Однажды я забрел в очень странное место; вокруг было белым бело, снег задорно посверкивал на солнце крохотными блестками, из-за чего изредка приходилось щурить глаза или вовсе смотреть на ясное голубое небо, посреди которого гордо расположилось далекое зимнее светило. Не было ни облачка, что довольно странно для зимы, а вдалеке виднелся тёмно-зеленый лес, еловый, с исполинами-соснами, возвышающимися среди общей массы, с редко выделяющимися худенькими березками, припорошенными снегом и ставшими пристанищем для чёрных, как уголь, ворон, карканье которых изредка отзывалось вдалеке эхом по огромному заснеженному полю.
Несмотря на отсутствие облаков, всё равно было морозно, и холодный воздух обжигал ноздри, проникая в легкие и освежая. Я спрятал руки в карманы теплого пальто и с улыбкой уткнулся носом в шарф.
Испытываю то самое незабываемое ощущение, когда вокруг мороз, изредка дует прохладный ветер, а я полностью от него защищен слоями одежды. Дуновения ветерка хотят подморозить, проникнуть под пальто или в рукава, или за шиворот занести свой холодок, но не тут-то было.
Я стою на перроне, который тоже занесло пушистым, белым, свежим снегом, и под ним теперь еле различались скамейки. Железнодорожные пути едва виднелись, словно проведенные чернилами линии по идеально белой бумаге, как нарисованные, и уходили далеко вперед, где уже совсем перестанешь их различать.
Здесь часто проходят исполины-паровозы, чёрные от угля и горячие от раздраконенных огромных, жадных до топлива топок. Под огромным гигантом зачастую тает снег, превращаясь в теплую воду, поэтому по количеству льда на рельсах можно сделать вывод о том, сколько минут или часов назад уехал последний состав. Паровозы действительно порой создают видимость огромных и устрашающих машин, особенно когда грохочут, разгоняясь до приличного количества километров в час, и стук колес ритмичен, как шаг в армейском строю. Кажется, что и машинист не нужен или даже те, кто бросает уголь в топку: стоит людям потерять паровоз из поля зрения, как тот помчится сам, свободолюбивый и горько пахнущий дымом, рожденный для того, чтобы преодолевать километры рельсов под собой; едущий только ради того, чтобы никогда не остановиться, и догнать его невозможно: паровоз будто в насмешку оставит за собой лишь гигантский чёрный шлейф из дыма.
Вдалеке именно он, жуткий, и виднеется, и в груди моей появляется щекочущее, волнующее чувство, которое посещает меня удивительно редко, особенно в последнее время. Я буквально ощущаю, как несётся этот огромный змей с огненным нутром, дышащий угаром, и свистит вокруг него ледяной ветер - застывает инеем вода, тонким слоем, и тут же тает. Из чёрных бездн труб так и пышет, валит клубами пара жар. Но чем ближе, однако, тем тише стук колес и стремительнее паровоз замедляется, с усилием притаскивая за собой и пассажирские вагоны, в окнах которых видны прекрасного вида купе, теплые, с темноватой красной обивкой, дубовыми столами и, вероятно, запахом чая сладкого, с мятой.
И я усилием воли заставляю себя замереть, когда и мне достается этой свежести, этого мятного дыхания, которое согревает мои губы, ведь именно его я в легком томлении дожидался все те дни, когда приходил на перрон и задумчиво смотрел вдаль. Многое пыталось удержать меня дома, возле теплой печи, в среде телогреек и валенок, чтобы наблюдать за сверкающими снежинками и огромным черным шлейфом лишь из окна, но душевный порыв так силен, так увлекателен, что день изо дня хотелось сюда; пара недель ожидания стоили того, чтобы на губах остался сладкий след мятного английского чая, а пальцы мои, онемевшие, нечувствительные уже, оказались в горячих ладонях, тоже шершавых немного от обморожения.