И. Рассказов.
Петрович.
Коммунальная квартира в центре города заметно опустела. За последний месяц жильцы один за другим покидали обжитые углы, перебираясь куда-то на окраину, где как грибы росли многоэтажки. Петрович, самый старый из всех обитателей, некогда шумной коммуналки, не торопился выезжать и как цепной пёс охранял всё то, что теперь предназначалось под снос. В какой-то момент про него, как ему показалось, забыли: никто не приходил, никто не торопил, а самое главное – никто не мешал, и он продолжал жить, только теперь в соседстве с пустотой. Однажды как-то зашёл управдом, он жил в соседнем доме, и сказал, что временно переселение жильцов из их дома приостановлено. Да, и кого осталось переселять? На весь дом осталось чуть больше четырёх семей. Управдом многозначительно задрал палец к потолку и важно произнёс, что там, наверху появились какие-то несостыковочки, а поэтому придётся подождать. Сказал и удалился. Петрович лишь крякнул ему вслед. В свои восемьдесят лет переезжать с места на место – людей смешить, да и кости просят покоя, а поэтому даже обрадовался этому известию.
Каждое утро он вставал, как говорится с петухами, и шёл на кухню пить чай. Пустая квартира оживала, но уже никто не говорил ему: «Доброе утро!» Тишина и одиночество теперь были его постоянными соседями. Петрович не имел привычки разговаривать вслух сам с собой, если что-то и вырывалось иногда с хрипом из его горла, так только старческий кашель, да и то редко. Все, кто знал Петровича, завидовали его здоровью. Болел он не часто - всё время был в движении, и для него всегда находилась работа. Он считал, что жизнь для того и дана, чтобы человек, как можно больше трудился, а не дожидался своей смерти, лёжа на диване. По утрам после чая он залезал в своё драповое пальто, нахлобучивал любимую шапку-ушанку и выходил на улицу. Эти утренние часы для него были, чуть ли не единственной возможностью размять старческие кости на свежем воздухе. Он бродил вокруг дома, размышлял. Днём - не любил гулять. Слишком много ненужной суеты. Петрович не переносил её, а поэтому за снующими людьми больше наблюдал из окон своей квартиры. Наверное, это симптом старости, когда начинаешь понимать, что как не вертись, как не крутись и не изворачивайся, а конец будет один и тот же. Он это знал и жил просто без претензий не на людей, не на Бога: без лишнего сотрясания воздуха. Ему так надо было мало сейчас и так много надо было когда-то, что теперь, всматриваясь в своё прошлое, оно ему казалось сном.
Ещё пацаном он попал в оккупацию. Шла война: жестокая и безобразная. Смерть косила людей, и казалось, что не будет ни конца, ни края её жатве. Германия, под руководством маньяка, пришла на земли России, проливая кровь невинных людей. В бомбёжке у границы погибли: бабушка, мать и сестра. Отец ещё раньше был расстрелян. За что, он не знал, потому что случилось это задолго до войны и ему, бегающему по улицам в залатанных штанах, это было так не понятно, что, если бы не рыдания матери и бабушки, он ничего этого бы и не прочувствовал. Оказавшись в самом начале войны в незнакомом городе в Украине и понимая, что теперь его жизнь будет зависеть только от него, и никто не даст за неё и ломаного гроша, он стал учиться выживать. Лет ему было около четырнадцати, но выглядел он старше. В этом возрасте просить милостыню стыдно, а заработать было трудно, да и негде, хотя с самого детства любил помогать по хозяйству родителям. Война напугала людей, и они стали жить обособленно, сторонясь незнакомых, с оглядкой и с подозрением. Было тяжело, но мир, несмотря на все условности военного времени, всё же был не без добрых людей. Перебивался случайными кусками. Отощал, а когда подули холодные ветра, проклиная свою жизнь, шатающийся от голода, пристал на окраине города к полицейской заставе. Самый главный из полицаев сжалился над ним и, ощупав его мышцы, сказал:
- Годишься… Будешь служить и Германии, и будущей Украине. Зовут как?
- Иваном.
Выдали ему белую повязку и грязную, простреленную шинель. Он долго не мог привыкнуть к запаху того, кто её носил до него, и кого однажды не стало. Не стало потому, что не захотел быть другим. Не захотел жить, стоя на коленях…
Служба была так себе. Разъезжали по дворам в поисках съестных припасов, иногда по ночам охраняли въезд в город с южной стороны. Всё выглядело забавно и совсем не по-военному. Всё, казалось бы, и ничего, но как только Красная армия дала Германии под Сталинградом коленом под зад, фашистское начальство «заскучало», а лучшее лекарство от скуки на войне – это борьба с партизанским подпольем. Стали хватать всех: и тех, и этих. Начались расстрелы. Их подразделение пока не привлекали к подобным акциям, но иногда заставляли стоять в оцеплении, и Иван видел издалека, как маленькие фигурки людей, корчась, падали с обрыва на дно балки. Это была смерть. Она шла, не показывая своего лица, но запах её - ветер доносил и до него, сжимавшего приклад винтовки не то от страха, не то от ненависти.
Однажды под самый Новый год на их заставу, на окраине города назначили старшего из числа немцев после ранения обер-лейтенанта. Про таких в народе говорят: из ранних… Он сразу не понравился Ивану. Уж слишком в нём было много желчи. Пил не закусывая. Много ругался и не упускал случая, чтобы кому-нибудь из подчинённых не съездить по физиономии. Когда у него это желание возникало, он всегда выбирал того, кто был посуше и помельче. Видно опасался получить однажды сдачу. Вот и на этот раз в сильном подпитии он пинком открыл дверь, за которой отдыхали после наряда четверо полицаев. Обер-лейтенант был уже на взводе. Пьяными глазами обвёл всех присутствующих и ткнул пальцем в самого молодого. Это был Иван.
- Ти… пудешь ежат со мной. Ти… - немец подбирал слова, но у него это получалось плохо.
Иван молча натянул на себя шинель, шапку и взял в руки винтовку.
- Гут, - произнёс обер-лейтенант, осмотрев его долговязую фигуру, и вышел на улицу.
Старший из полицаев хлопнув Ивана по спине, сказал:
- Ну, парень, держись…
Когда он проследовал вслед за немцем, тот уже сидел за рулём легковушки.
- Бистро! – закричал тот из машины на Ивана и завёл мотор.
Ехали они минут пятнадцать. Машина шла рывками. Немец проклинал русскую зиму и дорогу. Наконец, мотор заглох, и машина встала у одноэтажного дома. В доме не спали. Это было заметно по тому, как от окна метнулись неразборчивые тени.
- О-о, карашо, - обер-лейтенант бросил взгляд на светящееся окно. – Ошень карашо…
Шатаясь, вылез из машины и, оглянувшись на Ивана, поманил того пальцем за собой. Они взошли на крыльцо, и немец стал ногой стучать в дверь. Открывать никто не спешил.
- Оши щёрные… - заорал обер-лейтенант, стараясь попасть в ноту, коверкая русские слова.
Иван стоял сзади, и ему было гадко оттого, что он здоровый русский человек в прислугах у этого пьяного чужеземца, среди ночи рвущегося в дом к людям, которые не виноваты в том, что идёт война.
Наконец, дверь открыли. Девочка-подросток в ночнушке и в наброшенной рваной шали испуганно смотрела на непрошенных гостей.
- О-о, майн гот, - немец заулыбался, проходя внутрь.
Девочка посторонилась, ничего не понимая и вопросительно глядя на Ивана. Тот молча проследовал за обер-лейтенантом, пряча глаза.
- Ахтунг! Я ест твой покровител… Я пришёл тебя любит… маленький чертовка.
Девочка зло бросила на него чёрный испепеляющий взгляд и юркнула мимо чужих растопыренных рук в приоткрытую дверь комнаты. Немец бросился за ней, распахивая на ходу шинель. Иван чуть помедлил. Когда и он прошёл в комнату, то увидел, что девочка-подросток лет пятнадцати стоит в углу у кровати, прижимая к себе, в длинной до пят ситцевой рубахе мальчугана. Они оба таращили глаза на пьяного немца, стаскивавшего с себя шинель. Его фуражка с высокой тульей уже валялась на столе. Иван остановился у порога.
- Оши, щёрные, - опять заорал обер-лейтенант, покачиваясь и куражась.
- Что? Что вам надо? – девочка заплакала. – Вы уже забрали нашу мать… Убили отца… Что ещё вам надо от нас?
Немец замер вслушиваясь в её слова, пьяно улыбаясь. Иван с ненавистью смотрел в его аккуратно выбритый затылок.
- Найн… Девошка не должен плакать… Я ест рыцар. Я буду вас, любит, - немец направился к детям, грозя пальцем.
У девочки расширились от ужаса глаза. Обер-лейтенант оттолкнул от неё мальчугана. Тот отлетел к стене и тут же юркнул под кровать, скуля как собачонка.
- Найн… плакать, а то он, - немец ткнул рукой в Ивана, - будет делать «пиф-паф». Ти кто? Партизанэн?.. Найн… Ти ест – молодой дама… Я буду тебя…
Обер-лейтенант сорвал с девочки старенькую шаль и, схватив за руку, потащил на кровать, свободной рукой стаскивая с неё ночнушку. Девочка закричала:
- Не надо… Я не хочу!
Этот крик лезвием полоснул по сердцу Ивана. Жар бросился к голове, и его стало подташнивать. Комната поплыла, и в глазах зарябило от коптившей лампы на столе. Немец сорвал с девочки сорочку и застонал:
- Майн гот… Ти ест Гретхэн…
Его руки подхватили её за бёдра и повалили на кровать. Девочка отбивалась, неумело шлёпая обер-лейтенанта ладонями по лицу, а под кроватью скулил, по-видимому, её братишка всё громче и громче.
Сознание Ивана возвращалось из ниоткуда. Исковерканные мысли, изломанные и нечеловеческие совсем, непохожие на себя вылезли безобразной массой и навалились на него. Трудно было дышать, трудно было двигаться, трудно было, потому что страх и что-то животное, необузданное рвалось туда, где пьяный немец рвал на куски чистую душу ребёнка. Руки на каком-то подсознании, сами по себе, так показалось Ивану в тот момент, взяли винтовку прикладом вперёд и сильно двинули в бритый затылок обер-лейтенанта. Тот дёрнулся и даже попытался, как будто оглянуться, но не успел. Второй удар оглушил его окончательно. Наступила тишина. Даже под кроватью замолчал мальчуган и только тяжело дышал, шмыгая носом.
Иван огляделся. Он стоял возле кровати, где на обнажённой девочке лежал без чувств немец. Страх за содеянное был, но не было расскаивания. Иван с силой потянул обер-лейтенанта с кровати. Тело соскользнуло вниз. Голова ударилась о доски пола. Девочка тут же сжалась в комочек, забившись в самый угол. Иван, не глядя на неё, обыскал карманы немца. Какие-то бумаги, портсигар, немного денег, документы. Из кармана шинели достал пистолет. Сунул его себе за пазуху. Посмотрел на девочку и сказал ломающимся голосом:
- Уходить вам надо. Я его сейчас увезу, а вам бежать… Есть куда?
Девочка кивнула головой.
- Торопитесь… - Иван схватил за шиворот немца и потащил его к двери.
Когда вернулся за остальными его вещами, девочка уже стояла одетая в простенькое платьице. Заплаканное лицо благодарно смотрело на него. Мальчуган торопливо натягивал на себя залатанные штанишки, шлёпая босыми ногами по полу. Иван по хозяйски окинул ещё раз комнату и буркнул напоследок:
- Поспешайте…
Он сел за руль машины. Руки слегка дрожали. Не спеша, завёл мотор. Мысли уже не были непохожими на себя. Это были мысли человека, сделавшего свой выбор в этой жизни. Он взглянул на светящееся окно дома, из которого его провожала пара детских глаз.
Иван без приключения добрался до крутого обрыва реки. Вылез. Огляделся. Безлюдное место. С заднего сиденья машины послышались звуки. Обер-лейтенант приходил в себя. Иван открыл заднюю дверцу и посмотрел на немца. Тот стонал, не открывая глаз.
«Что с ним делать? Такой не остановится, любитель русских романсов» - подумал Иван, рассматривая худое лицо обер-лейтенанта. – «И чего пришёл в наши земли? Чего хотел найти: смерть? Так вот она рядом и искать её не надо. Сама тебя нашла и сейчас стоит и ждёт… А чего ждёт? Звери каяться не умеют… Не дано им природой… не дано».
Иван достал из-за пазухи пистолет. Загнал патрон в ствол и, нагнувшись над немцем, выстрелил тому в сердце. Тот от неожиданности открыл глаза и всё…
Иван опустился на колени у заднего колеса машины. Его рвало. Когда спазмы опустошили желудок, и голова чуть просветлела, он поймал себя на мысли, что с этого момента в его жизни наступил новый этап – этап очищения перед собой, перед людьми, перед Родиной.
Он тщательно обыскал машину. Из бардачка достал блокнот и начатую пачку галет. Из багажника извлёк кожаную сумку, где на самом дне нашёл бутылку коньяка и кусок копчёного сала, пару банок тушёнки и пол буханки хлеба. Облив из канистры остатками бензина машину, поджёг. Так закончилась его служба на благо великой Германии.
Петрович часто вспоминал этот период своей жизни, и каждый раз по-новому смотрел на всё то, что приходило к нему из прошлого в образах. Вот и сегодня прогуливаясь с утра во дворе, он снова и снова перелистывал страницы тех лет и размышлял. Тогда ему чертовски хотелось жить, и это желание было выше всего: выше идеологии, выше стыда, выше страха за то, что однажды придётся держать ответ за всё это перед людьми. Это уже потом он узнал о том, как его сверстники боролись с фашизмом, который он ненавидел, как и они, и которому служил. Мальчишкам и девчонкам, опалённым войной, приходилось по-всякому. Уже, будучи совсем взрослым, он не раз думал о том, чтобы победить – этого было мало в той войне, надо было пропустить через себя и стыд, и страх, и трусость, и почувствовать всем нутром, что чего-то не хватает, чтобы ощутить себя человеком: самым простым человеком, любящим свою Родину.
Уже потом, попав в партизанский отряд и рассказав свою историю командиру, старому коммунисту, он получил шанс: вернуться к людям. И он вернулся.
- Эй, Петрович, ты опять на пробежку вышел? – голос соседки из второго подъезда вернул его из прошлого. – Ничего не слышал: долго нам тут ещё куковать?
- Говорят, что до весны пока будем здесь…
- Вот-вот, взбаламутили народ, а теперь на попятную. Слух был, что наш дом приглянулся кому-то из этих… Ну, новых богатеев. Приглянуться-то приглянулся, да только власти заломили такую цену за него, что те призадумались… Интересно: сколько они будут думать? – разбитная соседка в галошах на босую ногу присвистнула и позвала свою живность, копающуюся в сугробе: - Муська, домой… хватит тебе свои художества разбрасывать. Пошли – я тебе сказала и нечего на меня так смотреть. Надо успевать укладываться в отведённое время. Тоже мне барыня…
Петрович ещё раз обошёл дом. Старый, он стоял в окружении уснувших клёнов и акаций до весны. Здесь он прожил большую часть своей жизни, и всё ему было знакомо: каждая трещинка, каждый уголок, каждая ступенька.
«Ба, и тут наследили «самостийники». Что за мода рисовать на стенах кресты? Как будто других дел нет…»
Петрович подошёл ближе и прочитал надпись под свастикой: «Бей жидов и москалей».
«Во, как: и тех, и этих. Эх, пацаны, пацаны… Вас бы под бомбёжки, да потом в холод и в голод. Чтобы тогда вы запели? А сейчас песни у вас все на один мотив и мотив уж больно знакомый: фальшивый. Казалось бы, войны нет: живи, да радуйся, так нет - не хочется… Подавай им то это, то другое. Всё чего-то делят… Отчего всё так? И всё-то у них есть: бары, дискотеки, кино всякое, а радости нет, и вся жизнь какая-то поверхностная. Может быть, зря войну выиграли? Эх, люди, пока стремились к материальному благополучию, о душе забыли…»
Петрович покачал головой и побрёл домой.
Вечером сидя на кухне в одиночестве, слушал по радио местные новости и не заметил, как стрелки часов подползли к цифре двенадцать.
«Что-то я сегодня засиделся» - подумал Петрович.
С улицы доносились через приоткрытую форточку голоса весёлой кампании. Молодые люди куражились, распевая куплеты, что-то громко скандировали, а то просто визжали, барахтаясь в снегу. Спать совсем не хотелось. Бессонница катала по кровати некогда мускулистое тело, и мысли кружили. Кружили без устали, то, прячась в тишине комнаты, то, выглядывая из потаённых лабиринтов памяти. Где-то среди ночи до слуха Петровича донеслись непонятные звуки с лестничной площадки. Он прислушался. Кто-то с кем-то вёл спор на повышенных тонах. Петрович встал. Не спеша, натянул брюки. Не включая света, нащупал ногами тапочки, и осторожно ступая, направился к входной двери. Посмотрел в дверной глазок. Ничего не было видно, но звуки разговора неслись явно с первого этажа. Он прислушался. Кто-то кого-то умолял, кто-то кому-то угрожал. Петрович плотнее прижался ухом к двери.
- Ты, чё, тёлка, ломаться будешь? Мы тебе кто? Мы защитники всех угнетённых, а ты в отказ с нами решила поиграть? Не хочешь с нами добровольно, мы можем и силком… За нами будущее и никто, ты слышишь: никто не смеет нам отказывать.
- Ребята, ну так нельзя… Я не умею…
- Валет, ты слышал? Такая большая и не умеет…
- А мы научим… Правда Пёстрый?
- Ну, не ломайся, а то уши отрежем, и по почте родным отправим… Быстро заголяйся.
- Ребята, не надо… Мне стыдно.
- Чего из себя целку строишь? Тварь подзаборная…
Петрович быстро вернулся в комнату и снял трубку телефона. Гудков не было… Он заметался по комнате. Кровь прилила к голове, и сердце бешено заколотилось. А в это время там, на лестничной клетке разыгрывалась драма. Петрович расслышал, как кто-то торопливо взбежал на второй этаж, потом торопливо пытался достучаться в его квартиру. Слабые удары еле-еле пробивались сквозь оббитую дерматином дверь.
- Стучи не стучи, да хоть обкричись… Всех жильцов из этого дома выселили… Не веришь? А вот гляди.
Вслед за словами последовал сильный удар в дверь, по-видимому, ногой. Потом ещё и ещё. Дверь подозрительно затрещала. Петрович поспешил к себе.
- Ну, что дурёха, видела? Ничего, сейчас норку откупорим и покувыркаемся с тобой по всем правилам мирного времени.
Петрович ясно расслышал, как дверь распахнулась. Он приник к узкой щели и увидел, как двое молодых людей втолкнули в квартиру заплаканную девушку. Тот, что был повыше, включил свет, нащупав в темноте выключатель и пройдя к ближайшей двери, открыл её пинком.
- Ну чё, годится? И матрасик есть… Давай её сюда, нашу лапу…
Девушка стала вырываться и закричала.
- Я тебе сейчас глаза выдавлю, крыса! – прикрикнул на неё тот, что держал её за воротник куртки. – Хочешь?
Та отрицательно замотала головой, уставившись на него мокрыми от слёз глазами.
- Ну, зачем так грубо, Валет? Девочка заслуживает ласк и всяких там обхождений. Да, милая? Иди к дяде, несмышленыш, - высокий ростом взял её за руку и рывком втолкнул в распахнутую дверь комнаты. – Учись, как надо обращаться с дамами…
Петрович всё это наблюдал, не обнаруживая своего присутствия. «Ну, как… Ну, что делать?» - мысли скребли мозг и опять, как тогда во время войны страх и животный инстинкт самосохранения вылез из самого нутра и холодком встал под сердцем.
- А-а! – закричала девушка.
Петрович, не раздумывая, поставил табуретку к шифоньеру и, не обращая на головокружение внимания, стал шарить руками среди пыльных коробок наверху.
- Отпустите-е… а-а… - молящий голос со слезами резанул слух.
Наконец, руки нащупали свёрток. Торопливо развернул, и холодная сталь коснулась ладоней.
«Тот самый - с войны…»
Петрович, осторожно ступая, вышел из своей комнаты. Подошёл к двери, за которой слышалась возня и девичий плачь. Дыхание прерывисто вырывалось из лёгких. Он рывком открыл дверь и встал на пороге, держа руку с пистолетом за спиной.
Девушка лежала на животе. Тот, что был пониже ростом, снял с неё уже почти всю одежду, оголив тело. Второй, высокий, рывками сбрасывал свою, не обращая внимания на вошедшего. Он даже что-то напевал бравурное в пол голоса, осматривая бьющуюся девушку в руках своего дружка. Обернувшись на Петровича, нисколько не удивился, а только сказал:
- Дед, будешь третьим.
- Ребята, отпустите её. Я вас прошу по-хорошему, - голос Петровича был тихим.
- Чего? – стоявший резко ударил ногой в грудь старика. Тот, теряя равновесие, вылетел в коридор. При падении сильно ударился головой. Перед глазами поплыли круги.
- Вот там и жди своей очереди, - ударивший Петровича сплюнул в сторону и, обернувшись к своему компаньону, сказал: - Расступись народ, секс-символ будет показывать класс!
Девушка отчаянно забилась. Тот, что держал её за руки, навалился всем телом на её голову и плечи, вдавив девичье лицо в матрас. Она почувствовала, как чьи-то руки, холодные и шершавые стали раздвигать её ноги. Девушка закричала, собрав всю свою силу и крик – крик раненного зверя, заглушил звук, напоминающий хлопок. Что-то большое свалилось на неё сзади и больно стукнуло по затылку. Она ничего не могла понять и только от нахлынувшей волны страха и стыда заскулила, вжимаясь всем телом в пропахший временем матрас. Тот, что держал её руки, ослабил хватку и, крикнув сквозь зубы матерное слово, быстро поднялся. Из кармана штанов рука достала нож и с воплем: «Волчара!», он перешагнул через неё и прыгнул к двери. Тут же раздался ещё один звук похожий на хлопок и всё…
Дом, в котором провёл большую часть своей жизни Петрович, снесли ближе к майским праздникам… Но в новую квартиру он так и не въехал. Сердце не выдержало всего того, что последовало после трагических событий разыгравшихся в бывшей коммуналке. Следствие, как это и принято, буксовало на всех пунктах этого дела. Вмешивались какие-то властные особы, пытавшиеся всё происшедшее вывернуть так, что у нормального человека, просто могло крышу снести напрочь, а не то, что у старика, доживающего свой век в одиночестве.
Похоронили Петровича скромно: на самом краю кладбища вдали от престижных памятников, блистающих своим благополучием. Зато к нему всегда можно подъехать в любое время года. Вот уже в течение пяти лет, кто-то приносит на его могилу цветы, хотя жил он на этом свете совершенно один. Жил просто, как умел, как подсказывала ему его совесть.
Январь 2006 г.