Поездка

 


1.

Упругая полуденная жара бьется в синие шторки, и они, не в силах противостоять  напору, того и гляди сорвутся с  металлических кронштейнов. Надуваются и трепещут  тугими пузырями, закрывая от полусонного взора островерхие сопки, широкую, уже выгоревшую на жарком забайкальском солнце степь. И вдруг встрепенешься  -  ожил пейзаж: на шелковой буро-зеленой глади вспыхнуло сапфиром небольшое озерцо в тонкой оправе белого золота - кристаллов солей, закудрявилась одинокая сосна,  сквозь густую зелень проблески красно-медного ствола. И следишь – не мелькнет ли  в отдалении островок белоствольных берез, бредущее стадо, пастух на коне. Колеса автобуса привычно наматывают гладкие километры южного ответвления Московского тракта.

В Гусиноозерск, шахтерский городок примерно на середине пути между Улан-Удэ и Кяхтой, в конце 60-х ехали мы с бабушкой. Перед Средним  Убукуном я почувствовала в ней, внешне спокойной, внутреннее напряжение. Между бровями легла складка раздумий, губы сжаты. Головой в венце тяжелой косы она кивнула налево - в сторону  широкого лога и тихо сказала: «Гляди-ка, тут у нас были пашни. Там, повыше, сеяли    ярицу, а  ниже – где снега больше, озимь, рожь озимую». Я посмотрела с немым вопросом. «Да-да,  я тебе раньше-то не говорила, - и невесело улыбнулась. -  Рига  наша стояла вон там, за  харганой. Больша-а-я. Цепами зерно молотили, к дедушке на мельницу везли». 

Никакой риги теперь не было и в помине. Монотонность плоскости нарушали кучные  заросли «харганы» из акации–караганы с золотыми колючими ветками. Как пришитые не к месту каракулевые меховые заплаты. Переехали мостик над мелким ручьем. Напитанная влагой земля по днищу пади в сочной зелени. «Тут были покосы. В хороший год уйму зародов ставили, сена до новой травы хватало», - сказала с грустью и отвернулась от окна.    

Водитель притормозил на широкой деревенской улице, выскочил из кабины, выбросив смятую пачку «Примы», и потрусил в магазин. Огромный  бревенчатый пятистенок с вывеской «Смешанные товары Средне-Убукунского сельпо». «А вот и дом наш!» - наклонилась к моему уху бабушка. Я недоверчиво взглянула ей в лицо. Оно было  по-прежнему безучастным. Но где-то в глубине кроткой души бродили отзвуки прошлого,  и легкой тенью туманили глаза.

Вот так новость! Магазин на большой дороге - крестьянское поместье русских  старожилов Гасиловых, наше родовое гнездо! Вот где у чернобровой красавицы Дуни – в девичестве Сусловой и бравого молодца Максима Гасилова родилось одиннадцать детей. В живых осталось семеро. Здесь, за толстыми бревенчатыми стенами 19 февраля 1897 года появилась на свет моя бабушка, названная по святцам в честь Агафьи-коровницы. Зима шла на убыль, и яркое предвесеннее солнце било в эти   окошки с голубыми ставнями.    

Ганя была третьей, но первые двое умерли, и она осталась за старшую. Сыновья  среднего, а дочери - мелкого, до полутора метров или чуть выше - роста. Ладно  скроенные, подвижные, работящие. Ганя и Катя, Андрей и Федя – сухощавые, голубоглазые, северорусскими тонкими чертами разительно отличались от   круглолицых курносых дочерей Сани и Ксени, брата Шурки, типичных сибиряков.

Неуступчивым характером Ганька пошла в мать, но и отцовская бунтарская порода в стороне не осталась. Поговаривали, что первый Гасилов в Сибирь по этапу в   кандалах пришел. Со временем развернулся по уму и смекалке. Много добра нажил, сеял хлеб, скота разводил. Простору много, не сравнить с крепостными помещичьими наделами в Центральной России. Максим не такой сноровистый, но зато жена Дуня – умница. Пахать, сеять, боронить, косить, молотить – все у нее вовремя,  бездельников не терпит, расчет с работниками точный, но своего не упустит. Не все ли ей равно, что соседи считают скуповатой. Скупа – не глупа!

Дети рано взрослели, работали наравне с батраками, неприкаянно бродившими из села в село. Одинаковый коричневый загар покрывал молодые лица и мозолистые руки.       Ели одну и ту же пищу, спали на сеновале, вставали с ранней зарей. Тяжелый  крестьянский труд по молодости не бремя, - радость и задор. Сколько хохота,  проказ! А заводила - озорная Ганька! Тайком от строгой матери Евдокии Елисеевны   разживутся в курятнике яйцами, умыкнут ковригу хлеба, картошки. Испекут на углях  и пируют допоздна за околицей - с песнями, играми, плясками!
 
Наотрез отказалась Ганька ходить в церковно-приходскую школу. Ругали, били, но даже мать не смогла заставить, а, может, и не очень старалась. Работница-нянька нужнее. А дочь настырная: «Чего я там сидеть-то буду? Одно да потому! И поп дерется!»  Отстали от Ганьки, и осталась она, единственная из детей,  неграмотной.

Мелентий, отец Максима и Ганькин дед, был совсем непрост. Знахарем, травником  считался. Скольких людей вылечил от разных недугов! Приходили к нему со всей округи – кто сам захворал, у кого – корова, кому совет подать, горе утешить. Достанет Мелентий из заветного кедрового сундука старые книги, долго читает, молится, стоя перед образами, «ладит» святую водичку. Опустит в нее шипящий   уголек из печки, прочертит ножичком крестик, нашептывая невнятно, даст человеку испить. Набрав в рот, брызнет  водяной пылью с выдохом: «Фр-р!» На болящего, по углам, дверям и окнам. Даст снадобий из целебных трав. Весь чердак пучками  пахучими завешен. Принесут ребенка: «Помоги, Христа ради! День и ночь плачет, не спит, грудь не берет!» Почитает, помолится Мелентий и скажет матери, - испуг, или сглаз, или простуда приключилась. «Надо воском отлить». Тонкой золотой струйкой льет в чашу с водой над головкой младенца. «Сама смотри, кто испугал», - говорит, показывая застывшую фигуру. «Ой, да это же пес соседский!» - всплеснет руками баба.

Соберется вокруг деда орава ребятишек. «Придет время, и полетят по небу железны птицы, побегут по земле со скрежетом железны змеи. А в них - люди», - вещает  тихий старческий голос. Замрут  мальцы – как это может быть, верить или не верить? А Мелентий печально добавит: «И будет гореть земля в три девять локтей!»  Посмотрит в испуганные глазенки, положит тяжелую мозолистую руку на головы тех, кто поближе, и скажет успокоительно: «Не бояться надо, а работать каждодневно без устали, без лени и жить по совести! Держись-ка за землю-матушку – она одна не выдаст. Крестьянская доля – на широком поле». И  промолвит, глядя куда-то вдаль, словно сам себе: «Без хозяина земля – круглая сирота».

«Ты, Ганька, самая способная к этому делу»,- говорит дедушка. Священные книги    осторожно кладет на разглаженную руками белую холстину, в которой их бережно хранит. «Давай учись, пока я жив, - подзывает и усаживает рядом внучку, - всегда  должон кто-то помогать людям». А та ерзает, смотрит по сторонам, выжидает – когда по своим делам убежать можно. Чуть отвлекся неторопливый Мелентий, а Ганьки и след простыл! Зато младшая сестренка Саня–тихоня присматривается, спрашивает: «А это как, дедушка? А тут как? Почему?» Переняла тайные умения, с усердием вникла в дедовы секреты.

Бабушка глядит вдаль, в ее серо-голубых умных глазах, в уголках рта притаилась чуть заметная улыбка. Серебристой ленточкой за домом, за огородами и порыжевшим выгоном посверкивает – как и в тот июльский день, быстрая Убукунка. Окунуться в  чистую прохладу летела босоногая ватага подростков, потная и уставшая от работы на дальней заимке. Ганя разбежалась и, сложив ладошки над головой, нырнула. В ту же секунду – резкая боль. Острая коряга глубоко пропорола пах. Из раны хлещет кровь, и красное мутное пятно расплывается в воде. Разорвала нижнюю юбку, сделала грубую повязку и приказала подружкам молчать – никому ни слова! Слабея от потери крови, дотащилась до дому, два дня лежала на сеновале. «Заживет как на собаке», -   сказала себе и, стиснув зубы, вышла на сенокос наравне с мужиками.

2.

Коренастая фигура водителя в клетчатой красной рубахе показалась на крыльце.  Выплюнув окурок и шаркнув по нему ногой, он, не спеша, обошел автобус. Пнул   заднее колесо и, заинтересованно наклонив голову, присел на корточки. Нахмурил     кустистые брови, рукавом вытер пот со лба. Поднялся и достал домкрат. Это надолго. Пассажиры обреченно прилипли к окнам, отодвинув ситцевые в мелкий цветочек занавески. За распахнутыми настежь сосновыми воротами с облупившейся коричневой краской во дворе магазина громоздились горы ящиков возле истлевающих  построек с  дырявыми  крышами. 

Гасиловы не любили разруху. Дуня крепко держала хозяйство и большую семью в своих  маленьких железных ручках. Одного сурового взгляда довольно, чтобы домочадцы ходили по одной половице, на другую не заглядывали. Стояли на сваях крепкие    амбары, за ними длинная конюшня, сеновалы, завозня, стайки  для коров и свиней.  На Убукунке день и ночь жужжала, хлюпала лопастями мельница. Золотой ручеек  ячменя, «шаницы»-ярицы и ржи струился под каменные жернова. Дунин свекор  Мелентий, обсыпанный с ног до головы мукой, покачиваясь, опускал на телеги  тяжелые податливые мешки.   

«Кому надо прогуляться – направо за оградой! Скоро поедем!» - окинув взглядом   разморенных  пассажиров и прихватив из кабины гаечный ключ, шофер лениво  поплелся к своему колесу. Там уже копошились двое добровольных помощников. «Баба, пойдем, посмотрим нашу усадьбу!» - почему-то хотелось произнести - «нашу». Запретное, несовместимое и даже постыдное слово применительно к бывшим  крестьянским владениям предков-«куркулей» и социалистическому пролетарскому быту.

После бензиново-резинового воздуха салона так славно и легко дышится степью. Зной, рассеченный ветром с гор, совсем не кажется удушливо-нестерпимым.    «Крыльца-то у нас тут не было. Потом уж новые хозяева эту дверь в улицу  прорубили. А мы-то ходили со двора». 

В полутемном прохладном магазине слева на полке - пирамида жестяных банок с килькой в томатном соусе, рядом – в стекле - «Икра кабачковая», «Солянка».   
В прозрачных контейнерах крупы, лапша, макароны. Большой, по меркам хрущевских  времен, выбор карамели. Подушечки - Популярная - в какао-порошке, Бухарские – полосатые как узбекский халат, с ореховой начинкой. В цветных липких фантиках – Фруктово-ягодная, Вишня, Слива - с тягучим коричневым повидло и кисло-сладкая Лимонная – прохладная от мятной белой помадки. Комбижир, сало растительное – серой бесформенной массой в витрине-холодильнике. Справа за печкой - промтовары -  уныло свисают рукава мрачных пальто, платьев; на полке стоят в ряд кирзовые сапоги, полуботинки со шнуровкой – женские и мужские - одинакового фасона.

Бабушка присела на табуретку, посмотрела на знакомые столетние плахи пола,  порядком выщербленные, на дверь, ведущую в подсобку. Там в глубине большая часть    родительского дома. Продавщица – рыженькая голубоглазая толстушка с лицом, густо усыпанным веснушками, скользнула беглым взглядом, поняла, что мы не покупатели,  - а хозяева и наследники, появившиеся спустя десятилетия,– кому это в голову придет? - и снова принялась точить пилкой ногти.

«А заплот-то починили бы!» - грустно произнесла бабушка, когда по совету водителя, мы свернули направо за магазин. К дощатому домику с двумя кабинками без дверей невозможно подойти – он утонул в завалах нечистот, мусора. Тучами носятся   и жужжат изумрудноые мухи. В глазах бабушки – ее трудно чем-либо ошеломить,    мелькнуло изумление:  «Вот  язвы!  Это же надо так место испоганить! Парники тут  были! А тятя кажинный год назем в них складывал, и огурцов-то прорву собирали,  уж в мае ели и людей угощали. И какие бравые родились, вкусные! – чуть   подумав,  добавила,- продавщица-то, поди, из Хомуевских, все они такие конопатые».   
      
Ремонт колеса подходил к концу. Водитель достал канистру с водой, и мужики мыли руки, вытираясь застиранным полосатым полотенцем. Пассажиры вскарабкались в автобус. Запинались о вещи в тесном проходе, плюхались на раскалившиеся сиденья.  «Маленько задержались, но сами видели – без колеса не поедешь!» - водитель, как  бы извиняясь и предупреждая недовольство, сверкнул в улыбке передним золотым зубом и уселся за руль. Автобус рванул с места, распугав кур и хрюшку,   вынырнувшую с грязным боком из лужи. Задрав спиралькой хвост, она помчалась к своему двору. Запарусили, захлопали синие шторки, полетел по салону сквозняк.   Прощай, Средний Убукун, дом у дороги, родовое гнездо!» 

Мягко шуршат колеса по гладкому асфальту, проложенному по Великому Чайному пути.   Он шел из Китая, через Монголию, Кяхту, к Жаргалантую, Среднему Убукуну и  Верхнеудинску, по южному Байкалу и дальше - в Россию и Западную Европу. Длинные  караваны везли дорогой товар мимо Гасиловских угодий. Шли,слегка раскачиваясь и кивая головами желто-оранжевые верблюды, огромные лохматые буйволы. Низкорослые монгольские лошадки тащили тяжелые повозки. Никого не удивляла эта привычная  картина.   

Но вот в начале ХХ века босоногим убукунским ребятишкам с выгоревшими на солнце  вихрами явилось чудо: мимо них лихо прокатила телега без лошади! Открыв рты,     замерли на месте, а потом бросились вслед. И впереди, как всегда - голенастая  Ганя. Но где там - не догнать! Припали к дороге и унюхали в пыльных отпечатках   узорчатых шин незнакомый, не деревенский запах! Бензиновую копоть,что щедро извергает на подъемах наш охромевший и подлеченный в пути бедолага-ЛАЗ.

Ни безлошадные повозки, - пусть их бегают! - ни даже странные слухи из  Верхнеудинска – царь больше не царь,а кто вместо него – никому не ведомо, не нарушили покоя деревни. Что до этого крестьянам? Бог высоко, а царь всегда далеко! Кто отменит привычный круг забот – от пахоты до молотьбы?
 
Мой взгляд скользит по убегающим назад пустырям, и кажется, что идет за сохой по влажной борозде босой прадед Мелентий, и ветер раздувает его каштановые кудри, перехваченные тонкой бечевкой. Льется с неба свирель жаворонка,а сам он, еле видимой черной точкой висит над головой. Колосится, играет волнами тучная золотая пшеница. Канувший в прошлое мир! А как бы сложилась жизнь моей бабушки и ее семьи, сохранись это обустроенное на века родовое гнездо? И нас, дальних  Гасиловских потомков, связывали бы с ним незримые нити. В минуты отчаяния и потерь мы собирались бы в этом доме, ехали, летели к нему издалека, чтобы прикоснуться ладонью к почерневшим от столетий венцам, и возвращались бы в свою жизнь укрепленные крестьянским  духом Земли, напитанные силой добра и веры своих предков. И кто бы жил там теперь? 

Искоса посмотрев в грустное бабушкино лицо,я поняла, что родительский дом  оживил давние события. Может, жалеет,что позволила разбередить свою дремлющую    память?   А мне почти наяву привиделось, как у крыльца заливисто надрывается гармошка,  бубенцами звенят тройки, и лошади с лентами на дуге нетерпеливо бьют копытами в ожидании выхода невесты Гани. И жених Платон Кокорин – смущенный и важный, в окружении подвыпивших дружков, ожидает в маленькой деревенской церкви. Только не было, как выяснилось позже, этой веселой свадьбы и лихих нарядных троек, и  серебряного звона колокольчиков.


3.

Агафья еще подростком стала настоящей красавицей – ловкая, задорная, ясноликая,    фигуристая. В толстую косу ниже пояса заплетены отливающие темным золотом  волосы. Голубой бант – в цвет глаз, из атласной широкой ленты. Юбки с подбором,  яркие кофты с баской, маленькие сапожки на каблучках из тонкой козловой кожи. А стержень в характере – мужской. «Кремень-девка», - говорит отец Максим о любимой дочери.   

Тороватого купца прочила мать в зятья. Но грянула гроза! На  Ганю нежданно обрушилась большая любовь. Платон – из забайкальского села Кокорино  -  нескладный, русоволосый, застенчивый, с сибирским  разрезом  серых  спокойных  глаз. Род  Платона - из северо-западных земель. В Финляндии до сих пор есть заброшенная русская деревня Кокорино. Один из дальних предков Платона неведомым путем попал в Сибирь. Из казаков ли, крестьян-переселенцев или ссыльных-каторжан – не осталось о том  памяти. В бурятском Прибайкалье, в баяндаевских местах,  основал село Кокорино. А другой смельчак из того же неуемного рода перебрался  за Байкал, и тоже к бурятам.

Понравилось ему удобное, красивое место у реки Баян-Гол, окруженное высокими горами. И семь озер с хрустально-чистой водой. Рядом целебные источники. В лесах охота знатная, много ягоды, грибов. А еще тут  водится редчайшая  птица, красота сказочная – белая цапля. Построил Кокорин заимку, переросла она в большое село, названное по его, первого жителя, фамилии. Так и появились почти три века тому назад с запада и востока от Байкала два села, два Кокорино.   

Буряты не сразу пустили переселенцев, но признакомились, со временем крепко    сдружились. Кокорины научили их печь хлеб, кто-то из дальних Платоновых   предков – теперь и не упомнить, даже женился на аборигенке. Почему родственникам не  потрафить, если кругом земли немеряно, и буряты откочевали дальше в степь, а русские завели пашню, растили хлеб. Понемногу промышляли охотой и старательством в пади Бильчир.

Платон в детстве знал матроса, сосланного из Петербурга в Сибирь после событий 1905 года. Тот нашел близ села старые ямы - китайцы в них добывали золото. Сам матрос, да и многие суеверные  жители боялись ходить в местность Гасалан, где в раскопках вместе с золотом попадались людские скелеты.   

Родители Платона рады Агафью в невестки взять, да заупрямилась Евдокия Елисеевна – и слушать о свадьбе не хочет!  «Рано ей замуж!» - сказала, как отрезала,   сватов в дом не пустила. Ну а Максима Мелентьевича – стоит ли слушать!  Мягкий как воск, одним словом – «патя»!  «Не проси, не заикайся даже, не будет ей родительского благословения – и все тут!» - сказала мужу и погрозила вслед  обескураженным сватам маленьким твердым кулачком. Только мало знала Евдокия Елисеевна свою дочь. Стоило ли  Гане перечить? Кому-кому, да только не ей! 

 Сговорились они с Платошей,а деньги у него водились, тайком бежать – и подальше.  Долго ехали на поезде, до чего чудно! – за Байкалом лишь пообвыклись. Сошли в Пермском крае, на Урале. Мужики говорили – уголь там добывают, и работа всегда есть. Устроились в шахтерском городе Кизеле. Силушки Платону не занимать,стал забойщиком, и деньги хорошие давали. Родился  Михаил,  Минька. И тут же     гражданская война и голод, какого сибиряки никогда не знали. Закрылись шахты. Вымер город. Исчезли собаки и кошки в желудках людей. Ели хлеб из камыша,     мох, озерную тину, липовое лыко, лебеду. Платон увез семью в соседнюю Губаху – и там не лучше, та же голодная смерть.


Удалось купить лошадей и телегу.  Погрузили пожитки и покатили домой, в Забайкалье. Стояла поздняя осень, по ночам подмораживает, зарядили дожди. Разлились реки, и на переправах скопились обозы, дожидаясь очереди. Мимо сел, где  стояли белые или красные, ехали ночью; не знали, кто из них опаснее. У Гани от волнения, холода и голода пропало молоко.  Миньку - с ввалившимися глазами,    молодая мать прижимала к себе, согревая на груди, проверяла – жив ли, дышит ли?

Миновали тайком Екатеринбург. Московский тракт по Западной Сибири стал ровнее, но реки шире, больше  болот. За Тобольском потянулись убранные поля, крупные  крестьянские села. По оживленным улицам ходят, не падают люди, бегают собаки. Во дворах мычат коровы, кудахчут  куры. Платон завернул в открытые ворота, и навстречу вышла женщина в красном платке. Не было сил без посторонней помощи выбраться из телеги.

В большой многолюдной избе пахло свежеиспеченным хлебом, вкус которого успели забыть. Закружилась голова, и Ганя чуть не упала. Хозяйка – высокая, плотная с обветренным лицом и добрыми, все понимающими глазами,   подхватила из ослабевших рук истощенного до крайности ребенка. Выкупала,  перепеленала в сухую мужнину рубаху, сунула в рот бутылочку с соской. На донышке       коровьего молока, до синевы разбавленного водой. Минька от первой капли высунул бледный язычок, облизал посиневшие губы. Открыл глаза и жадно зачмокал. Девочке лет пяти мать велела смотреть за малышом. 
 
Кипящий самовар на столе, на вышитом рушнике коврига пшеничного хлеба. «Йисты  треба тильки  трохи, не можно зараз! Заворот кишок буде. До вас тут ихалы. Тож з  Уралу. Сдуру наилысь, чуть не померли. Чоловика одного, полумертвого, так з  великим животом и видвезли. Не  знай, чи живий, чи  нимае», - сказала женщина по-сибирски твердо, вставляя в русскую речь украинские слова и напевно смягчая «г».

Ганя отламывала от ломтя по крошке, борясь со спазмами. Долго жевала и впервые чувствовала сладость во рту. Хлеб – не просто хлеб, лакомство! Позже, когда  отступила нищета, стала разнообразной пища, бабушка до конца жизни всем яствам предпочитала хлеб. Посыпанный солью кусочек запивала крепким байховым чаем из блюдечка. Ела мало и скудно, удивляя прожорливых внуков.

Платон не мог удержаться. С жадным блеском в глазах набросился на хлеб. «Хватит!  Потом  поешь!» - напрасно уговаривала Ганя. Хозяйка, обеспокоившись, сказала:  «Потим вдосталь наистеся. Ходите баню, спати на сеновал». Ковригу, завернув  в полотенце, унесла в амбар под замок.
      
Вечером у Платона начались колики. Согнувшись в три погибели и подобрав к груди колени, он катался по сену и стонал от боли. Промучился ночь. Поили отварами  бадана, порезной травы – василистника. Молодой организм  выстоял, и к утру отпустило. Весь следующий день Платон проспал. Минька уже орал в полный голос, требуя молока. Запрягли лошадей, погрузили мешок с хлебом  и выехали  при полной луне на Московский тракт.   

Местами дорога с увалов спускалась в лога, в черную болотную грязь. Колеса  тонули по самые оси. Увязнув по колена, приходилось помогать лошадям, толкать  подводу. Многие километры шли пешком. Проехали бескрайние и плоские, однообразно-скучные Ишимские степи. Переправились через Обь. Пошли места повеселее - с лесами, сопками и дальними горами до синего неба, а за Енисеем - совсем похожие на родное Забайкалье. Можно ехать по свету, покупать хлеб, даже яйца и молоко для Миньки.

За Красноярском - в сумерках увидели позади неясные очертания двух всадников. Не к добру! Платон стал нахлестывать лошадей. Телега прыгала на ухабах, того и гляди - отвалятся колеса.  Ганя, часто оглядываясь, прижав сына, шептала молитву.     Еле различимая дорога петляла. За ближним поворотом оказалась росстань. Платон   круто свернул в левую малозаметную колею от  зимника и осадил лошадей. В зарослях  не облетевшей черемухи темнота. Погоня пронеслась мимо. Кто это был – белые, красные или разбойники-тати, нападавшие на почтовые фургоны и проезжих без охраны? Забрезжил серенький рассвет, и они стали выбираться на дорогу.

Миновали Байкал. Только тут почувствовали себя дома. Распрягали лошадей, ночевали на берегу тихой  Селенги. До чего же славно видеть привычные с детства лица!    Русские крестьяне-старожилы, бородатые суровые семейские мужики, их женщины - с кичками из цветастых платков надо лбом. В телегах или верхом едут скуластые,  покуривающие трубку буряты, медлительно-безмятежные - в дыгылах синей далембы,   подпоясанных кушаком с кистями. Сойдя с лошади и разглядев земляков, здороваются: «Сайн! Сайн байна!»

4. 

Беглая дочь Ганя боялась суровой матери. Решили ехать не в Средний Убукун, а в  Кокорино. С тракта повернули направо. Родители Платона плакали от радости,   простили «убег» сыну и его невенчанной жене, тетешкали внука. Семья не из бедных.  Крепкое крестьянское хозяйство. Помогают безлошадным односельчанам. Отец   Платона Ананий Михайлович деньги на строительство церкви дал.   

Выделили молодым дом в усадьбе. У  смышленой и хваткой невестки работа в руках горит. К радости свекрови и свекра, - успевает внуков рожать. Вскоре  после приезда появился  крепыш Николай, за ним  -  Лидия и через пару лет – в 1923-м  году - Виктор. Все, кроме Михаила, похожего на мать классическим варяжским лицом,  уродились в отца – с мягкими чертами, сибирской скуластостью, припухлостью век.  Капля, не видная на первый взгляд, гуранской крови Платоновых дальних колен.


Недолго длилась счастливая жизнь Гани в семье мужа. Поползли по глухим забайкальским селам слухи: новая  власть середняков истребляет - причислила к  кулакам. Отберут все, что нажито крестьянским трудом. Изредка стал Платон, пригорюнившись, и тайком от Гани заглядывать в рюмочку. Едет хмельной, поет песни, да и уснет в телеге. Что за беда - лошади сами домой везут – дорога знакомая.

По осени удачно торговал в Верхнеудинске, так казаки в XVII веке назвали острог, превратившийся в Улан-Удэ. Выпил на радостях в шинке, а на обратном пути – только мост через Оронгой переехал, бандиты напали. Трезвый - может, и справился бы – крепкий, как былинный богатырь. Обобрали  Платошу и сонного зарезали. Ганя  увидела – лошади у ворот стоят, побежала открывать и упала без чувств. Вдова в  28 лет с четырьмя детьми. И младшему Вите всего два года.

Похоронили Платона. Тяжело пришлось свекру и снохе хозяйство держать, но справлялись, работали не хуже ломовых лошадей. Ананий Михайлович души во внуках   не чает. А младшенький так и ходит за дедом как на привязи. В последние годы жизни дядя Витя вспомнил путешествие с дедом на дальнюю заимку. Лет пять или меньше ему было. 

Идут по лесной тропинке, а поперек палка узорчатая лежит. Вдруг зашевелилась и голову сплющенную подняла. «Змея! Дедушка, змея!» - закричал в страхе мальчик. Попятился и прижался к дедовым коленям. «Не бойся, Витенька! Не шевелись».  Ананий замер, смотрит на змею ласково так и шепчет что-то, наговаривает потихоньку. Покачала гадюка головой, замерла и – шасть! - в сторону, чиркнув по  траве. «Ты что ей сказал?»  - спрашивает внук.  «А чтобы пропустила нас», - отвечает дедушка, лукаво прищурив глаза.

День жаркий, комары кусают. Витя устал и тащится, цепляясь за крепкую дедову  ладонь. Лес поредел. Наконец, вышли на поляну. Зимовье из бревен, крыша тесовая,   малюсенькое окошечко, на двери замок висячий – большой, железный. А ключ-то забыли! Карманы вывернули – нет как нет! Витя опустился на крылечко и заплакал: «Устал я, деда, не могу назад идти!»  Постоял, подумал Ананий. «А мы с тобой тут поживем, зачем нам в село возвращаться!»  -  снял котомку с плеча, наклонился и поднял палочку - тонкую черемуховую ветку. Сунул в замок, повертел, пошевелил, а тот щелкнул - и открылся!

Сколько ни пытался внучек повторить этот фокус, сколько ни вертел деревянным «ключиком», ни один замок не поддался, а дедушка так и не раскрыл секрета.  Может, хотел позабавить, развеселить  внука, но Витя твердо верил в дедово  волшебство.

А тут разразилась та напасть, которую Платон загодя почуял, – раскулачивание,  разорение и нищета. Увезли Анания Михайловича в волость со связанными руками,с охраной и под ружьем. «Кулак-мироед»! Молча стояла сноха, окаменев лицом и поддерживая больную старуху-свекровь, а внуки бежали следом за телегой до околицы. Громче всех плакал Витя и кричал: «Дедушка! Деда! Ты куда? Меня возьми!»  Пропал Ананий, и не было о нем ни слуху, ни духу. 

Вот и свекровь нашла последний приют рядом с сыном на тенистом сельском кладбище. Посидела Ганя у родных могил, глядя на леса, дальние озера и луга, раскинувшиеся вокруг Кокорино. Вернулась в тесную баньку, где они теперь жили, собрала нехитрые     пожитки. В телегу, запряженную старой кобылой, посадила детей и поехала в родной Средний Убукун - на поклон к матери-отцу.

5.

Евдокия Елисеевна  неприветливо встретила строптивую дочь. К тому времени и  Гасиловым несладко пришлось. От справного  хозяйства остались флигель с пристройками, домишко на заимке и часть бывшего надела. Мать недовольна, косо    посматривает на вдовьих детей – как бы лишнего куска не съели. «Навязался этот    Платошка на нашу головушку! Украл, свез девку со двора, не по-доброму -  по-худому! Ишь  ведь, своевольники, народить народили, кто кормить будет?» - думала и сурово выговаривала дочери, сердито сдвинув соболиные черные брови.

В любимчиках ходил Шура, младший сын матери, почти ровесник старших детей Агафьи.     Ему, милому толстощекому бутузу, плаксе и ябеде достаются сладости из заветного      кармана на цветастом переднике–запоне. Тайком, а иногда на глазах внуков-сирот и   молчаливого сына Андрюшки сует Евдокия Елисеевна конфеты и пряники в Шуркин капризный рот. Ну как тут остальным не завидовать, не пускать слюни!
 

Последние годы жизни Евдокии Елисеевны были окружены теплом и заботой. В  девяносто с лишним лет сломала шейку бедра, во дворе бык уронил. По очереди   гостила у всех детей – где меньше, где – дольше. Надоест или не угодили чем  – прикажет перевезти с одного места на другое.

У Агафьи ей нравилось. Со свежим, без морщин лицом, молодыми умными и веселыми глазами лежала прабабушка Дуня на чистых простынях и высоких подушках. Крепкими белыми зубами – на удивление - сохранила все до одного, грызла орехи или щелкала серой - комочками ароматной лиственничной смолы. Конфеты, изюм, печенье, орехи     -  под подушкой.  Подзовет правнуков, праправнуков, разожмет маленький кулачок и  одарит «гостинчиком».   

Бабушка трогательно пеклась о матери, выполняя любые желания: «Хорошо, мама… Мама, удобно ли?... Грелку дать? Спинку потереть?»  Приезжали навестить дети и внуки. Шумное застолье возле Евдокии Елисеевны, и она главенствует за столом.  Выпьет рюмочку, щечки розовеют, блестят глазки молодым огнем. С прежней строгостью и пристрастием чинит допрос престарелым детям: «Кто? Что? Где?...»   Укоризненно качала головой или одобрительно улыбалась.

Ганя стойко переносит боль, лишения, но унижающую подневольность - с трудом.     В бурятском улусе Жаргаланта, чуть южнее Среднего Убукуна, открылась больница.    Молодая вдова решила уехать от матери, начать самостоятельную жизнь. Руки, словно вылепленные умелым скульптором, давно загрубели. Под тонкой потемневшей кожей бугрятся голубые разветвления вен. Да и может ли не справиться?  Есть ли работа, неподвластная этой маленькой женщине?

Агафья Максимовна – так уважительно называют врачи тридцатилетнюю вдову.         Никто лучше не ухаживает за больными. Так ловко поставить банки, компрессы,  перестелить простыни, не потревожив притихшую боль, может только она,  санитарочка с тонким лицом иконы.      

Неожиданно для окружающих и для нее самой обнаружилась чудодейственная сила.   Прикасается к страдальцу, и он затихает, погружаясь в живительный сон. "Подержи меня за руку", - просит умирающий. Не об этой ли способности к целительству   говорилдедушка Мелентий, напрасно пытавшийся передать свои умения Ганьке?   Но вот они явились невесть откуда и в самое нужное время!

В  тесном домике при больнице скудно, но вольготно живется семье. Четверо малышей  сутками остаются дома одни. Топят печь, тают снег и кипятят чай, варят  картошку.     Мать убегает с дежурства на несколько минут, приносит миску каши и хлеб. Выдают на кухне для ребятишек по распоряжению главного врача. Зачастую прибавляет    свою норму одинокий фельдшер – бобыль Иван Иванович Вознесенский. Высокий и худой  с  выцветшими голубыми глазами под толстыми стеклами очков застенчивый интеллигент. Умные руки и опыт врача. Однажды, насмелившись, попросил Агафью Максимовну выйти за него замуж. Но она решила заранее - дети  маленькие, к чему  ему обуза, одумается - раскается. Ничего не объясняла, только мимоходом  мягко заметила: «Время  мое не пришло».

Вечерело, когда в захудалый покосившийся домишко постучался опирающийся на палочку сгорбленный старик. «Дедушка  Ананий!» - бросились и повисли на нем ребятишки. Живой, хоть и не похожий на  прежнего  –  плечистого, веселого как  сын Платон, издалека не всякий их различал. С землистым лицом, хворый и тихий.    Куда же тебя увозили – связанного и под ружьем? Где ты был и почему не давал о себе знать? Тебя выпустили, потому что ты не кулак? Но дедушка, щуря подслеповатые глаза, на все вопросы отвечал - не помнит ничего, ни-че-го!   «Думал, и не доберусь, Агашенька. Ажно полгода, может, мене того, иду да еду к вам. Спасибо добрым людям, помогали».

Кончалось лето, а он все грелся на солнышке - смирный, благостный в расстегнутом полушубке, в подшитых валенках, обросший седой бородой. Покуривал трубочку,  поглядывал вокруг, радовался как младенец: «Браво-то как! Ох, красота! И  хлебушко растет, земля не мерзлая. Вот леса тут  маловато. У  нас-то там, в Кокорино, поболе будет. Теперича уж и грузди да рыжики пошли. Щука в озерах играет». 

Спал на печке и по ночам тихо стонал – кости болят, суставы «выворачиват». Как-то, шаркая валенками, подошел к столу, присел на лавку и робко попросил любимого внука: «Купил бы ты мне, Витенька,  чекушечку. Тут шибко давит, - и показал на грудь. - Тоска   навалилась – куды бы деть-то ее?»  Побежал Витя к матери за деньгами, потом в лавку. Дед налил стопочку, да времени пригубить не хватило, даже на глоточек. Застенчиво – будто извиняясь, улыбнулся, судорожно вдохнул и умер. Снова вдова одна с малыми детьми. Работа помогала пережить и это горе. Началась эпидемия сыпного тифа, горячая больничная пора.
 
Шофер наслаждался скоростью, весело мурлыкал и чему-то улыбался. Бурятские улусы прерывистой черной полосой тянулись справа, далеко за ними синели громады зубчатых гор. Вдруг бабушка встрепенулась и припала к окну. «Ты гляди-ка,   больница-то стоит, не развалилась!» И показала на белые спичечные коробки посреди  голой степи за Жаргалантой. До Гусиноозерска оставалось  меньше часа.