I
- Перед вами, - сказала замороженная дама-гид, - церковь Иоанна Предтечи, главное сооружение Иванского монастыря. Прошу вас, поднимемся вверх и осмотрим внутренний интерьер.
Дали дальние заснежены и стылы…
Дул страшный ветер, рябил поверхности ледяных полузамерзших луж. Московские туристы стояли тесной кучкой и обреченно смотрели на холм, который венчала розоватая культовая постройка. Они были мужественные люди, иначе не поехали бы знакомиться с Вологодчиной в декабре месяце, и патриоты родной страны, и они не роптали, когда оказалось, что в Вологде уже зима, тогда как в Москве еще осень, и дружно месили грязь на громадной территории бывшего Кирилло-Белозерского монастыря, Государевой крепости, застывая от пронизывающего ветра, но подняться к подножию очередной жемчужины древнего зодчества – это было выше их сил. Холм был крут, вверх вели узкие высокие ступеньки, покрытые ледяной коркой… И гид сама замешкалась перед преградой, и все стояли и смотрели на земляной склон, черный, кое-где покрытый снегом, и выше холма, на подножие массивной однокупольной церкви, озаренной тяжелым огнем опускающегося на запад холодного большого солнца. Крест и купол горели в его лучах какой-то пронзительной красотой.
Дали дальние заснежены и стылы,
Божья церковь на холме сияет белым…
- Ну, кто самый смелый? – засмеялась гид. Все тоже засмеялись, но невесело, и с места никто не сдвинулся. Наконец один из мужчин все же вступил на первую ступеньку и быстро, балансируя руками и оскальзываясь то и дело, побежал вверх. Его голова поднялась выше уровня склона, и на светлых волосах вспыхнуло солнце. Вот он уже стоит во весь рост наверху, у дверей церкви, машет рукой. Повернулся, шагнул через порог, пропал внутри, в темноте.
Мать взглянула на дочь и увидела – в глазах Марины ужас и слезы, губы дрожат. Заметив взгляд матери, она торопливо отвернулась, смахнула слезы, сказала:
- От ветра.
Если б правда от ветра! Мать вздохнула. Она знала, что Марина переживает тяжелое время, и взяла ее с собой на экскурсию, чтоб она развеялась. Но бедная девочка, кажется, слишком страдает, чтобы всерьез увлечься чем-нибудь посторонним хотя бы на минуту. О чем она подумала, когда этот парень побежал на холм? Что ее так напугало? И мать вдруг тоже почувствовала страх.
- Только б она ничего не сотворила! – пришло ей в голову. В этот миг ей окончательно стало ясно, что все очень серьезно.
- Что же делать? Хоть бы она рассказала… Ведь не скажет, так и будет носить в себе. Мариночка, деточка, только не сотвори чего-нибудь! Терпи, все пройдет.
И в глазах матери тоже появились слезы, и она, с трудом улыбнувшись на удивленный взгляд дочери, сказала: - Это ветер.
II
- Чепуха, - сказал отец за поздним чаем, когда мать и дочь вернулись в Москву, и Марина уже легла спать, а мать говорила ему о своих наблюдениях и подозрениях, - Чепуха. Девчонка молодая, только жить начала. Подумаешь, влюбилась! С кем не бывает!
Мать с обидой мешала чай.
- Ты не прав, - сказала она и подумала с горечью, - Тот тоже, вероятно, так думает.
Воцарилось молчание, в доме было тихо, только тикали часы. Тем более нежданно и жутко закричала спавшая Марина. Отец подавился чаем, мать побежала в комнату.
- Ступени, ступени! – кричала Марина, - Ступени!
Она проснулась, села в постели.
- Что с тобой? – чуть не плакала мать. Марина не отвечала, напряженно глядя перед собой, потом опять вскрикнула и упала в обморок.
- Семнадцатый век, - с досадой сказал отец, выворачивая на стол коробку с
лекарствами. Марину привели в чувство, она поплакала и заснула, и отец с матерью тоже заснули, немножко поскандалив перед этим, - мать говорила, что дочь нервная и слабенькая, а отец говорил, что она неправильно воспитана. Но утром все уже было в порядке, как всегда. Все встали, отправились на работу. И вечером все было в порядке, - пришли с работы, усталые, после ужина и телевизора легли спать.
- Может и ничего, действительно, - подумала мать. Страшная минута у подножия Ивановской церкви была позади, уже подзабылась, и так хотелось, чтоб все было хорошо, что мать почти поверила в то, что все и правда хорошо.
Меж тем Марина переживала ужасные дни. Последнее время ей казалось, что вот-вот случится, произойдет нечто такое… А ночью она проснулась от того, что ожидаемое случилось на самом деле. Она поняла это также отчетливо, как при встрече с Виталием поняла, что с ним ее ждет только горе. Она также видела… видела во сне, как-будто… вот только теперь не могла вспомнить.
Вероятно, нужно было что-то делать. Марина заметалась, потеряла голову. В припадке отчаяния она набрала номер телефона – тот, который поклялась больше не набирать никогда. Ответила как всегда его мать.
- Кто спрашивает? Какая знакомая?- и, будто в отместку, со злорадством: - Он не живет здесь больше.
- А вы ничего не знаете о нем? – спросила Марина, слегка заикаясь от страха и волнения.
- Ничего, - ответила та грубо. Мать Виталия говорила так всегда и со всеми, кто ему звонил. Он был плохим сыном, - также как плохим мужем, отцом, другом. Марина много раз пыталась его ненавидеть, но почему-то не могла. Она только страдала, когда ей говорили о нем плохое, когда он пропадал на недели, когда, оговорясь, называл ее Светой, но стоило ему придти, быть с нею, - и она была счастлива.
- Что же делать-то? – подумала она и впервые пожалела, что ничего не знает об этой Свете, - ни фамилии, ни адреса. Она нашла бы ее и спросила, - что случилось? Потому что что-то случилось. Марина вышла из будки телефона и медленно побрела по мокрой блестящей улице. Было душно, в воздухе клубился сырой туман.
III
Марина шла как во сне, не зная – куда. Ей не хотелось ехать домой. Там мама будет заглядывать в глаза, тревожно расспрашивать, пичкать таблетками; там надо притворяться, что все хорошо. Куда уж лучше!
Мысль Марины блуждала между образами действительности, тем, что она на самом деле видела и слышала сейчас вокруг себя, и теми образами, которые рисовало перед ее внутренним взором ее воображение. С нею всегда было так. Она будто отсутствовала в реальности на пятьдесят процентов, умудряясь существовать одновременно как бы в двух измерениях – тварном и духовном. И вот она будто снова видела заснеженный, пронизанный студеным ветром монастырь, стояла у подножия громоздящейся на обледенелом холме церкви.
Дали дальние заснежены и стылы,
Божья церковь на холме сияет белым.
Но едва ли мне поднять хватит силы
По ее по ступеням обледенелым.
Не хватит силы. Боже мой, Боже…
Старая московская улица медленно проплывала перед ее глазами. Из тумана и темноты выступали дома. Но, видно, Марине только казалось, что она забрела на эту улицу случайно. Она вздрогнула, остановилась как вкопанная. Вот эта детская площадка со старой ржавой железной детской горкой, выстроенная перед темным фасадом старого же пятиэтажного дома, да, точно, эта заброшенная площадка. Надо завернуть за угол, и там, на ступеньках подъезда он и лежит. Смутное видение предстало перед нею также, как явилось ей ночью, только ночью она видела его, а теперь вспомнила. Он тоже не поднялся по ступенькам, как и она. У каждого свои ступеньки. На каждого своя беда. Она не может забыть его, а его постигла другая участь, но по ступенькам он не поднялся, и обычные стертые грязные ступеньки подъезда выросли до величины символа, как то более приличествовало церковным, и стали ступеньками в нечто иное, непознанное, но существующее…
Она побежала вперед, замирая, завернула за угол… и ничего не увидела. Еще не осознав, что прошло время, и так и должно быть, она с удивлением озиралась по сторонам вокруг, в смятении поднималась и спускалась по ступеням незнакомого подъезда. Ей хотелось спросить:
- Что за чушь? Где же? Я знаю, я уверена!
Потом она обернулась и увидела человека. Какой-то незнакомый, опустившийся, спившийся мужичок в рваненькой телогрейке стоял и смотрел на нее. Она никогда его не видела раньше, но все происходящее было так фантастично, непонятно, что помимо страха ее охватило еще какое-то чувство. Ей показалось, что они знакомы.
- Марина, - сказал он хриплым от курева и пьянства голосом, - Марина.
- Это… ты?!, - завороженно глядя в глаза пьяницы, прошептала она. И вдруг ужас охватил ее с такой властной, необоримой силой, что она вскрикнула и бросилась бежать со всех ног, прочь от этого человека, от его взгляда и слов, от этих ступеней, от этого дома, от этой разрушенной бывшей детской площадки, от проржавевших под снегами и дождями железных останков бывшей детской горки…
IV
… Но убежать ей далеко не удалось. А вот алкашу немного погодя повезло больше. Незнакомый парень шагнул ей навстречу и загородил ей путь.
- Вернитесь, - твердо сказал он. И взял ее за локоть.
Дверь подъезда заскрипела, отворилась и вышло трое мужчин в куртках и плащах, - обыкновенные люди из толпы.
- Зайдите оба, - сказал один, обращаясь к Марине и к стоявшему на прежнем месте мужичку.
- Зачем? – пролепетала Марина.
- Затем, что мы из милиции, - сказал этот человек и показал книжечку, - зайдите.
У Марины подкосились колени. Она смутно вспомнила, что под видом работников Мосгаза бандиты грабят квартиры, так не бандиты ли это под видом милиционеров? Затащат ее сейчас в подъезд и изнасилуют в лифте. Только зачем им тогда этот алкаш? Да и лифтов в таких домах не бывает.
И тут вдруг алкаш бросился в свою очередь прочь со всех ног. Двое кинулись за ним, третий еще крепче сжал Марине локоть.
На первом этаже здания помещался какой-то склад. Вдоль стен в тесном помещении тянулись стеллажи, на обшарпанном канцелярском столе в углу мягко горела лампа.
- Зачем вы сюда пришли? – спросил человек, представившийся как милиционер.
Марина поглядела на него и подумала, что ей не поверят. Она скажет, что забрела сюда случайно, ошиблась поворотом, а они ей не поверят. Они потому и задержали ее, что они видят, - видят, что она видит и знает. Сами они не знают, но видят, что знает она. Они ее ждали. Именно ее.
Ей не отвертеться.
По существу ей нечего было сказать, она ощущала сильный страх, и тогда в ответ на повторный вопрос поведала обо всем сразу, не разбирая, - о своей любви к Виталию, о разлуке с ним, о предчувствии и о ночном кошмаре.
- А этот человек? С которым вы говорили?
- Я впервые его увидела.
- Но он назвал вас по имени.
- Да… И мне кажется, что мы с ним то ли уже встречались… Я не знаю, как сказать… Он не показался мне незнакомым. Но увидела я его в первый раз. Правда, у меня плохая память…
И тогда он показал ей фото. Там было то, что ей привиделось.
- Вы его узнаете?
- Да, - сказала она, и спросила, - Он жив?
- Нет, умер. Его нашли утром уже мертвым.
Марина покачала головой, но в обморок больше не упала.
- Я знала, - прошептала она.
Вернулись двое других, - алкаша они не догнали.
- … Врет она, что не знает этого человека, - думал инспектор по дороге домой. Засаду на складе, возле места происшествия устроили по его предложению, - инспектор любил психологические ходы. Возможно, ему еще не совсем осточертела его профессия. К тому же ничего другого пока сделать было нельзя, - у погибшего не было найдено документов, никто не разыскивал человека с таким приметами, и он оставался инкогнито для милиции. И опыт, как ни странно , оправдал себя. Они пришли, двое, женщина и мужчина. По их поведению сразу стало ясно, что они не просто прохожие. Мужчина сбежал, а женщина несет какую-то чушь о предчувствиях. Что-то она должна знать, как-то должна быть замешана в этом деле, хотя у нее и стопроцентное алиби ( инспектор уже взял интервью у мамы и папы Марины). Ну, ладно, поживем-увидим. Завтра он все будет знать о некоем Виталии Федоровиче Лесине. Впрочем, девушка уже рассказала о нем много, - 27 лет, инженер, работает на телевизионном заводе, был женат, развелся, сыну шесть лет, имеет подругу по имени Света, с ней же, Мариной, расстался четыре месяца назад, смел, нахален, самоуверен. Красив, как бог, а потому избалован. Такой он был… Инспектор вспомнил окостенелое тело на политых кровью ступенях. Умер он от потери крови часа через два после ранения, нож остался в груди, на нем отпечатки пальцев, не значащихся в картотеке. Марина его любила. Сказала, что любила. В принципе, почему бы не поверить, что она почувствовала смерть любимого человека и интуитивно пришла на место происшествия. По ней видно, что она то, что называют хорошая порядочная девушка из приличной семьи. Эта самая приличная семья уже проверена. В ту ночь она была дома, и родители рассказали, как она кричала, когда ей приснился ее кошмар. Инспектор любил психологические ходы и многое мог допустить. Но откуда она знает человека, который пришел на ту детскую площадку, к тому самому подъезду, то есть на самое место преступления? И откуда он ее знает? Какая-то путаница… путаница…
V
…Уф! Марина с трудом сбросила с себя остатки сна вместе с жарким одеялом и села в постели. Приснится же такое! Пародия на все детективы вместе взятые, в том числе и самые дурацкие. Впрочем, немудрено после вчерашних приключений.
Некоторое время Марина пыталась восстановить нить событий, утраченную во сне, и отделить сон от яви. Встреча с противным незнакомым пьяницей, во взгляде которого она узнала… как-будто узнала… Да, вот это, кажется, было на самом деле. А что касается милиции, - тут полный бред. Да и все остальное тоже бред. Что она там углядела в глазах какого-то бомжа? С чего она взяла, что Виталия больше нет? Миражи расстроенного воображения. И вообще… Вот сейчас раздастся звонок по телефону, и она возьмет трубку, и окажется, что это звонит он, живой и … и любящий.
Дверь в комнату открылась, вошла мать и сказала испуганным голосом:
- Мариночка, деточка, тут тебе повестка, в милицию…
… Фотография места преступления, которую ей показали в кабинете следователя, была точь в точь такая же, как во сне.
VI
Маша крепко спала, когда муж растолкал ее.
- Что тебе, дурак? – пробурчала она, не поворачиваясь.
- Машка, я что, спал, что ли? – спросил муж.
- Ну, спал, - сказала она неохотно.
- Спал, значит… Вот как. А парень-то этот как же?
- Какой парень?
- И нож! Нож где?
Он вскочил, ощупал себя, затем лихорадочно вывернул карманы своей одежды, сваленной на полу. Ножа не было. Ни у него, ни тем более в нем самом.
- Ты рехнулся? – спросила Маша, - Допился, алкаш несчастный.
- Допился, - повторил он машинально, - Так я спал?
- Ну.
Он сидел молча, будто силясь вспомнить что-то.
- Ложись ты, - сказала Маша с досадой.
Муж покорно лег рядом.
- Ну да, спал, - пробормотал он, - Но как же нож?
Маша снова заснула, а проснулась окончательно немного позднее. Муж сидел на кухне и курил.
- Сколько раз говорено, - миролюбиво произнесла Маша, зевая, - Не кури в помещении. Брысь на лестничную клетку. А, Колян?
В ответ Колян вдруг вскочил, схвати ее за ворот и прошипел ей в лицо, дыша перегаром, - Брысь туда сама. И немедленно. А как вернешься, прибери здесь все и сготовь обед. Поняла? Поняла, дура?
И Маша вдруг и впрямь поняла, что иначе поступить для нее абсолютно невозможно. Она сильно испугалась. Она прожила с Колькой несколько лет, вместе с ним пила водку и заедала ее чем придется ( если вообще было чем), иногда ссорилась с ним и даже дралась. Но никогда она не видела у него такого взгляда, не слышала от него таких слов… Собственно, в самих словах ничего особенного не было, Коляну случалось кстати и некстати выражаться куда покрепче, но они были произнесены таким тоном. Другой, незнакомый человек, но мало этого, - Маша ощутила это обстоятельство вполне отчетливо, - человек сильный и опасный.
Так с тех пор и повелось, - то Колян бывал самим собой, прежним, безобидным тихим пьяницей, кое-как работавшим дворником в ЖЭКе и подрабатывавшим тем, что убирал складской мусор, то он вдруг превращался в кого-то совсем другого, гонял Машу, не желал общаться с прежними дружками, куда-то уходил и пропадал целыми днями…
VII
Следствие закончилось ничем, убийцу так и не нашли. Одни предположения. Вроде водился с какими-то темными личностями, но выйти на них так и не удалось. Работал инженером, а рестораны посещал с регулярностью завсегдатая. Где деньги брал? Неведомо. Записная книжка полна телефонов и адресов, но все связи ничего не значащие. Множество знакомых женщин. Такое впечатление, что только гулял, больше ничего в жизни не делал. Ну, стало быть, догулялся.
Марина прошла по делу вскользь, просто как одна из знакомых погибшего. Настоящее, реальное следствие, в отличие от следствия приснившегося, не придало ей как свидетельнице никакого значения. Очевидное для нее было абсолютно скрытно для других, и она не стала об этом говорить с той откровенностью, какую проявила в своем сне на приснившемся допросе, - на настоящем допросе, не во сне, а наяву, это было не нужно, совсем не нужно. Тихий пьяница- дворник, одним из первых обнаруживший тело, также никого не заинтересовал. Вот и все. Кто жив, живите дальше. Но Марина все не могла жить спокойно. Она-то знала, она знала… Из головы у нее по-прежнему не выходила церковь Ивановского монастыря, к которой нельзя было подняться по обледенелым ступеням.
Но едва ли мне подняться хватит силы…
Однако однажды она вдруг ощутила настоятельную, необоримую потребность переломить ход событий. Хватит у нее силы, хватит! А иначе и жить ей незачем.
Родители Марины были мало что потрясены, - уничтожены ее нежданным поступком. Она привела в дом невзрачного, опустившегося, скверно одетого и дурно пахнущего человечка с улицы, какого-то грузчика или вовсе бомжа, к тому же лет пятидесяти от роду, не меньше, и заявила, что выйдет за него замуж. А если родители будут против, ее это все равно не остановит. И она поступила, как сказала. В точности.
VIII
… Он был сильнее всех. Он мог подчинить своей воле и женщину, и мужчину, много раз пробовал – и всегда у него получалось Достаточно было сказать два слова женщине, просто поглядеть на нее, и она становилась покорной, расплывалась перед ним, как облако. Он не знал, откуда это в нем, что это такое, но чувствовал себя властителем чудесной силы. Он был еще мальчиком, когда случайно попал на сеанс гипноза, и врач сказал ему, что, если ему подучиться, то из него выйдет феномен. Но он отнесся к словам врача довольно равнодушно. Ему только польстило признание его незаурядности, а учиться он вовсе не хотел. Подарок природы облегчал ему жизнь, ему этого хватало. Постепенно он кое-чему научился сам, а потом почувствовал, что может сделать такое… Один раз он попробовал, но испугался, и испугался сильно. И больше решил не делать этого никогда в жизни, зарекся. Но удар был так тяжел, что он долго не мог опомниться. Ему казалось, он чувствовал, что пересек какую-то грань, это его мучило. Он даже хотел сходить к специалисту, посоветоваться, но боялся, что без доказательств ему не поверят, сочтут помешанным, а доказывать он не хотел, - это было страшно. Он вообще стал побаиваться сам себя, но и любить себя еще больше. Как-будто чувствовал, что осталось недолго.
… Ниточка, связывавшая его с жизнью, с реальностью, становилась все тоньше. Сначала он не слишком испугался. Он держался в пространстве, витал в нем, был и там, и сям. Как всегда. Ведь ему удалось перешагнуть страх, и он научился это делать безо всякого вреда для себя. Но энергетическая подпитка ощутимо иссякала, а вернуться ему было некуда. Его уже не было. То есть не его самого, его сущности, неуловимой, невидимой, собственно и составлявшей его “я”, а его телесной оболочки, которую он так холил и любил, которая доставляла ему столько удовольствий. Стали расплываться и границы внутреннего сгруппированного в нечто независимое от тела сознания. Это сознание начало меркнуть… Он вынужденно ринулся назад, в истекшее кровью и уже остывающее тело. Человек, стоявший рядом с телом на коленях с мародерскими целями, так и подскочил, когда явный мертвец вдруг вновь зашевелился. Но это была последняя судорожная попытка. Убитое не могло жить после смерти. Последним усилием он порвал связь с телом окончательно, в последнем стремительном движении вперед, ведь больше ему ничего не оставалось. Он ощущал себя на последней грани земного бытия, уже пересеченной бы кем-то другим и так сильно отодвинутой для него одного, и влетел в чужое, незнакомое, но пульсирующее жизнью, теплой энергией и силой создание, сминая его естественное интуитивное противоборство… И вот он остался жив, но должен был жить теперь совсем иначе, нежели прежде. Ему открылась чужая жизнь, чужая судьба. И он ушел от своего тела, костенеющего в предрассветном туманном сумраке на пороге подъезда старого пятиэтажного дома, и пришел к чужому дому, позвонил в чужую дверь, вошел в чужую квартиру и увидел чужую женщину, с которой мог жить, потому что она была его женой. И вот лежа рядом с нею, досыпая остатки этой ночи, он увидел бредовый сон о том, что его ищут и все равно найдут, чтобы обвинить в его же убийстве. Так он стал Коляном- дворником, а тот стал им, Виталием Лесиным. Теперь две духовные субстанции, одна пассивная, но связанная с телом узами рождения, другая чужеродная, пришлая, но необыкновенно сильная, волевая и способная подавить и подчинить себе, то сливались воедино, то возобладали одна над другой. Их впечатления и воспоминания путались, смешивались и разделялись вновь. Виталий ненавидел приютившее его тело, а Колян боялся пришлеца и про себя думал( когда вновь на считанные минуты обретал такую способность), что , конечно, болен, и не чем –нибудь, а ею, проклятущей белой горячкой, которую ему пророчили еще давно и которая, вот поди ты, и впрямь с ним приключилась. Но об этом он, конечно, предпочитал молчать. Впрочем, минуты такого просветления ( которые Виталий считал минутами помрачения) становились для Коляна все реже и наконец больше уже не повторялись совсем. Наступило полное внутреннее перерождение. Колян с этой минуты стал изменяться даже внешне. Однажды его прежняя жена Маша, с сильного бодуна решившая вдруг покачать права и явившаяся к своей юной прелестной разлучнице , про которую она все не могла никак понять, зачем той вдруг понадобилась такая-то заваль, как ее супруг, столкнулась с ним лицом к лицу и даже не сразу узнала, а затем тихо убралась прочь безо всякого нажима со стороны и больше не появлялась.
… Ему страшно хотелось домой, - к себе домой, в ту квартиру, где жили его отец с матерью и где он не жил уже около года. Ему хотелось в свою комнату, - забиться в угол, включить вертушку и забыться. И чтоб никто не тревожил и не звонил. Даже Марина.
Он знал, почему она тогда туда пришла, - почувствовала. Он ведь вспомнил о ней, даже с некоторой долей раскаяния, что ему вообще-то было крайне мало свойственно. Но ведь перед смертью все становится , мягко говоря, несколько иначе , чем при жизни. Правда, он вспомнил всех, не только ее, но пришла она одна, Марина. Какова оказалась! Значит, любила сильнее всех, сильнее матери, хотя это и кажется абсурдным? Нет, не в одном этом было дело. У нее тоже был дар, хотя по сравнению с его даром он казался только тенью в солнечный день. Она ничего не знала о своих способностях, но они жили в ней и руководили ею. И, правду сказать, их наличие , которое он всегда в ней чувствовал, несколько настораживало его и отвращало… Почему -то не радовало его обретение такой редкости, втайне родственного существа. И было даже неприятно. Для всех он был полной загадкой, а для нее нет. За то , что она сделала для него теперь, он был ей благодарен. Еще бы, конечно! Она узнала его, она вытащила его из той дыры, в которой он оказался, она , молодая и красивая, отдалась ему вновь, а какой он теперь был, он и сам не мог сознавать без отвращения. Некоторое время он даже думал, что жил неверно, что был слеп, не понял вовремя своего счастья… Он попытался адаптироваться в новой жизни, начал работать, хорошо относился к жене и почти переборол доставшийся ему в приданое вместе с новым телом порок алкоголика. Но это продолжалось недолго. Благодарность не была присущей ему добродетелью. Он ведь никогда не был особенно увлечен Мариной. Он привык жить иной жизнью и не был в состоянии смириться с тем, что об этом лучше забыть, что это для него потеряно безвозвратно. Внутренний протест против нынешнего вынужденного существования, против нынешней вынужденной жены нарастал. И вот из глубины его существа властно и яростно поднялась и завладела им другая мысль, другая истина. Почему это он жил неверно? К черту Марину! И со всеми ее благодеяниями и жертвами! К черту! Ах, если б вернуть все назад. Что же, что она, его настоящая страсть, тогда не почувствовала, не уловила , не пришла. Важно, что она давала ему жгучее опьяняющее наслаждение, и уж если жить- то имея ее. И он вдруг решил… теперь терять нечего. Только увидеть ее, почувствовать… Слиться с нею вновь, пусть не так, как прежде… Если он и не сможет вернуться, - беда ли это теперь?
Колян умер в больнице через несколько дней после того, как однажды ни с того ни сего впал в полное слабоумие, а затем оказался парализован. Но Марина поняла, что тот, за кого она на самом деле вышла замуж, умер еще раньше, - когда оставил телесную оболочку, как выяснилось, навсегда. Теперь его смерть была окончательной и необратимой. Иногда ей думалось, что он сделал это нарочно, - не хотел жить в этом образе этой жизнью…
IX
Лет через десять с небольшим после описываемых событий Марина стояла в учительской школы , в которою ходил ее сын, рядом с ним самим и пыталась убедить разгневанную преподавательницу математики, что мальчик не списывал контрольную… Ну как он мог списать, когда решение задач были только у самой учительницы в ее столе, а она ни разу не выходила из класса?
- Может быть, он все решил сам? Что в этом такого удивительного?
- Он не мог решить сам, - горячилась математичка, - Он до сих пор таблицу умножения не выучил. И он не в первый раз это делает. Я сначала тоже подумала, может быть, сам сообразил. Но ведь он пишет ответы задач и примеров без расшифровки решения, понимаете?
- А у вас там расшифровки нет, вот я и не написал, - сказал мальчик.
- Так ты признаешь, что списывал?
- Ну, в общем…
- Но как он это сделал, если вы все время были в классе, а ответы на задачи лежали в ящике стола? - воскликнула Марина, движимая желанием защитить сынишку.
Математичка взглянула на нее и помедлила немного.
- Селезнев, как ты это сделал? – строго спросила она, - Украл у меня перед контрольной?
- Но ведь вы были у директора, и ваш портфель был с вами, - сказал сын Марины.
- Так как же?
- Вы не поверите.
- Ну так?
- Я увидел через стол.
- Что?!
- Я всегда все вижу, через столы, через стены. Вот сейчас в вашем столе лежат наши тетради, и я вижу, что вы поставили Надьке Зиминой четверку, а она ведь списала решение у Петьки Немухина. А у меня тройка с минусом… Я хотел решить сам, но у меня не получается …
- Почему ты мне не говорил об этом? – побледнев, спросила Марина.
- Потому что ты боялась, что я пошел в отца, потому что у него были паранормальные способности.
- Я этого не говорила.
- Ты думала. И я подумал, что ты расстроишься, если узнаешь, что я все-таки пошел в отца… В настоящего отца.
Внешностью мальчик напоминал неказистого Коляна-дворника, но теперь было очевидно, что он скопировал не только оболочку, но и главное – внутреннюю сущность. А сущность-то эта к Коляну не имела никакого отношения.
- Я ничего не понимаю, - сказала математичка и села на стул возле стола, тяжело опершись рукой на исцарапанную столешницу.
- Пожалуйста, Сережа, - сказала Марина, - Пообещай, что попробуешь и дальше решать сам. Пусть на тройку с минусом. Мы можем идти, Наталья Ивановна?
И потом они шли из школы домой, меся мартовскую грязь на дорожке, и Сережа болтал без умолку про школьные дела, про друзей и недругов, потому что он еще был совсем ребенком, хотя и умел с легкостью видеть через стены и читать чужие мысли.
1984г.