.
- Господи! Да кто же посмел присвоить себе право распоряжаться чужими судьбами, чужим благополучием и чужими жизнями?
Кто смеет вот так обрекать на смерть живых, здоровых людей, а особенно этих женщин, красивых, обаятельных, способных еще много любить, рожать, растить детей, дарить кому-то счастье и самим радоваться жизни?
И за что? За какие провинности?
Что же они сотворили с миром, людоеды?
И кто мы такие в этом людском месиве?

А после обеда, в этот день Диавола, случилось происшествие, заставившее забыть все прежние злоключения.
Сначала мы обратили внимание на необычайную взволнованность всех немцев.
Наумову вдруг кто-то по секрету сообщил:
-  На Гитлера совершено покушение!
Оккупанты - наши господа - сразу же стали не такими, как обычно, стали совсем другими, будто их подменили!
Куда-то делась их наглость, чувство хозяина и повышенная ответственность каждого арийца за все, что происходило в лагере, что наблюдались раньше не только у гауптмана и фельдфебеля, но даже у рядового охранника с цветом лица хронического язвенника?
О, если бы тогда покушение немецким генералам удалось!
Без всякого сомнения, изменилась бы в самый короткий срок судьба всей Германии, Европы и России.
Тогда уже, только несколько часов неуверенности фашистов, и как же разительно изменилось соотношение духа и энергетических сил всех слоев нашего человеческого наслоения.
Еще бы хоть несколько часов продлилось это напряжения неведения, а потом подтвердились бы слухи об успешном завершении покушения, военнопленные бы без всякого сопротивления немцев с помощью заключенных поляков могли разоружить растерянных, деморализованных охранников.
И немецкие офицеры не успели бы бежать.
Так вот на чем держался мир условности, жестокости и насилия!
Вся эта пирамида насилия и жестокости была в полной зависимости от жизни одной человечьей особи!
От воли одного изверга!
На нашу беду оказалось, что час возмездия еще не настал.
Как же ты ошибся, незнакомый немецкий полковник?
Какие злые силы уберегли жизнь бесноватого фюрера при взрыве бомбы под столом прямо у его ног, когда погибли генералы, находившиеся много дальше от взрыва?
Разве можно объяснить это простым везением?
Кто же руководит всем миром, дергая за ниточки миллионы кукол огромного театра?
Какая логика? Какая справедливость?

Потом, после рокового избавления от смерти, уверовавший в свое бессмертие, Фюрер обратился по радио к своему народу.
Сила гипноза его голоса, мощь его энергии, были так велики, что этих пожилых, много уже переживших и перестрадавших людей, превращала в зомби, в автоматов абсолютно лишенных своей воли и своего мнения.
Первые же слова, первое обращение к немцам сотворило из них одно огромное монолитное ухо, улавливающее полутона и нюансы модуляций ЕГО голоса, что не дано было уловить нам и прочим "унтерменшам".
- Дойче! - И ряды фрицев, как огромный провод, едва заметно дернулся при увеличении напряжения.
- Дойче! - От напряжения зашевелились уши, глаза заискрились энергией преданности и готовности к любому действию.
- Дой-й-че! - Вся масса грязносалатовых мундиров задрожала в единой конвульсии и вытянулась в стойке "смирно", аж песок заискрился под коваными сапожищами.
Мы не прислушивались к словам речи, не пытались даже понять, о чем вещает "великий сверхчеловек", а с изумлением глядели на это чудо воздействия на психику своих соотечественников игры, великого артиста даже при таких значительных расстояниях!
И на протяжении всей речи, все их движения были единодушны, все улыбки копировались, как маски с единого лица по ЕГО команде.
Энтузиазм, переполнял их естество до такой степени, что в любой момент по команде готов вырваться действием или на худой конец мощным рыком сотен, тысяч горлянок, воплем радости и восхищения
- Хайль!
- Говорит ФЮРЕР!
Живой, возвращенный из небытия и возвращающий вновь им всем надежду на победу, личное участие каждого из них в этой Победе и приобщение к правящей касте надчеловеков.
Энтузиазм в эти часы был так велик, что если бы фронт был рядом, или были другие ряды проклятых врагов, в едином порыве эти пожилые, хромые, сутулые, плоскостопые инвалиды таранили бы своими телами, несмотря ни на какие жертвы, несмотря на греховность своих действий… Потому, что все преступления уже перестали быть преступлениями по их оценке. Всю ответственность за них взял на себя Великий Адольф. От всех расчетов с совестью освободил их Фюрер.

Вечером, когда страсти немного утихли, но хмель от воздействия речи Фюрера еще кружил головы оккупантов, переполняя их спесью и наглостью, Лена не сдержалась и высказала рыжему унтеру все, что она думала о нем и об убийстве покалеченной женщины.
Фриц схватился за пистолет, Игорь с Павликом стали рядом с девушкой.
Лена не страдала комплексами забитой, запуганной рабы, как еврейки из гетто.
Она разговаривала с немцем на его языке и почти без всякого акцента.
Она не была ни еврейкой, ни заключенной, а принадлежала к категории "вольнонаемных" работников, на которых власть охранника не распространялась.
И была она из среды не совсем рядовых рабочих - унтер слышал раньше, как мило, с улыбкой и солдатскими комплиментами разговаривал его начальник с этой строптивой девицей...
Он оставил пистолет в кобуре и ушел с обещанием крупных неприятностей на все наши головы...
И действительно - обида, нанесенная представителю немецкого руководства, не могла остаться незамеченной.
Старший лейтенант, дежурный администратор рабочего лагеря, вечером после работы посетил наш "коттедж" и передал распоряжение своего «ляйтера»:
Елена, послужившая причиной раздора, должна завтра утром покинуть наш лагерь.
Медицинский пункт закрывался за ненадобностью.  Должность медицинской сестры уже сокращена.
Наши домики, должны быть вынесены за пределы рабочей зоны.
Шеф предупреждал нас через своего офицера, что не потерпит никакого вмешательства, даже самого маленького, в действия немецкой администрации в лагере. За ними, немцами, остается завоеванное кровью немецких солдат на фронтах, право воздействия на любого из нас по законам военного времени.
Высказав все это четким, бесстрастным голосом офицер ушел, повергнув нас в уныние.
- Это я виновата. - Высказала Лена. - Нужно же мне было высказываться!
- Это мы еще хорошо отделались. - Сказал свое мнение и Павлик.
- Ты о чем? - Спросил я, зная, что наш молчун, не бросает лишних слов без значения.
- Я просто о том, что они могли поступить и жестче.
- Он о том - Прояснил Игорь - что мы с ним тоже присутствовали при той милой беседе, а немцы не выносят, когда в диалог двух вмешиваются еще и заступники.
- И у тебя при себе, конечно же, была твоя финка?
- Конечно, была. А ты разве бы допустил, если бы был на моем месте, чтобы нас, как цыплят этот фриц перестрелял?
- Все, ребята! Проехали. Но ты подумай только, мой дорогой друг, если бы твой нож хоть краешком лезвия блеснул на свету, что могло бы тут быть....
Весь вечер я просидел с Наумовым в углу его домика, Сережа с Павликом с явной неохотой сражались на шахматной доске, а Игорь с Еленой прокуривали последнюю пачку немецких сигарет, сидя рядышком плечом к плечу перешёптываясь о чем-то им одним известном.

Наш новый поселочек из восьми картонных домиков выстроился на излучине речушки в зарослях кустарника, почти совсем рядом со старой заброшенной мельницей.
Немного поодаль, отделенная от нас проволочным заграждением - немецкая казарма.
За речкой небольшая лужайка, дальше - сельская улица.
Польская деревня отличалась от украинских высокими крышами под черепицей, более крупными домами и еще чем-то неуловимым, что трудно сразу и определить.
Нашу "улицу" с сельской соединял импровизированный мост.
- Надо же изобретатели какие! - Восхищался Сережа. - Два шеста через реку - вот и средство переправы!
- Только я бы уложил оба шеста рядышком - удобнее передвигаться.
- Нет! Так лучше. По нижнему перешагиваешь, а верхний вместо перил. Не дурак такое придумал! Даже нетрезвый удержится.
Наумов молча стоял рядом с собеседниками и улыбался загадочно.
- Что, Наумыч, лукавите? Приходилось нетрезвым переходить?
- Скажем немножко иначе - не совсем трезвым. Однако суть не в этом. - Вечерком испытаем ... Заодно за молочком сходим и познакомимся с новыми соседями из Могилы.
По прогибающемуся шесту, балансируя солдатскими котелками, перебрались мы на польскую сторону реки.
Рейд оказался удачным.
И встретили нас приветливо женщины крайних домов, налили молока по сходной цене, и продали еще по караваю хлеба собственного производства размером почти в полметра в диаметре.
И пожаловались еще и на свою долю солдаток, на притеснения со стороны "соседей", высказали страх за судьбу свою и детей, когда рядом достроим мы аэродром. И просили Матку-Боску о помощи.
И плакали, как плачут обиженные женщины везде, вытирая глаза, кончиком фартука, как это делают их сестры на Украине, и в Белоруссии и в России.
Мы возвращались, довольные походом, с тем ощущением на сердце, когда сочувствие к чужим бедам делает тебя самого немного чище и выше.
Переходить по изгибающейся прожилине с грузом оказалось делом непростым. Мы балансировали, стараясь не расплескать из котелка драгоценную жидкость, медленно и неловко.
А с другой стороны нетерпеливо ожидали своей очереди для переправы два огромных, потных фрица без кителей, с нательными рубашками навыпуск.
- Шнеллер, мэнш! Шнеллер! - Торопили нас.
- Молоко нам дороже твоих шнеллеров! - Возражал Наумов вполголоса, едва передвигая ноги на вибрирующем мостике.
- Китель одень сходи. - Старался отвлечь немца я по-русски. - Там дамы по улице ходят.
- Вас? Вас? - Не понял немец.
- И нас ругают, как и вас. - Подтвердил мой спутник.
Фрицы все же помогли нам переступить на твердь, не подзатыльниками, а твердыми трудовыми ладонями.
Нас уже встречало на бугре почти все население нашего поселка.
Радостное оживление при виде колесообразных хлебов вдруг прервал хохот.
Мы перестали быть центром внимания нашей изголодавшейся компании - они нашли объект интереснее:
На импровизированном мостике, через который мы только что переправлялись, на нижней из двух прожилин рядышком, как раз над стремниной реки, как куры на насесте, сидели на корточках, спустив штаны, два наших знакомых немца, цепко уцепившись за верхнюю жердь, с красными от напряжения лицами.
Так вот оно, что!




      Это мы, оказывается, не по назначению использовали гениальное по своей простоте сооружение, служащее для них туалетом, и этим навлекли на себя недовольство представителей высшей расы, сверхкультурной нации!
-  Какое бесстыдство! На виду у нас и у всей деревни! Там же женщины, дети... - Плюнул сердито и пошел в дом Сережа.
- А может это натуральная простота в сочетании талантливым использованием естественной канализации? - Подбросил идею для спора Игорь, всем своим видом показав нам, что готов отстаивать свою точку зрения.
Но спорить никому не хотелось.
- А как бы ты реагировал, если бы была здесь Лена?
- Она медик! И обязана человеческую натуру знать во всех ее проявлениях. И с чувством юмора у нее все в порядке!

Опять мне приснился сон, иногда повторяющийся с некоторыми изменениями уже несколько раз:
По городской улице плотной массой движется толпа. Лица изможденные, усталые, грязные. Одежда обветшала, запылилась.
В толпе много военнопленных с нахлобученными на уши развернутыми пилотками, в оборванных гимнастерках.
И много одиноких старух.
Особое мое внимание каждый раз привлекала пара стариков, поддерживающих друг друга, передвигающихся из последних сил, упрямо и настойчиво и группа из трех человек - старика и двух юношей. Эту троицу всегда сопровождала понуро шагающая собака.
Я стоял на тротуаре с кем-то из близких мне людей, и наблюдал движение...
Я понимал, что цепко в моей памяти осела картина проводов обреченных в Бабий Яр и порой возвращается ко мне во сне.
Но почему же меняется во сне пора года?
Иногда это было лето.
И люди в толпе были мокры от пота. Тяжело дышали от жажды...
Другой раз на улице была непогода.
Моросил осенний дождь.
Старик с юношами был легко узнаваем. С небольшой бородой и кустистыми седыми бровями, а юноши рядом с ним становились старше со временем. Будто проходило время и изменялись они...

Утром, чуть только на востоке, за вышкой на краю ограждения появлялось солнышко, нас обязательно расталкивал Наумов.
Он принял на себя роль старшего наставника нашего поселка и тренера.
- Я из вас сотворю богатырей за время нашего пребывания в Могиле. Хотите того или нет, но гимнастами вы у меня будете! Нужно быть готовыми даже к рукопашным схваткам. В некоторых случаях сила мышц может жизнь спасти!
Когда появлялся Наумыч без верхней одежды - в майке и спортивных голубых брюках перед нашим строем, из тщедушных, сутулых, стыдливо изогнутых фигур, какими мы себе сами казались - он был так молод, элегантен и красив, что поневоле вызывал нашу зависть!
Мы все, юные, годные ему в сыновья, рядом с нашим тренером чувствовали себя тюфяками, набитыми соломой со своими недомоганиями, хронической усталостью, тупой болью во всем теле.
У Наумова была своя система утренней зарядки, темп и продолжительность которой мы пока явно не выдерживали.
В процессе упражнений команды его постепенно, незаметно для него самого начинали звучать на сербском языке, но мы принимали его, заражались его азартом.
Потом была пробежка по берегу реки под веселый свист часового на вышке, короткое купание в речушке, повыше места, облюбованного немцами для природной канализации.
На завтрак времени у нас почти не оставалось, приходится довольствоваться краюхой хлеба, поглощаемой на ходу.
- Наумыч! Почему вы не уезжаете отсюда? - Спросил я по дороге товарища. - Вы не пропадете в любой стране со своим характером, знанием языков и спортивной квалификацией!
- Милый, юный мой друг! Во-первых я очень нездоров. У меня целый букет различных заболеваний, самое неприятное и надоедливое из которых - застарелый, мучительный геморрой. А во-вторых - моей главной мечтой в жизни осталось с молодости, после мытарств на чужбине - умереть на родной земле. А родная земля - это Россия, а, если конкретно - Астрахань. Вот туда бы я поехал, полетел или пешком пошел, даже ползком бы добирался с огромной радостью. В любой роли, с любой специальностью. Хоть сторожем, хоть трубочистом, хоть ассенизатором. Потому, что есть на свете такая болезнь - ностальгия. И она более мучительна чем геморрой или туберкулез. Ко мне она прицепилась давно. И болею я без всякой надежды на излечение. А еще нашу четверку здесь держит дисциплина. Мы здесь держимся ради этого отряда военнопленных. Там уже есть одна группа из уже твердых "союзников", постепенно сколачиваем еще одну группу. И надеемся уйти отсюда все вместе. Может Бог поможет уйти даже с оружием.
- Простите меня за глупый вопрос... Мне не следовало... Я думал, что вы просто так...
- Ничего. Ипполитыч разрешил в случае нужды тебе все это рассказать. Хотя нужды особенной нет, но будем считать, что сейчас именно такое время...

                - Глава 1О -

Краков жил размеренной, жизнью города глубокого тыла с поверхностной иллюзией мира и благоденствия.
На улицах мелькали лица озабоченные обычными бытовыми проблемами, женщины, прилично одетые и даже со следами макияжа на лицах несмотря на жизнь в постоянной тревожной обстановке, мужчины степенные с чувством собственного достоинства в каждом взгляде, каждом жесте.
За пять лет оккупации немцы обосновались здесь прочно, заняли квартиры, административные здания и сооружения самые элитные, благоустроенные и удобные, потеснив хозяев или физически их уничтожив.
И сумели вписаться в общую картину города вполне натурально и естественно.
Обустраивались надолго.
Но, при всей их настойчивости и жестокости все же покорить окончательно поляков не сумели.
Жители постепенно приспособились и немного даже привыкли к таким условиям жизни, к постоянному риску и к лишениям. И старались выжить, даже пытались бороться с поработителями. Но делали это не нарушая привычный ритм жизни.
Исправно работал транспорт, открылись магазинчики и небольшие кафе-закусочные.
Бойко бурлил рынок.
Но война не прекращалась.
Для поляков состояние ползучей войны с оккупантами стало нормой жизни. Они втянулись и привыкли к такому ритму.
Мне приходилось и раньше бывать в Кракове с небольшими курьерскими поручениями организации. И, хотя времени бывало в обрез, успел разглядеть оригинальную, удивительную красоту старинного города.
Меня поражали древние крепостные стены старого города, оказавшиеся сейчас в центре, внутри другого, нового, более удобного, современного, но не менее оригинального и красивого.
Я завидовал тому, как любовно лепили архитекторы это современное чудо из осколков старины, ничего не нарушая, постепенно пропитывая эту старину современными удобствами, иногда роскошью, наполняя ее новым содержанием.
Удивляли маленькие, будто игрушечные вагончики трамваев, специально по особому заказу изготовленные такими для того, чтобы проникать через лабиринты древних улочек без ущерба как для их старинных конструкций и своих пассажиров.
А особенно мое восхищение вызывало удивительное сооружение - старинная крепость - жилище польских королей - величественный Вавель, возвышающийся недремлющим стражем над городом и Вислой.
Естественно именно там расположились штабы оккупантов.
И у нашей Елены, как и у меня, любимым местом оказался парк уютно пристроившийся рядом с крепостными стенами.
Он почти опоясывал старинный город и был моложе крепости потому, что деревья рассажены на месте засыпанного рва, во времена, когда миновала пора защищать эти стены.
В этом городе, полном чудес, даже в лихое время оккупации, меня больше всего поражали не эти древние строения, а трепетное отношение его жителей ко всему живому и красивому.
Почти ручные белочки, жили в парке и совсем не боялись людей.
Они усаживались на скамейки рядом с посетителями парка и выпрашивали молча себе угощение.
Если бы у меня с собой были орешки или хотя бы бутербродик, я бы смог должно быть и погладить доверчивого зверька, заглядывающего своими бусинками мне в глаза, пристроившись на спинке скамейки совсем рядом с моим плечом!
По городу бродили голуби, совершенно беспечные и разленившиеся.
На Рыночной площади они из-под ног пешком неторопливо расходились, соблюдая расстояние не более одного мужского шага...
В парке горожане гуляли с собаками самых экзотических пород.
Однажды я видел в парке даже старика с обезьянкой на плече.
А в Киеве в военное время поели всех голубей и собак голодные люди.

Однако и в Кракове, несмотря на видимое благополучие и покой иногда внезапно раздавалась тревожная автоматная очередь.
Подчас раздавались взрывы.
Бывали и целые серии взрывов.
И жители без паники разбегались по подворотням.
Все стены пестрели огромными буквами "А.К." - символом Армии Краевой.
После взрывов начинались поиски виновных и наказания невиновных. Просто тех, кто попадал в руки оккупантов.
На брусчатом спуске от крепостных ворот Вавеля несколько легковых автомашин на встречном движении задержали среди бела дня кавалькаду сопровождения гаулейтера Коха и два партизана в форме немецких офицеров расстреляли в упор главного палача оккупированных восточных земель вместе с его конвоем.
Потом на такой же немецкой машине, как и у Коха развернулись и уехали, оставив среди дороги только пустой грузовик, загораживающий дорогу от преследования и горсть патронных гильз.
И трупы казненных офицеров.
Краков несколько дней стонал от облав и расстрелов.
Уводили сотни молодых и старых, мужчин и женщин, даже детей.

В такую облаву попала и наша Елена-Слоненок.
Ее вместе с другими пассажирами высадили из трамвая, немецкие автоматчики с полицаями и, подталкивая прикладами погнали на пустырь между домами для проверки документов.
Из вагона в общей массе вышли и два офицера: полковник и лейтенант.
Лена заметила на рукавах шинелей круглые нашивки "РОА" на трехцветном поле русского знамени и, с трудом про толпившись к ним, попросила:
- Спасите меня. Я русская!
Полковник молча взял Лену под руку и вывел из окружения без слова единого протеста автоматчиков.
Познакомились, присев на скамейку в парке.
Полковника звали Ясинский.
Он работал в штабе армии генерала Власова. В Краков приехал в командировку по вопросу организации набора добровольцев из лагерей военнопленных.
Его сопровождал лейтенант, владевший немецким языком, в качестве переводчика и адъютанта.
Полковник понравился девушке...
И наша Лена, нарушив правила конспирации, решилась рассказать совсем незнакомому человеку многое.
И о себе, об организации и о нас.
А потом еще и о наших проблемах: попытках перебраться за линию фронта, о злоключениях, и о бедственном нашем положении - в Могиле, и ее лично в чужом городе без средств существования.
Ясинский предложил свою помощь в любом из вариантов:
Примкнуть к армии "РОА" - тогда, как раз формировалась одна из дивизий, отправиться в Вустрау - в школу офицеров или воспользоваться его личной дружбой с начальником ещё одного отряда "Abver-R" - немецкой разведшколы.
Полковник очень торопился.
Времени для размышлений, как же ей поступить у Елены не было.
Ипполитович жил совсем в другом конце города и для того, чтобы с ним встретиться нужно было потерять не один час.
Кроме того, без предупреждения, она не имела права открывать его места жилища...
И она решилась:
От нашего имени заявила, что мы согласны еще раз попробовать и познакомиться с немецким шпионским центром, если это не грозит нам всем, новыми неприятностями.
Новый знакомый заверил в ее том, что и среди немцев бывают порядочные люди, а капитан, начальник этого "Гнезда шпионов" именно достоин самого хорошего о нем мнения, почему выше своего звания никак не мог дослужиться.
На листке бумаги он написал несколько фраз и мы получали рекомендацию для вступления "Sonderstab-R".
Потом передумал.
Порвал свою записку, отозвал в сторону адъютанта, передал ему какие-то бумаги, попрощался с ним и, только после этого заявил Елене:
- Веди меня, милая девушка, к своему командиру. Ничего не случиться с нашими делами, если я задержусь на одни сутки в этом прекрасном городе ради хороших ребят и окажу вам услугу поскорее ввязаться в драку. Вы мне очень симпатичны уже хотя бы тем, что вы же не рветесь на Запад для того, чтобы упрятаться в укромном местечке, а стараетесь поскорее попасть на фронт.

Уже через пару дней нас из Могилы выгреб Ипполитыч.
Помогал ему в этом очень серьезный, уверенный в себе фельдфебель.
- Ну и помощник! - Отметил с невольным уважением Игорек.
Ипполитыч большим пальцем руки подтвердил положительную оценку.
Немец относился и к нашему шефу и ко всем нам со вниманием и с уважением. Он и хлопотал о нас перед начальством на стройке, помогал собирать вещи и даже постарался получить для нас продукты на дорогу, по количеству и качеству явно больше того, что обычно здесь получали.
- Он только недавно из госпиталя после фронта и дорожит свей должностью, а еще больше - своей репутацией - Шепнул нам, улучшив минуту, Данилов.
На сборы у нас было времени так мало, что попрощаться с "Наумчиками", работающими на некотором расстоянии от нас мы не могли.
- Александр Ипполитович! Не могу я так! Только недавно жаловался им на некорректный поступок Фомина с товарищами, которые не нашли времени пожать руку на прощание, а сейчас я сам должен так же поступить!
- Ну ладно. Беги. Только поживее. Нам наказали возвратиться как можно быстрее.
Мы с Игорем мчались так, что сердце готово было выскочить из груди и острой болью отозвалась на бег селезенка.
- Ну что вы с собой творите! Жаль конечно, если бы не пожали руки друг другу, но мы бы не обиделись. Уже привыкли к таким расставаниям. Храни вас Христос, сынки мои! Желаю, что было вам не очень больно! Пусть вам повезет больше, чем нам в этой жизни! - И прижал к себе обоих сразу, обрадованный тем, что мы нашли возможность проститься и опечаленный разлукой.
Как же жалко нам было расставаться с искренними, будто родными уже, старшими товарищами!
- Что это у нас? Солидаризм проявляется? И знакомы не так уж давно и не так, чтобы очень дружили, а вот расставаться больно. - Высказал Игорь когда мы удобно умостившись на рюкзаках мчались в новую неизвестность. - Ну почему эти люди нам ближе, даже чем многие родственники были раньше. Или с нами что-то происходит необъяснимое, или через грубоватую сущность вот этих четырех пожилых людей проникло еще какое-то незамеченное нами их влияние? Может они гипнотизеры? Может колдуны?
- Дурачок ты. Шутишь над такими серьезными вещами...
- Самое смешное, то, что я ведь почти и не шучу. Я просто попытался разобраться в сущности влияния людей друг на друга. Почему это - кто-то и пытается тебе в душу влезть, а не получается ничего, а другой, просто появился где-то рядом, а люди на него, как на святого глядят. А он еще себя и не проявил ничем. Да и вообще! Почему бывают хорошие люди и плохие? Как себя вести, чтобы быть хорошим?
- Просто должно быть нужно быть хорошим по-настоящему, а не прикидываться таким!
- Что значит "быть хорошим"? Угождать всем? Хвалить тебя, если ты даже дурно поступаешь? Да для всех хорошим быть невозможно! Все равно кто-нибудь будет тебя ненавидеть. Подлецу сказал только, что он такой - он и обиделся на тебя!
- По-видимому, главное в том, чтобы ты никого не возненавидел.
- Во, даешь! Да как ты можешь? Ты, парень видать не в ту команду записался! В нашем отряде необходимо больше ненавидеть, чем любить! А их? Гитлера? Сталина? А этого рыжего, что еврейку застрелил? Нам придется драться! Ты забыл разве, что мы себе место для большой драки ищем? А как это можно сделать без ненависти? Ты же сам отказался от жизни среди любимых для борьбы. А борьбы без ненависти не бывает...
- Убедил. Без ненависти нам с тобой не обойтись. Но хочется, чтобы таких, кого ненавидеть придется, было поменьше. Душа истоскуется. Нам нужно постараться такими быть, чтобы и себя и других увести от ненависти подальше.
- Душа будет такой, как ты ей велишь быть! Главное в человеке - это воля! А потом уже ум и все прочее. К душе нельзя прислушиваться - она слишком добрая, а нам нельзя добрыми быть. Попадем с тобой в далекий тыл и начнется у нас настоящая революционная война. Там уж добреньким не придется быть. Мне не хочется быть таким, как декабристы были: сами вооруженные, смелые, а вышли на площадь для того, чтобы себя подставить под расстрел вместе с солдатами. И что это за революционеры?
- Жестоких революционеров люди не будут признавать! Жестоких и так на нашей земле побывало слишком много. В жестокости Россия уже живет сколько лет! Уже страна задыхается в жестокости и ненависти. Нам с такими мыслями в Россию никак нельзя! Да к тому же даже в самом понятии "солидаризм" уже без расшифровки чувствуется искреннее, доброе отношение к человеку. Это как первый шаг к тому, чтобы признать людей братьями.
- Братьями во Христе?
- А почему бы и нет? Разве это плохо? ...
- Да ты собираешься быть не революционером, а проповедником. А Россия проповедникам не поверит! Она уже порвала с религией.
- А по-моему одно другому не противоречит. Я уже и так считаю себя революционером и проповедником солидаризма. А ты разве себя таким не считаешь? И верующих в России больше, чем ты думаешь. Даже и среди тех, кто кресты с церквей сбрасывал.
Игорь не ответил.
По-видимому у него пропало желание спорить со мной.
Возвращались мы в разных вариациях к этой теме не раз.
Устал и он от пустой перебранки. Я ведь раньше не замечал больших расхождений в мировоззрении с ним. И помнится мне, что даже эта тема истолковывалась раньше им по-другому.
Почему мы сейчас так часто не понимаем друг друга?
Скрытая пружина моей судьбы начала сжиматься с новой силой, сердце забилось мощнее и интенсивнее...

                - Глава 11 -

Как торопился Ипполитович! Как волновался по поводу каждой мелочи, задерживающей нашу отправку! Все получилось, все ладилось, неожиданно и будто по щучьему веленью.
Спасибо полковнику! Как же не встретились мы раньше с ним? Были бы мы уже совсем в других условиях и мучили бы нас совсем другие заботы.
А сейчас беспокоило нас то, что уходило драгоценное время.
Осень врывалась в нашу судьбу неожиданными переменами погоды, желтой листвой, холодом, по утрам вынуждающим забираться в постель поглубже под несколько шерстяных одеял.
А нам ведь предстояло переселение на север, в среднюю полосу России, климат которой с Краковским сравнивать не приходится.
Там, где нам очень нужно быть, в сентябре уже бывают морозы, может и снежком землю припорошить.
Побыстрее, поскорее!
Успеть бы до зимы обосноваться, вырыть землянки и подготовиться к нелегкой зиме.
А тут наша фирма, которую для конспирации называли не иначе, чем "Динштелле фельдпостнумер", такая покладистая и приветливая к нам благодаря дружбе ее капитана с нашим знакомым полковником Ясинским, оказалась вдруг нерасторопной, неорганизованной службой.
Заняты они были совсем другими проблемами, другими заботами, они не приготовились ко встрече с нами.
Мы им совсем были уже не нужны!
Все помыслы этой организации оказались в свертывании своих служб и отправке их на запад.
Не было у них уже русского оружия, военной экипировки, особенно обуви, не было советских денег, медикаменты на складе оказались только в немецкой упаковке, нательное белье из искусственного шелка. Такое одевать бы только для командировки в Крым или Одесскую область, а не на Север!
Дефицитным оказалось питание для рации.
Консервы предлагали нам венгерские, польские и даже французские.
А нам нужно было все только русское или на крайний случай кое, что американское или английское...
Но все это уже было израсходовано...
Ипполитыч все сам проверял, все рассчитывал, отмечал по карандашом в своем списке.
И неодобрительно качал головой.
Пусть срывался бы курс подготовки по программе разведцентра. Мы могли обойтись и без экзаменов и зачетов с их дипломами, удовлетворившись своими знаниями, своей практикой...
Но быстрее, быстрее!
Появились у нас и новые товарищи.
После ужина, когда наступило время, которое можно было использовать по своему усмотрению, расслабиться и не быть в постоянной готовности, как того требовал наш наставник Манс, вдруг появилась Сусанна в сопровождении двух пожилых людей.
- Разрешите представить вам новых товарищей. Александр Ипполитович просил отнестись к ним дружелюбно и с полным доверием: это - Владимир Владимирович Замятин, а это Леонид Иванович Фролов. Люди они совершенно разные, но очень нужные для нас с вами.
- А где же Ипполитыч?
- Он будет дня через два-три. Пришлось срочно уехать в Катовице.
При новых людях обсуждать причины срочной поездки Данилова было не корректно, тем более, что именно там, в Катовице случился для нашей организации значительный "прокол" и в застенках Гестапо оказалась целая группа "союзников".
Уже больше недели наш гауптмана обещал через своих покровителей в Берлине похлопотать об освобождении товарищей с условием присоединения их к нашей группе.
Сейчас по-видимому появились какие-то надежды.
Новые наши товарищи сидели за столом рядышком и старались ответить на целый поток вопросов.
- Да вы подождите! Не так настойчиво, перепугаете гостей своим любопытством! - Попыталась урезонить молодежь Сусанна.
- Нам же вместе воевать! - Взъерошился Игорь. - Тут ложная этика может быть вредной.
- Ничего - ничего! Нам нужно знать друг о друге, чем больше, тем полезнее. - Старался успокоить Сусанну Владимир Владимирович.
- А я так не считаю! - Вдруг возразил Сережа. - А зачем же мы тогда составляем себе новые биографии? Зачем тогда меняем фамилии? А если из нас кто-нибудь попадет в контрразведку немецкую или советскую? И те и другие умеют языки развязывать! Тогда уж лучше многое и не знать, чем выдавать друг друга под наркозом!
- Ну, тогда говорите только то, что считаете возможным! - Согласился и Игорь.
- Я из эмиграции. Из Белграда. Это скрыть трудно, да и не следует! - Заявил Замятин. - Фамилия моя пока еще настоящая, родственников никого нет, потому я и не боюсь, что кто-нибудь из-за меня пострадает. НТС служу уже больше десяти лет. Сюда приехал добровольно - больше "человеком без отечества" быть не хочу по эмиграциям слоняться тоже нет желания, уж лучше пускай на Родине похоронят!
- Ну зачем же сразу на похороны. Мы не самоубийцы! Мы надеемся еще повоевать и принести пользу отечеству!
- Я и не тороплюсь! Но только я человек мирный, воевать не умею... Мне лучше бы с Библией в руках, да с наукой о солидаризме.
- Нам тоже воевать не хочется, но себя защищать придется...
- А я из Архангельска. - Сказал второй новичок. До войны был на действительной сверхсрочником, старшина по званию. Попал в плен в сентябре сорок первого. Ранен в руку. Бит не раз немцами до полусмерти, умирал от голоду, но не умер, должно быть на роду так написано. Сын раскулаченного из Воронежа. Отец с матерью в Архангельске похоронены. Только не думайте, что я в плен добровольно попал. Наша часть попала в окружение!
Нам все же пришлось ехать в Германию на запасной полигон.
Выяснилось вдруг, что бюрократами от нацистской системы установлено обязательное обучение в одном из пунктов шпионской службы для каждого, кто подлежал транспортировке в тыл противника на военном самолете Люфтваффе.
Мы подлежали...
В наших личных картах мы обязаны были иметь отметку о обучении на полигоне.
Действительны пока были отметки полигонов, расположенных на территории Германии.
Все остальные были уже к тому времени заняты советскими войсками или демонтированы из-за приближения фронта.
В деревне вблизи маленького, будто игрушечного городка, совершенно не потревоженного войной, с уютным названием Егендорф, располагалась база нашего "динстштелле".
Для нас самым важным, важнее даже самой учебы было то, что там, в селе Егендорфе нас уже ожидали еще шесть человек для включения в состав нашей команды.
Кто они? Какие? Как сойдемся характерами?
Ипполитыч успокаивал: подбирали наши товарищи, которым можно верить, а значит и ребята должны быть хорошими!
Была заметна тревога и у нашего шефа.
Радовало то, что в укомплектовании нашего отряда уже принимал участие люди из Центра.
Значит нас заметили и оценили!
Но как бездарно уходило время!

                - Глава 12 -

А мне так не везло этой осенью!
И главный наш "врач" Игорь, а еще больше "милосердная сестричка" Леночка при любом сквозняке, при каждом подозрении на недоброкачественность пищи, с опасением поворачивали как по команде головы в мою сторону.
И постоянно опекали: старались укрыть чем-нибудь потеплее, выбирали куски поаппетитнее да покалорийнее, освобождали от нарядов...
Лена купила где-то пучок сухой крапивы и усиленно подсыпала пыль из ее листьев в мою тарелку...
- Да ребята, пожалейте меня, не травите этой гадостью! Не делайте из меня опытного кролика! Если и есть во мне болезни - так вовсе не те, от которых вы лечите!
- Поговори ты у меня! Вот направлю тебя в госпиталь, так и пролежишь с фрицами там в одной палате до полного их уничтожения!
- Уж больно много тебе власти дали! Радуетесь тому, что на два медика хоть один сознательный человек отыскался, согласный играть роль потенциального больного. А то бы сократили вас за ненадобностью.
- Молчи и глотай!
Госпиталя я боялся, потому и замолкал на полуслове, хотя причин туда меня паковать не было никаких.
И все же Игорь накаркал!
В госпиталь меня отправили из казармы в Егендорфе по причине нарыва, изуродовавшего ногу.
Старшина, руководитель отделения, не советуясь даже с нашей медициной сам отвез меня туда.

Два дня в огромной палате, наполненной стонущими от боли или орущими от радости бытия после жестокой войны на восточном фронте фрицами, лечили циничные немецкие медсестры мою ногу вонючими мазями, пропитавшими всю мою одежду и меня самого насквозь.
На четвертый - огромный хромой и лысый хирург в синем фартуке мясника без всякого предупреждения, без наркоза или другой какой-либо отвлекающей процедуры - вонзил на операционном столе в мою, превратившуюся в синее бревно, разрывающуюся от острой боли, ногу скальпель, еще по-видимому не отмытый после прежней операции.
Потом плотоядно погладила мои щеки полная краснощёкая сестра огромного роста с мужским телосложением, подняла меня, как ребенка на руки и отнесла в палату под дружный гогот солдатни.
Из-за трехцветной ленточки на пилотке меня раненые немцы принимали за француза, высказывали удивление моему появлению здесь и пытались изъясняться на какой-то международной смеси всех языков.
Потом отстали.
Мне было не до них...
Не успел еще гной выделиться из целой кучи нарывов на ноге, как к ослабленному моему естеству прицепилась крапивная лихорадка, изуродовавшая все тело и доводившая до бешенства невыносимым зудом.
Меня тотчас выперли из госпиталя, опасаясь, инфекции.
В вагоне поезда рядом со мной не садились даже самые грязные старушонки, издали с жалостью поглядывая на мое уродство.
- Ну этого мы не боимся! Это мы сразу с тебя снимем! - Храбро повела на мои язвы атаку наша медицина в лице Елены с Игорем, осыпая тальком и испытывая на моей коже новые мази с немецкими надписями из аптечки, раздельными видами их обильно намазывая правую и левую половину тела.
- Да ты хоть прочти, что там написано! - Умолял я Леночку - А то тому коновалу все равно, чем мазать, ему лишь бы испытать на мне лекарство для будущих пациентов. Я уж и так провонялся весь от немецких растирок в госпитале! Но фрицы до ужаса боятся всякой инфекции, а вы же понимаете, что не заразный я!
- А кто же тебя знает, где ты пропадал целых четыре дня, по каким бардакам путался.
- Леночка! Но ты же так не думаешь? Защити хоть ты мое доброе имя!
- Так я не думаю, но защищать тех, кто по публичным домам ходит не буду!
- Ах вы изверги от медицины! Как хорошо, что я ушел из вашего института!
- Не ушел, а выгнали тебя...
Все-таки вылечили!
Наша казарма наполнилась за время моей болезни новым народом.
С большой охотой, даже воодушевлением ребята проводили утренние пробежки, участвовали в марш-броске, пропадая по целым дням на полигоне, с охотой расстреливали мишени из автоматов и радовались жизни, возвращенной им после долгих лет, проведенных в плену.
Меня жалели, щадили при распределении нарядов по уборке помещения, при ежедневных походах с полной солдатской нагрузкой и я со стороны наблюдал за товарищами, про себя примеряя на каждого роль бойца в экстремальных условиях.
Лидерствовали двое, совсем непохожие друг на друга, самые разные по внешнему виду: Алексей - богатырь с мощной фигурой атлета, светлой, немного вьющейся шевелюрой и серыми глазами.
Красавцем назвать его мешали слишком толстые, немного аморфной формы, губы и выражение лица скрытного человека, невесть что маскирующего напускным простодушием.
Было ему лет тридцать.
В плену пробыл больше двух лет...
Рядом с Алексеем Володя казался маленьким уродцем, с немного кривыми ногами и сутулой фигурой, хотя был он роста совсем не маленького, а среднего.
Он был значительно моложе своего друга, но старше меня и Игоря.
Что-то в Володе чувствовалось южное, задорно-предприимчивое, веселое и беззаботное.
В то же время уживалась в нем с трудом и постоянно бурлила пенистая смесь рас и народностей, выдавая себя постоянно беспричинной сменой настроений, желанием самоутвердиться в любом обществе с его повышенной самооценкой своего мужского естества.
. Был он цепок и предприимчив по еврейски, открыт и весел, как цыган, чувствителен до сентиментальности, как украинец и циничен, как городской карманный вор.
- Ты откуда, Володя?
- Из ростовского детдома. Ни матери ни отца! Один на всем белом свете! Подкидыш и байстрюк! - Будто хвастался он своим сиротством, и за этим хвастовством была смесь гордости этим с затаенной болью. - Мне и фамилии не нужно менять. Я как был Соколовым, так им и останусь. И никто за меня ответственность нести не будет! Кроме того Соколовых по Руси почти столько же как Ивановых.
Рядом с ними, с этой парой неразлучных, постоянно был Леня.
Мальчишка без комплексов, казалось, что и с пониженным чувством самолюбия. Готовый услужить, прибрать, подать... Даже унизиться до того, что слизать недоеденную порцию с чужой тарелки, умять недожованный кусок...
Видно так уже повелось в лагере военнопленных: Леонид постоянно был при них, на правах слуги дневального, получал за это защиту и покровительство от старших товарищей, не допускающих однако его в свое общество, как равного.
Леня был моим ровесником.
С Алексеем он был из одной деревни и даже, кажется, приходился тому дальним родственником.
А Виктор, высокий, чуть сутулый.
Скромен, немного даже застенчив, несмотря на свои тридцать пять нелегких лет.
Глядел в глаза, чуть улыбаясь, с доверием и чуткостью.
Разговаривая с Виктором хотелось тоже в ответ улыбнуться и промолвить что-нибудь приветливое.
- Врожденный солидарист. - Характеризовал кратко нового товарища Игорь.
- А этот - врожденный индивидуалист. - Продолжил характеризовать новых товарищей Тигренок, кивая головой в сторону Степана, полу украинца - полу белоруса из Бобруйска. - Ох, что-то не лежит у меня к нему сердце...
Степан пасмурно исподлобья поглядывал на всех, кто пытался поговорить с ним, заранее настораживаясь, будто ожидая непредвиденные неприятности от будущей беседы.
Даже за обедом, у общего стола, когда ели неразделенную на порции пищу, накладывая себе из общей кастрюли столько, сколько кто одолеет, Степан умудрялся отодвинуться от общества подальше и в свою тарелку собрать лучшие куски.
- А может в душе он товарищ, каких нам нужно? - Только в воспитании какой-то надлом. А ты, больно требовательный?
- Будь моя воля - я бы его не взял с собой!
- Пока еще права у нас с тобой, да и со Степаном, тоже, равные... Да и на каком основании? Чем он тебе не угодил? В чем ты его можешь обвинить?
- Очень жаль, что не мы подбираем себе товарищей!
- Ребята! Ешьте, сколько кто может! Мы же понимаем, что вы не в санатории отдыхали, что отощали на немецких харчах! Отъедайтесь пока возможность представилась! - Приглашала к действию ребят Сусанна.
А Ипполитыч отворачивался, стараясь не замечать пристрастие к еде у нового пополнения.
- Лишь бы желудки не испортили. - Озабоченно добавляла Елена. - Нам же потом их лечить!
- Что ты! Хочешь - кость проглочу. И желудок переварит! - Храбрился Володя, сам однако не злоупотребляя пищей.
Перед самым отъездом из Германии появилось у нас еще два товарища.
Станислав приехал из специальной школы радистов после шестимесячного обучения.
Саша - бежал из лагеря военнопленных.
Помогали ему в этом товарищи из нашей организации, они же и рекомендовали его Ипполитовичу.
Стасик с первого же дня держался гордо, заносчиво даже, не признавая старших по команде над собой ни авторитета нашего особенного формирования по признаку политической организации.
Свое назначение в отряд он считал делом решенным заранее и окончательно.
Участие в дежурстве по общежитию Станислав тоже не признавал, даже тогда, как список дневальных подписал Ипполитович и еще кроме того требовал к себе особенного отношения со стороны дежуривших товарищей.
Хуже того Алексей уличил нового товарища в том, что он ябедничал нашему немецкому наставнику Мансу на общество в котором пришлось ему обитать.
Я не слышал о чем разговор у них был, но тоже видел, как они разгуливали в обнимку с фашистом.
- Это еще ни о чем не говорит! - Рассудил Сережа. - А может у них просто любовь начинает возникать. Крепкая мужская любовь.
- Тем более не нужны нам такие экземпляры! Там, в лесу нужно будет делом заниматься, а этот вместо того среди мужиков будет искать себе любовь.
- Ребята! А не думаете ли вы, что наш разговор больше сегодня больше на сплетни женские походит? Если мы с вами мужчины, то и нужно вести себя по-мужски. Тем более, что радиста другого у нас с вами нет!
- Выложить все, что мы о нем думаем и вызвать его на дуэль!
- Не паясничай Игорь! Давайте просто подождем, не выдавая себя, если он человек подлый, то сам покажет себя очень скоро.
Он и выдал себя очень скоро.
Но мнения о поступке вдруг разделились...
Уже в Кракове, куда мы возвратились по "завершению обучения" для "разведки с боем на местности" по выражению Володи Соколова ребята всей гурьбой отправились побродить по городу.
Дежурными по казарме остались только Владимир Владимирович и Павлик.
У меня появилось желание поваляться в постели и я откололся от веселого общества.
Возвращались домой небольшими группками.
Сережа прямо с порога в помещение поразил нас загадочной, таинственной улыбкой во все свое упитанное лицо.
Игорь чуть только не плевался от гнева в купе с презрением:
- И он его еще оправдывает! Да я бы не только того распутника из отряда выгнал, но и тебя, за поощрение и помощь!
- Да не помогал я ему! Я ему только денег взаймы дал. А о своем поведении пускай в церкви батюшке исповедуется. Каждый о своем поведении ответственность несет перед Господом Богом и нашим начальником сам! И мы с тобой не поставлены над ним наставниками!
- Михал-Михалыч! Вы слышите, какая жизненная позиция у этого "союзника" со стажем! Он новичка только что спровадил в бардак, помог ему деньгами, а сейчас посылает того на исповедь в церковь. И считает, что после этого я его буду своим товарищем считать!
- Куда? В бардак?
- Да - да! Именно! А вам послышалось, что в музей или в театр. Именно в публичный дом они хотели идти вдвоем, но потом этот фрукт меня постеснялся, но Станиславу помог сходить на свидание к проституткам!
- А что? В Кракове существуют открыто публичные дома? И туда можно ходить вот так, не таясь ни от кого?
- Ну может и не совсем открыто. Без вывески правда. И без рекламы. Но вполне легально! Михал Михайлыч! И вы тоже так рассуждаете! И вы тоже готовы сходить к проституткам?
- Ну что вы, что вы, молодой человек! У меня уже и возраст не тот и, кроме того, я человек глубоко верующий! Мне это ни к чему! Я просто поражен тем, что в городе открыто функционируют публичные дома! Осмелели однако господа оккупанты! А в отношении осуждения товарища... То я склонен полагать, что, если уж они существуют, то кто-то будет туда и ходить. Так почему же не этот испорченный человек, а другой?
- Так вы признали, что человек он испорченный?
- Конечно признал! Но учтите при этом, что все мы немного или много испорчены! И судить нас за это может только Господь Бог! А то моя испорченность - мой грех - покажется мне маленьким, а испорченность товарища большой. Воистину - бревно в собственном глазу не разглядим!
- Но мы же собрались идти на святое дело! Как же мы можем размениваться на такую гадость!
- В мире Запада, мой юный друг, публичные дома, не котируются так низко, как в вашем понимании. И кроме того на "святое дело" люди тоже готовятся по-разному: одни помолившись и переодевшись в чистое белье, а другие окунувшись в греховное дело в "последний раз"...
Мы поражены были еще больше, когда узнали, что Алексей, Володя и даже тихоня Леонид тоже были в публичном доме!
- Ты же с ними был. В одной компании. Почему и ты не пошел туда? - Допытывался Игорь у Саши.
- Они меня чуть насильно туда не затолкали! Но я человек брезгливый, и мне неприятно быть в таком заведении.
- Дураки вы! Да там же девчонки все наши: белоруски, русские, хохлушки, даже казашку одну я видел. Общество совсем свое! Все там запросто! Я свою приглашал с нами отправиться на Восток. Она и не против! Она даже с удовольствием! Чем немцев обслуживать, так лучше уж своих солдатиков!
- Да ты что, Володька! Неужели ты рассказал, кто мы такие?
- Да я же пошутковал! Шо ж я такой фраер? А сама мысль не такая уже и дурная! Подумай сам. У них, у этих потаскушек, такой подход к людям, что даже твоя Елена рядом с ней, лопух-лопухом!
- Такими вещами, Володя, и шутить даже нельзя! Грех это большой!
Саша своим поступком - отказом участвовать в увеселительном походе - вырос в наших глазах. Значит и в нашем новом пополнении есть люди с высокой моралью, порядочностью определенными жизненными принципами.
В то же время он был человеком общительным, корректным и мягким. Уважал законы общества в котором находился и умел найти общие темы для беседы с любым человеком.
- Ты откуда такой взялся? - Поинтересовался я после того, как достаточно пригляделся к новому товарищу.
- Пришел к вам через огни и воды. Медных труб только не было на моем пути. И почувствовал себя сразу будто дома. Будто к своим пришел. Если вы такие, как показались с первого взгляда, то годитесь мне тоже так, как и я вам. Убегать больше не буду.
- А ты раньше убегал?
- Три раза! Два - из лагерей, а третий - из шпионской школы.
- Так и здесь тоже такая же шпионская школа! От чего бежал, к тому и пришел!
- Такая, да не совсем! Тут по-людски с тобой разговаривают. Тут подписки об измене не требуют. Тут товарищи, как товарищи, а не как волки с лисьими повадками. Тут просят думать головой, а там не велели совсем думать - мол Фюрер за всех все продумал.
- А побеги твои были удачными?
- Если бы удача мне улыбалась - был бы я уже за фронтом. Но и неудачными назвать их нельзя - живой все же остался! Двух товарищей подстрелили, еще один в концлагерь попал - Аусшвиц.
-  Освенцим?
-  Саш! А со школы сбежал - тебя искать не станут? Фирма - то одна!
- Не-а! Я фамилию изменил. И далеко это было отсюда. Не найдут...
-  А зачем ты мне рассказал?
- Сам не знаю... Просто захотелось поверить.
Доверие обязывало.
Мы с Сашей подружились.
Мне не пришлось служить в армии, даже военная подготовка в Райсгофе проскочила мимо меня, или вернее я проскочил мимо нее из-за своих недугов. А сейчас наступила пора, когда знания о войсковой науке, хоть на элементарном уровне, становились необходимыми.
Саша был - старшим сержантом Красной армии. И оказался для меня инструктором превосходным.
Я же вводил товарища в круг новых для него понятий политического восприятия и оценки среды и мира вокруг нас.  И нашего отряда в том числе.
Мы оказались необходимыми друг для друга.
Потом мы сами по методу "казачьего круга" избрали моего нового друга своим атаманом.
А Ипполитович утвердил его командиром первого десантного отряда для высадки на "большую землю".
А меня уж назначили "идеологическим руководителем".
- Значит, и мы без замполита не сможем обходиться?  -   Съехидничал Соколов.
-  Да нет же! Задачи у нас разные. Он будет моим помощником и заместителем среди вас пока основной отряд не перебазируется -  Пояснил Данилов.
- Александр Ипполитович! А Замятин? У него же больше прав на эту роль!
- Михайлович не годится. Ему только бы религиозные общества открывать и монастырские общины. Кроме того, он, как человек много лет оторванный от жизненных условий в стране может натворить много-много глупостей. Несмотря на твою молодость другой кандидатуры у нас нет! Да вы не беспокойтесь особенно – ваша задача только базу создать. Уже через неделю должна подъехать большая группа товарищей из Катовице и Берлина, следующим транспортом и я к вам появлюсь. Так, что в лесу станет весело! Возможно и Борис с Мирославом еще нашли решения и появятся тоже у нас. Вы только разведайте обстановку, не высовывайтесь особенно, постройте землянки и для себя и для нас, разведайте обстановку на местности и сообщите по радио. Радиста все же я попросил для вас другого - более надежного. Может быть, успеет приехать до вашего отъезда. Тогда Станислава мы передадим Мансу для его первого отряда. Он тут укомплектовал такой и хочет его раньше нашего отправить. И все, что только может лучшего - амуницию, деньги, оружие отдает им. Вы уж потерпите там до нашего прилета.  Вся надежда у нас на вас. Не переругайтесь и будьте предельно осторожными.

               

                - Глава 13 -

В начале ноября нас расселили в двух квартирах нового дома на пустынной улице ближе к окраине города и представили самих себе для подготовки к перелету.
За недельный срок нам удалось экипироваться почти полностью, хотя кое-чего хотелось бы лучшего.
Не было нигде на базах полушубков.
Приближалась зима, немцы и сами оценили этот вид одежды. Нередко можно было видеть и их офицеров, щеголяющих в русских военных полушубках.
Валенки тоже были необычайным дефицитом.
Приходилось довольствоваться коваными немецкими сапогами, шинелями, телогрейками, в надежде на то, что у себя на родине удастся заменить всё это на что-нибудь другое, более привычное для русских глаз и более практичное.
Для нас выделили на базе только два пистолета немецкого образца - "Вальтер" - и два револьвера системы "Наган", а также ручной пулемет и десять штук русских автомата ППШ.
Поздно вечером, когда уже почти все приготовились ко сну Ипполитыч вместе с Мансом втащили в квартиру два упакованных тюка и поместили в шифоне.
- Что там?
- Поосторожнее ребята с этим товаром - это деньги.
- Сколько?
-  Два миллиона...
-  Ого-год!
-  Ну все, братва! Гульнем по буфету!
Шутку никто не поддержал.
У нас был спирт в рюкзаках, была и водка, только пить никому не хотелось. Не было у нас такой привычки. И пьяных у нас не терпели.
Нам разрешили распаковать заготовленные для полета пакеты, одеть каждому из нас свою форму, подшить подворотнички, пригнать одежду по фигуре, проверить пуговицы.
Нужно было привыкать к новой одежде, не выходя из нашей квартиры.
Командир нашил сержантские погоны, нацепил на грудь две медали на потемневших от времени ленточках. Пристегнул пистолет в коричневой кобуре.
Для Алексея и Лени Фролова были заготовлены документы со званиями старшин.
И они щеголяли в добротной форме с целым комплектом медалей.
Орденов никому не дали. Они не были предусмотрены в наших липовых документах.
Я остался и без лычек на погонах. От медалей отказался сам.
Пистолет рядовому солдату не полагался по Уставу, потому пришлось свой «Вальтер» упрятать в карман.
На улицу мы выходили в своей прежней форме, зелено-желтого цвета невесть какой армии, неопределенного государства.
Форму эту Ипполитович при помощи фельдфебеля разыскал на военном вещевом складе, а Сусанна из цветных ленточек и тесьмы соорудила нам трехцветные нашивки на рукава мундиров и пилотки.
Квартира наша уже превратилась в казарму советской воинской части.
В первый же вечер в форме советских солдат отправились в город погулять Алексей с Володей, едва прикрыв советские погоны плащами.
Увязался с ними и Леня, не переодеваясь. Он был более дисциплинирован и не решился нарушить приказ.
Уже через час Леня вернулся один, улегся на свою кровать и притворился спящим.
Заметили отсутствие ребят только вечером.
- Где твои друзья? - Допытывался Саша.
- Они ушли в бардак без меня...
- Врешь ведь. С медалями в бардак только сумасшедший мог отправиться.
Только Ипполитовичу под угрозой возврата опять в лагерь военнопленных Леня рассказал, что они отправились на встречу со знакомыми русскими ребятами в общежитие железнодорожников. Его оставили в коридоре на «шухере», а сами сняли плащи и вошли в зал в форме русских солдат при погонах, которых большинство тех, кто был на оккупированной территории еще и не видел. Да еще и с иконостасом медалей на груди старшины.
Большинство русских обрадовалось встрече, вообразив себе, что на свидание к ним явились советские партизаны.
А кто-то тайком все же сообщил в полицию.
На облаву - ловить "советских партизан" привалил целый взвод жандармерии с гестаповцами во главе.
Для выручки наших героев из тюрьмы руководители школы потратили трое суток.
Трое суток и нас не выпускали из помещения.
Вернулись они пристыженные, с синяками на лицах, исхудавшие и изголодавшиеся.
Мы долго обсуждали втроем с Ипполитовичем и Сашей брать ли этих ребят с собой или отпустить на все четыре стороны.
Отстоял их Саша.
- Смотрите ребята - вам с ними работать. - Согласился Ипполитыч. - Но пусть это будет предупреждением. Тем более, что уже были из-за них неприятности.
Да были.
Алексей и Володя подрались с поляками на рынке.
Была и стрельба с обеих сторон.
Но все, слава Богу, закончилось благополучно. Рассказывали, что кто-то только из поляков ранен.
Наши же примчались возбужденными, но целыми и невредимыми.
Историю эту замяли, потому что виновными посчитали поляков. А Ипполитовичу рассказали только через несколько дней, превратив всё в шутку.
Для себя же решили: из дому выходить только группой не менее трех человек. И обязательно с оружием...
Соблюдали бдительность.

    
    
              - Глава 14 -

Вылет назначили на 26 ноября.
Двадцать пятого разбрелись по городу, посмотреть последний раз на его красоты и "попрощаться с Европой".
Я остался дома поваляться и "причесать мысли", как говаривал Михаил Михайлович. И "порассуждать с умным человеком - самим собой" - а так характеризовал подобное мероприятие Игорь Белоусов.
Когда день клонился к вечеру, пришли нас навестить товарищи, что должны были готовиться на вторую очередь - Лена Слоненок, Сережа Яковлев и Сусанна Данилова.
Их уже отселили от нас из опасения испортить нам настроение.
Так нам или им?
Беседа как-то не вязалась. Все уже было и до этого решено, все сказано.
Высказаны все пожелания, все условлено.
Каждый из нас старался определить свою дальнейшую судьбу и участие в ней друзей-товарищей И ничего из этих стараний не получалось.
Нам только так показалось, что свою судьбу мы предопределили сами.
Но Бог располагает.
Потом Лена с Сережей ушли, а Сусанна осталась ожидать Ипполитовича.
- Ну и как ощущения в ожидании? Какие сны перед дорогой? -
- Как перед экзаменами в институте. Тревожно немного... А сны... Это тема в принципе сама по себе для меня очень интересна... А в частности – понимаешь? - мне уже несколько раз снился сон, очень похожий на явь. Я вижу: будто передо мной строй евреев, направляется в Бабий Яр.  И это у меня так в жизни уже было. И с тех пор картина эта возвращается ко мне во снах. Особенно запоминается группа из трех человек - старик и двое юношей. Только во сне время года бывает разное... На этот раз они уже все были даже вооружены автоматами. И была зима. Мы вроде бы видели друг друга, только были как бы в разных измерениях. Общаться друг с другом не могли. Прошли они мимо меня, как тени... Сон сам по себе вроде и не вещий, но неприятные ощущения от него остаются. А может быть и предсказание является мне в этом сне?
- Ну, ты напрасно ищешь что-то сверхъестественное. Просто Бабий Яр тебя поразил в твоей жизни, картины этой трагедии остались в памяти, в подсознании... А оружие у этих людей оказалось потому, что вы сейчас много со своими автоматами возитесь... Вы все, как дети с ними играете. И зима потому, что мы все ее боимся, много думаем о ней.
Она помолчала, поглядывая на меня серьезными, повлажневшими немного огромными глазами, будто едва сдерживаясь от потока слов, которых еще не говорила раньше, но готова была уже высказать.
Потом взяла мою руку, погладила и приложила к щеке.
- Братик мой милый! Мне так жалко расставаться с тобой. И с Игорем жаль, и с Павликом... Других мне не так жалко. А с вами мы так много пережили, так сдружились, что будто от сердца что-то отрывается. Мы и понимаем друг друга с полуслова, с одного взгляда... Я столько проплакала вчера, что Ипполитович аж рассердился. "Ты - говорит - ребятам нашим плохую услугу оказываешь. Мысли - говорит - не забывай - материальная субстанция. Оплакивать их нельзя. Потому, что им тяжелее будет ТАМ" А я не могу не плакать. Баба она и есть баба, как бы она не ершилась. Да и Саша тоже переживает. Не дай Бог, что-то с кем-нибудь из вас случится, он себя изведет всего. Ой, что-то я не то сказала, прости...
И было что-то доброе, такое домашнее в ее жалости и ничуть не оскорбительное. Вызывало мою признательность и благодарность к этой женщине даже то, что она впервые при мне назвала своего мужа по имени...
- Да. Не женское это дело в такие игры играть.
Потом из сумочки вытащила авторучку и протянула мне.
- Пускай это будет тебе талисманом. Будешь записки девочкам писать или письма, а может приказы, когда большим начальником станешь - меня вспоминай добрым словом.
- А я тебе... Что же мне тебе... - И задумался, что же подарить хорошему другу.
Да что же тут подаришь, если все у нас осталось только казенное, все приготовленное для того, чтобы не было лишним и было бы необходимым. Никаких личных вещей.
- Ну, тогда вот что!
И вынул из шифоньера пакет с деньгами, который только вчера мы перекладывали, понемногу каждому выделяли в карманы с собой для мелких расходов на Родине.
Я вытащил одну пачку и сунул улыбающейся женщине в руки, не разглядывая даже, сколько их там.
- Что же я с ними буду делать?
- Купи себе что-нибудь - манто из соболя или корову, а может и дом на берегу Вислы...
Это было и не совсем шуткой. Советские рубли в Польше с приближением фронта уже ценились дороже, чем немецкие марки. И стоимость их с каждым днем все увеличивалась.
- Ипполитыч меня убьет, если узнает! Это же казнокрадство!
- А ты ему не говори. Пусть это будет твоим первым секретом от него. А деньги ведь все равно разворуют ТАМ. И вы же живёте впроголодь, Что мы разве не знаем?
Сусанна, все еще освещенная улыбкой, которую Борис Фомин называл гримасой Монны Лизы, из сумки вытащила сетку-авоську, и затолкала туда упаковку денежных купюр.
- Сусанна! - Промолвил я с упреком и протянул ей свое полотенце.
-  Ах, да! -
В полотенце сверток выглядел более нейтрально.
Будто человек возвращался из бани.

Потом Данилов изъял фотографии, которые каждый из нас хранил в карманах, бумажниках, рюкзаках вопреки приказам и установленному порядку в школе.
Отдавали нехотя, будто обрывая последнюю тонкую ниточку, связывающую с родными и близкими. Теперь пришло время, когда образ их можно было хранить только в своей памяти.
Мы выпросили себе у шефа еще двадцать минут для того, чтобы попрощаться с дорогими лицами еще один раз и сидели каждый в своем углу притихшие и сосредоточенные, всеми своими помыслами отправились далеко от Кракова к родному теплу и уюту. К тем, кого вынуждены были отдать сейчас без всякой надежды получить обратно.
Какие же вы красивые, дорогие мои!
И почему же я не замечал раньше, как наполнены любовью ваши глаза, на меня глядящие! И зачем же я раньше так редко смотрел на фотокарточки, не замечая чувства единения с вами, когда снимки в руках, не чувствуя тепла, которое от вас исходит!
Ну вот и все.
Попрощались.
Погас последний лучик.
Это прощание пожалуй было не легче, того, что пережили в натуре.
Дрожали руки, когда расставались с пакетами не только у меня.
Павлик все еще не отдавал свой бумажник, в мешочке, расшитом бисером. Я никогда не видел, что у него там хранилось. Он никогда не хвалился своими фотографиями, как делали это многие из нас.
Кто у него там кроме родителей и сестры?
Игорь и сейчас разложил на отдельные кучки снимки своих школьных подруг - сестричек Веры и Нади. Они были неразличимы для посторонних людей. Только сам Игорь находил какое-то, ему одному известное, отличие.
А еще у него был снимок отца с мамой и сестрой Викторией.
И еще каким-то чудом оказалась фотография моей сестры.
- Утащил? Вот видишь все равно отдавать приходится!
- Ну вот еще...
И как странно: откуда взялись фотоснимки у ребят, бывших военнопленных?
У Алексея два. А у Володи целый альбомчик.
И тоже: сколько печали на лицах. Сколько горести!

                - Глава 15 -

Как в полусне мы переобмундировывались, обвешивались, как вьючные животные всем необходимым: впереди рюкзаками с солдатским имуществом и автоматами, сзади - парашютными ранцами.
Толкали в карманы гранаты - лимонки.
Грузились в будку огромной автомашины. Она дрожала всем своим мощным естеством от нетерпения.
Мы рассаживались потеснее на скамьях, чтобы чувствовать плечо друг друга.
Заглядывали друг другу в глаза в поисках сочувствия и поддержки, но находили такую же растерянность, усиленную еще противной дрожью во всем теле.
Город, затемненный и тревожный, нам казалось, что только прикидывался крепко спящим.
А нам до безумия хотелось в теплую постель, на мягкую подушку, в бездумье и беззаботность...
Ох, ребята, милые мои ребята!
И куда нас только несет в эту зимнюю ночь?
Потом, когда машина резко развернувшись при выезде на центральную улицу, повалила нас, как оловянных солдатиков, в общую кучу, Алешка вдруг взвизгнул озорно, по-девичьи и запел во весь голос на весь сонный Краков:
- Прощай любимый город,
Уходим завтра в море.
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.
Одергивать Алешку полагалось бы Саше, как командиру, или может быть мне? Но зачем?
Мы не знали началась ли уже наша власть, ответственны ли мы уже за порядок в отряде, или время этой ответственности начнется после того, как мы покинем борт самолета...
И не одернули запевалу, а хуже того, сами присоединились к песне, подхватили охрипшими голосами.
И почувствовали сразу же, что волнение, сковывавшее нас, вдруг стало затихать, как будто не было ему места в нашем организме вместе с песней.
Потом горланили еще и другие песни, на которые раньше не хватало смелости. И удивлялись сами тому, что никто по дороге не остановил машину и не прекратил это буйство на улицах города, притихшего в страхе перед законом комендантского часа.
Нам было уже безразлично отношение к себе и немцев и поляков.
Мы были пока неприкосновенны, под защитой тех обстоятельств, когда полиции или Гестапо до нас уже не смогут дотянуться!
Потом, чувствуя в себе еще остатки удали, раззадоренной лихими песнями, по очереди взбирались по трапу в огромное металлическое брюхо неуклюжего самолета и сгрудились, оробев в незнакомой обстановке при тусклом освещении пустого внутреннего пространства.
И только тогда вдруг до меня дошло, ясно вырисовалось, что прощальный поцелуй Ипполитыча перед трапом самолета - это по-видимому было последним впечатлением краковского периода моей жизни.
Началась новая полоса, совершенно непредсказуемая, с неясными очертаниями тех опасностей и трудностей к которым я, как оказалось был совсем не готов, да пожалуй к которым и подготовиться у нас не было ни времени, ни возможности.
Нас рассаживали летчики прямо на полу согласно списку, по заранее заготовленному порядку с таким расчетом, чтобы мы не могли подняться поодиночке: каждый последующий усаживался между растопыренными ногами предшествующего, на полах его шинели, упираясь в его живот парашютом на своей спине.
Впереди всех сидел Станислав - радист с двумя мешками около себя - рацией и батареями питания к ней, да еще с рюкзаком и автоматом на шее и парашютом, упирающимся мне в грудь.
Он должен был ринуться в пропасть под нами первым, потому, что с дополнительным грузом мог нарушить кучность высадки.
Вторым должен прыгать я.
По замыслу Ипполитовича мне следовало показать всем остальным членам команды пример четкости, дисциплинированности и решительности при выполнении прыжка в ночную бездну.
За десантированием всего отряда должен был следить Саша и уходить из самолета последним.
Мы сидели в брюхе бронированного монстра, как куклы закутанные в солдатское сукно, покорившиеся своей участи, готовые на фатальный шаг, приготовленный нам нашей судьбой. И не было в голове ни сожаления, ни желания исправить, откорректировать что-либо в своей доле.
И чувствовали себя по-видимому, как бычки, обреченные на убой, в кузове автомашины при подъезде к мясокомбинату.
А впереди нас и сзади - в затылок нам, не отвлекаясь, стараясь не пропустить ни одного нашего движения без внимания, настороженно следили четыре огромных фрица, развалившихся на металлических табуретках.
Нам не верили. Нас боялись.
Наши гранаты и диски автоматов бдительные стражи заставили упаковать в ранец. Пистолеты наши были упрятаны глубоко под шинелями.
Мы заваливались на одну из сторон по очереди меняя направление, подергивали ногами пытаясь сохранить нормальное кровоснабжение ног и таза. И терпели из последних сил.
Металлическое чудище пульсировало крупной дрожью, спотыкалось на воздушных ямах, низвергалось вниз, поджимая наши желудки к гортани, с натугой поднималось опять вверх, крепче прижимая нас к металлическому основанию.
Потом появился откуда-то сзади поджарый высокий офицер в кожаной куртке пилота и сообщил нам больше жестами, чем голосом с трудом преодолевая гул самолета, о том, что придётся возвращаться обратно, так, как высадка невозможна из-за сильного ветра и плохой видимости на земле.
Итак, пережив шестичасовую болтанку в воздухе, одеревенение мышц от неподвижности в неудобной позе, при проникающем через одежду холоде, пережив страх быть подстреленными на лету, как куропатки, когда оказались в цепком луче пронзительного света прожекторов, а самое главное - перетерпев душевное напряжение - мы опять возвратились на свою базу в Краков!
Песен на этот раз не было.
Опустошенные, обессиленные, безразличные ко всему мы с трудом добрались в свою квартиру и несколько дней поднимались с кроватей только затем, чтобы поесть и сходить в туалет.
По образному выражению Игоря наше самочувствие было таким, как у висельника, когда оборвется веревка или обломается сук.
- Все, что делается - в нашу же пользу! - Успокаивал нас Данилов. Мы уже имеем какой-то опыт Вы попривыкли к высоте, перестали бояться обстрела зенитками, вам уже не страшен и сам самолет, а тем более если это знаменитая американская летающая крепость...
- Какая крепость?
- А вы даже не знали, что экскурсию провели в одной компании с такой знаменитостью? Да-да это был В-29!
- Откуда же его немцы взяли?
- Ворованная по-видимому...
- А я-то думал и чего она так дрожит, эта крепость! А оказывается потому, что ворованная!
- А еще хорошо, что вы возвратились потому, что фрицы подбросили нам кое-что из одежды, из оружия... А самое главное потому, что приехал новый радист. И я могу теперь быть за вас более спокойным хотя с этой стороны. Очень уж какой-то скользкий этот наш Станислав. Аркадий тоже белорус, но уж человек совсем иной: корректный, умный и к тому же специалист высокого класса... И уже наш - "союзник".
Аркадий Герасимович понравился всем без исключения сразу же с первого дня знакомства с ним.
- Где же ты раньше был? Мы же тебя сколько времени уже ожидаем! - Встретил нового товарища Алексей, принимая крепким рукопожатием, как старого друга. - И тренироваться вынуждены были без тебя, стрелять. И на прогулку к Смоленску пришлось летать без тебя. И парашюты складывать... Знаешь, как это важно? Неправильно сложишь и каранты тебе!
- И прыгать пробовали?
- А как же! И прыгать. Ночью. В лес.
- Я почти все умею. Солдат старый. А вот с парашютом обращаться не умею. Пока не приходилось.
- Ничего. Научим. Ты меня держись, я тебе помогу.
В день повторного вылета Ипполитович вдруг сообщил: из Варшавы несколько человек к нам едут для подкрепления.
- Так, что если пожелаете то можна будет и кого-нибудь заменить в вашем отряде. Как по-вашему мнению, кто не вписывается? Чье пребывание в команде нежелательно?
- Нет Александр Ипполитович! Мы уже притерлись, стали понимать друг друга. Если и были кое у кого грешки, то уже прошло все. Кто же у нас безгрешен? Не стоит портить настроение ребятам. Новый человек может нарушить равновесие. - Категорически высказал свое мнение Саша. - Вы разве не заметили, как изменились все ребята после опытного полета, насколько они стали серьезнее?
- Ну ладно... Вам виднее. Пусть будет так. Только не слишком ли вы добренькие, отцы - командиры?

Вылетали 12 декабря.
В Кракове было тепло и пасмурно. Моросил мелкий дождик.
В телогрейках и шинелях мы вспотели и раскраснелись.
Не верилось, что в России уже могут быть и морозы, и снежные заносы.
Одним словом нас уже ожидала зима...
На этот раз кроме Ипполитовича приехал провожать нас еще один товарищ, которого я раньше никогда не видел. Был он худощав, подвижен и энергичен.
Мы пожали друг другу руки, не называя себя.
- Вас я знаю. - Сказал незнакомец. - А перед такой командировкой, как у вас, называть себя не буду по причинам, вам известным, если встретимся на родных просторах, то познакомимся поближе. Зовите меня пока Константином Петровичем - О вас мне говорил Александр Иванович Кишковский, когда мы прощались и стало ясным, что мне придется сюда ехать. Просил передать привет, пожелания бодрости, здоровья и выдержки. Он знает о вашем полете, поддерживает душой, молит Господа Бога о помощи в вашем начинании. Только несколько дней тому назад решилась наша судьба. Его, с группой товарищей послали в Чехию. Могло бы быть и по-другому...
- А семья его где?
- Отправил он к своим родителям. А куда, я и не знаю. - Он как будто бы извинялся, будто ему было неудобно передо мной за то, что не уточнил, куда же Шура отправил свою семью. И в тоне его при этом ясно проглянуло что-то, необъяснимое, что выдавало в нем эмигранта. - Я тоже хотел бы с вами отправиться, мне кажется, что обузой бы я в отряде не был. Но у вас за спиной уже специальная учеба, а я только доброволец, и совсем штатский человек...
Хитрая тень улыбки скользнула по губам Ипполитовича и растаяла...
Для чего бы это мнение о нас, как о тренированных, хорошо обученных бойцах? Ипполитыч вроде не подтверждал, но и не отрицал. Вот и у Аркадия сложилось мнение, что мы уже тренировались с парашютами...
- Мы посоветовались. - Добавил от себя Ипполитович, будто стараясь отвлечь мои мысли от этой темы, и чувствуя некоторую свою вину - И решили, что должны вам представить побольше прав самостоятельности. Это совсем не повредит при такой командировке... Бог знает, как сложатся в дальнейшем дела, какова будет ситуация... Вот видите, что случилось с Варшавским отделом организации... Так вот мы решили вам представить побольше полномочий и прав, присвоив звание члена-инструктора, а Игорьку - старшего члена НТС. Потому и поздравляем вас с этим, хотя с таким званием и поздравлять как-то неловко - привилегий никаких - одна только ответственность. И храни вас Господь от измен, провалов и прочих несчастий. И еще скажу: я горд тем, что вы у меня стали совсем уже взрослыми.
- Ипполитович! Спасибо. Мы ценим ваше доверие. Однако в ваших словах уже меньше уверенности в скором вашем появлении на Востоке. Почему бы это? Что, разве есть какие-то причины перемены настроения?
- Причин нет. Но тревога появилась. Очень уж быстро сдвинулся фронт. И слишком подло повели себя немцы по отношению к Власову и его Комитету. До того подло, что это даже наш шеф - капитан - отметил. Но нам кажется пока везет. Мы еще имеем возможность и вас отправить, и сами надеемся последовать за вами. Но каждый день может обстановка может перемениться.
- Ипполитыч! Я начинаю бояться! И не своего полета, а ваших слов.
- Не признавайся, друг мой никому! Я уже давно боюсь, но признаваться не смею не только другим, но и самому себе. Сейчас вот только вам рассказал, не обессудьте! Игорек! И ты тоже не суди меня строго.
- Нет. Не осужу. Наоборот: считаю это вполне естественным и логичным. Если бы вы сказали нам, что не боитесь, и что все идет, как следует, я бы и не поверил и решил, что вы с нами не откровенны. И что нас за дурачков принимаете.

Опять грузились, рассаживаясь в привычную цепочку, опять дрожа всем своим бронированным туловищем надрывно гудела летающая крепость. Один из фрицев уже улыбался дружески, как старым знакомым и поэтому растаяло на этот раз острое желание прихватить кого-нибудь из них, этих конвоиров, без парашюта туда вниз в ночную бездну под брюхом самолета.
Все было привычнее и проще, чем в прошлый раз.
- Человек такая скотина, что ко всему может привыкнуть. - Высказал я свое мнение по этому поводу Аркадию в ухо.
Он не удивился моей фразе, будто она была продолжением нашего с ним диалога, однако возразил:
- Не ко всему. Я боюсь. Я ещё не привык, выше сосны я никогда нигде не забирался.
- Ничего, Аркаш! Все будет хорошо! Зато на земле ты стоишь намного больше любого из нас!
Улыбающийся, наш знакомый фашист пригрозил мне с Аркадием прикладом своего шмайсера и что-то выкрикнул, утонувшее в гуле двух мощных двигателей.
- Да пошел ты! - Зло оскалился на охранника Аркадий и добродушие тотчас исчезло и с лица единственного нашего доброжелателя.
Запричитали уже оба охранника, сидящих перед нами.
- Ух какие вы бдительные! Нет! Молчать мы обязательства вам не давали! Давай братва споем назло фрицам! - Подключился в спор кто-то позади нас, по-видимому Алексей, потому, что сразу же через гул самолета и скрежет металла послышался его голос:
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море.
И ранней порой, мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой...
К охранникам впереди нас подошел их офицер, что-то выкрикнул и махнул рукой, соглашаясь на нашу песню.
- Мы победили! - Громко взвизгнул кто-то сзади.
- Да уж победа! Вот высадят нас в глухом лесу и заблудимся. Тогда отпразднуем твою победу!
- Нашу, мой друг, нашу победу! А в глухом лесу, если бы высадили, нам бы и лучше! Хуже, если на городской улице вдруг появимся с рацией и парашютами! Вот умора будет!
Мы уже хохотали и перекликались, совсем не обращая внимания на угрожающие жесты немецкой охраны.
Чтобы быть услышанными и перекричать гул двигателей, нужно было орать что есть мочи. От этого голоса были неузнаваемы.
Даже свой голос был для меня совсем не таким, как всегда.
Немцы одергивали нас уже чисто механически, без особенного старания, а потом и вовсе перестали.
Самолет накренился в повороте, пошел на снижение.
У нас перехватило дыхание, заложило уши.
Потом, по-видимому по команде из рубки, вдоль нашего строя прошелся офицер сопровождения, останавливаясь около каждого из нас. Из парашютного ранца умело достал у каждого из нас канат с карабинчиком на конце и пристегнул к тросу, протянутому вдоль, параллельно нашему ряду.
- Все, мужики, мы на цели!
Ребята зашевелились, заволновались, стараясь распрямить затекшие от сидения ноги.
- Встать! - Скомандовал офицер по-русски. Продублировав еще команду руками.
Аркадий, прислонившись ко мне, вдруг закричал громким шёпотом:
- Братку! Выручи! Век не забуду! Иди вперед, а я за тобой! Вы тренированные, а только я один в первый раз прыгаю! Страх берет!
- А как же груз? Меня ветром далеко отнесет!
Хотелось еще сказать, что я тоже боюсь, что тоже собрался прыгать в первый раз, что о нашей тренировке ребята так неумно и не вовремя пошутили...
Объяснять времени не было.
- Я быстро! Я выброшу свой груз сразу же за тобой. Ты не сомневайся!
- Хорошо Аркаш! Посторонись!
Дверь уже открывали.
Из развёрнутого отверстия мотнуло ветром так, что мы едва устояли на ногах.
Далеко внизу в кромешной тьме виднелась заснеженная незнакомая земля.
Ни одного огонька, ни одного строения!
Сплошной лес, разрезанный заснеженными полянами.
Сейчас самолет казался единственным островком жизни среди мертвой бесконечности.
Страшно было даже думать о том, что пришла пора отделиться от этого островка и ринуться в бездну, с мертвой заснеженной равниной заросшей диким лесом.
Руки сами тянулись к металлу дверного косяка, дрожали, как в лихорадке колени, ноги подкашивались...
Все естество напряглось, как тетива, как пружина, затянутая до отказа.
А сейчас, что спусковой крючок?
- Аб! - Заорал фриц обращаясь к Аркадию.
Я вместо товарища шагнул мимо него, не обращая внимания на жест протеста, и ринулся в дверь, в тугую пустоту бездны под ногами.
- Господи помоги мне!