Недочерпанный атом
Рядом с нашим деканатом висел огромный плакат – профиль Владимира Ильича, который с лукавым прищуром взирал в светлое будущее длинющего коридора. Взгляд недоброго дедушки скользил вдоль фразы «Атом неисчерпаем». Этот привет Вождя из славного марксистского прошлого выглядел явным упреком: что, лентяи, никак исчерпать такую хреновинку не можете? Плохо чегпаете, товагищи, агхиплохо!
Мы с Сашей стояли напротив дверей деканата и ждали остальных ребят из нашей группы. Материаловедение постоянно переносилось из одной аудитории в другую, и мы договорились, что перед этой парой будем встречаться тут, возле нашей родной Лубянки. Правда, вчера с последней лекции мы ушли. Может на ней-то и сказали, где будет следующее занятие? Может. Но, не заглядывать же в застенки деканата: «Скажите, пожалуйста, а то мы сачки тут такие...»
Нет, у нас, конечно, были прогулы. И, честно говоря, немало. Но, несмотря, на наше лоботрясничество - ребята мы были хорошие, головозрелые. Не пузочесы совсем конченные. К знаниям мы тянулись исправно.
Но этот огромный политехнический ВУЗ никак не хотел становиться родным домом. Весь одинаково-безликий, он и устройством своим походил на исполинскую игрушку невеселого дебила-циклопа. Набор гигантских кубиков, из которых не слова складывают, а ровные стенки. Одинаковые параллелепипеды, пронизанные широкими лестницами, стянутые гулкими коридорами. Вся эта архитектурная пикассовщина была еще перевита переходами на уровне второго этажа.
…Я вспомнил, как в прошлом году сдавал экзамены в Севастопольский приборостроительный. Этот бастион датчиков стоял на отшибе, в прожженной насквозь, до самого палеозоя, степи. Там и города-то уже не было, вот только это гетто студенческое. В день экзамена мы решили прийти пораньше, чтобы сесть правильно. В этом, как всем известно, главная половина успеха.
Накануне вечером, в пустом институте, мы провели разведку боями, все разведали и разнюхали, как прилежные бои. Письменные экзамены должны были проходить одновременно в дюжине одинаковых исполинских аудиторий, нанизанных на сатурново кольцо центрального коридора. Мы прошли по нему дважды или даже трижды, и Олежка спросил нас, помним ли мы, что такое лента Мёбиуса. Где какая группа будет сдавать, пока было неизвестно. Но мы решили, что это не важно, так как все помещения были одинаковы, как Ленин и партия. Партия игры в «пьяницу». Олежка, лучший и единственный среди нас знаток математики, все бурчал «диспозиция, блин» и замерял приставными шагами тридцать восемь попугаев от доски до своего места. Умостившись на стуле преподавателя, он усадил нас за парты, и заставил принимать разные позы, наблюдая, что заметно с экзаменаторского места, а что нет.
План сражения был простой. Олежке надлежало сесть чуть выше середины аудитории, а нам – по одному строго за ним. По мере наполняемости этого экзаменационного капища абитуриентскими душами, мы должны были пересаживаться и рихтовать свое положение так, чтобы слева у каждого из нас было одинаковое число соседей. Мы не знали, сколько будет вариантов, но билеты с заданиями всегда раздавались из одинаковых стопок, с левого края каждого ряда. Это мы четко выяснили у одного горемыки, не поступавшего еще в прошлом году. Таким образом, вариант по задачам у нас будет один. А остальное все – легкотня несусветная: Олежка решает, передает наверх, я списываю, передаю выше, и еще выше – и все! Финита ля кинокомедия!
Утром мы, четверо смелых, решив пораньше занять стратегические места под абитуриентским солнцем, брели вместе с тысячами таких же умников через пески к бетонной коробке института. Вход был закрыт. До экзамена оставалось больше трех часов.
- След в след! – уже в десятый раз напоминал Олежка.
Какое красивое и большое солнце утром в степи! Как хочется в такие минуты наконец уже стать нормальным приборостроителем!
Когда двери наконец-то отверзлись, толпы абитуриентов, сметая все на своем пути, ринулись по коридору. Наша группа возглавляла этот пробег за знаниями в первых рядах.
На дверях святилищ висели бумажки с номерами групп.
- Где наша? – запыхавшись, мы сбились в кучу.
- Эта!
- Эта?
- Ты что! Эта не наша!
- Эта, эта!!
- Не наша!
- Наша!
- Наша - Щ-282!
- А эта?
- Все места займут, все места займут!
- Эта – Ша!
- Щча! Вот хвостик – есть!
- Это наша, это наша!
- Где? Сам ты хвостик! На кривых ножках!
- Все места займут, ну все места займут!
- Погнали!
- Куда? Мы уже полный круг сделали!
- Не сделали!
- Вон ту лестницу мы уже пробегали!
- Наша это, наша!
- Не фига не наша!
- Будем сидеть в первом ряду, ну будем же сидеть в первом ряду!
- Побежали! Дальше!
- Хвостик! Бежим!
- Погнали, пацаны!
Мимо проносились группы жаждущих приобщиться к приборостроительному делу верзил. По их взмыленности было видно, что многие уже отмахали не первый круг.
- Садимся тут! Это – наша!
Конечно, мы перепутали. Через полчаса с нами разобрались, и мы заняли оставшиеся почетные места в самом начале другой аудитории. Преподаватель с интересом оглядел нас. Экзамен начался…
После этого я год отработал в железнодорожных мастерских, и выучил всю математику и физику совершенно спокойно. Ничего сложного там и не было.
Простой вопрос
- Ну что, пойдем уже? Никого нет, - вывел Саша меня из прискорбных воспоминаний.
- Давай еще подождем. И так прогулов, как у дурного фантиков.
- Ну, подождем, подождем. Может, кто-то подойдет…
Мимо нас шмыгали десятки незнакомых учащихся и преподающихся личностей, заходя, выходя и кружась возле дверей деканата. Гул голосов и шарканье ног сливались и множились, напоминая беспорядочные звуки оркестра, который никак не может настроить инструменты перед выступлением. Этот невнятный дифирамб высшему образованию прогудел уже нам все уши. Снующие физиономии имели одно и то же сосредоточенно-озабоченное выражение, хотя и двигались в противоположных направлениях. Я зажмурился. Честно говоря, в первые дни именно своей обезличенностью этот учебный процесс и поразил меня больше всего. Десять тысяч человек, тысяча комнат - и ни у кого нет своего уголка!
Ничего постоянного. Те же аудитории - они все время менялись. Группа посылала гонца к деканату, глянуть свежий номер на расписании. А преподаватели? Они не то, что нас не помнили - поток из восьми групп, больше двухсот горемык на лекции – они нашу толпу и не расчленяли на отдельных страдальцев. Серая учебная масса, пушечное экзаменационное мясо. Слабосильные носильщики багажа знаний. Правда, благодаря старостам, прогулы отмечались исправно.
Ну, и мы их, прорицающих формулы, не сохраняли в сердце: постоянные замены, переносы. Был, правда, у нас куратор группы. Чтобы снять с себя обвинения в мифичности, он пару раз даже явил себя перед нами. Аспирант в свитерке и джинсах, тоже человека пожалеть надо.
- Слушай, как звать нашего преподавателя по термеху?
- Запомни, Саша, всех преподавателей зовут «Извините, а можно Вас спросить?»…
Мы с Сашей, в принципе, любили математику. И немного даже разбирались в ней. Оба из маткласса, а Саша в Киевском политехе уже разок это все проходил.
И препод у нас был классный. Он говорил «Я люблю студентов, как некоторые любят кошек и собак». Если и издевался, то мягко: «Это не интеграл, а иероглиф», или так: «Для решения этой задачи нужно рудиментарное умение интегрировать».
«Доцент». Он был – доцент. Ему и кличку не придумывали – этой было достаточно.
Говорят, на экзамене он мог разозлиться на злонамеренное лентяйство, и оттянутся по-полной. «Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ я загубил!» Но на самом деле он был добрый. Совсем не редиска. Это чувствовалось.
У него был модный клетчатый пиджак, потертый пузатый портфель и непослушные кудри. С ним было интересно. Он ободрял нас: «Когда я пришел преподавать, я тоже ничего не знал. А сейчас я доцент!», он даже подшучивал над своими: «Звание профессора получает тот, кто локтем может незаметно стереть на доске ненужную букву»
«Профессора» ему не давали, видно, за длинный язык.
- Пойдем уже!
- Подожди, – мимо прошли два седовласых гуру сопромата. – Вот, скажи мне, пожалуйста, а почему у нас нет наставника?
- Кто такой, почему не знаю?
- Ну, он такой…
- Он пианист и педагог?
- Он такой, как тренер...
- Пастырь материаловедения? Ментор термеха?
- Нет, он такой… Такой, который учит не по специальности, а уму-разуму, что ли. Тот, который именно нас, тебя, меня вот – направлял бы, напутствовал…
- А, пестун молодых дарований? «Знаменитый профессор заметил талантливого студента», да?
- Что-то типа того…
- А одной руководящей и направляющей конторы тебе мало?
- Просто все они – отчитали и убежали...
- А ты что хочешь? По душам о структуре серых чугунов поболтать? Душу в начертательную геометрию излить?
- Я где-то читал: «Единственный разумный способ обучать людей – это…»
- … подавать им пример». Это я тебе говорил позавчера. Это Эйнштейн.
В девятом классе по какой-то общественной разнарядке меня напрягли вести кружок рисования у пятиклассников. Девочки ничего, смирные, не опасные совсем оказались. А, пацаны, блин, оторви да выбрось в унитаз! Самый вредный возраст. Желторотики еще, а гонору – прямо как у настоящих! Я их сразу на место решил поставить: кто будет мешать – щелбан в лобешник. Ладонь на лоб и средним пальцем, с оттяжкой – бемс! «Лычка» называется. На одном показал – он от доски прямо отлетел. Ну, думаю, сейчас дисциплина заколосится! А они, неслухи: и мне, и мне! Да не проблема, становись в очередь. И началось! Визг, вой, рычание, и даже блеянье какое-то счастливое. Они от меня отскакивали и тут же друг дружке садили в лоб новым способом, который я показал. Ну, и как тут поддержать дисциплину, если даже разумное физическое воздействие не помогает? И как тут этот пример подать, в такой обстановке?
Все хорошо: друзья, как будто, есть.
Врагов же нет наверняка.
Бывает, схватит бок - ни встать, ни сесть,
Иль сын посмотрит свысока.
А так - нормально. Жаловаться грех.
И скоро стукнет пятьдесят.
Отмечен путь чредою важных вех –
Соседи часто говорят.
Время учеников
- У всех художников в древности были ученики, - шаркая по опавшим листьям, я все не мог успокоиться.
- Ты хочешь краски по десять лет растирать, как эти подмастерья - твоим художникам-пересмешникам?
- Передвижникам! Зато станешь мастером!
- Ага, и будешь на учителя еще полжизни ишачить. Вот твой Айвазовский – шесть тысяч картин написал. Что, сам?
- Да лучше так, чем… - я вспомнил, как меня в художке перевели на класс старше – прямо взяли за руку и посадили к взрослым подросткам рисовать гипсовый трилистник. И я, чтобы показать крутость навыков, быстренько заштриховал светлую грань листка - ровно и густо-густо. Очень я старался, даже вспотел, помню.
По дороге в общагу я все никак не мог отцепиться от этой идеи с наставником. Листья под ногами шуршали и наталкивали меня на все новые и новые интересные мысли. Как же здорово в семнадцать лет идти по осеннему парку, говорить другу то, что тебя волнует и пинать охапки разноцветных опавшестей!
- Вот смотри, Саша. Нас толпа и их толпа. Так?
- Наша толпее.
- Почему бы не разбиться на пары? Ну, хорошо, на тройки, четверки…
- На шестерки.
Я в сердцах лягнул мокрый огненный холмик.
- Вот знаешь, в «Туманности Андромеды» наставник всегда рядом и всегда – рука об руку…
- Давай сядем, покурим, - предложил Саша, кивнув на пустую скамейку напротив двух склоненных над конспектом девушек. – И ты мне все по порядку расскажешь.
- Ну, что там у тебя за расплывчатость такая?
- Туманность это, и не у меня, а у Ефремова!
- Ну и что там видно, в твоей туманности коммунизма?
Девушки, сидящие напротив нас, еще сильнее склонились к конспекту, а левая, в пестром шарфике, даже чуть покраснела. Может, прочитала что интересное. Со стороны непонятно было.
- Так вот, во-первых, там интернаты. Дети там все в интернатах. Они построены в лучших местах Земли, на самом свежем воздухе, - стал я перечислять из любимой книги. - Детей учат разным наукам и еще - физическому воспитанию. Там всё на самом переднем крае науки.
- На переднем?
- Прямо на острие, Саш, на самом кончике - только самое новое, свежее! То, что будет передовым еще долгие годы. Они все обсуждают, спорят друг с другом. Под присмотром учителя, конечно.
- И что?
- И развиваются комплексно.
- Как развиваются?
- Комплексно. Сразу многими гранями – и в разные стороны.
- А едят что?
- Там не написано. Но это не важно. Это общество будущего, понимаешь? Наука уже развита, космос покорен.
- Весь?
- Космос? Весь. Ну, почти весь.
Саша хмыкнул.
- Половина. Большая половина, - поправился я.
Саша вздохнул:
- А интернаты одинаковые все?
- Ну да, естественно.
- Понятно, - опять вздохнул он невесело.
Та, что в шарфике, стрельнула по нам холостым взглядом и, склонившись, зашептала что-то подруге. Та, что без шарфика, захихикала и прикрылась конспектом.
- Слушай дальше. Воспитанием детей занимаются настоящие профессионалы.
- Кто?
- Наставники, а не родители-любители.
- Любить ребенка должны любители. А родить – родители, – рассеяно изрек Саша. Он почему то все больше поглядывал на девушек, а не на меня. Наверное, ему было неинтересно.
- Еще главная задача учителя - знаешь какая? Обнаружить и развить в ребенке то, что он умеет лучше остальных. Вскрыть его главный талант.
- А он что - у всех есть?
- Талант? Конечно. Все талантливы, каждый по-своему. Это же общество развитого равенства.
- Равенство, неравенство. Конгруэнтность. И у тебя он есть, талант этот?
- Есть. Только не выявлен. Скрыт пока.
- Глубоко?
- Не цепляйся, слушай дальше…
Ветер перепутывал листья, смешивал красные с желтыми. Девушки напротив еще тесней прижались друг к дружке. Интересно, у них тоже руки мерзнут?
- А после школы они – подвиги Геркулеса совершают. Чтобы выбрать – чему себя посвятить.
- Что за подвиг с овсяной кашей? И зачем себя светить?
- Ты не слушаешь! Ну, перед их ВУЗом – в нескольких разных местах они работают, пробуют, присматриваются.
- Да, выбрать, где тебе работать – это подвиг,- согласился Саша. – В том-то и дело: нас никто этому не учит.
- Чему не учит? Выбирать?
- Правильно мыслишь – выбирать нечего. Но ты представь: в школе половина уроков – на твой выбор.
- А учителя что-же? Им это зачем?
- Ты зришь в корень. Они не пропустят. Они бдят. На страже замшелости и ретроградства. Да?
Я пожал плечами и отвернулся.
Ветер пробирал до костей. Я уже замерз. Девушки тоже видать окоченели. Они даже не поглядывали в нашу сторону.
- Ну, и что потом с этими твоими трудовыми армиями?
Мне уже расхотелось рассказывать.
- Когда они уже выучились, ну, после окончания всех школ, там такие специальные комиссии. Из Наставников. Рассматривают их навыки, профессиональные показатели разные.
- И что?
- И распределяют по местам работы.
- Распределяют по местам работы... А если я, например, не согласен?
- Наставники не ошибаются.
- Да, наставники не ошибаются.
Мы замолчали. Девушки встали и торопливо зашагали прочь.
Железнодорожный ход
- Записывайте: граница подмногообразия данного многообразия является подмногообразием этого подмногообразия многообразия, а, следовательно, и подмногообразием данного многообразия. Все понятно? А если граница подмногообразия выходит за поля многообразия… успеваете? тогда, естественно, даже если мы назовем эту границу подмногообразия аналогично... Вот, я рисую, смотрите… Видите, видите? Вот тут, тут! Что? Правильно! – он радостно стукнул мелом. – Другими словами: если я Таню назову Ваней, то от этого она вряд ли станет мальчиком. Это если на нормальном языке. Ну, идем дальше. Теперь я объясню вам действительно сложную вещь.
Египетские дроби! Это было простое? Уже не знаю, кого легче понимать – этого препода, который заменял нашего любимого Доцента или, например, моего бывшего бугра, Андреича. У последнего тяжеловато было разобрать что-то, особенно когда он говорил нормально. Когда злился и орал – слова вылетали, как гвозди из пулемета, дых, дых! А когда просто бурчал – каша какая-то, а не речь, не разбери-поймёшь.
Я не поступил после школы, причем – дважды в один год. Бывает. И пошел работать, чтобы крепче ценить потом студенческую жизнь. Сначала три месяца на пилораме, а потом – в железнодорожных мастерских. Запись в трудовой книжке: «слесарь-ремонтник подъемного оборудования на железнодорожном ходу».
Ой, мы ремонтировали краны! Пятитонники, краны эти к нам приходили, будто из древности: разбитые, покореженные, покрытые окаменелым слоем грязи и солидола. Были даже паровые, с вензелями на котлах, с ятями в гравировке. Как затонувшие корабли, они всплывали из глубины безбрежной Родины, покачивая стрелой-мачтой. Я, помню, все не мог понять - зачем с Урала-то пригонять их к нам на ремонт? Неужели ближе нет железнодорожных мастерских, чем в далеком южном порту, в глухом тупике рельсового пути? Ну, зачем через полстраны тянуть его, зачем два месяца в теплушке экспедиторам трястись?
Один раз даже из недр Средней Азии, с какого-то турксибнутого полустанка приехало совсем уже чудо палеозойское. Ископаемое грузоподъемное. Теплушки не было, вместо нее - халупка из жердочек на платформе со стрелой. В этой конуре три месяца и жили сопровождающие кран два узбека в полосатых халатах. "Ленин мышь, Ленин кышь, Ленин кактамышь!" - было написано на проржавевшей стреле. Сбежались все мастерские, и из соседнего депо пришли работяги – больно хорош был лозунг. А узбеки, один молодой, а второй сухонький, сморщенный, по выражению Андреича, «как моя жизнь» - оказались ребятами хорошими, вежливыми. Им налили по стакану – они все кивали и руки к сердцу прижимали. Мол – ценим, ценим. Вечером их напоили по-настоящему.
Да, про Андреича. Мы работали с ним в паре. Он был мой «бугор». Зеленым я тогда, год назад, был – ужас! Пацан шестнадцатилетний, привык называть всех на «вы». Ну и поначалу к Андреичу – по имени-отчеству. А слесари в цеху – прямо со смеха лопались от такого цирка. Но не по имени же мне его звать, старика сорокапятилетнего! Я вывернулся – перешел на «ты» и на отчество. Так он стал Андреичем.
Как нормальный мужик, слесарь шестого разряда, он зарабатывал огромные деньги – не ниже двухсот пятидесяти. Получку отдавал жене, но примерно сотню всегда заначивал. И пропивал.
Они пили все. Все, кроме одного. У этого товарища было что-то больное, и он был кандидат в члены КПСС. Кроме того, его звали Владимир Ильич. Что из этих трех фактов было причиной, а что двумя следствиями – я так и не разобрался.
Короче: пили все, и пили каждый день. Каждый день, с одиннадцати, как открывался магазин – принималась пара фугасов на четверых, пятерых. А потом, в обед уже – основательно. Это, кстати, было для меня внове: они выпьют - и работают. Я так не мог. Я выпил – а поговорить? А они по два стакана засандалят, на корточки сядут, маску на морду - и пошел варить! И полчаса, и час – только электроды успевай им подносить. Дым и пламя, копоть и сажа!
Ну, и перед выходом с работы уже накатывали крепко, по-настоящему. Чтобы домой в голове, не расплескавши, донести это чудо. А вот с утра они мучились. Но никогда никто не говорил - зря пили. Утренние вялые разговоры были такого свойства: «не тем закусили», «зря смешали», «не надо было после белое пить», «что в той бочке за пиво?» И еще я с удивлением узнал, что «поправить здоровье» означает нажраться еще сильнее.
Мастер из мастерских
«Давайте меньше слов - больше символов». О чем это он? «Сейчас дорисуем эту бесконечную таблицу и пойдем отдыхать». Я осмотрел покорно склоненные к конспектам затылки. Похоже, скоро конец лекции. Нет, я уже не въеду.
Мастерские эти были маленькие – наш цех, где работало человек тридцать, пара вспомогательных – кузнечный, ОГМ, ну, контора там, склады мелкие. Если какой-то детали не было, ее варганили вручную, как в каменном веке. Например, ось под стрелу: в проушинах она всегда протиралась, а новой - никогда не было. Новой она становилась так: наваривали ее полдня, потом я впрягался в тачку и тянул эту фиговину в кузнечный, где был токарный станок.
…Так вот, его назывыали Бормалей или Борматух - он говорил очень неразборчиво. Я не знал тогда, что этот эффект - «бормотуха» дает. Ее же изготавливали из «виноматериалов», не из винограда. Ну, еще – сахар, спирт, красители. От этого шмурдяка даже структура гортани менялась. И речевые центры хуже работали: человек начинал говорить неразборчиво. И это - не самое худшее «вино» Союза. От солнцедара, биомицина или фугаса красного крепкого – «краски, краснухи» - люди, бывало, просто мёрли.
Он меня всему слесарному и научил. Варить, сверлить, собирать. От него я узнал много новых слов: мечик, законтрогаить, плашка. И что удивительно - он был добрый. Я, помню, сильно перепутал один раз одно слово. Мы стояли по краям корзины с деталями, загруженной для мойки, и придерживали ее, чтобы не развернуло при подъеме. Крановщица рывками дала натяжку и повела вверх. А меня черт дернул укрепить ее правильные движения сопроводительной командой. Но вместо «вира» я голосисто прокукарекал: «майна!» Она с перепугу и смайнала резко, может, подумала – зацепила что. И корзина эта, килограмм пятьсот – на ногу Андреичу ляпнулась. Тут уже он крикнул «ВИРА!» Громко так крикнул!
Хорошо, что ботинки у рабочего люда специальные – в носке полушарие такое металлическое. Так что почти ничего страшного не произошло – только трещина большого пальца. Полдня всего поругал он меня и успокоился. Правда, ругал громко, потому, что я на другую сторону цеха убежал. Чтобы видом своего молодого здоровья его не расстраивать.
«Мел плохой. Наверное, какие-то вредители подсунули, чтобы подорвать нашу науку». Ого, сколько он исписал! Когда же я это перецарапаю? Но все равно, лучше учиться, чем в мазуте колупаться.
«У меня кончился мел, поэтому сегодня естественным образом лекция завершается»
Пустые хлопоты
- Чего она меня обматерила, Саша?
- Я думаю, она все поняла.
…Мы возвращались из Кишинева в Одессу. Это было первое наше заграничное путешествие. В столице соседней республики мы провели целый день, гуляя по городу и дегустируя местные полуфабрикаты. В результате этого пельменного загула денег на электричку почти не осталось, и мы купили только один билет. По жребию ехать зайцем выпало мне, и весь остаточный капитал перекочевал в мои карманы. Их, карманов, было даже больше, чем монет: у нас осталось всего три копейки. Пить квас или не пить?
Из этой гамлетовской задумчивости нас выдернули вокзальные цыгане. Они шумною толпой обкачевали нас в круг и загалдели, как свиньи на параде: молодой, красивый, угости спичкой, дай закурить, сыр дживэса, как дети? Дай копеечку на удачу, дай монетку на счастье! Цветастая пестрая тетка схватила меня за обе руки, вывернула их ладонями вверх и запричитала:
- Что грустишь, касатик? Дай посмотрю, дай. Не дергай руку, соколик, говорю, не дергай!
Я, немного потрепыхавшись, зацепился за ее взгляд и разом обмяк.
- Ай, чавела! Что будет, что ждет тебя!
Я попробовал выдернуть левую руку.
- Не мешай милый, не гони свое счастье! Позолоти ручку!
Я попытался объяснить досадное отсутствие денег, но она запричитала нараспев, не слушая:
- Жалко, жалко тебе копеечку! Молчи, молчи, солдатик! На ракир! Ох, не люби деньги, — обманут. Не люби женщин - обманут. Из всех вин, самое пьянящее - это воля! Позолоти ручку!
Я поболтал головой и опять попробовал открыть рот.
- Ах, жадный! Ах, скупой! Нанэ шукар! Намишто! Все твое хочешь, чтобы было? Не живи для себя!
- Хорошо, хорошо, - я безрезультатно подергал руки.
- Вставай рано на рассвете, слышишь? Иди к солнцу! И запомни, солдатик - закат приходит тогда, когда его совсем не ждёшь. Живи, золотой, долго... И да придёт твоя смерть вовремя...
- У меня денег… - наконец смог вставить я.
- Лаве жалеешь, милый! Смотри, жизнь тебя не пожалеет, смотри! На бистыр, касатик, на бистыр - нет такого коня, на котором от самого себя ускакать можно!
Я изо всех сил рванул на себя руки. Вспотевшие от страха ладошки наконец выскользнули из ведьминых объятий.
- Я вам все отдам, - пискнул я. - Угадаете, сколько у меня денег – отдам все!
Цыганка отступила на шаг, презрительно сплюнула и на чистом литературном языке сказала длинную и обидную фразу. Три сложноподчиненных оборота, машинально отметил я. Про черную душу, про три года отсутствия денег и про девять лет сплошных физиологических неудач с женщинами. Чего это - там три, а тут целых девять?
Электричка добросовестно цокала на стыках, покачиваясь от усердия. Я сидел, нахохлившись, а Саша с интересом рассматривал окрестности. Конечно, билет и без билета: есть разница? Мне тревожно на душе, а ему любопытненько, что там, за окошком?
- А ты знаешь, у меня бабушка тоже гадает. На картах.
Мимо проносились бессчетные поля, явно стремящиеся к бесконечно большим величинам. На них зрело что-то невысокое, реденько-желтенькое, скорее всего, очень полезное для нашего народного хозяйства.
- Ты слышишь?
- Что?
- Гадает. Моя бабушка.
- И что она тебе нагадала?
- Что мы будем жить долго, счастливо…
- И расстанемся в один день?
- Да, расстанемся.
- Чего?
- Того! Женимся на разных женщинах!
Она так интересно гадала! Раскладывая карты, бабуля причитала и охала, а когда я просил пояснить, отнекивалась: да все нормально! Поначалу у меня от страха даже живот побаливал, но потом я ее раскусил.
Все просто. Во-первых, есть красивые, но общие фразы, которые всем подходят: красивый ты, добрый, но есть у тебя враги, и они тебе зла желают. Черное у них на сердце, тут не перепутаешь! А у тебя - душа золотая! Но лежит на твоем сердце камень и камень этот из-за того, что пострадал ты от злых людей. Но ты честный и поэтому никакой гадости им не сделаешь. Этим злым людям и так потом ой как плохо станет... Во-вторых, есть события, вероятность которых высока. Все эти «пустые хлопоты» - у кого ж в этой стране нет пустых хлопот, у кого нет непрошенных гостей, пустого кармана? Или «денежная нужда» - кто без нее? Я, помню, смеялся: «сходил по денежной нужде на почту, получил перевод из дома». Еще «казенный дом», тоже в нашей стране не редкость, ну а «дальняя дорога» у молодых балбесов – сплошь и рядом.
- Как она поняла, Саша? Ну, что у меня денег – три копейки?
- По глазам.
- По моим?
- Да.
- Что можно понять по моим глазам?
Он не ответил и не повернулся. За окном потянулись сталкерные пригороды заводской Одессы.
Он был распят
Две тыщи лет назад.
Пусть стынет взгляд,
Но губы - говорят.
Пусть тих был глас,
Но слышен нами он
Сквозь толстый пласт
Столетий и икон.
Святым Духом
- А вот те твои учителя великие, ну, из туманности твоей Андромеды – они что, всю жизнь учат детей коммунистических?
- Всю, конечно.
- Но они сами учиться тоже ведь должны, чтобы не отстать от жизни.
- Ну, должны, - я не мог понять, куда он клонит.
- Значит, есть Учителя этих Учителей, да? Умудренные умудренных. Познавшие познавших.
- Саша, отвяжись!
- У них стооо-лько мудрости, что они самостоятельно передвигаться не могут. Без помощи дурных учеников.
- Отстань, Господи!
- И у них – есть совсем Главный Учитель, Учитилище такое, да?
- Черт побери, что ты хочешь?
- Лучше говори: «Бог ты мой!»
- Какой еще Бог? Которого нет?
- А чего это ты думаешь, что его нет?
- А ты думаешь - есть?
- Ты из Союза воинствующих безбожников, я с тобой спорить больше не буду.
- Я из нормального Союза, Саша, из нашего.
- Сказал – не буду!
- Да я, если хочешь знать – с детства крещеный!
Я действительно был по-настоящему крещеный. Конечно, никакие посты или обряды я не соблюдал, но в церковь заходил с интересом, а один раз даже пробрался на пасхальную службу. Было это весной в девятом классе. Вообще, в церковь ходить никто не запрещал, но в ночь Воскресения все три действующих храма в городе оцеплялись милицией и пьяными дружинниками. Они отлавливали школьников, не позволяя пионрско-комсомольской целомудренности замутиться от этого опиума.
А мы с товарищем моим, Андрюхой, решили обязательно пойти на Пасху. Подошли к этому делу основательно - заранее составили и проверили маршрут, стараясь обойти вражеские патрули и дозоры. Даже карту нарисовали, очень похожую на ту, что в журнале «Пионер»: «как Ленину пройти из конспиративной квартиры в Смольный».
Встретились мы в час ночи возле заранее прикопанной в грибочке детского садика бутылки портвейна.
…Заутреняя перешла в литургию, а мы все стояли и слушали пение хора. Совсем рассвело. На выходе стояло много женщин, и одна со словами «помяните ребята сыночка, сгинувшего в Афганистане» сунула Андрею в руки корзинку со снедью. Какая же была вкусная та пасха, которую мы слопали в пять утра в скверике, напротив памятника пионеру-герою Вите Коробкову!
Крестила меня, конечно, бабушка. Как и всякая нормальная бабушка, она верила в Бога. Когда я начал атеисствовать от избытка пионерского задора, в классе, по-моему, шестом, она со мной старалась не спорить, а только хмурилась и отворачивалась. «Ктой-то все равно есть» - бормотала она.
- Нету, бабуля, нету там никого!
- А ты откуда знаешь?
- Космонавты летали, ба. Его там нет.
- Куда они летали?
- В космос.
Она поджимала губы и умолкала.
Но однажды в программе «Время» она услышала: «…Юрий Романенко и Григорий Гречко установили новый рекорд пребывания в космосе. За тридцать семь суток орбитального полета экипаж «Салют-6» совершил более пятисот витков вокруг нашей планеты…»
- Так они вокруг Земли летают, твои космонавты?
- Ну да.
- Тю, я так и знала.
- А что, ба?
- Потому они Бога и не видят. А ты говоришь – космос! А они – вокруг Земли!
Ко мне недавно странный сон
Пришел ночной порой.
Явился Бог. И строго он
Беседовал со мной.
Что сделал ты? Чего достиг?
Сей старец вопрошал.
И был ли в жизни счастья миг?
Иль ты лишь только ждал?
Как много ль сделал ты добра,
И многим ли помог?
И так до самого утра
Терзал мне нервы Бог.
Но я проснулся. И тогда
Созрел в мозгу ответ:
Все это чушь и ерунда,
Ведь Бога в мире нет!