Я падал на мягкий кроваво-красный диван, вонзаясь пулей в его еще неостывшую мякоть. Своей бледной кожей, волосинами худого тела я писал картину. Посвящал ее нелепому чувству, что заставляет прорастать подсолнухи под ребрами; чувству, что есть причиной обильных семяизвержений, в которых с начала времен плавает человечество. Я писал, не упуская ни одну деталь; писал, восхваляя ее величество Любовь.
Врастая в диван, я смотрел на дверь и наслаждался беззаботностью момента. Я восхищался этими изумрудными стенами, этой лимонно-желтой дверью.
В тот миг в дверном проеме появилась она. Ее палевая душистая кожа сводила меня с ума даже на расстоянии. Круглые, невинные и чистейшие серебряные глазища вынуждали меня ползать улиткой у ног ее, облизывая каждый миллиметр ее кожи. Упругие шоколадные соски занозами торчали в моих глазах. Я отдал бы многое, чтоб еще раз вцепиться в ее клубничный рот. Каждую секунду в том пространстве, я хотел облизывать ее веки, кусать ее запястья, хотел кружиться с ней в вечном соитии, плавая в реках семени и мякоти красного дивана. Я хотел – я получал.
Мы обменялись улыбками. Я насыпал в трубку немного дури и взорвал. Она подошла и сделала затяжку. Мы свалились на диван и смотрели в гущу фиолетового потолка. Я видел апрельское солнце, она – черепах, которых безумно любила. Она любила черепах больше, чем меня и даже больше, чем я любил ее, уж тем более – чем я любил коралловый цвет.
Мы таяли, таяли, таяли, растекаясь в пестроте, соприкасаясь нашими телами; любовались подсолнухами друг друга. Мои веки наливались сном, и все становилось кораллового цвета, я медленно падал в пропасть и мечтал об апреле.
После сна мы занялись чудной любовью.
Я присел на мягкую песочную софу. Отдышался. Почесал под левой сиськой. От моей старой кожи веяло смертью; я уже давно не художник. Бледные чуть розоватые обои приносили смирение и покорность в мое нутро. Я наблюдал за дверью, которая в тот же миг открылась.
Тусклые серые и все такие же круглые глаза слегка манили меня к себе. Я мог запрятаться в канавах ее кожи цвета Луны, мог вечность смотреть в бордовый сухой рот. Она подошла ко мне и села рядом, поцеловала в щеку. Мы улыбнулись; мы были кучками застывшего на морозе говна.
Вечерело; мы прилегли на диван. Я держал ее серую сухую руку своей серой костлявой. Мои веки постепенно становились свинцовыми, и я тонул в пыльной жиже, где на дне ждал меня кроваво-красный диван чудесным апрельским днем. Она, скорее всего, видела своих любимых черепах.