И. Рассказов
Выжить и вернуться.
Михаил вжался в землю, уткнув в неё своё лицо, будто в титьку матери. Жадно схватил зубами что-то рассыпчатое. Он ждал.
«Вот сейчас, сейчас… Нет, эта мимо…»
На слух определяя звук смерти, он её не торопил и было отчего: в девятнадцать лет просто так подставляться под объятия костлявой красавицы было глупо, да и жить хотелось. В такие минуты, когда страх наваливается на тебя всем телом, уже не до утверждения: «Я смерти не боюсь». «Только дураки её не боятся» - любил говаривать их старшина. Хороший был человек – всё обо всём знал, а пришла смерть, и не стало его.
«И где он теперь? Одна воронка осталась на том месте, где он стоял перед атакой. А ведь он знал, что говорил. Такие, как он, знают о войне не понаслышке, а вот не уберёгся. Не повезло…»
Вой очередной мины заставил Михаила ещё сильнее вжаться в землю. На зубах что-то хрустнуло.
«Вот сейчас… Пронесло, слава Богу…»
Действительно пронесло: гостинец, посланный со стороны боевиков, ударился в землю где-то правее, и тут же осколки прочесали всё пространство, выискивая человеческую плоть. В такие мгновения лучше не расслабляться. Надо лежать и делать вид, что тебя нет. Когда тебя нет – трудно попасть. Лежи и молчи, если даже зацепило, стисни зубы и не шевелись. Стонать нельзя, дышать только через раз, ничего нельзя, если хочешь выжить.
Каждый хочет выжить на войне: и тот, кто боится смерти, и тот, кто её не боится совсем. Только тот, кто не боится её, на самом деле боится тоже. Он делает вид, хорохорится и, положа руку на сердце, правильно делает, потому что те, кто боятся её в открытую, глядя на таких, уже меньше думают о ней. Спасибо им за это. Ведь страх, который парализует тебя, играет на руку смерти, и ты уже ничего не соображая, идёшь к ней навстречу, а она «зубастая красавица» только и ждёт, когда ты весь, трясясь, как от озноба, попадёшь к ней на приём. О, эта бестия готова взять всех, кто её боится. Она даже сортирует их по-своему желанию: худенький, толстенький, чёрненький, беленький. Смерть не просто подбирает всех пришедших на войну, она как коллекционер высматривает тех, кто ей пришёлся по нраву и холодными пальцами касается своего избранника. Хочешь уцелеть – замри: лицом в землю и не дыши.
Михаил так и делал, а осколки секли воздух вокруг него и пули кусали горькую от гари землю. Он разжал зубы. Рот весь был забит песком и камешками. Хотел выплюнуть, но передумал. Где-то над ним сейчас витала смерть, и Михаил чувствовал её дыхание своим затылком. Очередной взрыв рванул рядом, и его присыпало землёй.
«Вот и закопала костлявая сволочь. Не мытьём, так катаньем. У-у, зараза…»
В то лето они приехали с родителями с Украины в отпуск. Уральские степи встретили их пеклом. Мишка, уже перешедший во второй класс был обласкан бабушками и дедушками настолько, что стал на глазах толстеть. Что только они с ним не вытворяли: кормили, как на убой. То запекут картофель с куриной грудинкой, то молоко доведут в русской печи до коричневой пеночки, то пельмени с беляшами с различными соусами подадут к столу, а то просто на огромной сковороде приготовят такую шикарную глазунью под салатики из помидоров и огурцов, что не хочешь, а всё равно вилкой ткнёшь. Да и как было отказаться от всех этих разносолов? Бабушки летали вокруг него, как пчёлки. Деды только посмеивались, мол, ешь, наедай шайбу, а то совсем какой-то прозрачный и сами то и дело подсовывали всякие сладости. Особенно Мишке нравилось мороженое в таких вафельных стаканчиках. Его продавали у старого кинотеатра, который ещё строили пленные немцы. Дородная продавщица алюминиевой лопаточкой накладывала мороженую массу с изюмом в хрустящий стаканчик и на весы. Объедение.
По четвергам деды водили его в баню. Праздник продолжался и там. Сначала до красноты они парились, потом шли в буфет, и пили замечательный яблочный сок. Тут же, буквально в десяти метрах через дорогу располагался кинотеатр, возле которого торговали мороженым в вафельных стаканчиках. Отведав его, перемещались к киоску «Союзпечать». Добрая женщина-продавец обрадовано предлагала всё, что было на тот момент для распаренного Мишкиного воображения, приговаривая: «Всё доступно – всё занимательно». Что она имела в виду, Мишка тогда не понимал, потому что был занят тем, что рассматривал широко раскрытыми глазами яркие обложки тоненьких журналов, с которых на него улыбались весёлые человечки.
Как-то вечером, уже засыпая, обложившись красочными журналами, он сквозь сон услышал разговор своих дедов. Они сидели в летней кухне и провожали уходящий день за рюмкой водки. Беседа лилась неторопливо. Говорили вполголоса, чтобы не разбудить внука. Мишка лежал за их спинами на видавшем виде диване и то проваливался в сон, то выныривал обратно и тогда различал разговор. Дед Митя курил папиросы «Беломорканал», вставляя их то и дело в костяной мундштук. Дым тянулся под самый потолок, а потом уносился в распахнутое окно летней кухни. Пели сверчки, и ночные бабочки с улицы влетали внутрь и вились вокруг лампочки, засиженной мухами. Где-то лаяла у соседей собака, и слышно было, как гремит металлическая цепь, на которую посадили четвероногого сторожа хозяева. Мишка опять куда-то провалился, но слух продолжал улавливать разговор.
- Ты говоришь – смерть… А ты её видел? Ты вот всю войну в тылу околачивался, а я на передовой, на пузе ползал. И та смерть рядом со мной ходила, – дед Василий говорили, как бы наскакивая на своего собеседника.
Дед Митя его не перебивал, молча, пуская в сторону папиросный дым.
- Вот тебе приходилось, ты скажи: пережить то, что довелось мне…? Молчишь. А как было узнать мне однажды, на утро, что я всю ночь охраняя склад с боеприпасами, ходил по территории, утыканной вражескими минами?
- Везучий, - выдохнул дед Митя очередную порцию папиросного дыма из своих лёгких.
- Везучий? Да я после этого случая поседел весь. Даже сейчас, как представлю, что мог тогда по сторонам разлететься кусками мяса, холод пробирает до самых костей. Вот так мы и воевали: пёрли вперёд, а за нашими спинами бабы с детишками, да стариками подрывались на минах: и на вражеских, и на своих. Всё на войну списали, а так не должно было быть. Мне до сих пор кажется, что я ещё топаю вокруг тех самых ящиков с боеприпасами. Сделай тогда неверный шаг и всё, - он смахнул загрубевшей ладонью слезу со щеки. – Не сидел бы я сейчас с тобой тут и не чувствовал затылком своего единственного внука. Видно не мой тогда черёд был умирать.
- Выходит, что так. Давай выпьем с тобой за то, что всё обошлось, - дед Митя налил в стопочки водки, и они, прослезившись, выпили за судьбу.
Мишка всё это время лежал с закрытыми глазами. Сон не торопился к нему, а поэтому он просто представлял себе деда Василия с автоматом на груди, в каске и солдатских сапогах, шагающим по каким-то там минам, о которых он имел самое смутное представление.
Теперь, попав на свою войну, он мог про эти самые мины читать лекции для новичков, а то и вести занятия в школе по начальной военной подготовке, а тогда для него всё это было чем-то далёким. Уверовав в то, что, покончив с фашизмом, человечество больше никогда не допустит войн на земле, Михаил и представить тогда себе не мог, что спустя некоторое время ему придётся валяться среди всего этого грохота, присыпанным землёй. Он почувствовал, как звуки стрельбы ослабли, а потом и вовсе прекратились. Михаил приподнял голову, выплёвывая изо рта землю. Щурясь, огляделся по сторонам.
«По-моему живой» - подумал он и нащупал руками приклад своей снайперской винтовки. Та, как преданная подруга была бережно укрыта плащ- накидкой и в любой момент могла подать голос. Он аккуратно извлёк её на свет и ползком направился к остаткам кирпичной кладки чуть в стороне. По его предположению, там должен был находиться их взводный. Ещё издали он увидел причудливые очертания скорчившегося человеческого тела.
«Неужели не уберёгся?» - мысль прочертила кровавый след в его сознании.
Не успела она завершить свой круг, как очертания ожили, и усатое лицо из-под пятнистой накидки выглянуло на белый свет. Что-то озорное было в этих голубых бездонных глазах.
- Все живы? – его голос повис над всем тем, что лежало сейчас перед ним.
Не сразу, но земля вокруг зашевелилась. Лениво и как бы не спеша, руки, ноги, головы стали выкапываться наружу.
- Раненые, убитые есть? – взводный по-хозяйски стал шарить глазами по лицам солдат.
Кто улыбался, неестественно ворочая глазами, кто от страха весь сжался и никак не мог поверить в то, что всё обошлось.
«Сегодня да – всё обошлось, а вчера троих минами порвало на куски» - подумал Михаил и стал прочищать уши от земли.
Эта война была какой-то не такой. Забросили их сюда подобно, углю в топку. Боевики могли появиться в любую минуту то спереди, то сзади – не было единой линии фронта. Порой стрельбу начинали не потому, что это надо было, а от страха или чисто для профилактики. Стреляли, как правило, отовсюду и нельзя было понять, где наши, а где враги. Да, собственно «понимать» от них и не требовалось. Есть приказ – выполняй, нет – отдыхай. Как говорил замполит, матерясь через каждое слово, что это не война вовсе, а бардак, где им надо сделать свою работу. Он так и выдавал:
- Сынки, не посрамим наших матерей, а то эти выродки совсем страх потеряли. Им дай волю, они всю землю опоганят, - после этого, как правило, следовало крепенькое выражение и снова: – Нам доверили это сделать и мы сделаем… Всех сделаем. Сделаем?
Нестройные солдатские голоса ему поддакивали. Глаза замполита разгорались, и он уже шёл дальше, рубя воздух перед собой крепкими ладонями. Его голос, слегка хрипловатый не то от крика, не то от спирта, хотел сказать что-то важное для всех:
- Други, берегите себя и постарайтесь выжить в этом аду. Если что, то, как я буду смотреть в глаза вашим мамкам? Они же меня испепелят своими взглядами, а это я вам скажу, будет пострашнее смерти. Сынки, берегите свои задницы…
Михаил слушал его и понимал, что очень многое недосказанного остаётся по ту сторону слов. Не всё произносилось вслух про то, что здесь творилось на самом деле. Командиры, сжав зубы, вели порой своих подчинённых не побеждать, а умирать, потому что не было идеи, не было криков «За Сталина! За Родину!», если даже и кричали «Ура!», то и то пополам с матом. Чтобы смотреть в глаза этим мальчишкам и не замечать их вечных вопросов: «Зачем?» и «Почему?», они держали дистанцию, как будто это могло их уберечь от объяснений. Какие могут быть объяснения, когда похоронки горохом сыпались в металлические короба, будто комья земли на крышки гробов.
На прошлой неделе Михаил вступил в поединок со снайпером боевиков и одержал победу над ним. Когда заняли многоэтажку, откуда по их расположению вёлся прицельный огонь, оказалось, что снайпером была девушка. Красивая, волосы русые. Лежала она с пробитой головой и кровь окрашивала её лицо в красный цвет. Взводный ещё сказал, что она приехала из Прибалтики. Этих что сюда влечёт? Нужда? Ну, если и так, на что надеются? Ветераны говорили, что едут, чтобы заработать…
«Заработала…»
Все карманы были напичканы американскими долларами.
«Куда их теперь ей? Судя по количеству «зелени» стреляла хорошо. Да, вот такая эта война. Едут все: и белорусы, и украинцы, прибалты и даже есть русские. Рассказывали, что на стороне боевиков воюют и арабы, и негры. Этим-то что надо? Замполит объяснял, что международный терроризм поднял голову. Не сидится ему на одном месте. Как почувствует, что запахло смертью – он тут как тут. Вот теперь здесь в России потянуло гарью, и они понаехали. Как только смогли просочиться? Грянул гром и перекреститься не успели, а может, забыли, как это делается, пока занимались дележом власти, да «перестраивали» страну на свой лад, чтоб можно было воровать и не получать при этом по рукам. Вот и сейчас гибнут мальчишки, а с трибун перестарки слюной брызжут, мол, Родина в опасности. Это не Родина в опасности, это они почуяли свой конец. Скольких в сырую землю закопали, и ещё столько же готовы положить, только бы удержаться у власти, только бы подольше побыть наверху над всеми. Да и что для них все эти жертвы? Война в их понимании – это что-то вроде парада, а ведь это совсем не так. Шаг чеканить научились и выправка на загляденье, а засвистели пули и всё это, как ветром сдуло и теперь другие университеты надо проходить, где совсем всё по-другому: и кровь, и смерть».
Михаил лежал в подвале полуразрушенного здания. Сегодня он был «охотником». «Охотником» до тех пор, пока себя не обнаружит, а поэтому он тщательно готовился к тому, чтобы после первого выстрела незаметно перейти на запасную позицию. Михаил поймал в прицел улицу, уходящую чуть наискосок вдаль. Было утро, и туман скрадывал видимость. Здесь в сезон дождей всегда так: пасмурно и почти не видно солнца. Оно затянуто серой небесной пеленой, откуда время от времени льёт вода, которую земля уже не впитывает. Она просто мешается с мусором и зловониями, хлюпая под сапогами. Кто попадает сюда впервые, ходит сначала, высоко поднимая ноги, чтобы не запачкаться, но это продолжается недолго, потому что приходится не только ходить по земле, но и ползать по ней, а то и целовать её, радуясь тому, что смерть обошла тебя стороной.
Михаил и не заметил, как воспоминания из детства подкрались к его изголовью. Он погрузился в них и заскользил в прошлое сквозь эту войну, разгоняя перед собой белёсый туман.
Как-то он пристал к деду Василию, мол, расскажи, да расскажи про войну. Тот только спросил:
- Зачем?
- Интересно, - ответил Мишка.
- А чего в ней интересного? Там убивают…
- А ты про то, как не убивают, - настаивал он.
Дед помолчал и сказал:
- Такого на войне я мало видел. Вот помню: нас бросили по белому снегу один посёлок захватить. Много нас было, а осталось всего ничего…
- Захватили? – спросил Мишка.
- Нет. Да и как тут захватишь? У немцев дзоты, пушки, пулемёты, а у нас винтовки, да – «Ура!» Когда пошли в атаку, поняли, что не по зубам-то орешек. Кто сразу назад повернул, того особисты из пулемётов тут же и срезали.
- Какие особисты?
- Самые обыкновенные. Не дай Бог тебе когда-нибудь попасть в своей жизни в их прицелы. Не промахнутся. Вот и тогда решил для себя лучше нарваться на вражескую пулю, чем на те, что ждали меня за моей спиной. Решил и нарвался. Ранили меня. Упал я в снег, лежу и не двигаюсь, а нога онемела. Пуля прошла навылет. Кровище хлыщет. Перед глазами уже всякие кружочки поплыли. Лежу ртом снег хватаю и молчу, а моих сослуживцев смерть косит: одних в грудь, других в спину. Всех положили тогда наши командиры в том поле. Кое-как я ногу себе перетянул ремнём и пролежал до сумерек, а как стемнело, стал ползком выбираться. Прыткий я был - далеко успел отбежать от позиций. Ползу и сам себя ругаю, мол, чего жилы рвал? Я-то ещё ничего, а, сколько раненных так и не смогли выбраться с того поля, так и замёрзли на нём. Я вот думаю, что неспроста меня там ранило. Если б не та пуля, вряд ли смог бы я дожить до победы, а так получается, что и жив-то, остался благодаря ей.
- А ты немцев стрелял?
- Стрелял. Я в них – они в меня. На то она и война…
- И убивал?
- Не знаю. Стрелять стрелял, а убивал или нет, про то ничего сказать не могу.
- И что не знаешь даже: скольких ты застрелил?
- Не знаю, - дед улыбнулся. – А зачем мне про то знать? Когда идёт бой, не думаешь про то: скольких убил. Там мысли только о том, чтобы самому уцелеть. Вот и жмёшь на курок, а попал или нет – уже не так важно. Главное, чтобы в тебя не попали, а всё остальное уже, как Господь Бог решит... – дед помолчал и продолжил: - Так вот, после ранения забрал меня к себе один интендант. Прознал, что я до войны кузнецом работал, ну и выпросил меня у строевой части под своё командование. Жизнь потекла другая: сытая и без всяких там атак. Однажды я ехал на повозке и отстал от своих. Дорога незнакомая: всё леса и леса, а тут ещё и мороз раздухарился: так и режет по лицу. Ну, я смекнул, что ночью по глухим чащам лучше не блукать - кое-где ещё недобитые фашисты шатались по лесным дорогам, офицерьё там всякое. Еду я, а у самого от мороза уже зубы чечётку выстукивают. Я автомат на колени положил, чтоб, если что не быть вторым в перестрелке, а страх впереди меня козлом скачет, и всё у меня от этого внутри льдом покрылось. Пока озирался по сторонам, мой конь свернул на какую-то тропку и притащил повозку к одинокой лесной избушке. Темень кругом и тишина. Я думаю: «Надо бы заночевать, обогреться и шасть в дом-то, а там пусто – никого. Ну, я мужик хозяйственный: огонь развёл, осмотрелся – жить можно. Сижу воду кипячу, а у самого на сердце тревога какая-то скребется, и тут возьми я, да и начни по углам шарить. Набрёл на подпол. Крышку-то на себя потянул, ну и заглянул туда. Чуть было со страху туда весь и не свалился. Глянул, а там немцы. Я за автомат, а они сидят и не реагируют на меня. Смотрят удивлёнными глазами и как бы насмехаются, мол, не ждал, а мы тут. Я им: «Хенде Хох!» Как будто не слышат меня. Злость во мне закипела. Я им по-нашему, по «народному», а они ни слова, ни полслова. Присмотрелся, а они все мертвы. Их наши видно пленили, а те взяли и замёрзли. Морозы в тот год стояли лютые. Да, так вот я как подхватился и про чай забыл, в повозку прыгнул и давай стегать коня-то. Тот с перепуга летел так, что я и не заметил, как из того леса выехал. Не уважаю я мертвецов, внучок. Вот и войну прошёл, а страх до сих пор со мной, как вспомню тот лес.
Михаил прищурился, ловя в оптический прицел еле различимый контур боевика. Палец привычно нажал на курок и сухой выстрел эхом понёсся вдоль пустой улицы. Слух уловил тихий вскрик, и человеческая тень скользнула на землю.
«Есть. Одним гадом стало меньше» - подумал Михаил и отполз в укрытие. Тут же где-то ухнуло, и по верхним этажам рассыпались осколки от мины. Застрочили пулемёты со стороны боевиков, и опять тишина легла на грязный асфальт улиц. Михаил подполз к другому окну. Отсюда был обзор похуже. Он стал всматриваться в проёмы окон в доме напротив. Где-то там затаился враг. У него была своя правда об этой войне. У Михаила - своя. Разные они были эти правды и поэтому стояли сейчас друг против друга с оружием в руках и ждали удобного момента, чтобы вцепиться мёртвой хваткой и душить, душить … Михаил краем глаза увидел в окне второго этажа промелькнувшее бородатое лицо. Чужие глаза искали того, в кого можно было всадить добрую порцию свинца.
«Вот он враг. Жил себе, жил, и, пожалуйста, что-то ему стало не хватать в этой жизни. Свободы? А что это такое? Все только и говорят о ней, а с чем её «едят» никто не знает. У тех, кто сегодня поднял голову на власть, своё представление о свободе. Это когда у тебя всё есть и тебе это ничего не стоит. Зачем работать и зарабатывать, когда можно просто взять оружие и всё что надо себе присвоить. Психология бандита: всё, что захочу, и так моим будет, а нет – возьму силой. Опять эта сила, опять кто-то хочет быть над кем-то. Вот и получается, что вся их свобода без равенства – это блеф, да и такое понятие, как «братство» какое-то у них странное: даже своих режут, не взирая ни на веру, ни на национальность. Нет – это не свобода. Это бандитизм. Идеология, религия – всё это приклеенные ярлыки к понятию «война», чтобы предать ей якобы освободительный характер. Непонятно: от кого освобождаются? От Москвы? От себя? Ну, с Москвой разобрались: сколько живут – столько об отделении и говорят. Сначала бегут, а потом просятся обратно. Прямо какой-то сквозняк получается: то туда, то сюда. Того и гляди, входная дверь с петель слетит. А от себя им никогда не освободиться. Как велось за ними исстари, что жили разбоем, так и осталось по сегодняшний день. Сколько можно бить себя в грудь перед мировой общественностью, мол, хотим жить по законам предков своих. Где эти законы? Времена сменились ни один раз уже, а нравы остались теми же. Прямо какая-то инертность: не хотим работать… Почему? Кто им вбил в головы, что убийством и грабежом можно строить своё будущее? Что ж это за такие «законы предков», от которых плохо всем остальным? Как можно рассуждать о благоденствии своего народа, обрекая подрастающее поколение на безграмотность, ввергая своё будущее в военные конфликты, за которыми стоит разруха, голод и нищета? Вместо того чтобы пахать землю и строить дома, обучать детей и заниматься наукой, решили всё в одночасье перекроить и поставить во главе угла какие-то эфемерные национальные идеи. Какой год идёт война, а от всего этого «возвышенного и пафосного» уже ничего не осталось. Фанатизм, больная психика, массовое поклонение утопическим идеям и за всем этим пустота и только слышно ещё: «Аллах Акбар!» Говорят, что никакой народ нельзя победить. Жизнь опровергает это. Можно, если не мешать ему себя уничтожать самому. Вот и эта война не что иное, как война, направленная на самоуничтожение…»
Опять бородатое лицо мелькнуло в окне второго этажа. Михаил нажал на курок. Выстрел прозвучал, и пуля ткнулась в человеческую плоть. Снова пулемётные очереди застрочили наугад, как будто собаки сорвались с цепи и заклацали зубами кусочки свинца, дырявя стены домов. Ещё один день войны стал нашпиговывать себя металлом. И так изо дня в день. Некогда этот город был наполнен светом, детским смехом, а теперь если кто-то здесь и смеётся, так это только смерть. Ей весело и весело оттого, что и сегодня, к завтраку у неё будет, что подать себе к столу. Война – это её самый прибыльный бизнес на этой планете. В нём она себе не знает равных.
Зима пришла, как ни странно дождливая. Вместо снега, с неба лилась вода. Там наверху всё никак не могли решить, как поступить с теми, кто стрелял друг в друга, не думая о завтрашнем дне. Дождь шёл сутками, и всё насквозь промокло. У войны теперь был чавкающий шаг. Солдаты всё чаще стали уходить в запой. Поводов было много: каждый день кто-то погибал. Пили молча, не закусывая. Иногда спирт, иногда водку, а то и просто всё, что было под рукой. После выпитого хотелось встать в полный рост и строчить из автомата по этим ненавистным пейзажам, где улицы и дома напоминали расстрелянное прошлое.
Здесь в этом городе было всё не такое, как дома: и не пахло под Новый год мандаринами, и не было домашних пирогов и салата оливье и вообще всё было чужим и промозглым от сырости. Всё, что было, так это затопленное водой полуподвальное помещение, расстроенная гитара без первой струны, стол, сколоченный из остатков какой-то мебели, несколько матрасов и целая куча каких-то картинок с обнажёнными девицами, развешанными по стенам. Ещё были измученные, грязные люди в замусоленных бушлатах. Их даже трудно было назвать солдатами. Они узнавали друг друга только потому, что были знакомы, так сказать, не первый день и хлебали из одного котелка, не чувствуя вкуса. Это был передний край, и здесь жили по тем законам, которые позволяли им выглядеть так. Никто из них не думал о завтрашнем дне. Жили сегодняшним и всё мерили: и слова, и поступки теми понятиями, которые сидели в их головах. Они и командиров своих узнавали только по запаху, да голосу. Было ощущение, что Бог за что-то лишил их зрения, но они не унывали и даже находили в себе силы воевать и умирать во всей это грязи уже не ради чего-то, а только по приказу тех, кто никогда здесь не был и не знал, как всё выглядит на самом деле. Собственно все эти солдаты давно вычеркнули из своей жизни всех тех, кто, сидя в чистоте, играл ими в солдатики, водя карандашами по картам, ставя задачи, мысленно тесня боевиков от центра города к его окраинам. Многие из тех, кто находился на переднем крае этой войны, уже смирились с тем, что им не вернуться обратно и поэтому просто жили, как заведённые машины. Всё, что было в их жизни до этого, считалось теперь не существенным. Можно сказать и так, что они все о той мирной жизни преступно умалчивали, чтобы как можно дольше продержаться во всём том, что сейчас их окружало. Тот мир и этот были несовместимы, и они это прекрасно знали, и как бы оберегали вчерашнюю свою жизнь от сегодняшней. Сразу было и не понять, что их толкнуло на то, чтобы оказаться во всём этом дерьме.
Сюда не заезжали генералы. Им здесь были не рады. Россия перестала рожать Суворовых и Кутузовых и всё больше «ломпасники» походили на «кухарок», с выставленными впереди себя обвислыми животами. Все их «победы», если конечно такие имелись, в основном были по линии женского пола. Война вскрыла всё это и теперь солдаты, совсем ещё мальчишки гибли под пулями боевиков, проходя страшную школу жизни, калеча не только свои тела, но и психику. Иногда возникало желание: собрать всех этих титулованных особ в фуражках с загнутыми тульями, да часок погонять по этой грязи на пузе, да чтобы осколки от мин постригли бы над их откормленными затылками воздух – глядишь, и научились воевать, а то прикрылись солдатскими жизнями и думают, что именно так войны выигрывают. Нет не так. Если посылаешь пацанов на смерть, забудь про свой желудок, всё забудь и думай, думай, как сделать так, чтобы обыграть врага, не дать мальчишкам сгинуть запросто так. Они же ещё совсем дети и их мамки ждут. Не должности, ни звания, а человек и только он должен стоять в этот момент с карандашом у карты и решать, как сделать так, чтобы было меньше потерь. Да, есть соблазн получить ещё одну звёздочку на погоны, пройдя к ней по трупам мальчишек. Это присутствует на войне, и идут к своему благополучию по колено в крови и может быть, поэтому сама война стала больше походить на статью дохода не только конкретных государств, а и конкретных людей, обладающих на ней определённой властью.
Войны так часто стали случаться на планете, что появилось такое понятие, как не защищать, а зарабатывать. И едут все те, кто умеет стрелять и убивать. Едут, стреляют, убивают, и их кто-то стреляет и убивает. Война. Всё то, что раньше вбивали политработники в головы солдатам - сегодня приравнено к денежному эквиваленту. Вот и те, кто сейчас сидел в этом полузатопленном подвальном помещении за сколоченным на скорую руку столом в ожидании боя курантов в столице, ехали сюда за одним, а оказались в другой жизни. Здесь и ценности другие, и сама жизнь пропитана деньгами и смертью настолько в равных пропорциях, что всё человеческое даже не хотело показывать своего лица.
Солдаты пели в разнобой под расстроенную гитару, окутанные сигаретным дымом. Уже было выпито немало, но все продолжали ждать наступления Нового года, приглядываясь к «десерту», в виде женщины в солдатском бушлате, сидевшей вместе со всеми и пьяно щурившейся на пламя коптилки. Она ничем не отличалась от тех, кто был с нею за этим столом. Да, и как можно было отличаться во всём этом, где шла война, и гибли люди? Если разобраться, никто из присутствующих и не видел в ней ничего женского: обветренное лицо, мозолистые руки со следами грязи под ногтями, хриплый прокуренный голос и запах дешёвого одеколона пополам с запахом гари, исходящий от её немытых волос. Вот сейчас они все напьются, и когда память затянется мёртвой петлёй на их сознании, её поведут по очереди в дальний угол подвала на грязные матрасы и будут… Не хочется об этом говорить, потому что всё это звериные инстинкты здоровых мужиков с подорванной психикой. Они даже не знают, зачем им это надо. По каким-то немыслимым законам этой жизни всё это присутствует на войне, и её ведут в дальний угол подвала, и кто молча, кто в крике опустошают себя, стараясь забыть о тех, кто их ждёт дома.
Михаил всё это видел не раз, но сам в этом не участвовал. Сам себе удивлялся: почему его не тянет на «десерт»? Сослуживцы посмеивались, мол, ещё не огрубел. Ну, причём здесь это? А может быть причём? Скорее всего, его спасали от этого воспоминания о своей прошлой жизни. Оттуда сюда тянулся тонкий лучик и благодаря этому, может быть, ему удавалось ещё оставаться во всей этой грязи человеком.
Как-то дед Василий рассказал Михаилу о том, как фашисты запугивали наступающих солдат советской армии. Ну, то, что сбрасывали листовки и бочки из-под горючего с самолётов, и те, падая сверху, издавали неприятный звук – это он в книжках читал, а вот про то, что вместе со всем этим иногда фашисты сбрасывали на землю пленных в ящиках – это ему он рассказал.
Они тогда маршем шли по дорогам Германии в сторону Кенигсберга. Объявили команду: «Воздух!» Кто куда – все в рассыпную долой с дороги. Дед Василий шустрый был – сразу в кювет. Лежит, не двигается, а самолёты кружат и что интересно, будто рассматривают сверху лежащих в грязи солдат, но не стреляют и не бомбят, а потом вдруг сделали разворот, и, снизившись, стали сбрасывать какие-то тюки. Сыпанули листовок, а в заключение «пробомбили» пустыми бочками. Показалась наша авиация, те заспешили поближе к своим аэродромам. Встали солдаты с земли, отряхиваются и видят в поле какие-то кучи лежат. Пошли смотреть, а там… Страшно всё это видеть, когда на тебя смерть смотрит в упор глазами тех, кто совсем недавно был ещё жив. Смотрит и будто насмехается, мол, запоминай и с вами так будет, если не повернёте обратно. Фашисты рассчитывали на массовый психоз среди солдат – не вышло. Да, были такие, кто после увиденного не хотел воевать: калечили себя. Так называемые «самострелы» стали пополнять штрафные роты, но чаще всего их расстреливали. На войне это быстро: раз и готово.
На этой войне, куда забросила судьба Михаила, тот тоже всякого насмотрелся. Боевики изощрялись в своём мастерстве в глумлении над пленными: резали на куски почём зря. Часто подбрасывали фрагменты тел солдат их сослуживцам, мол, и вас ждёт та же участь. Действовало? Действовало, но чаще просыпалась злоба.
Как-то после очередной такой «посылки» так разошлись, что пришлось вызывать комендантский взвод, чтобы утихомирить возбуждённых солдат. Те избивали всех, кто имел хоть какое-то отношение к чеченцам. Били безжалостно. Чем больше били, тем сильнее распалялись. Один так разошёлся, что швырнул гранату в дом, где жили измученные войной простые люди. Всё списали на войну.
Война не щадит никого. След от пуль и осколков время ещё может как-то залечить, а вот душевные раны ещё долго дают о себе знать. Михаил боялся того, что однажды вернётся домой и не сможет узнать родных. Такое бывало, и бывало, когда по ночам пришедшие с войны продолжали идти в атаки, умирая медленно, кромсая собственное сердце воспоминаниями. Всё это усугублялось ещё и тем, что мирная жизнь с неохотой принимала их в свои объятия. Было ощущение, что сами люди сторонились тех, кто выполнял свой долг. Стали образовываться всякие общества ветеранов локальных войн и они уже сами, сообща, а не поодиночке пытались найти ответы на мучавшие их вопросы. Вопросов было много – ответов мало. Система, которая подвела их под такое состояние, оказалась не готовой стать на их защиту. Слишком много было пунктов, которые мешали находить быстро взаимопонимание с властью, а поэтому, кто сумел выжить там под пулями, здесь в мирной жизни терпел поражение. Здесь приходилось стоять против бюрократии разожравшейся и потерявшей всякий стыд. Когда весточки про всё это просачивались с гражданки сюда, где проходили боевые действия, сознание солдат начинало выбираться потихоньку из темноты на свет.
Михаилу оставалось до дембеля несколько месяцев. Весна пришла солнечная и было непонятно, чему она так радуется, потому что война продолжалась, и гибли всё также люди, а её кружило по этим грязным улицам перепаханного снарядами города и в своём бесстыдстве она не знала границ. От этого всё чаще по ночам солдаты скрипели во сне зубами, где любимые приходили к ним, в чём мать родила. После таких снов пробуждение было тягостным, как после затяжного похмелья. Тут же в головы лезло всякое такое, отчего было не убежать. Хотелось рвать на себе эти провонявшие бушлаты, и хоть на пять, десять минут, прикоснуться к чистому женскому телу и совсем было не важно: какая она эта женщина: красивая или нет. Просто хотелось до неё дотянуться и потрогать, а потом… А что потом?
Михаил напросился в рейд с разведчиками, как он сказал взводному, мол, есть место на груди ещё для одного знака отличия и почему бы им его не украсить? Взводный покрутил ус и сказал:
- Задницу не подставляй, стрелок, - и отпустил, крикнув вдогонку: - Девок там не порть, девственник.
В таких рейдах он участвовал не первый раз, за что имел не одну благодарность от командования. Обещали даже к ордену представить. Он сначала даже смеялся, мол, зачем мне это, но потом как-то пообщался с ветеранами и понял, что в мирной жизни может пригодиться: не хлебом единым сыт человек. Конечно, к наградам там, на гражданке отношение разное. Кто-то их называет цацками, а кто и прямо в лоб говорит, что сатанинские эти побрякушки. За такие «цацки» жизни клали, а о них так … Там на войне у каждой награды своя цена и эта цена – человеческая жизнь. Твоя жизнь, которая тебе, как собственно и другим, дана на этом свете только раз. Ты ставишь её на кон, не думая о наградах. Это уже потом кто-то решает за тебя, сколько стоит твой подвиг и «бац!» тебе на грудь или медаль, или орден какой. Приятно? Отчего же не приятно, если дают, но если, положа руку на сердце, можно было бы без этого обойтись, жизнь на земле была бы куда лучше. Беда в том, что не получается пока, не получается…
Были и другие «поощрения», но о них говорят только в тех случаях, когда не возвращаются с боя солдаты. С литером «посмертно» летят награды в дома погибших и матери кладут их на видное место, будто они могут заменить им сыновей. Не могут. Переименовывают улицы и переулки в честь мальчишек, украденных войной у этой жизни, и стоят в минуте молчания те, кому воевать и не возвращаться в двадцать первом веке. Войны никто не отменял и если это когда-нибудь и случится, то до того времени можно успеть не только улицы и переулки переименовать, но и целые города и посёлки.
Михаил часто про всё это думал и думал об этом потому, что видел своими глазами, как тяжело всем тем, кто до него возвращался с войн домой, и как их встречала потом мирная жизнь. Сколько навоевавшихся солдат «прерывали свой полёт» уже здесь в глубоком тылу, наткнувшись на стену отчуждения и непонимания. Не найдя ответы на свои вопросы и вдоволь находившись по кабинетам чиновников, уходили в криминал или просто в никуда. Иногда хочется всю эту шушеру управленческую закинуть на дно реки, чтоб духу её не было. Наплодились: друг у друга в кумовьях ходят. Вот так заденешь кого-нибудь плечом или словом в коридорах власти и уже «слюни пускают», мол, никакого уважения к власти. Слово-то, какое подобрали – «власть». Что ни «хорёк» с должностью, уже «ломай перед ним шапку». Вот так посмотришь, и кажется что все они там родственники: и на лицо похожи, и пахнут как-то одинаково. Разве можно всё это прошибить? Смотрят на тебя как на призрак, и будто спрашивают: «Зачем вернулся?»
Возвращаются не все. Вот и этот рейд станет для кого-то из них последней «прогулкой». Хороша «прогулка»: проникнуть на территорию боевиков и вывести из строя цех по изготовлению взрывных приспособлений. Здесь в городе нет сплошной обороны. Её нигде нет, а особенно там, где всё напутано и перемешано. Тут из-за каждого угла может быть выпущена пуля. Пока тихо – спят пули, но это обманчивая тишина. На войне только так. Да и какая это тишина, если в буквальном смысле идёт охота на людей: чем больше убитых, тем результативней победа.
Михаил шёл в середине цепочки. Разведчики пробирались к заводским корпусам, которые в полуразрушенном состоянии маячили за искорёженными высотками. Там, боевики изготавливали «невинные безделушки», приносившие в семьи солдат печальные известия. Надо было разворошить это хозяйство и постараться вернуться всем живыми обратно.
Город спал или только притворялся, что спит. Предрассветные часы, даже во время войны, самые сладкие и снится всё такое мирное, и так не хочется просыпаться, и ты растягиваешь секунды и минуты и стараешься хоть чуть-чуть побыть там, куда может быть, никогда больше не вернёшься. Михаил всматривался в туман, выползавший из окон и дверей расстрелянных домов. Разведчики неслышным шагом прошли в полуразрушенную пятиэтажку. Буквально через квартал от неё начиналась заводская зона. Здесь простиралась пока нейтральная территория – ничейная земля, по которой ходили и те и другие. Сегодня была их очередь и они здесь. Осмотрелись. Тихо. Вся улица перед зданием перепахана гусеницами танков. Такое впечатление, что коммунальщики задумали провести капитальный ремонт. Не вовремя, ребята, не вовремя – стреляют здесь и убивают. Приходите попозже. Когда? Этого никто не знает, а поэтому позванивайте…
Пейзажи на войне бывают разные. Ничего в них нет красивого, и когда художники хотят донести до нас, простых смертных, всё это, становится непонятно то многое, что скрывают в себе их полотна. Даже здесь мы продолжаем безмолвствовать, оставаясь наедине со своими сомнениями, осуждая в душе смерть и порой, не понимая смысла в подвиге, который продлевает жизнь одним и укорачивает её же другим. Сожжённые остовы машин, разбросанные повсюду пустые гильзы, будто какой-то сеятель бросил в землю семена, надеясь на всходы по весне, воронки, наполненные грязной водой и этот запах, перемешанный с ощущениями неизбежности того, что вот-вот должно случиться в этой жизни. Пока ещё тихо, но тревога, уже готова рвануться из тебя наружу, чтобы огласить этот мир криком от боли, когда в твоё тело вонзаются жалящие кусочки металла. Это война. Боевики воюют по своим правилам. Мы – по своим. Здесь о честности и совести не думают. Здесь о многом не думают, и поэтому война просто превратилась в бойню, где глумление даже над труппами стало порядком вещей. На этой войне всё перемешалось: бандиты стали солдатами, а солдаты… Этим приходится нелегко ими оставаться. Слишком многое поставлено на кон. Тот, у кого мораль и нравственность на нуле становится бандитом. Он даже этого не замечает: просто воюет так, как воюют те, кто «заварил всю эту кашу». Война всё спишет. Да, что война, когда постулаты религиозных учений уже флагами взметнулись над головами убийц, и получается, что сам Создатель стал соучастником всего того, что изобрело человечество, развлекая себя, устраивая посреди мирной жизни локальные войны.
Немного передохнули и двинулись дальше. Подвалами прошли до торца дома, потом перебежками лёгкими тенями проскользнули через улицу к стене противоположного здания. Теперь надо было обойти его и по одному, след в след, чтобы не напороться на растяжки, углубиться в туман и обрушиться на головы ничего не подозревающих боевиков. Пока ещё можно это сделать – туман на стороне разведчиков. Труднее будет возвращаться и тогда, скорее всего кто-то останется прикрывать, и помоги ему в этом Боже.
Старший лейтенант с перебитым носом осмотрел бойцов, дал последние указания и они пошли. Мягко на одних носках, слегка пружиня, выскользнули из-за укрытия.
«Спят боевики. Спят и не знают, что смерть пришла по их души… Спят ли?»
Они не спали. Нельзя недооценивать врага, каким бы он ни был. Враг никогда не бывает слабым. Это в старых фильмах власть заставляла показывать их в образах простофиль, а эти «простофили» в Великую Отечественную войну более пятидесяти миллионов людей вогнали в землю, как своих, так и чужих. Если уж «простофили» способны были на это, то, чего ждать от тех, кого финансирует капитал Запада?
Разведчики не успели углубиться на территорию завода, как по ним ударили из миномётов. Вжались в землю. Местность открытая.
«Ждали их, ждали… Не первый раз попадают в такую задницу. Дураку понятно, что кто-то из своих торгует солдатиками, торгует… Эх, дотянуться бы до прогнившей душонки, да пока не до него – руки заняты: сжимают автомат и головы не поднять. Пристрелялись сволочи. Скольких ребят положат…»
Старший лейтенант скользнул в отверстие канализационного люка. Ноги наступили во что-то липкое. Сильный запах разлагающейся плоти тут же забился в нос, а жить-то хочется… Решил не засиживаться в этой «братской могиле», да и бойцы уже освоились в этом аду и стали постреливать в сторону боевиков. Старший лейтенант прислушался – стрельба раздавалась со всех сторон.
«Взяли в колечко. Обложили… Вот тебе и сходили «к бабушке на блины», мать вашу…»
Михаил сполз в воронку. В прицел снайперской винтовки искал цель – туман, серый и липкий… Послышался звук плюхающейся мины. Михаил уткнул лицо в землю. Опять этот запах…
Когда обстрел поутих, стало ясно, что сейчас боевики сделают вылазку. Стрелять в туман не было смысла. Захотелось посмотреть в небо. Где оно? Где-то вверху. Михаил перевернулся на спину.
«Нет там ничего и никого… Кому молиться? Только не плен. Лучше пулю и чтобы сразу. Боевики снайперов не жалуют: для них припасено специальное «обхождение» и бандиты любят этот «ритуал», якобы прописанный в Коране. Только не плен, только…»
Звуки приближающихся шагов оборвали его мысли. Михаил повернулся на живот и стал всматриваться в белёсую пелену тумана. Появился неясный силуэт, ещё… Шли в полный рост. Так ходят только уверенные в себе люди или перекаченные наркотой беспредельщики. Михаил потянул на себя снайперскую винтовку. Привычными движениями рук ощупал цевьё и… Это был какой-то рок: осколок мины вывел из строя оружие. Теперь «снайперкой» можно было махать вроде палки, а палкой много не навоюешь. Михаил торопливо достал гранату и вцепился пальцами в металлическое кольцо. Он ждал…
Память полезла в прошлое. Что она хотела оттуда извлечь, и как надо было всем этим распорядиться, Михаил не знал. Не знал потому, что он не контролировал ни себя, ни образы, выплывавшие из неоткуда. Всё, что сейчас он чувствовал, ощущал – трудно поддавалось описанию: последние мгновения жизни и уже не ты решаешь: быть или не быть, а кто-то, кто совсем на тебя не похож. Этот кто-то мог в любую секунду оборвать жизнь и что интересно, Михаил этому не сопротивлялся. Он уже решил для себя, что только так и не иначе. Он лежал и считал побелевшими губами про себя: «Один, два, три…» Что он считал, Михаил не знал. Может секунды? Тогда почему так медленно? Шаги смерти? Тогда почему так торжественно? А что тогда? Может быть…?
Рука потянула кольцо из гранаты. Мысли отпрянули в сторону, и внутренний голос потребовал: «Ну же?» А как хочется ещё секундочку, ещё полсекундочки… Внезапная боль, обрушившаяся на голову, прервала всё, что до этого наполняло его жизнь. Куда-то поплыли перед глазами неясные образы, и яркая вспышка ослепила сознание - Михаил переместился во времена своего прошлого.
Ему было тепло. Он почувствовал, как комья земли ласкаются в его пальцах. Удивительное ощущение и хочется прижать их к своей груди. Дед Василий смеётся, поглядывая на внука. Сегодня он в хорошем настроении: улыбается и рассказывает о том, как пленил двух японских солдат. Говорит об этом весело:
- Повёл я коня на водопой к реке. Речушка там протекала и вода в ней такая мутная, что хоть «Караул!» кричи. Конь-то воду пьёт, а я по камышам глазами вожу и вижу, блестят два штыка. Смекнул, что это япошки, а у самого поджилки затряслись. Они, эти японцы ох и хитры на всякие выдумки. Огляделся по сторонам. Никого. Ну, думаю: фашиста бил, всяких их союзников бил тоже, а где наша не пропадала и хвать автомат и «по-японски», но с немецким смыслом: «Хэндэ хох!» Самураи замерли. Они стоят, и я стою. Ну, сколько так можно в гляделки играть? Я на бугорок взобрался и ору им: «А ну, выходи!», а тут ещё и конь мой заржал. Смотрю – зашевелились. Я на всякий случай автомат на изготовку. Кто их знает, что у них на уме? Самураи они такие: всё улыбаются тебе, а у самих - «камень за пазухой».
- А отчего так? - спрашивает Мишка.
- Так ясное дело – живут на островах. Не умещаются… Они-то и в войну полезли, чтоб отхватить себе суши кусок, да вот осечка вышла. Ну так вот, они из камышей выбрались, стоят, смотрят на меня, а оружие не опускают. Тут я сорвался и попёр на них без всякого этикета, а они возьми и упади на колени и что-то лопочут на своём языке. Институтов я не заканчивал – связал им руки. Сам на коня, а их впереди себя пустил. Вот за это меня к медали «За отвагу» и представили.
- А их расстреляли? – спросил Мишка.
- А зачем? Войне шёл конец. Германию мы дожали, и Япония уже стала спускать свой пар. Разве ж можно такому маленькому народу воевать? Посмотришь вот так со стороны на этих самых японцев, вроде бы не дураки, а наломали дров не в свою пользу.
- А куда их дели? – продолжал наседать на деда Мишка.
- Так известно куда: на всякие там работы, так сказать, нагрешил – теперь отрабатывай. Порушили-то многое. Вот их и заставляли восстанавливать. Чудные они какие-то: всё чего-то щурились, и всё по-своему шушукались. Прислушаешься, и кажется, будто малые дети между собой разговаривают, да и ростом они махонькие – прямо пацаны и только.
Михаил открыл глаза. Веки, слипшиеся от крови, плохо слушались, и боль тугими верёвками стягивала голову.
«Неужели всё?» - подумал он. Михаил попробовал пошевелить руками и ногами. Непонятные ощущения: всё это как будто существовало отдельно от него. Он стал всматриваться в то, что нависало над ним. Это было не небо. Что-то большое с трещинами грозилось вот-вот раздавить его. Михаил попытался что-нибудь сказать. Невнятные звуки где-то застряли в горле, так и не сумев выбраться наружу.
«Где это я? На тот свет это мало похоже, да и я какой-то не такой: вроде живой…»
Михаил попытался повернуть голову. Боль схватила за волосы и потащила его сознание опять в прошлое.
Вот он бегает по улицам, заросшим сорной травой. Вымахала она, как никогда – «Будь здоров!» В неё хорошо прятаться, а потом вдруг выпрыгивать и с палкой на перевес, имитирующей копьё, бросаться на соседского Петьку. Они играют в индейцев, и так у них ловко это получается, что старушки, высыпавшие под вечер в палисадники возле своих домиков, то и дело крестятся и кричат им вслед: «Ироды! Напугали, оглашенные…» А им хоть бы что: бегут себе и орут, и заходящее солнце последними лучами касается птичьих перьев на их головах.
Когда совсем темнеет, и игры уходят спать, они с Петькой подсаживаются к старшим на завалинок у одного из домов и слушают размеренные разговоры. Взрослые - удивительные граждане Вселенной. Стоит им опрокинуть в себя рюмку водки, да закурить вонючую папиросу и тут же бросаются в воспоминания. Непонятные и вместе с тем какие-то близкие образы из их рассказов приходят из прошлого и усаживаются рядом: то какой-то Иван с углового дома, что сумел грудью остановить фашистский танк, то Жорик по прозвищу «Хромой», притащивший на себе ни мало, ни много, а целого генерала. Иногда вспоминали какого-то забулдыгу Степана, но как-то вскользь. О предателях говорить не любили, так если к слову… Так вот этот самый Степан смалодушничал и стал служить немцам.
Михаил открыл глаза. Опять что-то в трещинах висело над ним. Он почувствовал резкий запах нечистот. Слух уловил чей-то надрывный кашель, и кто-то произнёс:
- Покурить бы…
Михаил с трудом повернул голову, потом подвигал ногами. Тело его слушалось, значит жив. Он пошевелил рукой и попробовал повернуться на бок.
- Ожил? – тот же голос, что только хотел покурить, упёрся в барабанные перепонки.
- Где я? – спросил Михаил, пытаясь раздвинуть сумрак помещения, прищурившись.
- В аду, паря.
Михаил помолчал, соображая, а потом стал пытаться сесть.
- Лежал бы. Чего зря себя мучить? Вон вся голова в крови.
Не обращая внимания на сказанные слова, он сумел всё-таки сесть, облокотившись о грязную бетонную стену.
- Я в плену? – догадался он.
- Не на курорте – это точно, - кто-то хихикнул сбоку от него. – Непонятно только, зачем тебя такого тащили? Толку от тебя…?
- Что, плохо выгляжу? – Михаил попытался рассмотреть говорившего.
- Положа руку на сердце – не важно. Ты вроде не офицер… Эти охотники за человеческими головами так просто ничего не делают. Слушай паря, а ты не снайпер случайно?
- Снайпер.
- Ну, тогда держись. С такими, как ты, они устраивают целое шоу. Намучаешься… Мне проще – я повар. Чего им с меня взять?
- Кто это они?
- Те, у кого мы «в гостях». Видишь, как нас принимают?
- Ну, чего пристал к человеку, пустобрёх? – послышался голос из дальнего угла. – Скачешь козлом, мелкая душонка. Как только отважился на войну поехать?
- Вы, товарищ капитан, только вчера родились? Кто меня спрашивал? Стрижка под ноль и в окопы…
- Хороши твои «окопы»: котлы, да каши. Вон по виду не скажешь, что ты призывник. Лет-то тебе сколько?
- Много, - буркнул повар. – Ещё бы одну отсрочку себе купил и сидел бы сейчас на гражданке, а не тут в этой грязи ногами сучил…
- Чего ж так? Денег пожалел или совесть заела?
- Совесть не вошь – это бы я пережил, да чёрт меня попутал: один знакомец наболтал про эту войну с три короба, мол, заработать можно, если жалом по сторонам не будешь водить. Вот я и клюнул…
- Клюв не сломался?
- Не сломался…
- Значит, ещё поживёшь.
- А что и поживу. Да что всё обо мне, да обо мне. Вот об этих «желторотиках» надо разговоры вести. Их-то, зачем сюда шлют? Бабу от девки отличить не могут.
- А ты можешь? - капитан хохотнул.
- Имеем кое-какое образование. Вы, вот офицер, объясните мне: и чего мы все на этой войне делаем?
- А ты не знаешь?
- То, что я знаю, считается неофициальной информацией и крайне вредной для солдат, выполняющих свой долг.
- Всё-то ты знаешь: просто твой язык голове покоя не даёт, вот тебя и ломает всего. Молотишь без устали, а «серому веществу» покой нужен, поэтому и недопонимаешь многого.
- А вы объясните? – не унимался повар. – Почему мы не можем одолеть этих самых боевиков? Они вон и гладкие, и вооружены не хуже нас, и население их поддерживает…
- Дай время – будет и на нашей улице праздник.
- Это когда будет? До того дня наши косточки собаки растащат.
Послышался опять надрывный кашель. Михаил стал себя ощупывать.
- Ты чего потерял, снайпер? – повар приблизился к нему.
Михаил промолчал. Этот говорливый солдат-переросток, приехавший на войну подзаработать ему не нравился. Встречал он уже таких здесь. Их ничего не смущало: они делали деньги, торгуясь со смертью и что удивительно, получалось неплохо. Пока одна косила человеческие души на полях сражения, эти получали свои дивиденды, прикарманивая то, что текло к ним в руки. После общения с такими, всегда оставался неприятный осадок и обида за страну, что такие уроды ходят по родной земле, и ты вынужден дышать с ними одним и тем же воздухом.
- Ты не переживай, паря, - повар осклабился. – Как начнут тебя на куски резать, кричи сразу, что хочешь принять ислам…
Михаил весь напрягся и сделал неожиданный рывок в его сторону, сжав пальцы в кулак. Боль тут же резанула, и перед глазами поплыли круги.
- Размахался ручонками. Я тебя учу, как выжить, а ты из себя корчишь героя…
- Рядовой, - капитан оборвал говоруна, – вы ещё пока в армии и за такие разговорчики…
- Ой, капитан, - повар перешёл на «ты», - повышать голос будешь тогда, когда выберешься отсюда. Я вот сегодня заявлю, что хочу принять их веру и останусь жить, а вас всех в капусту порубают. И что толку оттого, что ты сейчас будешь мне вбивать в мою голову свою мораль? Она меня, что ли спасёт от смерти?
- Гнида, - произнёс сквозь кашель тот, кто до этого момента всё время молчал.
- Земляки, вы чё? Я же жить хочу. Мне всего-то лет – двадцать шесть, а вы перед моими глазами уставом машете. Да видал я его и вас в таком случае…
- Вояка. Морду наел… Удавить тебя мало, - капитан, судя по звуку, стал приподниматься с земли в своём углу.
- Не подходи! Я кричать буду, - повар весь сжался.
- Ещё раз рот свой поганый откроешь…
Вверху над их головами послышался шум отодвигаемых засовов и бородатое лицо, приподняв крышку люка, заглянуло внутрь, спрашивая:
- Кто кричал?
- Я, я… - повар выполз на четвереньках на свет. – Возьмите меня к себе. Я хочу принять ислам.
- Сука! - капитан с размаху ударил ногой по рыхлому телу повара.
- Эй! – грозный окрик сверху охладил его порыв.
Капитан бросил взгляд на бородача и сказал:
- Мы, как и вы не уважаем предателей.
- Оставь, - боевик ткнул в его сторону дулом автомата. – Его жизнь принадлежит нам, и не тебе решать, что с ним делать, а ты, - мужчина обратился к лежащему в грязи на боку, - поднимайся сюда. Будем с тобой разговаривать. Чего замер? – усмехнулся бородач. – Неужели больно? Смерть больнее.
- Я хочу… - начал было говорить повар, заискивающе рассматривая человека в проёме лаза.
- Я уже слышал. Поднимайся.
Люк опустился, отрезав находившихся в подвале от внешнего мира. Тишина играла в воздухе пылинками, наблюдая за тремя людьми. Капитан присел рядом с Михаилом и спросил:
- Значит, снайпер?
- Да.
- Это плохо. Если будут расспрашивать, говори, что просто солдат.
- Скажу, да толку? Меня нашли, скорее всего, рядом со снайперской винтовкой.
- Это уже хуже. Этих байками не проведёшь. И как тебя угораздило?
- В разведке мы были. Напоролись на засаду и нас взяли в кольцо. Миной разбило винтовку. Решил и себя и боевиков подорвать гранатой. Не получилось. Что-то по голове стукнуло…
- Дай, осмотрю, - капитан стал ощупывать голову Михаила. – Да, задело основательно.
- Осколок?
- Нет, просто сильный удар. Сейчас обработаю. У меня тут остался бинт… Как зовут-то?
- Михаилом.
- А меня капитан Туманов. А его прапорщик Чудной…
- Вот-вот, - закашлялся прапорщик, - начудил: под пулю подставился. Эх, жалко повара упустили. Теперь одним боевиком больше стало.
- Трус он, - сказал капитан, перевязывая голову Михаилу.
- Трус не трус, а на курок сумеет нажать. Сейчас его обработают, а потом «помажут кровью».
Михаил слышал уже про это, когда боевики заставляют перешедших на их сторону убивать тех, на чьей стороне те воевали до этого.
Где-то ближе к вечеру двое здоровенных бородачей забрали прапорщика.
- Куда это они его? – заволновался Михаил.
Капитан промолчал. Долго сидели, прислушиваясь к звукам снаружи. Тишина…
- Может, не убьют? Выстрелов не слышно…
- Зачем стрелять? Они с нами, как с баранами…
Михаил понял, что имеет капитан в виду, и холодок схватил его сердце в свои ладони. Ему рассказывали про то, как боевики ножом перерезают горло своим жертвам. Некоторые потом из них мажут их кровью своё лицо… Варвары.
Ночь тянулась долго. Сны какие-то корявые приходили и уходили, не неся с собой никакого смысла. На утро гудела голова, и хотелось спать. Михаил ворочался. Желудок посасывало, и он спросил капитана:
- Здесь кормят?
- Кормят, - ответил Туманов и добавил: - Свинцом в живот, иногда в голову.
- Не богатое меню, - сделал заключение Михаил.
- Да уж, не ресторан «Узбекистан», где шашлык и плов прямо из тарелок выпрыгивают…
Они помолчали.
- А что с нами будет?
- Могут убить, - капитан выжидательно посмотрел на Михаила, - а могут продать куда-нибудь в рабство. Это у них сейчас бизнес такой. Пока мы здесь, можно ещё попытаться сбежать. Отсюда до наших рукой подать… Потом будет это сделать труднее. Не сегодня так завтра возьмутся и за меня, и за тебя – будут бить, а нам силы нужны…
- Силы есть, вот только голова болит, - Михаил потрогал руками повязку. – А, как убежим мы отсюда?
- Убежим… Чем спокойнее мы себя будем вести, тем меньше нашим охранникам забот, а когда забот меньше, то бдительность ослабевает. Ты меня понимаешь?
Михаил кивнул головой.
- А за что бьют? – спросил он капитана.
- Ради забавы или ради мести… Понять трудно. Я здесь вторую неделю и уже был, на их «собеседовании». Отделался синяками, да ушибами, а вот прапорщику попало изрядно: отделали так, что все лёгкие отбили, и это, не взирая на то, что до этого у него было сквозное ранение в правую грудь. После такого «гостеприимства», как правило, не живут, а он жил. Сильный мужик был. Теперь, наверное, его душа с Богом разговаривает. Может за нас словечко замолвит?
Михаил слушал капитана и ощущал, как боль, его боль отступала. Ближе к обеду к ним в подвал сбросили какие-то объедки, и худощавый боевик со шрамом на лице крикнул, смеясь: «Кушать подано!» Ни капитан, ни Михаил не тронулись с места, а есть хотелось. Глаза их жадно смотрели на то, что валялось в грязи и отдалённо напоминало пищу. Михаил не вытерпел и поднялся, подошёл и увидел на земле при слабом свете, струившимся сквозь щель в люке лаза, человеческие уши, нос и ещё что-то… Его вывернуло на изнанку, он упал на колени, и рвота полезла белой пеной, раздирая гортань. Капитан оттащил его к стене и, привалившись к ней, зашептал:
- Тихо, тихо, Миша… Не держи в себе, поплачь, если сможешь, но только без крика – нам проблемы не нужны.
Михаил прикрыл глаза. Память, как спасательный круг, перелистнула несколько страниц его прошлого и он оказался в далёком детстве. Они со сверстниками играли в войну. Какие-то палки приспособили под винтовки и автоматы, из газет наделали себе пилотки и лёжа в траве, изображали из себя разведчиков. Переговаривались шёпотом. Ползком подползли к кустам сирени и замерли. Судя по тому, какие в тот момент у них были серьёзные лица, можно было сказать, что они к этому вопросу относились ответственно.
Вдруг, женщина, проходившая по аллее, неожиданно свернула в их сторону и, проскользнув метрах в десяти мимо них, углубилась в кустарник. Задрав юбку, присела, озираясь по сторонам.
- Приспичило, - прошептал Витька, горлопан и задира.
- Может, вспугнём? – предложил краснощёкий Серёжка.
- Нет, уж – пускай она лучше всё нам покажет, - заявил Витька.
- А чего покажет? - спросил Мишка, с любопытством высунувший голову из высокой травы.
- Чего, чего? – зашептал тот. – Личное оружие.
Они втроём уставились на женщину, а та быстро вскочила, сделав своё дело, одёрнула юбку и вернулась на аллею, как ни в чём не бывало.
- Ну, и где? – спросил Мишка.
- Да? – Серёжка посмотрел на Витьку.
- Где, где, - тот явно был тоже недоволен «результатом», - в Караганде. Кто ж знал, что она так быстро управится?
- Надо было всё ж вспугнуть, - Серёжка лёг на спину. – Сейчас бы уж всё рассмотрели.
- А мне это и ни к чему вовсе. Я уже всё видел, - заявил Витька.
- Врёшь! – Серёжку даже подкинуло от сказанного.
- Ей, Богу!
- И где?
- Я же говорю: в Караганде, - Витька засмеялся.
- Врун! – Серёжка сел.
Он был старше Витьки на год, но тот был рослее его. Мишка ходил в одногодках с этим горлопаном и так получалось, что Витька всегда его защищал, если вдруг кто-то из соседских мальчишек лез к нему с кулаками. Они всегда держались друг друга - втроём. Такие разные, они были – «не разлей вода». Про них так и говорили – «банда». Наверное, это оттого, что всегда у них в руках были какие-то палки и как не посмотришь, чего-то стреляют, кого-то преследуют и всё с криком и с каким-то неподдельным азартом.
Капитан тронул Михаила за плечо. Тот открыл глаза. Ещё во рту стоял кисловатый привкус слюны. Он разомкнул губы и спросил:
- Как жить после этого?
- И жить будем, и мстить будем – мы солдаты, Миша. Слушай меня внимательно. Кое-какая мыслишка у меня заворочалась на счёт нашего побега, но предупреждаю, что процент успеха минимальный, - капитан помолчал. – Эти, каждую ночь устраивают, что-то вроде «сафари». Когда они отправятся в очередную вылазку, я позову охранника и скажу, что хочу принять ислам…
- Как так? – Михаил стал подниматься с земли, отстраняясь от капитана.
- Тихо, дурачок. Это уловка такая. Как только меня начнут отсюда вытаскивать на «беседу», я попробую сбить охранника с ног.
- А если…?
- Об этом потом. У нас другого выхода с тобой просто нет, - Туманов посмотрел в дальний угол подвала, где он похоронил до этого фрагменты человеческого лица.
Они сидели молча. В висках пульсировала кровь, отсчитывая секунды. Холодок напряжения лёг на плечи, и каждый про себя сейчас решал: всё ли он исполнил в этой жизни? Одному шёл двадцатый год, другому уже было за тридцать, и вот они сидели, готовясь шагнуть в своё будущее, и не знали, чем закончится этот их шаг.
Всё произошло быстро. Для порядка чуть-чуть покричали. Охранник уже другой, более молодой, с жёлтым лицом угрожающе крикнул им, что если не перестанут, швырнёт гранату. Капитан сделал серьёзное лицо и заявил, что хочет встать на сторону боевиков.
- Созрел, капитан? А то Ахмед хотел тебя уже отдать на съедение собакам. Ну, вылезай… поговорим.
Туманов стал медленно подниматься по приставной лестнице. Как только его голова показалась из люка, и он увидел, что в помещении над подвалом находится лишь этот боевик, он скорчил лицо, как от боли и протянул охраннику руку, мол, помоги. Тот улыбнулся и ничего, не подозревая, вцепился в его жилистую ладонь со словами:
- Что, капитан, ноги от счастья не держат?
Туманов сильно рванул его на себя, второй рукой вцепившись за щиколотку ноги. Тело боевика потеряло равновесие, и он, сильно ударившись головой о край люка, свалился мешком в подвал, где на него набросился Михаил. Он вдавил его лицо в землю, навалившись телом, приговаривая:
- Кушать подано…
Капитан спрыгнул с лестницы и, вытащив у охранника из-за пояса нож, нанёс удар тому в бок. Его голос слегка подрагивал:
- Аллах, прими душу этого несчастного.
Михаил отскочил от дёрнувшегося в конвульсиях тела в сторону. Капитан поднял с земли автомат и сунул ему в руки:
- Держи снайпер.
Они выбрались наверх и прислушались. Аккуратно вернули на место крышку люка и задвинули на ней засов. Где-то на верхних этажах дома играла тихо-тихо музыка. Капитан подполз к окну и осторожно выглянул наружу. Никого…
- Ни черта не видно – темень стоит, хоть глаз выколи. Куда бежать, в какую сторону?
Михаил тоже выглянул в окно. Ночь действительно плотным покрывалом накрыла город.
- Воровская ночь, - прошептал капитан. – Ладно, рванём наугад. Всё равно здесь оставаться и дожидаться своей смерти нет нам никакого резона. Судя по всему, мы где-то в центре. Если пойдём в этом направлении, то должны выйти к своим. Топать прилично и надо успеть это сделать до утра. Утром нас кинутся искать. Если не успеем выбраться - возьмут без проблем. Есть и другой план, пойти в обратном направлении. Нас будут искать ближе к нашим, а мы спокойно проберёмся им в тыл. Как тебе этот план?
- Не знаю… Мне кажется, если уж рисковать, то поближе к нашим, - Михаил неуверенно повёл плечами.
- Знать бы точно, где они, - капитан сплюнул. – Тишина-то, какая. Хоть бы кто пострелял для ориентира, а то проблукаем и выйдем не к своим, а к этим ублюдкам. Ладно, двигаем – время дорого…
Они вылезли через окно на улицу и по-над домом прошмыгнули вправо, стараясь не создавать лишнего шума. Чудом, уцелевшая во дворе детская песочница провожала их испуганным взглядом. Первым шёл Туманов, за ним Михаил, озиравшийся по сторонам. Почти на ощупь они пробрались через улицу и притаились, всматриваясь в глубину двора с развороченными строениями. Слух уловил чеченскую речь.
«Эх, сейчас бы встать во весь рост и всадить автоматную очередь по этим «хозяевам», но нельзя…»
По звукам шагов определили, что идут двое. Ладно, пусть пока живут. Ещё всё успеется: и за прапорщика Чуднова, расквитаться и дотянуться до этого гада – повара. Всем воздадут по заслугам. Язык компромиссов в этой войне исчерпал себя. Они пропустили мимо себя двух боевиков. Оба бородатые, с автоматами на плечах. Идут вразвалочку, никого не сторожась. Капитан прислушался, пытаясь поймать интонацию их разговора, но те говорили на своём языке без всяких эмоций. Если бы не эта война, можно было подумать, что это просто два мирных жителя возвращаются домой с работы. Эти тоже возвращались с «работы», оставив, возможно, после себя кровавый след.
Туманов с Михаилом шли всю ночь. Подолгу затаивались. То там, то здесь шныряли боевики. Их плотность говорила о том, что они движутся в правильном направлении. Им удалось, не привлекая к себе внимания, пройти к полуразрушенному зданию, за которым простирался пустырь. Капитан безошибочно вывел Михаила к нему. Там могли находиться посты боевиков. Их предстояло обойти. Они сделали небольшой крюк и залегли у бетонных плит, возле недостроенного дома.
- Ну, как, солдат?
- Терпимо, - ответил Михаил, глядя на капитана.
- Ясно. Крепись. До наших уже рукой подать. Сейчас перейдём вот эту площадь и там уже буде полегче. Ну что, готов?
Михаил кивнул головой. Ему было так плохо, что не передать словами, но виду он не подавал. Стиснув зубы, поднялся с земли и направился за капитаном. Тот оглянулся и показал рукой на высоковольтную опору.- Вот её держись. Это будет нашим ориентиром. Там слева должны быть уже наши.
Как тягостно движется время. Каждый шаг даётся с трудом. Один шаг – секунда, ещё шаг – ещё секунда… Почему так медленно? Ты идёшь, а кто-то уже ловит твой силуэт в прицел автомата, и стоит пальцу нажать на курок и всё: пуля полетит за тобой. Она летит быстрей, чем движется время, а ты идёшь и ничего ещё не чувствуешь, потому что не принадлежишь сейчас себе - мысли только о том, чтобы выжить, уцелеть. Ещё не так светло, но уже различимы силуэты людей и кто-то уже следит за твоей спиной, смотрит в твой затылок из-за укрытия.
«О, чёрт!» - выругался про себя капитан и сказал вслух:
- По-моему, мы оказались в ненужный час в ненужном месте.
- Что? – не понял Михаил.
Туманов кивнул головой на цепочку людей, отделившихся от дома напротив, и направлявшихся в их сторону. Это были боевики, возвращавшиеся к себе после рейда по тылам русских. Капитан нащупал рукой гранату, снятую с тела убитого им охранника. Его голос начинал слегка вибрировать:
- Идём спокойно. Пусть думают, что мы из их «огорода». Как только я брошу гранату, делаем рывок вправо. Надо будет бежать изо всех сил. Пока они очухаются и разберутся: что, да к чему, мы успеем скрыться, а если нет, то на этом месте смерть в нашей с тобой жизни поставит свой автограф, Миша.
Боевики их тоже заметили. Приняв по всему за своих, приветливо помахали руками, мол, всё хорошо. Вот они всё ближе и ближе. Капитан резким движением метнул гранату в боевиков и, пригнувшись, побежал в сторону, увлекая за собой Михаила. Раздался взрыв. Осколки прошелестели где-то в стороне, чиркнув утренний воздух. Им казалось, что они бегут быстро, но это только казалось. Ноги на самом деле вязли в набухшей земле, и дыхание рвалось из лёгких с болью. Михаил бежал пригнувшись. Со стороны боевиков началась пальба. Стреляли наугад, ещё не понимая видно, что произошло. Это позволило им отбежать на приличное расстояние. Споткнувшись обо что-то, Туманов кувырком свалился в воронку. Михаил с разбегу прыгнул следом и вогнул голову в себя. Пули как раз просвистели над ним, взлохматив землю на бугре.
- Мелковата, - произнёс капитан, ощупывая руками воронку. На счёт три выскакиваем и бежим дальше. Главное не оборачивайся и следуй за мной след в след. Готов?
- Ага, - ответил Михаил, переводя дыхание.
- Не «ага», а так точно, рядовой, - улыбнулся ему Туманов. – Нам бы дотянуть до строений, а там, считай, что дома. Сейчас мы им устроим небольшой фейерверк, - капитан достал последнюю гранату и, выдернув чеку, бросил её в сторону боевиков, которые, перестроившись, шли уже в их сторону, охватывая полумесяцем воронку. – За мной!
Опять по усыпанной кирпичом и битым стеклом земле, они бросились убегать от смерти. Петляли умело. У кучи строительного мусора притаились.
- Ну, как? – капитан перевёл дыхание. – Голова не отвлекает?
- Не до неё, - ответил Михаил.
- Всё правильно. Захочешь жить, забудешь о зубной боли. Так? – Туманов весело посмотрел на того.
- Так точно.
- Вот, уже лучше, снайпер. На счёт три перебежками вон к тому палисаднику, а там решим, куда дальше рвать когти.
Они выскочили из своего укрытия и, не обращая внимания на цвиркающие пули у своих ног, побежали к приземистому зданию. Уже на самом подходе, метров за пять, капитан как-то неловко споткнулся и, мотнув головой, с размаху упал на землю. Михаил не успел сообразить и перелетел через него, сильно ударившись о металлическую конструкцию, выступающую из земли. Огляделся и позвал Туманова:
- Товарищ, капитан, товарищ…
- Отставить, - простонал Туманов. – Меня добей и уходи к нашим.
- Так нельзя, товарищ капитан, - у Михаила задрожали губы.
- Приказываю…
- Ага, сейчас, - Михаил зло ухмыльнулся. – Мне на ваши приказы насрать.
- Рядовой, - капитан уставился в Михаила угасающим взглядом.
Струйка крови показалась из уголка рта.
- Нет, товарищ капитан, мы всё равно дойдём…
А боевики шли в полный рост, и до них было уже рукой подать. Михаил, схватив капитана за воротник куртки, стал тащить его по земле в сторону кустарника. Ночные сумерки постепенно расступались, и утренний туман, выползавший из всех щелей, служил прикрытием. У самого палисадника Михаил осмотрел рану у Туманова и сказал:
- Ничего, товарищ капитан, ещё повоюем.
Он взвалил его на себя и, согнувшись от тяжести чуть ли не до самой земли, стал маленькими шагами спускаться в овраг, протянувшийся за одноэтажным строением с искорёженной крышей.
«Надо идти… Шаг, ещё, - мысли цеплялись за расплывчатые воспоминания. – Только бы не упасть. Шире шаг. Так…»
Он сам себя подбадривал и подгонял одновременно. Каким-то чудом ему удалось вытащить капитана на другую сторону оврага, и когда Михаил оглянулся и увидел, как в нерешительности боевики топчутся у палисадника, что-то разглядывая на земле, он понял, что теперь у них действительно появился шанс выжить.
- Ну что, взяли, сучьи выродки? – по лицу полились слёзы. – Теперь ждите ответного хода – за мной не заржавеет.
- Земляк, - чей-то голос его осторожно окликнул сзади. – Ты что, родню встретил?
Михаил вскинул автомат:
- Кто тут?
- Кто, кто – конь в пальто. Чего орёшь? Сам-то кто?
- Рядовой… - ноги подкосились, и Михаил осел на землю.
Дальше было, как в сказке: его подхватили и потащили в расположение части, державшей оборону на этом участке. Капитана сразу же отправили в медсанчасть. Какой-то чин долго расспрашивал Михаила о том, как он попал в плен, потом какие-то бумаги давал подписывать. Уходил, приходил и снова расспросы, и снова бумаги. Михаил всё пытался ему рассказать о прапорщике по фамилии Чудной, о капитане, о поваре, который переметнулся на сторону боевиков. Тот слушал, делал пометки в своих записях и снова куда-то уходил…
После возвращение из плена Михаил полностью потерял вкус к еде. Его кормили, а он ничего не ощущал. Глотал спирт и заедал его кашей с тушёнкой. Когда его наконец-то вернули в часть, где он проходил службу, всё началось сначала: опять расспросы, бумаги и так по кругу. Когда всё успокоилось, и Михаил однажды случайно поймал взглядом своё отражение в осколке зеркала, он не узнал себя. На него смотрело незнакомое лицо. Это был уже другой человек. Седой клок волос вылез у виска, и под глазами пролегли морщины. Война забрала себе его молодость, наложив свой отпечаток на его чело, мол, живи и помни. Сколько таких вернулось домой с войны и до сих пор ещё не верящих в то, что им это удалось сделать. Трудно поверить в то, к чему был приговорён однажды: выжить и вернуться. Это, оказалось, сделать легче, чем поверить в то, что так оно и будет.
Март 2007г.