Я выхожу на улицу и поднимаю лицо к небу.
Вокруг меня ядерная зима. Земля отравлена; она пропитана черным ядом, он повсюду, он проливается дождями с серых небес, он в воздухе, в почве, ветре, от него невозможно укрыться, он в моей крови, в моих костях, в моем семени. Привычный мне мир в агонии, не за что держаться, когда погибающая планета ускоряет свой бег вокруг леденеющего Солнца.
Конечно же, нет.
Я на московской улице, укутанной первым снегом, еще совсем чистым; напротив сияют витрины магазинов, принаряженные к Новому Году. Начало декабря, но город уже охвачен праздничным настроением.
Вечереет.
Я все еще молод и хорош собой; вполне возможно, я даже чуть богаче, чем был час с небольшим назад, когда вошел в медицинский центр.
И я здоров; мне не поставили ужасающего диагноза, счет моей жизни не пошел на месяцы и недели, я в расцвете мужской силы.
Я должен быть счастлив.
Но есть один нюанс.
Я бесплоден. Бесплоден без причины, просто так, нипочему, низачем, ниотчего, природа решила, что именно у меня не должно быть детей, что мне ни к чему потомство. Только-то и всего. Я вел здоровый образ жизни, не трахался с тайскими трансвеститами, не пил запоем и не сидел на антидепрессантах. Я был очень хорошим мальчиком.
Конечно же, к моим услугам современная медицина. Вернее, это я к услугам современной медицины, потому что я должен быть готов тратить и тратить деньги, пытаясь доказать природе, что я сильнее. Остаются технологии искусственного оплодотворения. Можно прибегнуть к усыновлению. Нужно всего лишь прийти домой и сообщить жене, моей второй жене, что дело было во мне, и что ей совершенно не стоило так сильно переживать и тихонько плакать по ночам в нашей элегантной ванной комнате, выдержанной в голубовато-перламутровых оттенках. Она, без сомнения, покажет себя настоящим близким человеком, поддержит и утешит меня в такой сложный период моей на хер никому не нужной жизни и согласится на всевозможные хай-тековские манипуляции, чтобы наконец-то исполнить свое природное предназначение – стать матерью моего ребенка, и, возможно, расскажет о нашей проблеме не всем, а всего лишь двум-трем подругам.
Я не люблю ее. Никогда не любил. Я совершил чудовищную, ужасающую ошибку.
Я ушел от первой жены как раз потому, что та не хотела детей, а мне просто-таки не терпелось передать мои гены, без сомнения, дефективные, человечеству, подарив миру еще одно существо, прелестного сыночка или очаровательную дочку.
Я ушел от Ляли, яркой, страстной, мрачной, забавной, мудрой, чувственной, талантливой, тонкой, грубоватой, неповторимой в каждом слове и поступке. Я ушел ни к кому, к говорящей кукле, одной из многих, посредственности, и даже ни к красотке – к самой заурядной девчонке, и ушел именно потому, что она была во всем не похожа на Лялю, и я думал, что смогу обмануть судьбу.
Я сажусь в машину. У меня в бардачке припрятана пачка сигарет. Закуриваю. Острый миг блаженства. Вкус табака, который невозможно забыть. Первая затяжка, и сразу же еще одна. Я снова могу курить, пропускать бокал вина, когда захочется – в ограничениях больше нет никакого смысла. Вернее, как я только что узнал, смысла никогда и не было.
Мой второй брак окончен. Я не буду объясняться с этой, как там ее, Машей; я не держу на нее зла и уж, конечно же, позабочусь о ней – оставлю ей эту квартиру, например, не очень большую, но удобную, чтоб было куда привести нового мужика, в случае чего. Я вообще не хочу с ней больше разговаривать, не хочу спать с ней в одной постели, она мне невыносима в своей подтвержденной врачами плодовитости, в тупости, обычности, коровьей покорности.
Жена номер два исчезает из моей жизни, хотя она этого еще не знает. Я снимаю обручальное кольцо, опускаю стекло и выбрасываю его в искрящийся сугроб. Весной его найдет и утащит какая-нибудь сорока, если они еще остались в городе.
Единственный человек, с которым я мог бы поделиться своей бедой – Ляля. Но даже она не смогла бы простить меня. Перед расставанием, в наш последний вечер, я сказал ей:
- Ты – пустоцвет, эгоистка, тебе нет дела до меня и того, что мне нужно. Ты отказываешь мне в праве стать отцом – да кто ты такая?! Хочешь прожить пустую, бессмысленную жизнь – пожалуйста. Но без меня. Извини, во мне нет интеллектуальных глубин – я обычный мужик, и хочу ребенка. У всех есть дети. Наймем няню, двух нянь, за ними присмотрит моя мама, все, что я прошу – роди. Ты можешь сразу же вернуться на работу, тебе и уйти-то нужно будет всего на пару месяцев.
Ляля слушала меня, глядя вдаль; иногда мне казалось, что она видит что-то скрытое, доступное только ей. Ее глаза потемнели.
- Я не все, - ответила она. Ляля держалась спокойно, с пугающим самообладанием, не женским; я только перед самым уходом вдруг заметил, что на ее ладони кровь – она с такой силой сжала пальцы в кулак, что поранила нежную кожу. В этом была суть ее характера – держаться любой ценой, если она решила не показывать слабость.
- Я не все. Не отказывай и мне в праве быть такой, какой я хочу. Я не буду матерью. Мы не созданы быть родителями, ни я, ни ты. Если ты будешь честен сам с собой, то поймешь, что и ты не отец, у тебя другая судьба. Но знай – я тебя люблю.
- Да мне не нужна такая любовь, - с ненавистью проговорил я. – Мне на хер не сдались эти сложности. Живи, как знаешь. Станешь жалеть, когда будет поздно. Ты не вечно будешь молодой. Твоя карьера и гроша ломаного не стоит, если ты не можешь принять себя как женщину.
Я переехал к Маше в «нашу с ней квартиру» - ту, что я снимал для встреч. Оставлять квартиры женам – мой конек, как я теперь понимаю; но когда я приехал по старому адресу за кое-какими вещами неделю спустя после того разговора с Лялей, то понял, что и она там больше не жила. Ляля тоже ушла. Куда, к кому, я не знал. Меня тогда захватило яростное отрицание ценности этой женщины, всего, что нас объединяло. Я взбунтовался – но против чего?!
Мы прожили с Лялей пять лет в гражданском браке, и все эти годы я был ей верен, хотя она, по-моему, этого совершенно не ожидала. Она поглотила меня, не прилагая к этому никаких усилий – Ляля просто была сама собой, и этого оказалось достаточно, чтобы она затмила всех женщин на планете.
Во втором браке , скрепленном печатями, первая любовница появилась у меня месяца через три. Маша была обычной, и я стал обычным, а девицы без затей всего лишь подтверждали банальность новой жизни. Я хотел стать как все, и стал. У всех были тщательно следящие за фигурой жены , прелестные дети и любовницы разной степени нетребовательности – и у меня. Вернее, потомство все еще было в приятном отдалении – воспроизводство затягивалось.
Я словно бросал вызов Ляле. Ты думала, что жила с необычным, непохожим на остальных мужчиной, способным на поиски высшего смысла в обыденности повседневного существования? Тебе казалось, что твой избранник из редкой породы тех, кто испытывает духовную жажду? Так получай. Я обыкновенный, именно такой, каким и положено быть современному преуспевающему финансисту – я укоренен в материальном, и мне и дела нет до моего подлинного предназначения в жизни и следования судьбе. Ребенок от Маши должен был ознаменовать мое освобождение от Ляли, заземление – так мне сейчас кажется. Ну что ж, я проиграл по всем статьям. Мое поражение абсолютно – я потерял любимую ради пустоты, которую невозможно заполнить.
Маша заволновалась к нашей первой годовщине семейной жизни. У меня с ней не сложилось по- настоящему теплых отношений, разговоры по душам, как с Лялей, были невозможны; Маша была женой, а я, Степа, мужем, и нам двоим предписывалось вести себя соответственно – Маше заниматься домом, то есть, в основном, прогуливаться по магазинам, встречаться на чашечку кофе с приятельницами и заниматься в элитном спортивном клубе, а мне – зарабатывать деньги, интересоваться машинами и исполнять супружеские обязанности, чтобы все было как у людей. Поэтому она поделилась своими тревогами с мамой, приятельницами, но не со мной. Я был мужчиной, и мне не следовало вникать в интимные подробности нашей жизни – кончил, и свободен до следующего раза.
Но оказалось, что Маша совершенно здорова, и уж это она мне сообщила. Так странно. Наверное, миг, когда я понял, что люблю не ее, а Лялю, что разлюбить ту, жестоко оставленную женщину выше моих сил, понял, но не позволил себе осознать эту истину, наступил тогда, в тот вечер полгода назад. В голоске Маши я уловил нотку самодовольства. Превосходства. Тонкий намек, что провериться следовало бы и мне. Мы были чужими, совершенно чужими, людьми; о чем только мы ни говорили с Лялей, о чем только ни спорили, как часто она ни оказывалась права – я никогда не чувствовал себя уязвленным. Ляля никогда не ущемляла мое мужское самолюбие, даже когда я чуть не загубил свой бизнес – я мог быт прав, мог заблуждаться каким угодно чудовищным образом, но она-то была на моей стороне.
- Будет время, проверюсь, - коротко сказал я Маше. – Не напрягайся так. Если хочешь, съезди куда-нибудь на курорт. В Италию, на термальные источники. Развейся.
То, что моя жена могла поехать отдыхать одна, очень не понравилось моей маме. К тому же, мне стало казаться, что она грустит иногда по Ляле. Мать не особенно ее жаловала, когда Ляля была со мной, но Маша раздражала ее еще больше. Хотя, наверное, дело было не в женщинах, а в том, каким с ними был ее сын.
-Степа, послушай, - сказала мне мама, и было видно, что она смущена и встревожена. - Ты – человек с состоянием, или, скажем так, при деньгах. Да как же тебе это сказать! Что у этой твоей Маши на уме, одному Богу известно.
Я сидел напротив матери и отказывался понимать, к чему она клонила.
- Ты же не захочешь растить не своего ребенка, так? – выдохнула она. – Это же не … Ляля. Не всем можно доверять.
Я не верил своим ушам. Не Ляля! Да ты же все время зудела про внуков, хотелось крикнуть мне. Ты о чем это, мать?!
- Разберемся,- ответил я.
Тогда меня в первый раз охватило отвращение к самому себе. Этого я хотел – увязнуть в этом болоте подозрений, опасений, бесплодных ожиданий, тщательно скрываемого взаимного недовольства? Кем я становился? С Лялей я был легким, стремительным, азартным, во мне постоянно играла кровь, мы вечно куда-то собирались, по полночи болтали в темноте, занимались, бывало, стремительным сексом прямо у меня в кабинете, в разгар рабочего дня, а теперь собственная мать предупреждала меня, чтобы я был осмотрительнее – моя вторая жена могла забеременеть от жиголо на курорте, чтобы иметь право на большую часть моих денег.
Но Маша, к ее чести, не поехала отдыхать без меня. Сейчас, неторопливо кружа по Москве в хлопьях снега, пока еще редких, я понимаю – она тогда встревожилась. Наш брак с самого начала держался на идее того, что мы оба хотели детей. Но, раз малыш упорно не получался, что могло бы связать нас?!
Маша решила показать мне, как славно и дружно живут семьи с детьми. Наверное, она вычитала этот совет в глянцевом журнале или получила на форуме какого-нибудь сетевого дамского клуба. Но кто бы ни подсказал ей почаще показывать мне нарядных детишек ее приятельниц, запечатленных на преувеличенно ярких праздниках для малышни, он жестоко ошибся. Я стал задыхаться среди разряженных сыночков и дочек, кружившихся вокруг меня в бесконечном хороводе счастливого детства. Мне стало не хватать той прохлады, тончайшей отстраненности от суеты, которую привносила в мою жизнь Ляля.
Как ей это удавалось? Она и сама много работала, и не в девичьем коллективе, а переводчицей в инвестиционной компании, среди мужчин, полных амбиций и честолюбия. Но Лялю никогда не покидала нежнейшая ирония, словно то, что для других стало делом всей жизни – карьера, атрибуты процветания, - для нее было увлекательной игрой, никогда не поглощавшей всю ее целиком. Всегда было некое заповедное место, принадлежавшее только ей. Она была яркой птичкой, залетевшей на миг в серый мир деловых костюмов и показателей рынков. Ничего удивительного, что мужчины с ума по ней сходили.
Я и познакомился-то с Лялей на горнолыжном подъемнике в Сорочанах – так вышло, что мы оба приехали покататься вечером в метель и оказались плечом к плечу на кресельном подъемнике. По каким-то техническим причинам или по воле небес он остановился, опасно раскачиваясь среди колючего снега, и мы разговорились. Остановка затягивалась, и я признался Ляле, что, к моему стыду, побаиваюсь высоты, любой, особенно не люблю летать на самолетах, поэтому и катаюсь, чтобы преодолеть страх. Тогда Ляля и сказала:
- О, вы не умеете летать, поэтому и боитесь!
Я рассмеялся:
-Не знал, что пассажирам можно уметь летать на самолетах! Есть какие-то правила?
И молодая женщина рядом со мной, случайная попутчица, спокойно ответила:
- Конечно. Вам нужно просто забыть, что есть земля, и довериться небу. Все дело только в этом – все равно всегда происходит именно то, что и должно случиться. Волноваться нет смысла.
А теперь я забыл, что есть небо.
Помню, что мы с Лялей целовались в тот же снежный вечер у ее машины. Она была в горнолыжном комбинезоне, и забраться к ней под куртку было невозможно. Но мне казалось, что даже через непроницаемую ткань я чувствовал жар ее тела. Ляля поехала впереди. Я волновался, как она справится с управлением машиной, совсем не женским кроссовером, на сложной трассе. И напрасно – моя новая знакомая вела уверенно, на зависть многим парням.
Секс с ней был таким легким, что у меня дух захватило от такой свободы. Ляля наслаждалась и не скрывала этого; она без стеснения ходила голышом, ничуть не стыдясь своего тела, прекрасного в несовершенстве – веснушки на плечах, какой-то синяк на колене, родимое пятнышко, старый загадочный шрам . Ей совершенно ничего не было от меня нужно. Она не ожидала признаний в любви, прочувствованных слов, планов на будущее. Я оглушительно влюбился; ее независимость очаровывала.
Кажется, все это было в прошлой жизни.
Сейчас мне нужно все-таки добраться до дома, постоять под горячим душем, прилечь в моем кабинете, выпить немного коньяку или виски. Собраться с мыслями. Одно я знаю точно – я не буду говорить с Машей о моем… диагнозе. Она не знала, что я проходил обследование, и ей не нужно знать, что ее красавец муж бесплоден. Об этом вообще никому не нужно знать. Никогда. Это мое, это никого не касается. Да и как можно сказать кому-нибудь о таком?! Если и есть что-то, чего мужик не может пережить, то это жалость. А именно это мне предстоит пережить, скажи я хоть кому-нибудь – сочувствие, прикрытое им презрение, усмешечку, пересуды за спиной. Если бы я сообщил своим деловым приятелям, что интересуюсь, в сущности, парнями, а супруга – милое прикрытие, не более, шуму было бы меньше, чем узнай они, что я бесплоден.
На миг меня охватывает полная безысходность, и я понимаю, как люди подходят к идее самоубийства. Да, бывают такие вот вечера, когда проще шагнуть в пустоту, чем остаться жить с пустотой внутри. Нужно будет, на самом деле, поразмыслить, не пора ли и мне смертельно порезаться при бритье, образно говоря.
Я подъезжаю к дому, паркуюсь и поднимаюсь к себе, на пятый этаж. У меня, то есть у меня с Машей, сейчас удобная трехкомнатная квартира, не большая по площади, но все комнаты изолированные. Мы сделали прекрасный ремонт. Для чего?! Чтобы жить в несчастье и взаимном недовольстве среди безупречно оштукатуренных стен и зеркал?! Здесь никогда не будет слышен детский плач, никогда не раздастся топоток начинающего ходить маленького человека.
Я мог бы перенести любое горе вдвоем с Лялей, но не с Машей. Маша – из породы тех людей, которые не переносят вида инвалидов, одиноких стариков, знать не хотят о больных детях. В ее крошечном мирке все здоровы и счастливы, а несогласные отправляются в газовую печь.
Я знаю, я не справедлив. Маша искренне переживала все эти месяцы, когда стало пугающе очевидно, что с таким простым делом, как зачатие малыша, у нас не все ладно. Я же сам ее выбрал, симпатичную, но не красивую, с каким-то вполне приличным, никому не нужным образованием, вроде библиотечного или института культуры. Она из хорошей семьи. Неплохо готовит, когда я ужинаю дома. Умеет себя вести на людях. А если я сейчас понимаю, что с ней можно погибнуть от тоски, скуки , однообразия – так это мои проблемы, так ведь?
Поэтому огромным усилием воли я не говорю Маше сразу с порога, что ненавижу ее, а ссылаюсь на тяжелый день и ухожу в свой кабинет, так я называю комнату с книгами, компьютером и очень удобным диваном, где я и останусь сегодня спать, если только не выпрыгну в окно еще до полуночи.
Душ, виски. Мне нужно позвонить Ляле.
Меня охватывает ужас. Да, я все еще помню номер ее мобильного, мне нужно всего лишь набрать эти цифры, которые невозможно забыть, но я понятия не имею, что с Лялей. Потерял из вида. Упустил.
Ляля могла выйти замуж. Уехать в другую страну. С чего я решил, что она в Москве? Она может быть беременна от другого мужчины – вот так, это было бы в ее духе, разом переменить жизнь. Меня начинает колотить озноб. С чего бы это я ей сдался?! Ляля никогда ни к кому не возвращалась. Ей так и не стало хоть что-то от меня нужно.
Я беру комуникатор. Руки ходуном ходят. Я словно распадаюсь на части. Если абонент временно недоступен, я покончу с собой. Все в моей жизни было ложью, кроме одного – я люблю Лялю и никогда не смогу полюбить никого другого. Если моя ошибка неисправима, смысла продолжать жизнь нет.
- Алло, - Ляля отвечает после второго гудка. – Степа?
Она не стерла мой номер из памяти телефона. Ушла из той квартиры, не звонила, ничего не просила, исчезла , предоставила меня самому себе, но не стерла мой номер. Что-то тяжелое у меня в груди разом отпускает, и я начинаю плакать. Сглатываю слезы, и глухо говорю:
- Ляль, позволь с тобой встретиться. Хотя бы ненадолго.
Если бы я смог забрать что-то из этой жизни с собой в смерть, я забрал бы ее глубокий, чуть хрипловатый голос, полный для меня такой чувственности, что даже сейчас, весь в соплях, я чувствую легкий жар в паху.
- Давай. Я в Москве. Когда?
Я вспоминаю, что вроде бы пятница. Где можно встретиться со своей судьбой вечером в пятницу? В кофейне – вокруг должны быть люди, шумные и молодые, чопорный ресторан не подойдет.
- Сейчас, - говорю я. – Ляля, сейчас. Сможешь?
Ляля не спрашивает, что случилось. Она понимает, что дело серьезное, она всегда меня чувствовала, все мои настроения, головную боль, хандру, безошибочно угадывала, когда мне хотелось подурачиться, а когда меня нужно было оставить в покое, наедине с собой.
- Да, я в центре. Давай в «Кофемании» на Никитской. Займу столик.
Почему я не спросил, замужем ли она? Скорее всего, нет. Иначе, с чего бы такой красотке быть не с мужем и их респектабельными забавными друзьями за столиком в изысканном винном баре, а гулять где-то в центре города, судя по всему, одной?
Я дико выгляжу. Бритье исключено – я себя исполосую бритвой, да мне и за руль бы не стоило садиться в таком состоянии. Потому что теперь, когда у меня есть хотя бы призрак надежды вернуть Лялю, я должен жить. Хотя бы до встречи с ней. Умываюсь. Плещу в лицо лосьоном. Из зеркала на меня смотрит светловолосый мужик чуть за тридцать. Вижу испуганные глаза Маши, когда подхватываю куртку в прихожей. Не слышу, что она мне говорит. Не хочу слышать. Я ей больше не муж, она мне больше не жена. Если бы у нас получился ребенок, и то, наверное, ничего не вышло бы, все равно разошлись бы. А без детей можно жить только с женщиной, которую обожаешь. С той, что у тебя под кожей, с той, что у тебя в душе, в сердце, с той, для которой придумано Солнце, нарисована Луна в небе, ради которой дышат океаны. С любимой, короче.
Я скатываюсь вниз по лестнице, не решившись вызвать ставший вдруг ненадежным лифт. Снег все также плавно парит в воздухе. В окнах домов горят огни; наверное, самые неторопливые уже перебирают елочные игрушки и прикидывают, покупать ли в этом году живую елочку или обойтись искусственной, с которой, как ни крути, хлопот куда меньше. Детвора ждет подарков. А у меня не будет детей. Я никогда не решусь вступить на этот горестный путь – начать лечение от природы, у меня не хватит мужества, да, мужества, взбунтоваться против ее воли. Я готов бороться с любой болезнью, но не с тем, что я бесплоден. Странно. Я не смогу быть среди людей, знающих, в чем моя беда. Не смогу выслушивать врачей, не буду следовать их предписаниям. Пустоцветом оказался я.
Стоит мне сесть в пойманную машину, в какой-то «фордик», как время замирает. И это прекрасно – пока я еду на встречу с Лялей, у меня еще есть право на сказку. Когда я увижу ее и узнаю, что она счастлива с другим, сказка станет невозможной.
Я словно парю в невесомых хлопьях, тихо падающих с небес. У водителя тихо играет джаз. Это знак судьбы? Ляля любила джаз. Я часто покупал ей диски с этой легкой, необременительной на первый взгляд, но иногда ранящей прямо в сердце музыкой. И еще ей нравилось звучание виолончели, то, как виолончель умеет говорить, умеет плакать. С Лялей я потерял целый мир. Безумец. Я был счастлив, но решил, что хочу быть несчастлив, должно быть. Но каким бы я ни был, все мои горести умрут вместе со мной. Детей-то не будет.
Я вижу Лялю сразу же, как только вхожу в переполненный зал. Ее невозможно не увидеть, она совершенно одна, поглощенная собой, среди ярких, шумных, как я и хотел, молодых людей.
По мне пробегает дрожь. Потому что моя первая жена поднимает голову, оторвавшись от экрана ноутбука, в тот самый миг, когда за мной закрывается дверь, и я делаю первый шаг ей навстречу. Еще шаг. Она прекрасна. Боже, как она прекрасна.
Вдруг, ниоткуда, я вспоминаю, что у нее на правом бедре, на внутренней стороне бедра, крошечная плоская родинка. Ляля всегда боялась, что я ее как-нибудь задену, когда я начинал неторопливо лизать там теплую нежнейшую выбритую кожу, дурея от запаха здорового женского тела, готового к ласке. Она шептала мне быть осторожнее, а потом уходила в свой мир фантазий, оставляя мне пульсирующую плоть, словно певшую от наслаждения на самой грани оргазма.
А теперь Ляля встает мне навстречу. Она такая же тоненькая. Такая же сильная. В ее волосах играют огненные блики – она, должно быть, все также красит волосы хной. Раньше, стоило мне встретиться с ней после долгой колдовской процедуры в салоне красоты, где над ней ворожил мастер, знаток капризной лавсонии, то я зарывался лицом в пахнущие горькой травой пряди.
Окружающий мир исчезает, остаемся только мы двое. Я подхожу к Ляле и беру ее лицо в свои руки.
Я мог бы увидеть в ее глазах насмешку, торжество, равнодушие, злорадство, презрение.
Но я вижу в их бесконечных карих глубинах только сострадание. Это не жалость, не то, что убило бы меня. Это такое безусловное приятие меня, такое понимание того, через что я сейчас прохожу, что у меня вскипают слезы.
Потому что Ляля знала, знала не год и не два нашей общей жизни, что дело было во мне. Ее невероятная интуиция не могла не подсказать ей, что нам двоим, действительно, не суждено стать родителями. Я никогда не узнаю подробностей – Ляля никогда не заговорит о том, как мечтала о нашем общем малыше, сыне или дочке, как таяла ее надежда, как она прошла всевозможные обследования, как врач сказал ей, в конце концов, что провериться нужно было бы ее мужу. Я никогда этого не узнаю, потому что Ляля на моей стороне. Она никогда не сможет сделать мне больно; более того, ее любовь скроет мои раны от всех остальных. Чтобы уберечь меня, Ляля примет вину на себя. Истину будем знать только мы, муж и жена, влюбленные, вступившие в бесплодный союз.
Мы будем жить вдвоем, как нам и предначертано, счастливая бездетная пара; сначала мы будем все еще взрослеть, потом – наслаждаться расцветом зрелых лет; много позже мы бесстрашно взглянем в лицо Вечности.
Нас всегда будет только двое. Для Ляли мой уход, мой жалкий второй брак были всего лишь отчаянным бунтом слепца, налетевшего с размаху на колючие стены. Она отпустила меня, зная, что наступит этот вечер, когда я вернусь.
Я убогий, увечный, бесплодный, но пока Ляля на моей стороне, я – победитель. Понимаете? С этой женщиной я всегда победитель, даже если у моих побед привкус пыли.
Я очень осторожно целую Лялю в теплые губы, а потом говорю единственное, что имеет смысл в этот миг:
-Ляля, помоги мне довериться небу.