ТАТЬЯНА ДОЛГОПОЛЮК
"ПОВЕСТЬ
О
ПЕЛАГЕЕ» (на фото героиня повести Пелагея)
… Я склонюсь над твоими коленями
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую…
Николай Заболоцкий
Глава 1
Часть 1. Год 2001-й.
-Верю, Господи, Ты давно уже простил рабу Твою Пелагею, любимую бабушку мою, не ведавшую, что творила она, когда, будучи несмышленым ребенком, не обученным вере из-за раннего сиротства, поддалась девочка глупому ликованию взрослых людей, рушивших колокольни и стены Петропавловского собора в самом сердце провинциального Александровск-Грушевского, переименованного с приходом новой власти в город Шахты. Прыгала, кривлялась, изображала дикий танец Пелагея вместе с другой детворой на руинах храма. Ты простил ей этот грех, Господи, ибо дал женщине сил мужественно вынести на протяжение всех последующих лет перипетии судьбы, свалившиеся на нее из-за этой вины. Не оставляй же рабу Твою и сейчас. Укрепи ее, Господи, ибо самое большое несчастье в жизни пришло к ней на склоне лет, дабы еще раз испытать ее сердце горем. Она пережила одного из своих детей.
Перекрестившись на икону Спасителя, Татьяна подошла к изображению Казанской Божьей Матери. Она не была прихожанкой церкви и посещала ее изредка по велению сердца и души. Сейчас сердце и душа требовали попросить у Бога покоя и умиротворения для ее престарелой бабушки, никогда не ведающей этого самого покоя и живущей в тревоге за все человечество.
-Матерь Божья, пошли здоровья и сил бабушке моей, Пелагее Васильевне, матери рода моего, и попроси Всевышнего продлить дни ее жизни…
Горячий шепот молитвы сопровождался тихими всхлипами и долгими вздохами. Татьяна понимала, что на все есть Воля Божья и не внучке дано удержать земное существование мужественной восьмидесятисемилетней женщины, чьи глаза от постигшего ее горя вдруг обесцветились, а память превратилась в обрывки воспоминаний. Понимала Татьяна и причину своего душевного порыва. Не так давно, навещая бабушку, она услышала от нее слова, которые, ярко высветили из глубины души старой женщины устоявшееся чувство родственной любви:
-Я просыпаюсь рано, в четыре часа. Умываюсь и молюсь за всех вас, - сказала бабушка. А потом, наклонившись вперед, будто вовлекая в заговор, полушепотом добавила:
-Пока все спят, Бог меня первую услышит.
Как же хотелось сейчас Татьяне, чтобы и ее молитву услышал Бог.
Часть 2. Год 1932-й.
Ничто не предвещало беды в сентябрьский день, когда деревья расцвечены пестрыми листьями, отдавшими весь сок свой августовскому солнцу. Они, эти листья, еще не слетевшие к ногам, но уже шелестящие от легкого дуновения ветерка, поют шепотом свою загадочную песню, которую хочется слушать, сидя в ажурной тени на удобной скамейке в сквере.
Только нет дела ни деревьям осенним, ни всем их листьям до того, что этот год выдался голодным. Толпы исхудавших горожан вынуждены из-за этой беды бродить по селам в поисках еды. Они обменивают на несколько картофелин, на кусочек сала и на пригоршню муки свои одежды и домашние вещи, гоня прочь от себя мысли о том, как хороши они были в своих нарядах и как необходимы ранее были им те самые вещи, которые сейчас спасают от голода их семьи.
Отправилась в этот путь и восемнадцатилетняя Пелагея. Молодую женщину редко называли этим именем. Поля, Полечка, Полина - это имя, нежное на слух и легкое в произношении, с раннего детства прочно вошло в ее жизнь, стало именем собственным, а строгое - Пелагея, осталось напоминать о себе лишь записью в паспорте.
Полина рано повзрослела. Терпеливой и выносливой сделала ее та нужда, из-за которой, ради куска хлеба и тарелки супа, ей, двенадцатилетней сироте, приходилось нянчить долгими ночами на редкость беспокойного чужого младенца. Иногда ее били то чайником, то селедкой, то ли чем-то еще, попавшимся под руку грозной базарной тетке, за то, что силы ее к рассвету истощались, и она вдруг засыпала у колыбели, уже не слыша ни плача дитя, ни окрика хозяйки. Позже, когда подрос ребенок, и в ее услугах перестали нуждаться, пошла Поля в услужение к двум старым девам, преподающим ранее в гимназии какие-то предметы, а теперь скучающим от своей бесполезности. Она убирала дом, стирала белье и ходила на рынок, строго отчитываясь за каждую потраченную копейку. Готовили еду сестры сами. Потом наливали себе пахучий дымящийся суп и садились за трапезу, а девочке приказывали находиться вблизи, вдруг что понадобится:
-Хо-о-о-чешь кушать? - спрашивала по очереди каждая из сестер, черпая варево из тарелки и отправляя его в свой рот. - Хо-о-о-чешь кушать?..
Насытившись, обе, сурово хмурясь, сливали остатки супа из двух тарелок назад в кастрюльку:
-Ешь, чертова обуза!
Стойко перенеся все тяготы и лишения, сформировалась Полина к семнадцати годам в привлекательную девушку, мимо которой не мог равнодушно проходить Семен. Он уже давно любовался ею со стороны, но долго не решался заговорить с девушкой. Наконец, Семен придумал хитрый способ знакомства:
-Приходи убирать в моей мастерской, я хорошо буду платить тебе,- предложил он, а сам решил:
-Хороша! Женюсь!
Подумала - подумала Полина, да и согласилась вначале на работу, а потом и на женитьбу. Надежным показался ей парень.
. . .
Семен был отпрыском многочисленной семьи, родословными корнями уходящей в ассирийскую нацию, но с начала века обрусевшей и давшей России и самобытного композитора, и талантливого врача. Сам Семен особых наук не изучил, но дело свое имел: у него была небольшая пекарня, в которой выпекались хрустящие вафли и маленькая мастерская, где мужчина вулканизировал прохудившиеся калоши жителям города и окрестностей. В голодный год пекарня закрылась. Одна вулканизация прокормить семью не смогла, и вскоре после женитьбы, уехал Семен работать в соседний Новочеркасск. Дома он бывал лишь по выходным дням.
. . .
Правой рукою, бережно прикрывая живот, в котором уже восемь месяцев существовала другая жизнь, левой рукою, занятой узлом с тряпьем, держалась молодая женщина за поручень вагона, поднимаясь на ступени поезда. Состав был переполнен пассажирами, которые, уже не вмещаясь во чрево вагонов, гроздьями свисали на его подножках, на что закрывали глаза станционные работники... - В тамбур мне не попасть, да и тесно там, и душно, - подумала Полина.
- Вдруг живот придавят, лучше останусь на ступеньке.
Красный глаз семафора дернулся, подскочил вверх и замер там: проезд открыт! Паровоз, долгим гудком известив об этом и пассажиров, и провожающих, дергаясь и лязгая тормозными колодками и сцепками, выпуская из трубы клубы серого дыма, начал набирать обороты, приведя в движение длинный фанерный хвост.
Из станционного здания на перрон выбежал мужчина с бутылкой воды в руке.
"От поезда отстал, что ли?" - подумала женщина и закричала: -Давай сюда! - и посторонилась, дав пассажиру возможность ухватиться за поручень.
Мужчина заскочил на подножку вагона отъезжающего состава и нечаянно толкнул своей ногою ногу женщины. В ту же секунду Полина почувствовала, как пальцы левой руки ее разжимаются, и она проваливается куда-то вслед за своим узелком.
Упав на железнодорожное полотно между стенкою перрона и рельсами, больно ударившись о насыпь, Полина не потеряла сознания, и потому увидела, как медленно надвигаются на нее ступеньки следующего вагона. Вот - вот они зацепят ее распластанное тело и потащат впереди себя, кромсая его на части. В последний момент женщина сжалась в комок, развернулась поперек насыпи и уперлась ногами в рельсы, чтобы откинуть себя к стенке перрона, но… ноги, скользя, сорвались с упора и легли на рельсы.
. . .
-Ну вот, Вы и проснулись, чудненько! Лежите спокойно! Вставать не надо! - такой монолог пожилого человека в белом халате удивил Полину.
-Проснулась… Разве я спала?
И вдруг действительность ворвалась в сознание жестокой правдой. Крик ужаса и железный лязг приближающихся колес - последнее, что было перед этим самым сном.
-Что со мной? - еле выговорила она пересохшими губами.
-К сожалению, мы были вынуждены ампутировать вам обе ноги ниже колен, - ответил доктор. - Вы очень молоды, но должны понять: с этим можно жить. Вторая проблема гораздо серьезнее: ваш ребенок. Его сердце не бьется. Он погиб. Мы должны сделать вам еще одну операцию, но на нее необходимо Ваше согласие. Сейчас я приглашу акушерку, она поговорит с вами…
Руки Полины, до этих слов лежащие плетьми вдоль тела, взметнулись к животу, прижались к нему в поисках тех толчков, которые стали привычными:
-Нет! Нет! - закричала женщина. - Не дам дитя. Мне уже все равно не жить. Я умру вместе с ним! Я умру вместе с ним… Я умру…
. . .
Успокоительный и обезболивающий уколы сделали свое дело. Расслабленная и безразличная ко всему, лежала молодая женщина на больничной койке, рассыпав по подушке свои русые вьющиеся локоны. Ей не было никакого дела до ее беды. Она не слышала послеоперационной боли, зато четко ощущала, как шевелятся пальцы на ногах.
-Зачем они лгут? - спокойно думала Полина. - И ноги мои целы, и ребенок мой жив. Вот вернется из Новочеркасска Семен, и я попрошу его забрать меня отсюда. И пусть узнает, где узел мой. Мне поехать надо, запастись продуктами, а то от голода в груди молока не будет. Только в вагон или хотя бы в тамбур попасть постараюсь, на ступеньке стоять я теперь боюсь…
Мысли женщины текли плавно и не нарушали внутреннего покоя. Успокоительный и обезболивающий уколы сделали свое дело.
. . .
Тем временем, молодой муж Семен, через сменщика узнавший о трагическом происшествии, беспокойно стоял у дверей больницы и трясущимися руками ломал одну за одной и папиросы и спички, разбрасывая их вокруг себя. Ему так и не удалось закурить в ожидании докторского разрешения увидеть жену. Он был против всяких поездок, но денег, зарабатываемых им, не хватало. К тому же, Полина всегда принимала решения сама. Но если бы он был дома…
Наконец доктор вышел к нему. Протирая кусочком бинта снятые с переносицы очки, он низко опустил глаза, действием этим получив возможность не смотреть в перекошенное волнением лицо Семена, и заговорил:
-Я глубоко сострадаю вам. Колесами поезда вашей жене раздробило кости на обеих ногах. Ноги пришлось ампутировать по колени. Коленные чашечки сохранены и со временем она сможет воспользоваться протезами. Но есть еще одна беда. Ваш ребенок погиб… Семен невольно вскинул руку, загораживаясь от слов доктора, но тот продолжал: -…вашей жене необходима еще одна срочная операция, поскольку не удаленный плод вызовет заражение крови и тогда невозможно будет спасти и женщину. Мы должны перевезти вашу жену в родильное отделение, где ей сделают кесарево сечение… Наше решение вызвало у больной нервный срыв, она отказалась дать согласие на операцию и поэтому убедить ее в необходимости такого шага должны Вы. В противном случае решение такое согласие должны будете подписать Вы. А сейчас можете пройти в палату. Сестра даст Вам халат и тапочки. Потом зайдите ко мне, пожалуйста.
. . .
Подойдя к палате, Семен не сразу решился войти. Ему надо было справиться с теми слезами, которые заливали его глаза, не давая быстро подняться по лестнице. Сейчас он увидит жену, такую любимую, и скажет, что никогда в своей жизни не оставит ее, что станет опорой ей на всю жизнь, что будет много работать и повезет Полиночку, нет, понесет (!) на руках к лучшим специалистам, чтобы сделать протезы. Он поможет ей научиться ходить на этих протезах, и они по-прежнему будут самой прекрасной парой на свете. Жалость к жене рвала сердце на части, но еще на меньшие части разрывалось его сердце из жалости к долгожданному ребенку, который вот-вот мог бы появиться на свет.
Наконец, справившись с волнением, Семен вошел в палату. Бледное лицо жены было умиротворенным. Простыня, укрывающая Полину до груди, стекала складками с ее высокого живота, на котором лежали обе руки женщины. Она прижимала ладони к телу, надеясь услышать, хотя бы слабый толчок плода в ответ на ласковые слова ее, обращенные к маленькому существу. Ей казалось, что говорит она достаточно громко, для того, чтобы ребенок смог услышать свою маму. На самом деле, губы женщины время от времени едва шевелились, чуть растягиваясь в блаженную улыбку. На минуту Семен замер у двери, потрясенный увиденным. Но, вдруг ощутив, как чувство любви его к жене удвоилось, а может быть, удесятерилось, он метнулся к кровати, захватил в свои широкие ладони маленькие женские руки и начал неистово их целовать…
…Вошедшая с термометром медсестра, застала мужчину прижатым ухом к животу беременной жены, слушающим как стучится маленькое сердечко ребенка, еще вчера насмерть перепуганного и материнским криком, и страшной болью. Оно на время затаилось в чреве матери, спряталось от этого страшного внешнего мира, в котором происходит что-то тревожное и непонятное. Но вот ребенок услышал те же ласковые слова, которые до этого дикого страха часто говорили ему мама и папа. Те слова, которые слышал и слушал маленький плод, упираясь пятками в стенки живота, расширяя свое жизненное пространство. Сердечко его опять поверило в безопасность и откликнулось на материнскую и отцовскую ласку неистовым стуком…
…Через три недели Полину перевезли в роддом, где 13 октября она разрешилась девочкой. И поскольку жизнь ребенку спасла родительская любовь к нему, девочку так и назвали: Любовь.
Часть Ш. Годы 1933-1934
Депрессия, рожденная беспомощностью, сковывала мысли Полины, едва затихала ее маленькая Люба, накормленная досыта грудным молоком, на руках у матери. Боясь пошевелиться, чтобы не помешать сну ребенка, она, выбравшая теперь самое удобное для себя место - на полу, терпеливо ждала, пока придет на помощь кто-нибудь из близких, заберет из ее рук Любу и уложит девочку в кроватку. Полина сразу сообразила, что дочку тоже можно укладывать на полу, рядом с собой, обложив подушками, чтобы теплее было ребенку, но для этого должна была кончиться такая долгая зима…
Весной Семен привез протезы. Надев их, Полина сразу же упала, после чего, ставшая излишне прямой в общении и не стремящаяся смягчать свои слова, отрезала все уговоры Семена повторить попытку:
-Я буду ходить по земле своими ногами, а если ты стесняешься меня, можешь оставить нас. И не надо мне никаких протезов, никаких колясок. Я знаю, что мне делать. Купи старую камеру от колеса автомобиля и клей резиновый, я буду клеить себе сапоги.
Эти сапоги нарисовались в ее воображении, когда она разглядывала раны на коленях, натертые при ходьбе. Слои ваты, покрытые сверху мягкими тряпками, сбивались и комкались при движении, надавливали и растирали в кровь не огрубевшую кожу. Ватные накладки на колени надо было чем-то фиксировать. Забегая вперед, скажу, что так и проходила женщина на коленях, всю свою долгую жизнь, одевая их в изобретения из резины, постоянно обновляя и совершенствуя свои модели. И один Бог знает, сколько тонн ваты превратилось в труху от ее тяжелой, но гордой походки.
Растить Любу помогали все женщины рода, благо только сестер у Полины было четыре. Жили они все вместе в большой квартире, приспособленной под "коммуналку". Да и сама Поля за год уже привыкла к своему положению, стала уверенней подвижней. Семен, оставивший работу в Новочеркасске и вновь открывший свою мастерскую, не выдержал испытания, он жалел и жену, и себя, и ребенка… Его постоянная душевная боль требовала лекарства - спиртного. Все чаще он приходил домой в подпитии. Потом, протрезвев, чувствуя себя виноватым, он старался угодить жене во всем, потакал ей, потому что не переставал любить ее по-прежнему. И от этой любви забеременела опять Полина. Она хотела этого, втайне думая: "вдруг Любаша умрет и не будет у меня дитя". Пережитый ею страх потерять ребенка прочно засел в ее сознании. В августе 1934 года родила женщина вторую дочь - Инну. Сразу же добавилось забот, но и смысла жизни тоже.
Часть IV. Год 1937.
А смыслом жизни молодой женщины, ставшей матерью двух дочерей: стала одна большая цель: ей надо вырастить детей здоровыми и умелыми, ведь не зря Бог даровал ей девочек. Взрослые, они станут ее опорой.
Семен продолжал пить, не каждый день, но часто. Его не остановило рождение второго ребенка. Полине пришлось найти няньку Инне, а подросшую Любу она стала отправлять к концу работы в мастерскую отца, благо находилась та в метрах пятистах от дома. Но определить этот конец дня с каждым разом становилось все труднее. Семен стал чаще оказываться к вечеру не в мастерской, а в соседнем винном подвальчике. Пятилетняя Люба, находя его там, тянула отца за руку:
-Пап, ну пойдем домой, мама зовет!
Семен освобождал свою руку из маленькой ладошки дочери, доставал из кармана деньги и спрашивал:
-Какие конфеты хочешь, дочка?
-"Кавказские".
Затем он шел домой качающейся походкой, то и дело, спотыкаясь о каждую кочку. Люба плелась за ним, прижав одной рукой к груди кулечек с конфетами, а другой - волоча за собой мешок с калошами и рабочим инструментом. Дома мама доделает ту работу, которую не успел сделать за день отец. Семен давно научил жену этому мастерству.
Так и жила семья Полины в заботах о хлебе насущном, тревожно замечая, как сгущаются и наплывают на судьбы людские черные тучи с северной стороны. Они накатывают своей зловещей тяжестью на сгорбленные от труда спины людей, заставляя их все ниже и ниже склоняться под ударами судьбы. Но страшно роптать людям, ибо даже кухонные разговоры полушепотом могут услышать эти тучи и пролить на людей дождь из слез и горя.
В далеком Ленинграде арестовали, а потом расстреляли старшего брата Семена, работавшего врачом, объявив его врагом народа за участие в каком-то заговоре, называемом "Ленинградским делом". Трудно было понять, что это значит. Брат был гордостью рода. Его высокий интеллект, жизнелюбие и человеческая доброта не могли сделать его врагом никому. Семен тяжело переживал эту потерю, вмиг протрезвев. Он, как мог, утешал старых родителей. А они сломились, покорились страху за судьбы остальных детей: за самого Семена, за его старшую сестру Анну и младшего сына - шестнадцатилетнего Колю.
Страх оказался оправданным. В строгий кабинет был вызван отец Семена:
- Ваша семья проживает в нашей стране незаконно, так как вы являетесь подданными Ирана. Правительство требует, чтобы за двадцать четыре часа вы покинули наш город и выехали на свою Родину. В противном случае…
Сборы были недолгими. Семен собрал семейный совет. Усадив на колени дочерей, он дрожащим от волнения голосом стал уговаривать Полину уехать вместе с ним.
- Моя Родина здесь. И девочек Родина здесь. Я не поеду никуда. Я напишу письмо Калинину и попрошу, чтобы и тебе разрешили вернуться. А сейчас уезжай.
Да, женщина, наверное, ты права, - после долгого молчания проговорил Семен и, закрыв ладонями лицо, заплакал. Наконец, справившись со слезами, он вынул из кармана пиджака ключ от мастерской, и сказал:
-Хорошо, что я научил тебя делу, ты сможешь прокормить детей пока меня не будет. Я отвезу родителей и обязательно вернусь.
Притихшие Люба и Инна, ничего не понимающие в этом разговоре, не могли знать, что сидят на коленях у отца в последний раз. Они понимали одно: папа уедет, а потом вернется. (НА ФОТО ПЕЛАГЕЯ(ПОЛИНА)