И. Рассказов.
Возвращение домой.
Поезд дёрнулся и замер. Потом ещё раз и вереница вагонов медленно потянулась за локомотивом, постепенно набирая скорость. Мимо окон поплыл заснеженный перрон. Залитые светом, окна вокзала, фонарные столбы, одинокие провожающие и милиционер в куртке с поднятым воротником – всё это, как бы ускользало в прошлое, растворяясь в полумраке зимнего вечера, наползающего с востока. Колёса на стыках рельсов начинали выстукивать знакомый ритм. Стоило лишь прислушаться и подобрать под него какие-нибудь слова, и получалась однообразная, заунывная песня. Она, то набирала темп, то, вдруг споткнувшись, шла поперёк такта. Надо было опять ловить сильную долю и если это удавалось, песня дорог начинала пульсировать снова и снова, то, громко заполняя собой пространство, то, прячась за разговорами пассажиров, рассаживающихся по своим местам.
Владимир стоял в тамбуре, разглядывая в окно привокзальные постройки, прощальными контурами, проступавшими из темноты. Проводница, проверив ещё раз: закрыты ли все двери, напомнила ему, чтобы проходил в своё купе и, покачивая роскошными бёдрами, направилась в вагон. Владимир ещё постоял с минуту и только потом, подхватив сумку с трясущегося пола, проследовал вслед за ней.
В вагоне было тепло. Свет освещал проход, по которому сновали пассажиры. Он отыскал своё купе. Открыл дверь, откатив её в сторону, и увидел, как молодая женщина пыталась поставить на верхнюю полку чемодан. Его приход она встретила радостным восклицанием:
- А вот и помощь идёт!
Голос её слегка дрожал от напряжения, и прядь волос разметалась надо лбом, чуть-чуть прикрыв глаза, которые сверкнули на него светом разгорающихся угольков. Владимир не произнося ни слова, подхватил её ношу и без труда забросил наверх. Тем же способом определил туда и свою дорожную сумку и только после этого оглядел купе.
- Вы, далеко едете? – женщина благодарно смотрела на попутчика в военной куртке, и голос её уже не был таким напряжённым.
- Далеко… - Владимир запросто протянул ей руку и сказал просто без всяких гримас: - Будем знакомы…
Женщина улыбнулась и произнесла, пожимая его крепкую ладонь:
- Люба.
- Ну, а я Владимир.
- Далеко… это куда? – попутчица вернулась к своему вопросу.
- Да, почти до самого конца, - улыбнулся он, по-хозяйски осматривая купе.
Люба заметила, что он ищет, куда бы определить свою куртку и шапку.
- Сзади вас у двери есть вешалка. Я уже всё тут осмотрела, - пришла она ему на помощь.
Владимир кивнул.
- Вы, военный?
- Майор…
Люба взглянула на его знаки различия, в которые, если честно, никогда не пыталась вникнуть. Поправив на себе свитер, опустилась за столик у окна. Руки сами, чисто машинально пробежались по волосам, поправляя короткую стрижку. Еле заметными движениями коснулась чёлки на лбу и только после этого попыталась разгладить невидимые складки на джинсах. Владимир тоже присел на нижнюю полку, но напротив. По-военному, выпрямив спину и уперев руки в свои колени, спросил:
- А вы, куда направляетесь? И почему в одиночестве?
Она не успела ответить. Дверь в купе с шумом открылась и на пороге появилась симпатичная проводница, хозяйка вагона. Оценив обстановку, произнесла грудным голосом, от которого у большинства мужчин начинает сосать под ложечкой:
- Ну, молодые, чаёк пить будем? Или рванём сразу в ресторан? – она заговорщицки подмигнула и добавила: - Так сказать, за знакомство… А?
Владимир посмотрел в её смеющиеся глаза и ответил:
- Если бы я мог, я бы и вас пригласил в ресторан и вот Любу…
- А что мешает молодому и красивому, да при погонах… - проводница картинно улыбнулась, приподняв правую бровь. – Или статус женатого мужчины не даёт развернуться по полной программе?
Владимир улыбнулся и посмотрел на Любу. Та сидела, как мышка, уступив «поле битвы» более напористой и с опытом женщине, у которой красота была не только прописана на лице, но и в теле.
«Такие, как эта проводница, нравятся мужчинам всегда, а тем более, когда впереди нудная дорога, с однообразным пейзажем за окном. Небольшой дорожный романчик без всяких обязательств на продолжение на пути следования из пункта «А» в пункт «Б». Это довольно частая ситуация возникающая в подобных случаях» - размышляла про себя Люба безучастно наблюдая происходящее. Проводница, уловив, своим бабьим нюхом, её настроение, «отступила без боя» и, улыбнувшись, уже не так вызывающе, а даже где-то по-матерински сказала, с некоторой печалью в голосе:
- Повезло тебе, подруга. Тепло, светло, мужчина обходительный и что самое главное надёжный, никак те, что у меня бузят в конце вагона… А тут никакого праздника - одна работа, работа…
Она по-бабьи пригорюнилась, и лицо её уже не было таким привлекательным, как раньше. Потом вдруг, что-то вспомнив, гордо вздёрнув подбородок и выставив вперёд грудь, сказала, как отрезала:
- Но, мы женщины сильны в солидарности, а поэтому, подруга держи марку и помни, что все мужики сволочи, - тут же улыбнулась, и чёртики запрыгали у неё в глазах. – К присутствующим здесь - это не относится, товарищ майор. Так годится?
- Вполне, - Владимир понимающе кивнул головой и улыбнулся, а в голосе прозвучало сочувствие.
- Ну, раз так, то вы у меня в течение всей поездки будете проходить под псевдонимом - «молодые». И никаких мне протестов… Я тут главная, а то вот подселю к вам двух горцев, в смысле уплотнения, и запричитаете в два голоса, да поздно будет…
Люба умоляюще посмотрела на Владимира, потом на проводницу, опять на Владимира.
- Ну, ладно, пошутила я насчёт горцев, - проводница улыбнулась, - но псевдоним остаётся в силе.
Владимир махнул рукой, мол, ему всё равно. Люба вся просвеченная светом провинциалки, благодарно сложила руки перед лицом и замерла, будто в молитве.
- Всё, пойду. Вы у меня ни одни такие потерянные… Чаёк будет минут через десять, а постель начну выдавать через часок. Отдыхайте…
Проводница улыбнулась и пошла дальше, оглядывая своё хозяйство. Уже в конце вагона она сделала кому-то во всеуслышание замечание и сказала, что если сильно будут шуметь и если из шестого купе на них пожалуются «молодые», то она высадит спорщиков на первой же станции. Она ещё что-то говорила, но всё потонуло в стуке колёс.
Молчание нарушила Люба:
- Хорошая она. Смешная… и совсем беззащитная.
Владимир, молча, глядел в окно, за которым проплывала зимняя ночь и лишь мелькавшие блики по ту сторону окна, да покачивание вагона, говорило о том, что движется время, а вместе с ним и этот поезд.
Как и обещала проводница, через десять минут в купе уже стоял чай, а через час она выдала постельные принадлежности. Владимир постелил себе на верхней полке, а Люба на нижней – напротив. Они долго ещё не ложились, хотя часы показывали без четверти двенадцать. Люба довольно подробно рассказывала о своей школе, где работала учителем. Оказалось, что она работает в той самой деревне, где до этого жили родители Владимира. Раньше это хозяйство именовали колхозом, но пришли другие времена и часть земель выкупили «новые русские», где теперь и пытались уже который год освоить фермерство. Он слушал, вглядываясь в темноту за окном.
- У меня класс-то небольшой, - говорила Люба, - всего семь человек. При такой наполняемости, каждый мог бы быть отличником. Всё так, да вот что-то не получается пока… Забитые они какие-то… Наверное оттого, что родители их пьют много. От этого и хозяйство нищает… На каждом собрании только и слышно, что упали надои, да сократилось поголовье скота… Землю и ту забросили. Всю технику распродали по соседним хозяйствам.
Владимир слушал, а в голове, под стук колёс звучало одно и то же: «Домой… домой…» Иногда голос попутчицы нарушал монотонность рельсовой песни и тогда Владимир отворачивался от окна и рассматривал молодое женское лицо, стараясь понять: о чём она ему всё говорит и говорит. В полумраке глаза Любы светились, как два уголька. Они то разгорались, то гасли и потом с новой силой набрасывались на полумрак, обступивший их со всех сторон. Иногда их взгляды встречались. В такие мгновения её речь становилась чуть тише, и голос слегка подрагивал. Так они и сидели под тусклой лампочкой, расположенной у самого потолка. До их слуха доносились звуки из разных частей вагона. Кто-то пьяно с кавказским акцентом пытался заслужить благосклонность симпатичной проводницы. Та грудным голосом охлаждала их: «Граждане, мы же не у вас в горах, а у нас на равнине…» Те в ответ, что-то говорили, но разобрать ничего нельзя было. Где-то плакал ребёнок, и кто-то пел под гитару надтреснутым голосом о несчастной любви. Люба замолчала, вслушиваясь… Вот кто-то пробежал мимо их купе. Через минуту в дверь тихонько постучали, и голос проводницы извиняюще спросил:
- «Молодые», вы ещё не спите?
Владимир открыл дверь. Усталое лицо проводницы предстало перед его глазами. Она умоляюще смотрела на него.
- Майор, помоги уложить – этих выпивох… А?
- Наповал или понарошку? Что празднуют-то?
- А разбери их… Перепились до чёртиков. Сидят на полу и друг перед другом хвастают, мол, у кого больше денег. У меня там, в соседнем купе семья с маленьким ребёнком, а эти никак не угомонятся.
Владимир понимающе кивнул головой, поправил на брюках широкий офицерский ремень и почти по-будничному сказал:
- Пошли.
Люба, было, тоже сорвалась с места, но он её остановил:
- Вам на это смотреть не обязательно. Оставайтесь в купе.
Проводница картинно вздёрнула правую бровь и спросила, уже обращаясь к Любе:
- Вы ещё не на «ты»? Теряете время… Ох, девка, уведут у тебя мужика – будешь тогда локти кусать. Смотри, какой богатырь…
Владимир топтался между двумя женщинами и никак не мог покинуть купе.
- Ишь, как ногами топочет, - не унималась проводница.
- Как вас там, - не выдержал майор.
- Меня и там, и здесь зовут Лариса, - засмеялась проводница.
- Так вот, мы идём или?..
- Идём, идём, - спохватилась Лариса, выпуская Владимира из купе. – Ты бы майор, хоть оружие, какое взял. Всё-таки на задание идём.
Тот ничего не ответил, лишь усмехнулся, кашлянув при этом в увесистый кулак.
- Поняла, всё поняла… Ну, тогда идём, - проводница проскользнула мимо него и закачав призывно бёдрами, на ходу поправляя причёску, пошла в конец вагона, откуда раздавались пьяные голоса. Владимир, ещё раз кашлянув, пошёл следом.
В одном из последних купе вагона, двое изрядно выпивших мужчин, сидя на полу, что-то доказывали друг другу. Дверь была чуть приоткрыта. Владимир без церемоний открыл её шире и встал на пороге. Проводница выглядывала у него из-под руки. Мужчины обернулись, каждый с той скоростью, на которую были способны после выпитого и уставились на них, ничего не соображая.
- И хто? – спросил тот, кто был постарше, с явным кавказским акцентом.
- А-а, Ларисочка, - заулыбался тот, кто был помоложе, узнав проводницу.
- Эй, пощему эта женщина там? – тот, что постарше ткнул пальцем мимо Владимира. – Она должна быть рядом, здес… Лариса, и хде ты?.. Я подарю тебе небо в алмазах…
- Если через пять минут не угомонитесь, то «небо в алмазах» устрою я вам, и поверьте: мои алмазы будут крупнее ваших в несколько раз, - Владимир внятно произнёс каждое слово, делая паузы. – Быстро легли на свои места, и чтоб до утра у меня ни одного звука из вашего угла не было слышно.
Молодой попытался что-то возразить, но в этот момент вагон сильно тряхнуло, и он ударился головой о стол, прикусив при этом собственный язык. Тот, что был постарше, лишь развёл руками, мол, нет разговора. Он стал вставать с пола, помогая молодому тоже встать. Проводница не вытерпела и из-под руки майора, сдвинув грозно брови, внесла свою лепту в улаживание ситуации:
- Если ещё будете колобродить, высажу на ближайшей станции.
- За что, Лара?..
- Ну? – Владимир сделал шаг в купе.
- Молшу… молшу, командир, - лысый мужчина стал рассовывать под рубаху купюры, которые до этого держал в руке.
Молодой, не произнося ни слова, с трудом перебрался с пола на нижнюю полку и, подобрав ноги, обутые в лаковые сапожки, замер, выпучив глаза на незнакомца в военной форме. Из прикушенной губы текла кровь. Проводница прикрыла дверь купе, напоследок пригрозив притихшим бутязёрам пальцем.
- Ну что, дело сделано? – Владимир улыбнулся, разглядывая Ларису в упор.
- А что? Может быть, отметим «боевое крещение»? У меня есть хороший коньяк… - проводница подмигнула заговорщицки. – Или отложим на потом?
- Там посмотрим…
- Там – это где? Здесь – сегодня или завтра – никогда? Ладно, ладно, майор, иди к своей попутчице… Не в моих правилах разрушать чужое счастье. Да, ты зря женщину не тревожь, если нет к ней ничего серьёзного… Зелёная она ещё совсем, девчонка. Пожалей её, если конечно…
- Что, конечно?..
- Да, ладно майор, проехали… Ты и без меня знаешь, что нет горше на белом свете бабьего одиночества. От него мы готовы броситься на шею к любому более или менее порядочному мужику. Только, всё реже такие стали встречаться среди вашего брата. Вот так. майор. А её пожалей… Сколько у тебя нас было? Наверное, со счёта сбился… А? Зря не порть её, девка она несмышлёная.
Владимир вернулся в своё купе. Люба уже лежала под одеялом, и лишь глаза из полумрака поблёскивали двумя угольками. Он, молча, стянул рубаху и брюки и одним броском забросил крепкое тело на вторую полку. Спать совсем не хотелось. Лежал, прикрыв глаза, закинув руки за голову. Мысли, воспоминания, обрывки образов возникали из прошлого, и казалось, что и покачивающий вагон, и поезд, мчащийся в ночи, и зима за окном – всё это оттуда, где он ещё молоденьким лейтенантом ехал на свою первую войну. Тогда всё было по-другому. Это сегодня, оглядываясь назад, он понимает, что ехал он тогда непросто на войну: ехал - умирать. За что или за кого он и сегодня плохо понимал, а тогда и не надо было ничего об этом знать. Их тысячами гнали в дружественный Афганистан, который встретил их настороженно. Всё, что он запомнил от той первой встречи с азиатской страной, так это палящее солнце, пыль, забивающаяся в лёгкие на марше и запах пота. Этот запах ещё долго его преследовал потом по жизни. С этим запахом по одному из их спецгруппы уходили его сверстники из жизни. С этим запахом он обнимал податливые плечи молоденьких медсестёр, которые были доступны для всех, кто пришёл в эту страну умирать, выполняя интернациональный долг. Он помнил всех их. Эти распахнутые от страха глаза за всех них. Эти маленькие девичьи груди и уже прокуренные голоса, молящие, чтобы они остались в живых. Сколько их, брошенных своей страной в никуда, прошли этот ад в позоре и грехе.
Владимир застонал и тут же очнулся от своих дум. Реальность обступила его со всех сторон. Любин голос вернул его к действительности, окончательно отогнав воспоминания:
- Вы не спите?
- Нет. Что-то не получается, - ответил майор.
Люба помолчала с минуту и спросила:
- Вы, воевали?
- Да.
- Было страшно?
- Было…
Владимир опять окунулся в прошлое. Замелькали лица сослуживцев. Всё больше тех, кто остался навечно в чужой земле. Они стояли перед его глазами в одной шеренге: загорелые, улыбчивые, с некоторой бравадой оттого, что на войне все они стали мужчинами. Вот Юрка из Глазова, по кличке Глыба – подорвал себя гранатой. Не захотел идти в плен к маджохедам. А ведь мог выжить, если бы… Совсем на чуть-чуть мелькнуло лицо Ваньки из Черновцов. Этому маджохеды просто отрезали голову. Серёга, Лёха из Оренбурга… Сколько их?..
Владимир тряхнул головой, прогоняя нахлынувшие воспоминания. Любин голос опять откуда-то издалека пробился до его сознания:
- Вы, убивали на войне?
- Да.
Перед глазами тут же всплыло лицо старика, расстрелявшего из гранатомёта головную машину в их колоне. Уже прошло столько времени, а он помнит эту сцену во всех подробностях. Немощный старик, выпустив заряд, стоял во весь рост. Он не убежал даже тогда, когда перед ним будто из земли вырос военный. Это был Владимир. Старик стоял с молитвой на устах и не сопротивлялся. Он ждал своей смерти. Пуля пробила его сердце. Он оседал медленно и этот взгляд, и руки крестьянина, взявшего в руки оружие, чтобы умереть достойно, как и подобает мужчине, безвольно подломившиеся при падении – всё это опять вырвалось из лабиринтов памяти на волю. Всё происходило на глазах его внука, который учился у старшего из своего рода воевать и умирать за свою Родину. Уже в тот момент Владимир поймал себя на мысли, что эту войну они проиграют. Проиграют потому, что народ победить нельзя…
После того случая, он здорово напился и всю ночь проплакал на плече Женечки их всеобщей любимице, медсетричке. Как только у неё хватало сил: днём вынимала пули и бинтовала раны, а ночами, распустив свои пахнущие лекарством волосы отдавалась во власть грубых мужских рук, не жалея ни о чём ни до, ни после…
Как будто подглядев его воспоминания, Люба спросила:
- А женщины были на войне?
- Были…
- Красивые?
- На войне некрасивых не бывает, - Владимир тяжело вздохнул, вспомнив, как моджахеды надругались над Женечкой, когда захватили однажды в плен медперсонал их госпиталя. Он сильно зажмурился, загоняя обратно скупую мужскую слезу.
- Вы были ранены?
- Был.
- Тяжело?
- По-разному…
Первое ранение он получил в ногу, когда прикрывал отход своей группы. Как тогда уцелел, до сих пор не представляет. Весь в крови, без патронов с одним ножом, он заполз в какую-то расщелину и там пролежал до темноты, а потом несколько суток пробирался к своим. Были и другие ранения, но это первое он запомнил на всю жизнь.
Вагон сильно качнуло, и Владимир почувствовал, как поезд стал замедлять ход. За окном замелькали огни - какие-то постройки. Люба приподнялась и посмотрела в замёрзшее окно.
- Станция. Тишина… даже собаки не лают.
- Привыкли, наверное, к проходящим поездам…
- Что вы сказали? – переспросила она.
- Говорю, что для них, для собак, за их короткую жизнь поезда уже стали своими, а на своих не лают… Так только, если от радости…
- Я как-то не подумала об этом, - Люба улыбнулась.
Поезд остановился. Раздался характерный скрип, и вагоны замерли.
- Смотрите, а за окном снег идёт, - Люба села, укутавшись до подбородка в одеяло.
Владимир перевернулся на живот и посмотрел в окно. Действительно за окном падал снег. Что-то сказочное выступало из темноты, дробясь о фонари перрона и бросаясь потом осколками под колёса тянувшихся вагонов. Было слышно, как проводница Лариса открыла дверь в тамбур и что-то кому-то сказала.
- Настоящая зима, - Люба мечтательно проговорила ещё что-то, но Владимир не расслышал.
Вагон конвульсивно дёрнуло и в окне медленно всё поплыло назад. Поезд стал набирать обороты, следуя дальше, согласно своему маршруту: от пункта «А» до пункта «Б». Люба поправила на себе одеяло и сказала шёпотом:
- Совсем спать не хочется… А вам?
Владимир взглянул на неё сверху и ответил:
- Не хочется…
Совсем по-детски подоткнув под себя одеяло, предложила:
- Тогда давайте разговаривать, а то как-то время медленно идёт… Вы домой надолго?
Владимир ответил не сразу, да и что можно было ответить, если дома уже не был более двадцати лет: то Афганистан, то Кавказ. Родителей и то, хоронили чужие люди. Всю жизнь на войне…
- Еду взглянуть на могилы родителей. Вот такие дела…
- Грустные дела…
- Это точно.
- А где вы сейчас живёте?
- В Питере…
- Красивый город. Я там была ещё девчонкой. Всё по музеям ходила. Так сказать, подбиралась к своей будущей профессии, - Люба прикрыла глаза. – Как давно это было.
- Извините меня за бестактный вопрос: «А вам сколько лет?»
- А вам?
- Мне сорок шесть.
- По вам не скажешь. Выглядите вы гораздо моложе. А, что до моего возраста, то отнимите от своих лет двадцать и получится то, что вас интересует. А вы женаты?
- Нет, всё как-то не до этого было…
- Что ж это у вас за работа такая? Скоро полтинник, а за спиной ни детей, ни плетней…
- Как вы сказали: ни детей, ни плетней?..
- Ну, это так в народе говорили раньше, мол, нет ни детей, ни дома…
Владимир улыбнулся. «А действительно, скоро, как говорит его попутчица: ему стукнет полтинник, а нет ни дома, ни семьи, ни детей…» - подумал он.
- И что за всю жизнь ни разу не встретили свою половинку?
- Ну, почему? Встречал, но всё как-то больше попадались не половинки, а четвертинки.
- У вас у мужчин – это часто случается…
- Да, ну? – Владимир от этих слов даже свесился со своей полки, пытаясь получше разглядеть попутчицу. – Это откуда же в такой маленькой головке, такое глубокое познание жизни? А? Ну-ка, рассказывайте…
- Всё очень просто: читаю много…
- Дамские романы? –Владимир начинал подтрунивать над Любой.
- И их тоже, - язвительно отпарировала та, выставляя напоказ свою маленькую упругую грудь под водолазкой, откинув одеяло в сторону. – Для вас мужчин всё это хаханьки, а вопрос, замечу, всем вопросам вопрос.
- Ну, это вы Люба загнули…
- Не спорьте. Про это и пишут, и говорят везде и всюду.
- Ах, я совсем забыл, вы же у нас постоянный читатель и постоянный телезритель, - Владимир продолжал подтрунивать. – Может быть, вы мне и лекцию прочитаете по такому случаю?
- Да запросто! – Люба соскочила со своего места. Одеяло отпустило её из своих объятий. Она стояла, задрав голову на Владимира. Что-то мальчишеское было в её стройной девичьей фигуре. Глаза угольками разбрасывали вокруг себя какие-то маленькие искорки. Она жестикулировала, приподнимаясь на носки, чтобы лучше видеть лицо своего «оппонента». Стройные ноги в прозрачных колготках и водолазка, спускавшаяся ниже её талии, подчёркивали какую-то лёгкость во всём её теле. Даже в полумраке она выглядела так, что редкий мужчина не обратил бы на неё внимание, так она была хороша.
- Всё, сдаюсь, - Владимир протестующе поднял руки. – Вы и ваш наряд меня убедили в том, что все мужчины… - он не успел договорить, как Люба за секунду влетела на своё место и уже, укрывшись одеялом опять до подбородка, сконфуженно сверкнула на него глазами.
Владимир рассмеялся:
- Вы, прелесть Люба. У вас столько чистоты в мыслях, что я готов вас слушать ещё и ещё…
- Ничего не буду вам больше рассказывать, - она по-детски надула губы.
- Ну, это вы зря. Во-первых, вы мне нравитесь всё больше и больше. Во-вторых, вы умеете с азартом отстаивать свою точку зрения и даже убеждать в своей правоте.
- Всё равно не буду…
- Вот тебе, а я думал, что мы с вами подружимся. Нет, конечно, вы правы в том, что к моим годам надо иметь и дом, и семью, и чтобы дети выглядывали из всех углов… Ну, не получилось…
- Не получилось, - передразнила его Люба. – Да, вы знаете, что только в нашей стране, женщин на несколько миллионов больше чем мужчин? А вы заладили: работа, работа… Какая может быть работа, когда у стольких женщин нет рядом любимого, в смысле друга… Вы думаете: откуда у нас в стране пошла мода на однополые пары? Всё от этого. Дожили: в парламенте, на государственном уровне и то собираются рассматривать вопрос о многоженстве…
- Вы серьёзно?
- Ой, обрадовались-то как! Гаремы для вас узаконят и, мол, всё пойдёт, как по маслу. Ничего из этого не получится. До тех пор пока мужик не будет семью обеспечивать материально, рожать будут только дуры. Вы человек военный и должны понимать, что без нас женщин и армии не будет. Сегодня и то это ощущается: берут на службу всех и больных, и недоношенных. А всё почему? А потому: некого-то брать. Нет семьи – нет ни девочек, ни мальчиков. А сколько будет жён: одна или пять – это без разницы, да и праздник по поводу многожёнства – это для вас, мужчин, а женщина, как была одинокой, так и останется. Ведь только подумать: красивые, здоровые и молодые идут сегодня на панель, чтобы прокормить себя, а иногда и своего ребёнка, а то и мужа – недотёпу.
- Люба, ну, чего вы разошлись? Я уже полностью на вашей стороне.
- Нет, вы мне объясните: вы здоровый, красивый мужчина дожили до зрелого возраста и не имеете до сих пор семьи. Или я дура, или мир сошёл с ума. Жизнь-то проходит…
- Если я вас правильно понял, то вы предлагаете мне с вами закрутить роман?
- Я? – голос Любы какой-то растерянный потонул в объяснениях Владимира по поводу всего услышанного от неё.
- Вы, назвали меня здоровым и красивым мужчиной. Вы недоумеваете по поводу моего холостятского положения на сегодняшний день. Опять же сама обстановка, если вдуматься, провоцирует меня здорового и красивого просто без всяких сантиментов овладеть вами. Ночь, мы с вами одни в купе, где, куда не бросишь взгляд, властвует полумрак, а это, как нельзя лучше располагает к тому, чтобы мужчина и женщина, пусть и ненадолго стали близки друг к другу. Положа руку на сердце, признаюсь, вы меня очаровали на второй минуте нашего шапочного знакомства и я, повторяю, как вы сами только что отметили: «здоровый и красивый мужчина», ну просто обязан проявить какие-то знаки внимания, а то действительно – «мир сойдёт с ума».
- Вы это серьёзно?
- А почему бы нет? Вас смущает наша с вами разница в возрасте? Меня нет. Я даже, чем ближе к пенсии, всё больше стал заглядываться на молоденьких. Знаете, как это говорят: «седина в бороду – бес в ребро».
- По-моему этот бес у вас не в ребре, а в голове.
- Что, испугались?
Люба смутилась и замолчала. «Что-то меня понесло куда-то не туда» - подумала она, приходя постепенно в себя, после всего высказанного Владимиром.
- Ну, что вы замолчали? Проблему вы уже обозначили. Указали причину. Какой следует вывод?
- А пусть вам вывод делает проводница, - огрызнулась Люба.
- Ага, приревновали меня к симпатичной женщине…
- У вас все симпатичные…
- Нет, не все. Вы особенная. И если бы я захотел, вы уже были бы моей…
Наступило молчание. Люба хотела протестовать. Скорее это была не она, а её разум, а сердце говорило только одно, как только она увидела Владимира на пороге купе. Всё чему её учили родители, всё то, что в неё закладывала школа со всеми учителями вместе взятыми - рухнуло в одночасье. Она тянулась к этому здоровому, красивому человеку, который так просто, только что угадал все её желания: быть с ним. Люба зажмурилась, сильно сжав пальцы рук в кулачки. При этом пальцы на ногах сделали тоже самое, только кулачки получились какие-то уродливые. Она непроизвольно хлюпнула носом.
Владимир лежал молча. Тело всё горело от желания к этой ещё совсем пацанке, так разворошившей его чувства. «Надо же, как она чётко подметила: жизнь проходит, а ни детей, ни плетней. Да, и была ли эта самая жизнь? По ночам снятся ребята из спецгруппы и видишь лица тех, кого никогда не будет рядом» - мысли кружили, назойливо жаля в самое нутро и от этого смысл происходящего в купе между ним и Любой был единственной соломинкой, за которую надо было хвататься и выбираться из прошлого к своему счастью.
С нижней полки всё отчётливей раздавались всхлипывания. Владимир без слов спрыгнул вниз. Люба замерла. Он сел и притянул её к себе.
- Не плачь. Всё у нас будет хорошо. И дом будет, и дети и много ещё такого, ради чего эту жизнь и придумали на этой Земле. Не плачь мышонок…
Люба уткнулась в его грудь, и он почувствовал, как что-то горячее проникло сквозь майку. Он гладил её по голове, и что-то нашёптывал в самое ухо, касаясь слегка его губами. Еле уловимый запах новой, мирной жизни щекотал ему нос, и почему-то тоже хотелось плакать. Он чувствовал своим большим телом её маленькое, с бьющимся сердцем и ему было даже немного страшно за этого беззащитного человечка, влюбившего в себя опалённого войнами солдата. Она перестала плакать и, сложившись калачиком в его объятиях, запоминала запах первого своего мужчины. Ей было тепло и очень хорошо. Его дыхание, глубокое и чистое касалось её уха, проникая куда-то под ложечку, отчего хотелось прижаться ещё теснее к нему и слушать, не переставая, как он шепчет ей, как маленькой девочке ласковые слова. Она поцеловала его в грудь и спросила, подняв глаза:
- Ты не уйдёшь?
- Нет.
Он бережно подоткнул под неё край одеяла и поцеловал в висок, ощутив на губах бьющийся нерв под тонкой кожей. Владимир прижал её крепче к себе и стал напевать в полголоса колыбельную, под которую его укладывала в далёком детстве его мать.
- Я тебя люблю, большой человек, - Люба потянулась губами к его подбородку и слегка коснулась, оставив на нём свой поцелуй.
Этот поцелуй был невесомым и совсем непохожим на те, что были до этого дня у него. Будто мотылёк, пролетая мимо, лишь на мгновение присел на лицо и тут же вспорхнул, унося с собой всю чистоту и непорочность, какая только может быть на этом свете. Владимир продолжал петь, и уже ему казалось, что вагон покачивается в такт песне, и что колёса стали более чётко отбивать ритм.
Вскоре Люба уснула у него на руках. Он в полумраке рассматривал её лицо, представляя про себя: на кого будут походить их дети. Она спала чутко, двигая бровями, и то и дело хватала его руки, и складывала их на своей груди, крепко прижимая.
Так они ехали в своё завтра, встретившись случайно среди зимы в поезде, следовавшим из пункта «А» в пункт «Б».
На утро проводница-Лариса оценивающе оглядела обоих. Слегка припухшие глаза Любы она приняла за последствия бурной ночи, где было всё: и объяснения в любви, и ласки, и многое другое. Она уже хотела отчитать майора, что, мол, не пожалел-таки девочку, но, увидев в глазах обоих плескающееся счастье через край и то, что они уже перешли между собой на «ты», успокоилась и только сказала: «Так держать, ребята!»
Сошли они ближе к обеду на какой-то станции, посреди снежной равнины. Ярко светило солнце, и лёгкий морозец щипал лицо. Они тепло простились с проводницей. Поезд тронулся, а та всё стояла в дверях вагона и махала им рукой. Владимир взял Любин чемодан, закинул на плечо свою сумку, и они направились на привокзальный пятачок, откуда ходил маршрутный автобус.
- Что у тебя там? – он взвесил в руке её чемодан.
- Книги, - лукаво улыбнулась она ему.
- Много читаешь? – Владимир засмеялся.
- Ой, как много… Теперь и не знаю: будет ли время на всё это? - она вздохнула и тут же прыснула в ладони.
Они вышли к автобусной остановке, где уже переминался важный мужчина с внушительным портфелем. В трёх метрах от остановки стояла повозка и седой старик кормил с рук горбушкой хлеба, запряжённую в неё старую клячу. Подойдя к нему, Владимир остановился и спросил:
- А что отец: автобус часто ходит?
- Это, как повезёт, - старик обернулся, продолжая скармливать лошади остатки хлеба. – Можно и до вечера прождать. А вам куда? Подброшу, если в мою сторону… Так быстрее будет.
- В Панкратовку…
- И мне туда. Садись, если не побрезгуешь.
- Да, я не один, - Владимир оглянулся на Любу.
- И барышню посадим. У меня там и сенца достаточно и тулупчик овчинный.
Владимир с недоверием поглядел на лошадь. Старик перехватил его взгляд и сказал посмеиваясь:
- За тягловую силу не беспокойся. Хоть и старая, да выносливая. Да, и дорога такая, что ехать будем, как по маслу. Ещё придётся и сдерживать, а то понесёт так, что можем запросто мимо проехать… А то, что худая, так это у неё комплекция такая. А, вы, барышня садитесь, садитесь…
- Ну, какая я барышня, дед Степан? – сказала Люба, подходя к повозке.
- Тю, наша учительница, - старик ощерил беззубый рот. – Сплошной конфуз… не узнал.
- Я твою Милку ещё вон, откуда приметила…
Владимир поставил в повозку вещи и помог сесть в неё Любе. Накинул на неё тулуп, забросал ноги сеном и выжидающе взглянул на старика. Тот докормил свою Милку, клячу пенсионного возраста, и обратился к Владимиру со словами:
- Как величать? А по батюшке? Чую по говору из нашенских, а вот что-то не признаю…
- Назара, кузнеца сын.
Старик, аж присвистнул и перекрестился. Он оглядел высокую статную фигуру Владимира и произнёс с некоторой осторожностью:
- Живой? А у нас молва ходила по дворам, что сгинул ты на Кавказе… А оно вон как. Ну и дела…
Седоки расселись в повозке. Владимир расположился рядом со стариком. Дед Степан привычными командами сдвинул Милку с места, и повозка довольно легко покатила по дороге. Старик без умолку говорил, расхваливая земли укрытые белым покрывалом и то и дело рукой в рукавице показывал то в ту, то в другую сторону. Когда отъехали на приличное расстояние, дед Степан сказал:
- Да, жизнь порой выделывает и не такие коленца. Вон твой родитель, так и не дождался тебя, а ведь не верил похоронке. Мать твоя, так та сразу как-то сникла и ушла из жизни незаметно, а отец ещё держался, да видать смерть её его и подкосила… Любил он её шибко. Да-а… И как же ты выкрутился? Война-то из своих объятий редко кого выпускает, а особенно тех, кто со смертью чокнулся…
- Сам не знаю…
- Вот то-то и оно. Никто, ничего не знает. Эх… Но, пошла родненькая… двигай, а то замёрзнешь, - старик слегка потрепал вожжами, едва касаясь костистого крупа лошади и та чуть прибавила, тяжело кивая мордой.
Люба сидела молча, грея свои ладони под тулупом. Она мысленно переживала ночное своё объяснение в любви Владимиру и снова и снова тихонько радовалась своему счастью, свалившемуся на неё, вдруг ни с того ни сего.
- Не знаю, как я очнулся после того злополучного боя. Меня всего в крови положили вместе с убитыми. Врач - пьянь конченная решил не возиться и списал всех под чистую: одним списком. Спасибо самой обыкновенной дворняге, прибившейся к госпиталю. Это она, как мне потом рассказали: почуяла среди убитых какое-то движение, ну и подняла на ноги охрану своим лаем. Те, пошли проверить палатку, где складывали труппы. Ну, и нашли меня, двигающим руками по сторонам. Если бы не собака, лежать бы мне, закатанным в дубовые доски. Вот так…
- А отец твой всё не верил. До последнего твердил, что ты вернёшься…
- Вот и вернулся.
- А что ж не написал, что, мол, жив и здоров? Глядишь, всё по-другому и обернулось.
- Я долго, слишком долго выбирался с того света, да и не знал я, что на меня отправили похоронку. Если бы знать…
- Эх, парень, парень…
Они помолчали. Старик закурил, пуская по ветру струю дыма. Владимир оглянулся на Любу. Та, закрыв глаза, дремала, положив голову на чемодан.
- А что про мою сестру слышно?
Старик, прищурив один глаз, сказал, не глядя на Владимира:
- Сгинула она. Как уехала учиться в город после школы, так и пропала. Люди разное говорили, да только всё это пустое: сплетни… Мы так и порешили промеж себя, что сгинула. Ты, хоть иногда весточку присылал, да каждый месяц денежные переводы слал, а она ни слова, ни полслова, как будто и не было её на этом свете. Родители ещё и из-за этого быстро ушли из жизни, - старик помолчал. - Мать твоя, когда была молодой, ух, и красивая была, а какая певунья. Равных ей не было на всю округу. Наши тогда два хозяйства входили в один колхоз… Это теперь нас поделили «новые русские», а тогда всё было иначе: и жили богаче, и работали с песней, а сейчас одних убытков на миллионы…
Милка, почувствовав запах родного дома, несмотря на свой возраст, чуть-чуть прибавила в шаге. Повозка не ехала, а скользила, тарахтя слегка на ледяных ухабах. Дед Степан выпрямился, вглядываясь вдаль.
- Вон там, за поворотом, на пригорке будет кладбище. Там и мать, и отец твои лежат под дубовыми крестами. Всем миром хоронили. Хорошие люди были. Вон и Милку мою твой отец подковывал. Я только к нему и ездил. Знатный был кузнец. Таких больше и нет… На кого эту землю оставим? Не знаю…
Они миновали поворот, и повозка встала. Владимир выбрался из неё, разминая ноги. Люба попыталась тоже вылезти, но он её остановил словами:
- Не надо. Я сам. Как-нибудь потом вместе, в другой раз…
- Вот если прямо вот так и идти с этого места, аккурат на их могилки набредёшь. Там ещё таблички на крестах…- дед Степан указал рукой направление.
Владимир кивнул головой и зашагал широко, проваливаясь в сугробах и балансируя руками. Могилы он нашёл сразу же, как только поднялся на пригорок. Два дубовых креста, с выцветшими табличками стояли сиротливо, обдуваемые ветрами. Владимир вытоптал небольшую площадку в снегу и опустился на одно колено, сняв шапку.
- Ну, здравствуйте мои дорогие. Вот я и вернулся.
Слёзы подступили к горлу. Он нагнул голову, стараясь их проглотить вместе с комком, перекрывшим дыхание. Рука рывком расстегнула верхнюю пуговицу. Потом подхватила пригоршню снега и приложила к лицу. Стало чуть легче. Мысли вереницей заскользили по вздыбленному сознанию. Вот он сидит в железном корыте, а мать моет ему голову и мыло лезет в глаза и он хнычет, а она приговаривает: «Не плачь казак, атаманом будешь». Вот они с отцом на реке и тот учит его плавать и всё время подбадривает: «Греби под себя. Меньше брызг». Вот его провожают в армию. Отец по-мужски целует его в щёку, и он чувствует его щетину и тепло родных губ. Вот мать благословляет его крестным знамением и обнимает за голову, крепко прижимая к себе, приподнимаясь на цыпочки. Вот и всё, что осталось в памяти от них. Вот и всё… А жизнь вот она совсем рядом, а их больше нет и никогда не будет. Слеза всё-таки скользнула по щеке. За нею ещё и ещё. Здоровый, красивый мужчина плакал, стоя над могилами на ветру, наклонив голову… Сколько прошло времени он не знал. Очнулся от воспоминаний и как пьяный побрёл назад. Уже отойдя на несколько шагов, обернулся и сказал: «Я вернулся». Ветер подхватил эти слова и понёс над белой равниной, дробя на буквы и буковки на звуки и звоночки, разбрасывая всё это над всем этим миром покоя и чистоты.
Дальше ехали молча. Дед Степан курил, думая о том времени, когда и ему придётся лечь где-то на том пригорке и может быть, кто-нибудь навестит одинокую могилу старика. Люба прислушивалась к тому, как дышит её любимый мужчина, и какая-то тоска сжимала её маленькое сердечко. Она готова была в эту минуту просто вобрать в себя всю его боль, хотя и понимала, что это вряд ли ему поможет, а так хотелось помочь, и она тихонько заплакала, накрывшись тулупом с головой. Владимир глядел на дорогу и просто жил тем, что теперь у него было, а была она: женщина с повадками ребёнка и он её любил, и что удивительно любил так, как никогда ещё никого любить не приходилось.
- К нам-то надолго? – нарушил молчание старик.
- Что? – Владимир, как будто очнулся от спячки.
- Я говорю: к нам как? Погостить или насовсем?
- Пока не знаю. Дом надо посмотреть.
- А что дом? Стоит целёхонький. Мародёров у нас отродясь не было. Живность пришлось разобрать по дворам. Не подыхать же ей… А она тебе кем приходится? – дед Степан оглянулся на учительницу и нагнулся к Владимиру, чтоб та не слышала его любопытства.
- Она? – тот тоже оглянулся. – Она моя последняя пристань.
- Девчонка ещё совсем, но её у нас уважают… Ты её побереги… Не рви сердечко. Она нам всем здесь на вроде дочки. Добрая… Таких сейчас мало, как она. Чувствую, что и ты мужик правильный, из крепкой породы. Вон как жизнь тебя изколесовала, а ты не уступаешь… Так и надо. На таких только наша жизнь и держится. Жаль только, что к власти всё больше лезут болтуны. Всю страну уболтали и разболтали… Эх… - старик беззвучно выругался про себя и замолчал.
Дом родителей встретил приехавших безмолвьем. Заколоченные окна слепо смотрели на повозку, с которой спрыгнул незнакомец в военной куртке. Тот подошёл к калитке и разгрёб ногами снег. По-хозяйски открыл её и вошёл во двор. У крыльца стояла наполовину засыпанная снегом собачья конура. Двери сарая были приоткрыты и оттуда тянулись кошачьи следы. Владимир заглянул внутрь. В углу нашёл металлический заступ, после чего взошёл на крыльцо и с его помощью сбил жерди прикрывавшие вход в дом. Затем тем же манером освободил от досок ближайшее окно и только тогда вошёл в дом. С порога на него пахнуло чем-то родным и ему даже почудилось, что пахнет мамиными пирогами. Он постоял, привыкая глазами к полумраку в сенцах, и только потом открыл дверь в горницу. Пыль ровным слоем покрывала предметы, мебель и пол. Здесь давно никто не жил. Он поискал глазами по сторонам, что-нибудь знакомое ещё с детства, но ничего не находил. Слишком долго его не было здесь. Владимир подошёл к стене с фотографиями. Руки сами сняли свадебную, где родители молодые и весёлые бросали вызов жизни. Аккуратно стёр с фотографии пыль и молча, постояв ещё несколько минут, прислушиваясь к тишине, направился к выходу, бережно держа в руках фото.
- Что? – спросила Люба, привстав в повозке навстречу выходящему из калитки Владимиру.
- Едем к тебе. Сюда придём завтра…
- Правильно, - крякнул старик, взбираясь в повозку. – Уже вечереет, а тут работы надолго. Вот завтра и начнёте обживать… Ну, куда везти, учительница? К Матвеевне?
- Давай к ней. А то мы прямо с дороги… Устали. Умыться бы, да перекусить, а завтра уж что-нибудь решим.
Хозяйка, у которой квартировала Люба, радушно встретила приехавших. Дед Степан отвёл её в сторону и в двух словах обсказал ситуацию. Та согласно кивала головой, то и дело, оглядываясь на Владимира. Люба тем временем прошла в свою комнату. Сняла куртку и только после этого вернулась, растирая ладони. Старик раскланялся и удалился, а хозяйка хлопотала возле Владимира, стараясь его куда-нибудь усадить.
- Баба Маша, нам бы умыться и поесть бы.
- Да, у меня ещё и банька не остыла. Сейчас дровишек подброшу. Пока моетесь, я и на стол соберу. Посидим по-нашему: за рюмочкой… - она набросила на себя короткий тулупчик и выскочила в сенцы.
Люба подошла к Владимиру и лёгкими движениями стала расстёгивать его куртку. Тот стоял, постепенно приходя в себя, оглядываясь по сторонам, вдыхая запах жилого дома.
- Что с тобой, мой большой человек? – она встала на цыпочки и потянулась к нему губами.
Он взял её за талию и легко приподнял на уровень своего лица. Поцеловал по-мужски властно и вместе с тем красиво. Люба замерла. Сотни молний, а может быть, тысячи пробежали по всему телу, и она захотела ещё и ещё. Обхватила его голову руками, и губы жадно и совсем не по-детски прильнули к его губам, вбирая в себя невидимую силу взрослого мужчины, ставшего для неё самым близким человеком на этой Земле.
Потом они вместе мылись в бане. Она со страхом и с некоторым любопытством прикасалась к его крепкому телу, целуя его шрамы и следы от пуль. Среди пара они были подобны двум приведениям, скользившими в объятиях друг друга. Она даже и представить не могла, что так бывает хорошо. Он её ласкал как ребёнка: осторожно, чтобы ничего не пропустить. Ещё там, ночью в купе, когда она спала, свернувшись калачиком на его руках, он подумал о том, что жизнь дарит ему эту совсем ещё девочку, молодую женщину и надо принимать решение: «быть или не быть». «Быть» - сказало сердце. «Быть» - сказал разум. И вот теперь всё тело говорило: «Быть» и всё кружилось в любовном танце, а руки, подобно палочке дирижёра направляли и его, и её тело так, как будто знали их тайные желания. Она извивалась от них, то, выскальзывая из объятий, то, приникая к нему. Не было ни стыда, ни страха, который поначалу не давал ей свободы. Постепенно он рассеялся, уступая место силе, ломающей все запреты, и уже это нельзя было назвать грехом, потому что всё было по любви. Месяц с улицы заглядывал в маленькое банное окошечко, бессовестно подглядывая за мужчиной и женщиной, купавшихся в лучах нахлынувших чувств и ему было не понять их состояние: смеющихся в своих объятиях.
Чистые и усталые они сели за стол. Баба Маша поставила под домашнюю закуску перед Владимиром бутылочку:
- Командуй, солдатик!
- Баба Маша, он майор…
- Для меня Любочка, что майор, что генерал - все они солдатики, - Матвеевна посмотрела прямо в глаза Владимиру и сказала: - Давай за возвращение, сыночек.
Потом была ночь. Они лежали на широкой кровати, и Люба целовала всё его большое тело, податливо подставляя под его руки свои упругие, маленькие груди. Казалось, что сердце просто не выдержит такого количества ласк. Когда она уставала, он начинал ей рассказывать свою историю любви к ней, не произнося ни слова. Руки, его крепкие руки пробуждали в ней всё новые и новые желания и фантазии. Она постанывала, закусив нижнюю губу, и как в беспамятстве шептала: «Люблю…»
Уснули они под утро. Он, широко разбросав руки. Она, свернувшись комочком рядом, уткнувшись лицом в его бок.
Что было потом? Можно было бы догадаться и так: дом, дети, а потом внуки и счастливая старость. Если бы…
Через месяц Владимир поехал улаживать дела со службой, приняв решение демобилизоваться и начать поднимать дом, хозяйство, что осталось ему от родителей. Люба ждала его, но он не приехал в назначенный срок. Пришло письмо, где он сообщал, что со службой всё уладил, вот только надо съездить ещё раз на Кавказ, и он вернётся к ней навсегда. Ещё он написал о том, как он её любит, и в самом конце подписал, что эта поездка в Чечню последняя… Так оно и получилось… Из неё он не вернулся. Взрывное устройство, начинённое тротилом и металлическими болтами, не умеет выбирать из толпы тех, кому предназначена смертельная начинка и поражает всех. Владимир в этот раз оказался в списках не вернувшихся оттуда. Он умер, не приходя в сознание…
Прошло девять лет. Поезд отправлялся из пункта «Б» в пункт «А». Молодая женщина лет тридцати пяти стояла на перроне, держа за руку мальчика лет восьми. Проводница проверяла протянутый билет, картинно выгнув правую бровь.
- Одна едете? – её грудной голос звучал мягко, не нарушая тишину провинциальной станции.
- С сыном, - ответила женщина. – Володя, ты где?
Из-за неё выступил кареглазый мальчуган.
- Ты смотри, какие глазища, - проводница всплеснула руками. – Папин сынок… Куда едем, гражданин? – она нагнулась и пощекотала его.
- В Питер… Я тут учительницей работала, да вот школу закрыли… некого стало учить, - женщина подсадила сына в вагон. Тот, бойко перебирая ногами и руками, взобрался, озираясь по сторонам.
- Шустрый… А мои уже выросли… - проводница вернула билет. – Мне ваше лицо кого-то напоминает…
- Меня и напоминает, - женщина грустно улыбнулась. – Помните, девять лет назад из Питера ехала пара: военный и молодая девочка… Ну, вы ещё нам прозвище дали - «молодые»?
Проводница распахнула свои глаза, и чуть было не задохнулась. Раскинув руки, она обняла женщину и воскликнула, совсем по-бабьи, съехав с грудного голоса на высокий:
- Люба… кажется? Ну, ты даёшь, подруга. А я то думаю, где я видела это лицо…? Выходит майор не обманул тогда… Если честно, завидовала тебе: такой мужик и… Кстати, как он?
В глазах Любы предательски блеснула слеза. Она неопределённо повела головой.
- Что, разбежались?
- Нет-нет, - она торопливо смахнула слезу. – Он прекрасный человек, - чуть помедлила и добавила: - был…
Проводница догадалась обо всём без слов. Горькие бабьи слёзы полились по лицу, смывая тушь. Они никого, не стесняясь, плакали, обнявшись, и все проходящие думали, что это сцена прощания. В дверях вагона стоял мальчуган и таращил на них глаза, ничего не понимая. А две женщины плакали, и была это не сцена расставания, а просто встреча с прошлым и нельзя было вот так просто без слёз. Надо было на виду у всех, что бы Бог сверху видел, что жизнь не так совершенна, как хотелось все нам и во всё этом виноваты люди и только они, бредущие вслепую по ней, повинны в своём несчастье…
Январь 2006 г.