Анастасия Валерьяновна почувствовала себя неважно еще с вечера, едва управилась в постоянно ухоженном маленьком хлеву, что примостился к задней стенке столь же приземистой саманной мазанки. Посидела чуток, когда ребятня засопела на своей «комуналке»- широкой кровати с соломенным матрацем, выпила алюминиевую кружку приторно-черного фруктового чая вприкуску с пожелтевшим запасцем кускового сахара и постепенно ощутила некоторое облегчение. А к двенадцати ночи притарахтел на своем деревянном коробе, запряженном парой гнедых, уже заметно подуставший за день Степан.
- Давай, Настенька, чаво-нябудь похлябать, да опяти в поле надоть. Другие-то на волах семена возют. Потому на меня и вся надежа, к утру запасец сеялкам требуцца. Погодка-то вон кака красная…
- Погодь, Степушка, - перебила его жена. – Я тут об другом довжна сказать.
Он посмотрел на нее дежурным взглядом, вылил из миски в самодельно соструганную ложку последнюю порцию гороховой похлебки и так же устало пробормотал:
- Ну, шта тамо ешшо?
И не дожидаясь ответа, отодвинул от себя столовский инструментарий, смел в большую, как сама миска, ладонь хлебные крошки, привычно закинул их в рот и начал, уже было, вставать из-за стола.
-Да ты тольки не горячися, Степан Акимыч, - с официальной строгостью, чтобы привлечь его рассеянное внимание, начала осторожно она. – Что-то похудело мене, тошнота появилася, галава пабаливаеть, на огуречики солоненькие все больше тянеть… Видать забрюхатилася я, да и дюже уж крепко…
-Не дури-и-и, - почти пропел, испуганно моргая маленькими голубоватыми глазенками Степан. - У нас их с тобой и так побольшее наркомовской пайки буде, аж цельных трое. Так шта, слышь, не дуркуй!
-Ну, надурковали мы с тобою где-то ужо с полгодка ранше, - спокойно, почти вполголоса произнесла мать. – Теперича в аккурат тольки пеленки собирати…
-Ты тошно с ума сосклизнула! – уже повысил голос вскочивший из-за стола хозяин. – Из артели же выкинуть… и по миру в одних подштанцах пойдемо.
Анастасия почувствовала, как холодный пот студеной водицей коснулся ее маленького лба, прикрытого челкой смолистых волос. Затем он скатился на плечи, прошелся по спине и небывалой ранее оторопью охватил все ее тело. От этого мужнины слова показались ей еще холоднее, а суть их – более зримой, почти осязаемой. Она мысленно, но всем своим существом вернулась в тот страшный для ее и сотен других семей день под историческим названием «депортация». Вспомнила зареванные лица провожавших их хуторян, ночной аромат украинских садов, товарные вагоны, лошадиные и бычьи повозки, эту бескрайне-забытую Богом степь и впервые здесь услышанные столь нечеловеческие наставления коменданта-самодура:
- От вас теперь требуется лишь одно – работать, осваивать этот суровый степной край. И никаких деторождений, выездов за пределы данной точки. Все это только с дозволения нашего уполномоченного. Малейшее нарушение – тюрьма…
Все это восстановленное в памяти прибавило Анастасии страха больше, чем сама уже мученически и морозно прожитая здесь пятилетка. И она на минуту призадумалась, а по щекам невольно покатились теплые бусинки соленых слез. Помолчала, потом резко утерла их рукой и твердо произнесла:
-Все, Степан, поз-з-зно рядить!
-Да ты шта!.. Вон сказывають, в соседнем ауле живеть одна добра бабка-повитуха…Вроде как Зайгулей зовуть…
-Я ж сказала тобе: по-о-оз-з-зно ужо, - зарыдала она, судорожно вздрагивая худенькими плечами. – И живую кровинку убивати никому не дам! Даже тобе, няпутевый мужик…
Ее оборвал шумно распахнувший дверь человек в черном галифе и зеленом сталинского покроя кителе. В таком должно было ходить на службу всем тогдашним чиновникам. А Ардак, которого здесь для простейшего выговора прозвали просто Аркадием, выделялся средь других и тем, что во всей округе с переселенцами работали в роли руководителей только русские, а в этом самом отдаленном от жизни поселении назначили бригадиром его. Сдал заведование овцефермой соседнего аула и приехал сюда «пасти» заселивших его родную степь «врагов народа». Потому и ходит регулярно по дворам, изучает дыхание каждого из их обитателей.
Войдя в избу, он неторопливо закрыл за собой скрипучую дверь, кашлянул «дуплетом» и первым делом уперся взглядом в сидящую у печки с опущенной головой Анастасию. Присмотрелся к ее еще всхлипывающему облику и неловко переступил с ноги на ногу.
- Э-э-э, - забасил он. – Ти чаво плач? Степнов, в чем дела, а? Горе, беда какой -то…
-Да рожать она собралася, вор-р-рона такая! – не выдержал бригадирского «допроса» глава семьи.
-Ой, ба-а-ай…- расширил свои болезненно заплывшие глаза слегка смущенный такой новостью Ардак-Аркадий. - Вам болше, айыналайын, жок дети… Норма.
-Повешуся вместе с дитем, но убивати иво не дам! - затрясла своими побледневшими кулачками Анастасия. - Гавару как перед Богом…
В приземистой квадратной комнатушке воцарилась такая тишина, что послышалось даже шуршание пробежавшего по глиноземному полу тараканчика. Он боязливо потыкался в первые попавшиеся на его пути щелочки и, наконец, найдя одну из них, беспрепятственно решил свою проблему. У оставшихся же в этой комнате людей ситуация оказалась куда труднее.
-Ти это прось! – испуганно отреагировал на заявление женщины бригадир.
-Да поймите же вы, глухари бессердешны, - злобно вскинула голову Анастасия, - позно ужо чистицца-то, по-о-о-зно!
-Зашем же тогда твой шистка? – вскипел Ардак. – Грех ето, рожат нада…
- А потом ты же нас и помогёшь выгнать из артели, - начал опять твердить своё вконец удрученный Степан. - Так же, Аркаша? Так, чловек добрый. И ничаво другово на ентот счет не попишешь.
Бригадир задумчиво почесал свой заросший черными кудрями затылок, сплюнул остававшуюся за нижней мясистой губой часть насвая и хлопнул ладонями по коленям:
- Не попиш-не попиш… Вот и попиш! Настя твой – баб крепкий. Дам ему менин апашка сараппан, и пускай ходит на работ до последний ден. А люди ви, Степнов, ошен жаксы, народ вам будит помагат. А с комендант я сам…
Так и пролетело над аулом обыкновенной воробьиной стайкой короткое для здешних мест лето. Точнее говоря, короткое - для всех окружающих, а для самих Степновых каждый прожитый день оказался чуть ли ни маленьким подвигом. Надо же было так жить и работать, чтобы никто пока и словом не мог обмолвиться об их ситуации. Вот и приходилось Анастасии всячески прятать свое положение в подаренном Ардаком широченном вельветовом сарафане, да и не выказывать при этом все чаще подступающих к чреву болей своих.
С подобным самочувствием отправилась она на колхозные овощные плантации и в это обычное утро. Поднимающееся над голубым горизонтом ласковое солнце постепенно высветило все шесть помидорных рядков почти стометровой длины, за которыми закреплена Степнова, стало торопливо отогревать остывшую за августовскую ночь землицу. Анастасия даже подумала: «Вот ведь как все ладом начинацца, боженька мне даже погодкой пособляеть, свою норму по окушиванию нонче точно перекрою»…
Встала «крюкой», прошлась рыхлюшкой не разгибаясь одну десятиметровку, другую, третью. А солнышко вместе с землей тоже не топчутся на месте, тоже знают свою работу. Все вокруг распарилось, разомлелось. Анастасия стерла концом ситцевого платка пот с побледневшего лица, с хрустом в пояснице выпрямилась, обвела взглядом небо и чуть не ахнула. С северного горизонта на нее уже надвигалась большущая черная туча. Охнула и снова принялась за работу. Только бы успеть, справиться с нормой до дождя.
Слегка задубевшая после предыдущего полива почва стала все труднее поддаваться рыхлению, требовала повышенных усилий женщины. А ее силы наоборот – пошли на убыль. Но это не устраивало намерений Анастасии, и она начала работать еще самозабвеннее, уже не поглядывая на своих соседок. Они же постепенно ушли вперед, незаметно для себя оставив вконец уставшую, но до настырности гордую Степнову. Она склонилась к очередному помидорному корню, и словно оказалась под покровом ярко-звездной ночи. В глазах так зарябило этими звездочками, что женщина потеряла равновесие и медленно опустилась на прогретую еще обдающим ее своими преддождевыми бликами солнышком землю. Анастасия обхватила руками потяжелевший до боли живот и уже в полубреду прошептала:
-О, Господь правый, помоги же мене до конца вынести муки енти…не пагуби дитятку-то, не пагуби, тобе прошу я, Боже…
Еще недавно улыбчиво-голубое небо словно спряталось за какой-то огромной черной занавеской. Ветер поднял и закружил в воздухе тяжелое облако пыли. Все загромыхало, и над лежащей в высоком помидорном междурядье женщиной засверкала необычайно яркая молния. Как будто предназначалась для освещения ее всего труднейшего пути в неизвестное. Но она ничего этого уже не видела, а только выстанывала все те же свои материнские просьбы к Всевышнему…
И он точно смилостивился над ней, прислушался к ее причитаниям. Когда огородные плантации снова озарила молния, проезжавшие мимо бригадир Ардак и степновская соседка по спаренному дому баба Федора обратили внимание на зашевелившийся в междурядье предмет. Остановились. Молния повторила предыдущую картину еще и еще. А когда начал накрапывать дождь, из кустов раздался протяжный женский стон.
«Неужел ето наш Настя?» – подумал бригадир и быстро спрыгнул с телеги. Едва поспевая за ним, словно покатилась колобком и не по возрасту крепкая еще бабка.
- Отвороть глазища-то! – крикнула она бригадиру, который также склонился над стиснувшей покусанные от боли губы Степновой.
-Мен казыр пельдшер, - быстро сориентировался он.
-Да хдеш ты яе визьмеш фельшерицу-то, она сама сигодни никуды ны гожая, - почти прошептала, проворно делая растительный шалаш, умудренная жизнью бабуля. – И дюже позненько вже, милок Аркаша. Ты лушше ташшы все тряпье, како в телеге имецца. Белую мешковыну тож ны жалий… Да посуше-то, посуше!
Бригадир уже сделал, было, шаг и оторопело остановился, словно конь перед волчьей стаей. Облизал пересохшие от волнения губы и точно похмельно-хриплым голосом едва сбивчиво вымолвил:
- Ра-а-жат …бу-бу-деш прама … поле?…
-А куды, милок, динысся… Ташшы тряпье, гаварю тобе! И водыци теплынькой из флягы…
-Ти же жок фрач! – вручая Федоре большую, завернутую в брезентовый полог, охапку фуфаек, - все еще выказывал свое удивление и сомнение бригадир.
-Знаш яких три дила должон сробить за свою жысть чоловик? Правильне: посадыть дэрево, построить хату и воспытать дытя. А я бы добавыла для сильской бабы и дило чэтвэртэ: хоть раз прынять роды, - улыбнулась она, затем вздохнула и уже на полном серьезе скомандовала: - А топерича, милок, дуй отсэль подале, не мужицке это дило…
Едва Ардак дошел до телеги, как тишину почти безлюдного поля нарушило надрывное «У-а-а!» Он слегка даже вздрогнул, машинально оглянулся, но вспомнил бабкин наказ «Не мужицке это дило…». И тем не менее сердце его словно наполнилось дополнительным кровяным притоком гордости за прямую причастность к такому важнейшему в жизни человека моменту. Затем эта самая гордость сменилась учащенной пульсацией тревоги. Тревоги за ранимо-совестливую Анастасию, за ее новорожденного, за так боявшегося этого события безотказного трудягу Степана. И вообще за переселенцев Степновых.
Не тревожился бригадир сейчас только за себя. И не потому, что был излишне самоуверенным и ничего, никого не боялся. Он с первого дня понимал, что скрытый им от коменданта-самодура факт беременности все равно когда-нибудь выстрелит наподобие литературного «ружья на стене». Понимал, но поступиться совестью своей, национальной гордостью не мог. Да и вовсе не хотел! «Какая же мен казах, - думал он, - есл ми етих люди ешо вчера с хлеб-сол принял, а казыр должна их же продат».
Но бригадирские доводы оказались-таки тем самым «ружьем», которому суждено было выстрелить. И прозвучал этот «выстрел» неожиданно, точнее говоря – в Ардака «послали пулю», начиненную совсем другой аргументацией. Разъяренный «половой распущенностью контингента» комендант, обвинил бригадира в совсем ином - в плохом знании русского языка, помешавшем ему в убеждении переселенцев, и разжаловал его за этот «проступок» в старшего кучера. В старшего - к тому же Степнову: дескать, пусть и будет ближе к семье, которой так «помог своим закононепослушанием»…
Одни восприняли это решение с недоумением, другие – со скрытым злорадством: мол, так тебе и надо, начальничек полуграмотный. Больше и глубже всех понимал создавшуюся ситуацию, конечно же, сам Ардак. Он-то прекрасно знал, что не в языке закавыка. Хотя и сама надуманность формулировки вызвала в нем тоже негодование. Говорить на языке своей родной земли – разве это ущербно? Даже плохо владея языком другим, сохранение материнского должно быть величайшим достоинством человека!
Поэтому он и отнес столь сурово адресованный ему упрек к разряду чиновничьих уловок и окончательно понял: причина все же одна – прецедент Степновых. Понимание этого и придавало ему сил, подбодрило. Закладывая в сундук отработавшую на нем начальственную костюмную атрибутику, он с легкой иронией прошептал:
- Мен кеттым, бала келим…
Действительно, звучит философски: я ушел, а мальчик пришел. Но вот какой ценой пришел в эту жизнь, пришел для чего, каким стать, чем отплатить за свое столь мучительное для окружающих рождение? Ничего этого Ардак, как пострадавшая сторона, не знал. Да и узнает ли вообще.
Сейчас он просто собирается на новую работу – с кнутом да на телегу, чтобы подменить уставшего за 14 часов трудогонства Степана Степнова. Того самого, который тоже понимает всю нелепость положения, но ничегошеньки сделать не может. Кроме единственно понятного для простого мужика – неуклюже тронуть его за плечо и стыдливо пробормотать короткое «прости». Не столько за себя, как за власть народно-инородную, за ее бездушный режим.