Жадармеев сам по себе не гуляет в примятых фраках. Как щеголь тот. Да еще и по коллектору коридорному.
Не мостится от хвори всякой. Он крадется. Чтобы ясно было. Причем гордо и насмешливо крадется.
- Размазано везде тряпками. Протерто всё. – Бормочет, бормочет Жандармеев.
Чего он помарка какая-то пяточная лук в огородах полоть. Он с котами делает обход, каждый фунтик, любые ниточки, ямки подмечая. Каждый прыщик на стенке давя.
Да он коммунальные заметки в тетрадном листочке скребёт, выводя грифелем в аккурат - самые заветные, самые трижды душевные строки насекает.
«А строить догадки не надо, мучиться про то. Каким светом лазят по коридорам, тьму нарушая и лампочками свистя. Не нашего ума того дело».
- Вот-вот! Запишем, запишем. – Пот сценично проявлется наружу, хаотично провяливается, солеными издержками на сморщенных щеках Жандармеева. Гудят у ног искренние коты, бесстыже колосясь хвостами. - Яков Кузьмич клейстером голубей малюет. Лепит, значит, голубчикам агитки на подмотку. Анна Гудченко, ах ты ж капуха, вот-вот шкрябала пойди сковородку на глазах монетами государственными, и хоть бы жук какой напугал. Царскими монетами казну посрамлять. Донести!
Сыплется только пудра вековая с потолочного балагана, зачерненного спичками.
Пикает, пикает, и рвано тихнет извечный приморский баян.
Заводятся лишь ажурные пения Элеоноры Дитрих. Чирикает грампластинка, ломаясь запором и гаснет истомно звук, и восхваляются хамная ругань и дурацкое нетерпение Барсункова из 16-й.
- Ничего-ничего. - Подмечает Жандармеев. - Выпалем!..
- Коммунальность - как данность!!! - Орет гвардии сержант, а еще бандит и местный таракан, копаясь в мавзолеях перекрашенных сдуру стен. - Бой курантов - как подавность!!! Тут все свои. Лейте воду, господа, лейте на проходимца!
- Это на Жандармеева-то?.. На него лить изволите?! Да вы в своем уме-то! На нем строгость и порядок. А на вас что? Объедки и трусость. Паразиты! Вон из квартиры! - Это коты так, ага, это они!
А сейчас вечер. Уже вечер.
А в ребячьем настроении, когда еще всё только задирается оживать, и Жандармеев с духом одеколона винного брожения, да скудным на то желатиновым лицом ползет по коридрору, таращась. Борзея и заглядывая в каждую щелочь для порядка.
- Оброщется, не оброщится. – Орут ласковые коты. - Сметаны нам! Выдать!
Скрипя полами, тихо-тихо, и сверкая набриолиненными каблуками. Весь в помпонах западных. Как пожеванная панама Бздежинского. Кларнет этот за плечом. Чухлость и серость. Это всё он – Жандармеев.
- Боже мой, пролетарщина! – Бабка Соловьёва борзо выкидывает кружку дырявую под ноги Жандармееву. - Ходют, елозют, улицами гуляйте, люди хотят знать, по какому праву! Кружку чини! Бестолочь!
Бабка Соловьева хлопает жадно дверью перед Жандармеевым.
Это перед тем, у кого брейкенские усы под фехтмейстера Гоготова. Это у кого белая, рукомойная перчатка из подрезанного нагрудника мачтится. Безумство сплошное...
Да Жандармеев дунет сквозь дырку в кружке, обрященной мыльной простыней, и в одно-масляние получаются замечательные, радугообразные шары.
Тьпу!
Шары те противно съязвят по коммунальной квартире, залетая в каждый рот и нехотя, в потёмках, заголятся от смеха и бешено станут лопаться и храпеть.
- Несправедливость! Родина! Кто мы! Кто они! - Разговоры, разговоры, разговоры, словно воры. Липнут, кропятся. - ААА!!!
Потираются ручками жандармеевскими. И тут обшивка третьего этажа бабахает разом, и трубой, пылью, кирпичами накрывает с перегибом по тыкве Жандармеева. Его тыкве. И тетрадный лист, взвиваясь, самолетиком покрывает эту кучу сверху. И горит! Ярко и сосредоточенно! И радость вокруг.
М-да...