В больничной палате незаметно прижилась обречённость, она пропитала стены и воздух. Вениамин Валерианович Сериков остро чувствовал её незримое присутствие, мрачные думы точили душу, подгрызали здоровье – он медленно, но верно угасал. Особенно несносными, невозможно тягучими становились бесконечные зимние ночи, когда клейкие мысли о былом, не давая покоя, вяло галдели в изрядно облысевшей голове. Страх холодил затылок, иглой вонзался в самую середину усталого сердца. Вениамин Валерианович, измученный трудными думами, всё же засыпал, но среди ночи выныривал из неглубокого душного небытия, тяжело ворочался на повизгивающих пружинах, садился на край страдающей кровати, тупо оглядывал тёмную палату, полную приторных запахов. Пытался себя успокоить. Покой не приходил. На третьей неделе больничного прозябания вызрело такое ощущение, будто он находится в иной реальности, где время вытянулось резиной.
Разум пожилых людей – дитя тревоги. Вениамин Валерианович скрупулёзно припоминал сгоревшие, как поленья, годы, пытался внятно осмыслить, почему никто из знакомых не пожалел его в трудный час, не пожелал навестить, чтоб утешить, успокоить. К соседу по палате – ничем не знаменитому бывшему тренеру по волейболу – каждый день приходят то жена, то дети с внуками, приносят соки, фрукты и укутанные в полотенце баночки с горячими бульонами, а вот к нему, вполне заслуженному и когда-то довольно известному в городе журналисту, за всё время – ни души…
Детей нет. С первой женой обзавестись ребёнком не успел, со второй – опоздал. Казалось бы, всё имеется, но без детей дом оказался угнетающе пуст. Будущего нет. Со стороны смотрел на счастливое семейство – во взгляде соляная кислота выступала. С особенным трепетом слушал щебет трёхлетней внучки тренера и внука-первоклассника.
«А я ни детей не нянчил, ни внучат не голубил. Сам своему роду корни подрубил. Эгоист. Хотел иметь свободу – вот и получил: воля тьмой глаза застлала» – корил себя и трудно сопел, слушая резвые речи отпрысков соседа по палате. Раскаянье душу клевало.
Та, которую полюбил за красоту и доброе сердце, которую считал сосудом святости, коварно покинула своего Венечку ещё в молодые годы. Расстались, разошлись характерами. Чемоданы, видишь ли, распилили. Потом то ли догадки, то ли упрёки ртутными шариками в голове катались: зачем ушла? Чего ей, привереднице, не хватало?!!
Вторая жена умерла. Три года прошло, как похоронил её. Помнится, на девятый и на сороковой день приезжал на осеннее кладбище помянуть и цветы положить на могилку, а потом тащиться к ней «в гости» в столь скорбное место охота как-то сама незаметно отсохла. И смутная обида осталась: почему умерла раньше срока, кто в трудный час будет ухаживать за ним, немощным?
Впрочем, настоящей женой Серафима Филипповна ни дня не числилась. Жили хоть и мирно, но оставались не расписанными в загсе. В первый год сожительства на неопределённость своего положения намекала не раз, а потом поутихла, смирилась с птичьим правом.
Двухкомнатную квартиру в центре города оставила замужней дочери, однако у себя новую подругу Валерий Валерианович прописывать категорически отказался: природная осторожность сработала – кто знает, чем может закончиться их скользкий союз? Узаконишь отношения, а вдруг!.. Оно всякое по жизни бывает…
В собственной книге бытия Серафиму Филипповну он до конца дней считал хоть и чужой, но однако же нужной страницей.
Так и прожили более четверти века.
А сошлись они, когда Вениамину Валериановичу уже исполнилось сорок шесть. Именно в таком возрасте у него обнаружилась проблема с желудком: сказалась холостяцкая привычка питаться нерегулярно, а нередко – и всухомятку. Рановато, конечно, здоровье пошатнулось.
Желудок на южном курорте вскоре подлечил, стал привыкать к семейному порядку: на стол новая жена с гордым видом подавала разносолы, – любила ради дорогого муженька заглядывать в толстую книгу кулинарного искусства. Колдовала на кухне подолгу и охотно, в этом занятии находила своё истинное женское назначение. Широкой душой всякий раз навстречу светилась, старалась угодить, но благодарность Вениамина Валериановича оставалась неприлично скупой:
– Спасибочки. Я, кажется, наелся, – бывало, буркнет себе под нос, отваливаясь от стола.
Никаких восклицательных знаков или теплоты во взгляде. И всё же она была не из тех женщин, которые однажды пришьют оторванную пуговицу, а потом до конца дней говорят, что мужу пожертвовала свою красоту и молодость. Ни тем, ни другим она не обладала, а потому добро творила без всяческих расчётов, но исключительно из чистых побуждений.
По обыкновению Вениамин Валерианович с аппетитом не расставался, но ел как-то не очень красиво. Брыластая пасть исправным мощным механизмом работала без сбоев, а взгляд при этом оставался каким-то потусторонним, совершенно отрешённым. В глазах туманилась пелена глубокой задумчивости. Всё его существо сосредотачивалось на процессе тщательного пережёвывания пищи.
Первый супруг Серафимы Филипповны не без удовольствия колобродил и грешил, но кулинарные таланты жены замечал неизменно. Потому и не пропускал мимо внимания, что вкусности обожал. В молодые годы выпивал не слишком часто, а потом пошло-поехало: пьянство из хобби переросло в профессиональный интерес. Водка его, неразумного, и сгубила: на свой день рождения от избытка восторга счёт выпитым рюмашкам потерял, и сердце под утро от передозировки радости вдруг часто-часто застучало и заглохло навсегда. Во сне, бедолага, и отошёл в мир иной. Стариком стать не успел.
Вениамин Валерианович – явная, даже полная противоположность первого супруга Серафимы Филипповны. В нужные моменты по его лицу плыла любезно-сладкая улыбка, она обволакивала собеседника обаянием и невольно расслабляла, располагала к задушевности. При внешней солидности, он даже мог показаться довольно робким и почти застенчивым человеком. Такими бывают только неиспорченные юноши из благополучных семей, где долгими годами неукоснительно блюдут строгие принципы морали. Со временем Серафима Филипповна всё же разгадала, что подкупающая стеснительность супруга и показная любезность – всего лишь надёжно приклеенная маска, которая накрепко приросла к сытому лицу, и сорвать её можно только с мясом. Срывать нужды не находила. Внешне спокойного и уравновешенного мужа всё же побаивалась…
На самом-то деле в тихом омуте не очаровательные русалочки водились… И хотя Вениамину Валериановичу почти всегда хотелось выглядеть очень добрым человеком, гладить людей по шерсточке, но жизнь, она такая штука: для пользы и порядка иногда приходилось сердитым словом вразумлять особо бестолковых.
Моральные затрещины Серафима Филипповна получала не раз. Украдкой в ночи утирала слёзы обиды, но терпела, терпела... Всё ему прощала, потому как считала дорогого муженька человеком редкого интеллекта – он и журналист толковый, и поэт не абы какой. Кроссворды в журналах колупает запросто, даже без помощи толстых томов энциклопедии более чем на половину вопросов ответы находит. Несколько раз пыталась проверить на прочность собственную семиклассную эрудицию – не заладилось, книжного ума не хватило. Нет тех талантов… И кровь, что ни говори, разноцветная: у него, как-никак – голубая, у неё – обычная. Знала своё место в доме, и в отличие от Ксантиппы, которая считала себя умнее Сократа, остерегалась повышать голос на башковитого мужа.
Вениамин Валерианович в этой жизни всё соразмерял с бухгалтерской дотошностью: просчитывал, учитывал, предвидел... Он твёрдо знал: всякий пустяк имеет свою конкретную стоимость. Что невозможно было оценить, перевести в денежное выражение, за ненадобностью отбрасывалось за пределы его интересов.
«Любовь, верность, честь – это что?» – однажды спросил у самого себя и мысленно ответил: «Красивый мыльный пузырь. Этим понятиям нет разумной цены. На них маломальскую выгоду невозможно поиметь. Человек должен жить для удовольствия и всякую радость за денежки покупать. А любовь или дружба, они сколько стоят? Уж если быть абсолютно точным, рваного рублика не дам! Я знаю людей: за большую деньгу кто угодно дружбу продаст… Коммерческая похоть нас, грешных, иногда хуже изжоги печёт. Любая баба под меня ляжет, коль пообещаю двадцатку».
Но тут же пожадничал и сумму уменьшил вдвое: «Или того меньше – «чирик». Ну и где тут, скажите, любовь? Где верность? Сколько они стоят? Вот то-то!..»
И радовался приватному умозаключению.
Женщин, торгующих своим телом, Вениамин Валерианович не одобрял, даже испытывал к ним чувство брезгливости, но уважал за коммерческую жилку. Однако был не прочь при случае чужую бабёшку отыметь; стать, так сказать, «туристом» на одну ночь.
Сошлись с Серафимой Филипповной в начале лета, а уже к осени срок годности его верности истёк. От чужих глаз и ушей свои тайны умел надёжно прятать – не хотел вызывать жжения ревности у жены.
Выпивал Вениамин Валерианович довольно редко и в меру, исключительно по большим праздникам да в день своего рождения. Пропускал не более трёх или четырёх чарочек – этого скромного количества вполне хватало для хорошего расположения духа.
– Иди ко мне, Сима! – звал подругу с дивана. – Хочу тебя пообнимать и ещё кой-что…
– Поздно уж, Веньямин Валерьяныч, заниматься энтим делом, – ворковала она с лукавой улыбочкой, при этом весьма осчастливленная нечастым вниманием. Вроде бы и перечила, но послушно отдавала себя в загребущие грубоватые руки супруга, которого и в постели уважительно называла исключительно по имени-отчеству. Так он сам повелел: мол, в правильных семьях этикет требует особого уважения главы семейства. Хочешь или не хочешь, а мужа надобно слушаться – этот постулат она усвоила с первых дней совместной жизни. «Жена без мужа – вдовы хуже», – когда-то говаривала её покойная матушка.
Про дни рождения своей Симы все последние годы муж отчего-то прочно забывал и часто даже подарка вовсе не готовил. Хоть бы цветочек с дворовой клумбы принёс. При его-то дотошной памяти странно как-то получалось … Вначале Серафима Филипповна куксилась, а потом с лёгким сердцем научилась прощать его дырявую память, ибо превыше горечи собственных обид ценила в муже интеллигентность и полное отсутствие всемужицкого кобелячества. Ошибалась, конечно, но оставалась счастливицей в своём наивном доверии.
Она искренне недоумевала, как могло случиться, что двадцать лет назад его, человека не блудливого и во всем очень даже положительного, посмела бросить первая супруга. «Видимо, слишком избалованная дамочка попалась», – догадалась она, впервые увидев фотографию молодой женщины в альбоме Вениамина Валериановича. «Красавицы, они порчены мужицким вниманием. А я собою хоть не куколка, зато верность храню».
Гордясь собственной надёжностью, она забывала про свой возраст и про серую неказистую внешность.
Вслух про первую жену Сериков вспоминать не любил. Конечно, думал о ней часто, потому как торчала в сердце острой занозой давняя обида за поруганное святое чувство: его голубоглазую Клару соблазнил и увёз на другой край страны молодой очкарик, вшивый интеллигентик. С той поры за изменчивые сердца он свирепо возненавидел всех смазливых баб и тихо презирал мужчин интеллигентного вида.
Как это ни странно, но себя Вениамин Валерианович всё же считал не простолюдином, а именно интеллигентом. Однако при этом не соглашался с прочитанной в какой-то книге мыслью, что подлинный интеллигент среди людей должен занимать мало места. «Этак всю жизнь можно оставаться незамеченным» – возмущался он. Ему же хотелось стать уважаемым и даже знаменитым человеком.
Суждения Чехова на сей счёт не принимал вовсе – его он тоже считал неполноценным господином.
Хоть и не часто пытался долбить книги занудного Достоевского, но его самолюбие особо тешило высказывание из «Бесов»: «Никогда не надевайте венки на вшивые головы». Эта фраза – достойный ответ холёному и хвалёному Антону Павловичу, – так он заключил.
Высшего образования Вениамин Валерианович не имел, а диплом индустриального техникума ценить стеснялся. Средне-специальному образованию, по его разумению, явно не достаёт солидности. Сносно зная слесарное и столярное дело, он всё же пять лет вёл в средней школе уроки труда. Вечерами, спасаясь от скуки одиночества, пристрастился пописывать стишата. Сие увлечение вошло в приятную привычку: успевал сочинить и три, и пять стихотворений в день. При этом в голове скрупулёзно подсчитывал, сколько времени потратил маэстро Блок на написание семисот с хвостиком стихотворений из цикла «Стихи Прекрасной Даме», и сколько он, пока ещё совершенно безвестный гений, способен написать за такое же время. Трудился, как портной: ни дня без строчки. Творческой производительностью в заочном соревновании учитель труда неизменно побеждал общепризнанного классика русской литературы. Такой интеллектуальный напор радовал молодого сочинителя, тешил душу растущей надеждой на грядущее всеобщее признание.
«Блоку сам бог талант подарил, – думал с горчинкой зависти, – а мне каждая строчка трудом и потом достаётся. Ну, ничего! Бога я как-нибудь переспорю, он ещё утрётся…»
Однажды Вениамину Валериановичу крепко повезло: в комиссионном магазине случайно приглядел и тут же приобрёл бархатный халат тёмного бордового цвета с чёрным атласным отложным воротом. Как и приличествует настоящему писателю, в одной из комнат вскоре соорудил для себя рабочий кабинет с большим двухтумбовым столом, с толстым стеклом, под которым значительно зеленело сукно. Такой же стол когда-то стоял в рабочем кабинете у Алексея Николаевича Толстого, и халат он носил дворянский – не боялся барствовать в рабоче-крестьянском государстве. Элите всё можно.
У стен от пола до потолка высились книжные шкафы. В них на самом видном месте стояли доставшиеся от отца полные собрания сочинений Ленина, Сталина и пухлые тома Большой Советской Энциклопедии. Украшал интерьер обязательный набор подписных изданий классиков русской и советской литературы. Пылились там и несколько томов Чехова.
Иногда Вениамин Валерианович брал в руки книгу самого вшивого интеллигента русской литературы, вытягивался на диване и принимался читать, но вскоре чувствовал, как его обволакивала сладкая сонливость, голова тяжелела, и тогда на половине рассказа он зевал, вяло откладывал книгу в сторону. Сам не мог понять природы раздражения. Не любил Чехова – и всё! Зачем ковыряться в потёмках собственной души, что проку выискивать причины?
Никакого творческого беспорядка в кабинете и на рабочем столе Вениамин Валерианович не допускал; каждая вещь точно знала своё место. Эта привычка к внешнему лоску передалась ему от отца: а папаша страшно не любил вокруг себя бумажную кашу, иногда громко психовал по поводу случайно затерявшейся книги.
– Венька! – кричал сыну, – ты, стервец, опять рылся в моём кабинете. Сколь раз тебе, бестолковому балбесу, талдычить: «Ничего не тронь без моего позволенья! Ни-че-го!..»
Вечерами, после ужина, облачившись в любимый роскошный халат, Вениамин Валерианович степенно шёл в кабинет, неспешно усаживался в старое кресло с высокой спинкой, доставал белоснежный лист писчей бумаги и, макая перо в чернильный прибор, принимался шедеврить – сплетал ряды строчек свеженьких поэтических деликатесов. Кормил своё эго регулярно и не забывал при этом заниматься самохвальством. Написав очередную «нетленку», мысленно ликовал: «Ай да Сериков! Ай да сукин сын!..»
Он точно знал, он бесконечно верил, что рано или поздно какой-нибудь «литературоед» из племени червей от науки непременно откроет его несметные поэтические богатства, и сокрытое под природной скромностью имя гения русской словесности прозвенит по всей стране. Ну, уж нет! Чего мелочиться – весь мир восхитится!
Воистину, хроническая гениальность не лечится. Постепенно она превратилась в диагноз.
А ещё он надеялся, что дама его сердца, его «Лаура», через много лет непременно спохватится, с опозданием оценит настоящий поэтический талант неприметного школьного учителя и покается, и пожалеет, что упустила возможность пригреться возле его всенародной славы. Гений районного масштаба приватным розовым мечтам верил искренне и свято…
На роль Лауры, сама того не ведая, претендовала директор школы – молодая и незамужняя Анна Васильевна. Вениамину Валериановичу эта голубоглазая блондинка нравилась давно, но решительностью характера и всегдашней строгостью она отпугивала своего воздыхателя. Шли месяцы, шли годы, а судьба не беременела удачей. Со временем мечты одрябли, но голову продолжали кружить. Приходилось страдать тайно…
«Несправедливо устроен мир», – огорчался Вениамин Валерианович и выпускал тяжкий вздох…
Уже несколько лет Сериков сотрудничал с районной газетой. Печатал в ней то статейки, то заметки на разные злободневные темы, что стабильно пополняло кошелёк, пусть и небольшими, но такими приятными гонорарами. Само слово «гонорар» резвому сочинителю нравилось гораздо больше, чем «оклад» или «зарплата», ибо в его латинском происхождении таился некий особый гонор. Гонорары платят только за творческий труд. Уже в этом есть нечто, чем он, начинающий литератор, отличается от безликой толпы простых сограждан.
Сравнивал себя с другими людьми, собственные достоинства приучался рассматривать через призму недостатков в характерах своих знакомых. Часто и искренне недоумевал: почему сослуживцы его сторонятся, отчего за долгие годы друзьями так и не обзавёлся? «Я воспитанный человек, – возмущался Вениамин Валерианович, – строго блюду моральные принципы, чту Устав КПСС, борюсь с буржуазными предрассудками – всё делаю правильно, а всякие там имяреки меня отчего-то не любят. Стараюсь, чтоб всем стало лучше, чтоб советский человек воспитывался настоящим патриотом и полезным членом общества, а кому это нужно, кроме одного Серикова? В наших людях много неблагодарности. Разве можно с таким народом строить светлое будущее?!»
Однажды накануне Международного женского дня Вениамин Валерианович отнёс в редакцию районной газеты своё свежеиспечённое стихотворение о любви. Оно называлось «Вишня». Редактор в премудростях поэзии разбирался, увы, весьма слабо, и стихотворение охотно тиснули в предпраздничном номере. Под заглавием стояло: «Посвящается А.В.С.» Загадочное посвящение могло интриговать лишь несведущих читателей, но только не школьный коллектив и не саму прекрасную А.В.С.
Душистой спелой вишнею
Попала ты в мой сад.
Отбросив мысли лишние,
Тебе я страшно рад.
Меня ты не заметила –
Я пьян был без вина!
Прошла и не приветила,
Осталась холодна.
Отвергнутый, обиженный,
Ушёл я от тебя.
Спасения не вижу я,
Чтоб жить, тебя любя.
Тобой навек погублены
Цветы! Как я ни тщусь –
Безжалостно обрублены
Побеги нежных чувств.
Знать, так уж предназначено
Тебе и мне судьбой:
С тобой быть – так заманчиво!..
Увы, я принц не твой.
Тебя забыть не в силах я
И через сотню лет!
Ты – в сердце моём, милая.
Прощай!
Погиб поэт.
Сие откровение вышло под псевдонимом «Иван Серый».
Свой псевдоним Вениамин Валерианович подбирал довольно тщательно и наконец, решил, что Иван – самое русское имя, указывающее на его происхождение из простого люда, на связь интеллигенции со своим коренным народом. Фамилия Серый подходила вполне – она была созвучна с его родной фамилией, доставшейся от родителя, но от неё не исходил неприличный запашок. Сериков – звучит слишком физиологично, даже крайне неприятно. Помнится, в детские годы дворовые пацаны накрепко прилепили к нему оскорбительную кликуху Серун. Нет ни имени, ни фамилии – есть лишь кличка, как у собаки. Это раздражало, доставляло множество затаённых страданий.
Потому и звался Серуном, что в групповые драчки не встревал. Пацаны отвагу свою закаляли в кулачных боях: стаями ходили улица на улицу. Когда Серун попадался в чужом переулке, красные сопли не раз утирал, трусливо отводил взгляд от малолетних террористов. И свои его «воспитывали», и чужие «чайник чистили», а он всё же рос правильным мальчиком…
Ещё тогда, в школьные годы, которые пришлись на трудное военное и послевоенное время, для себя твёрдо решил: «Гадом буду, но в люди выйду. А вы, кто меня сегодня обижает и оскорбляет, завтра вы все станете похожи на своих папаш-алкашей. Они ни на что не способны, кроме как горбатиться на стройке или на заводе. Они ни разу в жизни не носили костюмов с галстуком, одеколоны в магазине покупают не для красивого запаха – хлебают заместо водяры».
Папа Венички, Валериан Антипович, хоть и происходил из скромной семьи разночинцев, занимая должность бухгалтера трамвайного управления, даже в летние дни на службу ходил только в тёмном шерстяном костюме при галстуке и при шляпе. Статус требует – так он считал.
Уважая родителя, Вениамин Валерианович старался ему во всём подражать: без шляпы и галстука на улицу не выходил. На язвительные издёвки соседей чихать хотел. Не барское это дело – вступать в перепалку со всякими… «Интеллигентному человеку приличествует быть снисходительным, не стоит обращать внимания на ядовитых старух», – успокоил себя, когда однажды в тёплый день, выйдя из подъезда, услышал за спиной шипящий злой шепоток: «Глянь-ка – вырядилси! Шляпа есть – ума шафсем не надось».
И всё же досада разобрала. Плюнул. Шёл по своим делам и думал раздражённо: «Вашу мать! Забываетесь… А кто вы такие, чтоб мне, интеллигентному человеку, косточки мыть? У вас, с-суки старые, культуры отродясь не водилось. Вот и шипите, вот и завидуете мне. Во след, понимаешь ли, из подворотни тявкаете».
Но услышав напевный перестук каблучков стайки молоденьких симпатичных девушек, охотно переключил внимание на их стройные ножки и пышные, с начёсом, причёски. «Красивая женщина всегда сильна своей слабостью, – вывел свой закон и мечтательно всех фигуристых юниц раздел жадным взглядом. – Ах, как они прекрасны в таком качестве! Впрочем, моя Анна Васильевна вовсе не производит впечатления слабого существа. Скорей наоборот: женщина она сильная, но иногда излишне строгая. Жаль!.. Железность бабе – не к лицу».
В её присутствии он часто отчего-то прел и подло робел…
7 марта после полудня, когда занятия в школе уже закончились, в коридоре встретил Михаила Ивановича Маслова – преподавателя русского языка и литературы. Этого человека Вениамин Валерианович отчего-то с первого дня невзлюбил за голову, нашпигованную всякими знаниями, и за что-то ещё…. Не нравился этот тип ещё и потому, что временами к нему испытывал чувство гаденькой зависти.
Нелюбовь тускло зародились в душе прошлым летом, когда на городском пляже среди сотен бронзовых горожан впервые приметил атлетически сложенного незнакомца лет около тридцати. Он был чуть выше среднего роста, но от всех особей мужского пола резко отличался: его красивый торс бугрился узлами натренированных мышц. Женские взгляды скрещивались на рельефной фигуре молодого человека, в них явно читалось немое восхищение. «Не иначе, железо тягает каждый день. Такие мышцы натрудить даже на каторжной работе невозможно», – подумалось в тот момент.
На пляж незнакомец пришёл в жёлтых штиблетах, в узких светлых брюках и в цветастой рубашке, какие нынче стали в моде там, за границей. «Из племени стиляг паршивых, – отметил про себя Вениамин Валерианович, снимая широкие брюки, оставаясь в чёрных семейных трусах. – Такие сегодня танцуют буги-вуги, а завтра Родину запросто продадут. По дешёвке».
Эту молодёжную касту выпендрёжников он уже знал по журналу «Крокодил». Да и в его родном городе всё чаще встречались подобные разрисованные попугаи. «Не советские вы люди, коль заграничные шмотки где-то исхитряетесь добывать, – негодовал он. – Вам, уродам, нравится не наш пролетарский Поль Робсон, а дёргающийся кривляка Элвис Пресли. Вражины, одним словом!..»
Как коммунист и простой честный труженик Вениамин Валерианович свято верил в торжество марксизма-ленинизма и в скорое строительство нового общественного строя. Эта вера была подкреплена недавними решениями ХХІІ съезда КПСС. «Вас, буржуазных недобитков, мы выкорчуем, – мечтал он. – Будьте спокухоньки: Америку мы обязательно перегоним и по мясу, и по молоку, и по яйцам, и по кукурузе. И всяких-разных шмоток у нас будет – хоть завались. Партия сказала – партия сделает!»
А уже в конце августа Анна Васильевна на педсовете представила нового преподавателя, в котором Вениамин Валерианович сразу опознал того самого стилягу. «Вот так встреча! – мысленно изумился учитель труда. – Неужели этому уроду можно доверить воспитание детей?!»
– Вениамин Валерьянович, куда вы спешите? Случайно не на похороны? – спросил Маслов, а сам улыбается весьма даже странно. С бесиком в глазах…
– Это кто же умер? – плутая в догадках, удивился Сериков.
– Как же, как же! Разве вы газет не читаете? В сегодняшнем номере есть сообщение о гибели большого поэта. Правда, поэтом он себя считает совершенно напрасно – рифмоплёт из него получился отменный, а вот поэтом стать, увы, не суждено. Бог пожадничал – талантом не наградил.
Разоблачённый рифмоплёт густо покрылся красными пятнами по щекам, словно кто-то принародно и насильно с него штаны сдёрнул.
– Извините, Михаил Иванович, я не совсем понимаю о чём вы тут мне… Ваш бред, он, знаете ли, лечения требует. Видите ли…
Резко повернулся к обидчику спиной и, ускоряя шаг, резво пошёл прочь.
Словно из разорённого гнезда, осами вырвался и звенел рой злобных мыслей: «Ты считаешь меня трусом, ты думаешь, трусы не мстят. Быстро мстят только конченые недоумки. Я найду время и способ красный перец в твой зад засыпать. Потом… Погоди-погоди, что-нибудь обязательно придумаю!»
Вышел из школьного двора. Сзади вдруг бродячая дворняга беспричинно залаяла. Взахлёб, до хрипа.
Глазами шваркнул её, сам рыкнул:
– Да как ты смеешь?! Ты на кого?!..
Через пару месяцев удобный случай нежданно подвернулся. Однажды, проходя мимо автобусной станции, Вениамин Валерьянович в сумерках различил силуэт своего обидчика. Он вёл под локоть молодую женщину в тенистый скверик, туда, где стояли лавочки. Чутьё охотника за чужими секретами торкнуло: надо, обязательно надо подслушать! Прибавил шагу, осторожно зашёл им за спины и притаился метрах в пяти, плечом прилепился к стволу старого тополя. Постриженный кустарник недавно выпустил листву – за его зелёной стеной соглядатая разглядеть невозможно.
– Ты должна меня понять правильно, – говорил Маслов. – Я никогда не откажусь от моей дочери. Будь уверена: и дальше обязуюсь платить алименты. Если разрешишь, иногда буду вас навещать. Но жить с тобой ради ребёнка, извини, не могу и не хочу. В конце-то концов, признайся, Валентина, ты сама сделала такой выбор. Ты знала, что я тебя не любил, но использовала момент, чтоб отдаться, чтоб завоевать пусть не любовь, но хоть одну ночь удовольствия.
– Мы оба этого хотели. Разве ты про это забыл?
Не оправдываюсь. Да, я виноват, что не сдержал свою похоть. В тот вечер изрядно опьянел. А ты… ты воспользовалась случаем.
– Да, воспользовалась. Сам знаешь: я тебя любила, с седьмого класса покой потеряла, – со слезами в дрожащем голосе вымолвила Валентина. – Разве в этом я виновата? Сердцу-то не прикажешь…
– Это верно: я тоже сердцу не могу приказать. Потому и женюсь на той, которую полюбил по-настоящему. По-человечески пойми меня. И не осуждай.
– Я знаю, почему ты такой выбор сделал: я не ровня тебе! Зачем такому грамотею кака-то колхозная доярка, коль появился шанс тёпленько устроиться под боком у большой начальницы? Она красивая, шикарно одевается, вам есть об чём за чаем покалякать. А со мной об чём? О коровах? Мои бурёнки тебя не интересуют. Грамотёшка у меня не та. Деревенска баба – не цаца расфуфырена…
– Валентина, не смей говорить пакости! – раздражённо повысил голос Маслов и встал. – Тебе пора, сейчас автобус подойдёт.
– Перестань на меня кричать! Щас пойдём, дай приведу себя в порядок. Растрепалась нервами совсем...
Она достала из сумочки платочек и зеркальце. Через минуту парочка медленным шагом направилась к платформе автобусной станции. Валентина, низко опустив голову, понуро глядела под ноги, её плечи были безвольно опущены. Чуть поотстав, за ней брёл Маслов, нёс её чёрную сумку с городскими покупками. Бросалось в глаза какое-то несоответствие меж ними: рядом с простенько одетой колхозной дояркой стиляга Маслов в своём клетчатом пиджаке и брючках дудочкой смотрелся весьма чужеродно. Такая разница казалась вызывающе противоестественной. Вениамин Валерианович не без удовольствия мысленно обозвал своего обидчика заборным петухом, но домой не поспешил – решил узнать, куда поедет школьная подруга Маслова. Судя по табличке на лобовом стекле, автобус направлялся в Семёновку – есть такое село километрах в пятидесяти от областного центра.
«Вот и чудненько! Вот и ладушки! – подумал Вениамин Валерианович. – Завтра у школьной секретарши узнаю, из каких таких мест залетел к нам этот петух, а коль ошибочки не вышло, в ближайший выходной смотаюсь в эту самую Семёновку да выведаю подробности тёмной биографии нашего соблазнителя. А потом… Потом посмотрим… Пощады не жди! Устряпаю – отмоешься не скоро».
Примечая в себе хорошее настроение, домой возвратился при густых сумерках. «Сейчас перекушу, завалюсь на диван и буду обмазговывать статью. Нет, не статью. Надо навалять фельетон. Да, непременно фельетон, – решил для себя и счастливо иезуитски залыбился. – Фельетон – он всегда острее, язвительнее, что ли… Обложусь-ка я «Крокодилами». Где ещё можно насытиться остротой языка безжалостной сатиры?!.. А без этого никак нельзя! Пришло времячко крепко врезать, вывернуть потроха у этого наглеца!»
Настроение подпрыгнуло и в голове зазвучало: «Вот вам птица какаду, жрёт и гадит на ходу…»
Глупое двустишие выскочило из закоулков памяти, надоедливо вертелось в голове. «Тьфу ты!.. Вот прилипла, зараза!» – осерчал на свою голову Вениамин Валерианович. Но какаду не улетала, а продолжала гадить на ходу…
«Вот вам птица… Тьфу!.. Откуда вылупилась эта заморская стиляга? Вроде бы всё из того же «Крокодила». Точно!» – догадался он.
Припомнился рисунок, где пышногрудая и круглозадая девица в короткой юбчонке, с рыжей копной волос да ещё в туфлях на толстой подошве танцует рок-н-рол с каким-то кривляющимся стилягой в пёстрой рубахе навыпуск. «Надо бы узнать, на ком Маслов решил жениться, какую такую начальницу охмурил?»
Утром по дороге в школу нагнал Шурочку, школьную секретаршу. В пустой болтовне, как бы, между прочим, решил выведать секреты Маслова.
Намеренно равнодушным голосом спросил, не знает ли она, в каких краях родился и учился Михаил Иванович.
– Да-к из Семёновки он. Его родители и сейчас там живут, – ответила всезнающая Шурочка. – Отец директором школы работает, мать – тоже учительница.
– Вот как! Стало быть, по стопам пошёл. А я краем уха слышал, что он скоро женится. Не знаете, случаем, на ком?
– Отчего же не знаю! Я всё ведаю – должность требует… На Анне Васильевне, на директоре нашем. В субботу свадьба, – продолжила словоохотливая Шурочка. – Не шикарная, конечно, свадьба, а так – вечериночка небольшая. Много гостей не пригласили, узким кругом решили отметить. Родители приедут, её подруги, его друзья…
Душу ошпарил кипяток ревности. Глаза отвёл в сторону, свою беду не хотел выдать.
«Наш пострел везде поспел, – клокотала обида. – Я её любил, я ей сотни стихов посвятил… Я каждый вечер спать ложился с мечтою о её ласках, мысленно целовал её груди, а ты… Ты меня разорил! Ты украл мою мечту!»
В конце мая младшие классы ушли на летние каникулы, а старшеклассники ходили на консультации, готовились к сдаче экзаменов.
В один из свободных дней Вениамин Валерианович сел в автобус и через два часа тряски по плешивому асфальту прикатил в Семёновку. Для пущей солидности прихватил с собой фотоаппарат «Зоркий», удостоверение внештатного корреспондента районной газеты и новенький чернокожий портфель с писчей бумагой. От остановки прошёл по центральной улице села мимо школы и сельской площади с двумя магазинами. Под цветущим кустом сирени, у калитки, приметил двух старушек на скамейке и решительно направился к ним. Бабки о своих односельчанах знают всё, секретами поделиться почтут за честь – так он разумно предположил.
– Здравствуйте, гражданочки! – поприветствовал их как-то непростецки.
– Здрасте, здрасте, мил человек, коль шутить не изволишь, – ответили те, разгадав в незнакомце при костюме и шляпе человека городского, казённого.
Достал из нагрудного кармана удостоверение, развернул его и сразу к делу приступил:
– Я из областной газеты откомандирован, – соврал, не моргнув глазом. – Есть у меня задание написать очерк про какую-нибудь ударницу. Мне тут даже подсказку дали: звать её Валентиной; она молодая мать-одиночка, дояркой работает на молочно-товарной ферме.
– Не иначе, Вальку Шмарову вам подсунули. Водится у нас такая! – быстро догадалась та, что была худой и бледной.
– Точно, про неё! – подтвердила другая, чернобровая пышнотелая старуха и тут же переспросила удивлённо: «Рази другой какой приличной ударницы не нашлось? Пошто про Вальку-то обязательно в газету прописывать?»
– А чем вам Шмарова не угодила? – поинтересовался Вениамин Валерианович.
– Вот ты, мил человек, сам посуди: другие девчата чем же хужее Вальки будут? – то ли спросила, то ли удивилась худая старуха. – В школе Валька училась кой-как, с двоек на тройки перебивалась. Окончила девять классов и работать нанялась в колхоз. Не сразу, канешна. С семнадцати годов на хверму устроилась. Порядку отродясь не знала. Мамка её саму в подоле принесла, когда ейный муж к тому времени почти полтора года на фронте отвоевал. Летом сорок третьего получила похоронку, обрадовалась втихомолку – за свой грех оправдываться нужда отпала. Шмара, одним словом… Стыдобушки отродясь не имела. И Валька точно така ж… Нагуляла дитё, а теперича нервы всем треплет, святу невинность из себя корчит. С Мишкиных родителев кровушку пьёт ковшами. А они переживают. Внучку, понятно дело, ши-ибко любят, завсегда ей игрушки дарят и обновки всяки-разны покупают, в куколку наряжают. Да и Мишка без подарков не суётся, готов для дочки в доску расшибиться.
Тут вступила в разговор чернобровая старуха, которая, слушая подружку, смотрела в ноги гостю и согласно головой кивала.
– Я так скажу: Мишка – парень шибко хороший. Ежели разобраться, это Валька ему жисть покалечила, а вовсе не он ей. Сама под него подстелилась. Был день рожденья, кажись. В гости набилась, а потом ешо и напросилась, чтоба Мишка по темноте её до дома проводил. А сама думку в голове пакостную заимела. Вот и допровожался… У него своя подружица была в институте; дело, говорят, к свадьбе шло, а Валька-стерва их разлучила. Та, институтска невеста, как прознала, что сельска девка от Мишки беременна, в крик да в слёзы пустилась. Вся любовь – вдрызг! А теперича Мишка опять решил жениться, так Валька поехала ему помешать. Намедни к нему в город упылила. Зато назад возвернулась ни с чем – Мишка всё ж женился. Говорят, директорше своей школы приглянулся шибко. Оно так и должно быть, ежели по уму: видный парень, мозговитый.
– А, может, Валентина его любит давно. Это дело такое… – вставил сомнение Вениамин Валерианович.
– Ага, любит… По нему день и ночь сохнет, цаца, а сама по весне в постель к себе заташшила сынка нашего зоотехника. Идиётка! Парню семнадцать годков, совсем зелёный ишшо, а ей – всё нипочём… Родители в панике, а парнишка присосался к ейным титькам – не оторвать никак. Да чо мы всё про Вальку-то талдычим? Рази других приличных девах не водится? Вон, про Светку Звонарёву пропишите. На птичнике два года вкалыват. Передовица, комсомолка. Её даже на доске почёта повесили!
– А коль Светка нынче в институт поступит, зачем тоды про неё писать? – засомневалась худая старуха. – Она уже в пошлом годе поступала на иносраные языки, да по конкурсу, говорят, не пропихнулась. А деваха – хоть куды! Вумная… Школу кончила токо с пятёрками да с чатвёрками. Про таких и надо писать. Хорошая деваха, не шлёндра кака-то!..
«То не надо писать, то надо – вас не поймёшь…» – подумал Вениамин Валерианович.
Картина вырисовывалась понятная. Жаль, конечно, что Валентина Шмарова оказалась шлёндрой и дочерью шмары, но об этом в фельетоне можно умолчать.
Всю обратную дорогу Вениамин Валерианович обдумывал своё будущее творение, а как только добрался до дома, немедленно приступил к созданию карикатурного портрета ненавистного соперника. Работал вдохновенно: ехидные эпитеты и заковыристые выражения из оскорблённой души сочинителя сами выпрыгивали на бумагу. Слова чеканились чётко, строили цепочку мысли. Глубоко за полночь в черновой вариант фельетона поставил последнюю точку.
Наутро проснулся поздно, но с бодрым настроением. Наскоро всухомятку перекусил и не медля уселся за рабочий стол с зелёным сукном. После полудня текст выправил, скомпоновал и начисто переписал кудрявым почерком в школьную тетрадь. Вычитал трижды. Остался весьма собою доволен. «Эдакую залепуху про нашего морального урода даже в «Крокодиле» можно тиснуть – вполне соответствует. Впрочем, почему бы именно так и не назвать фельетон! Очень даже недурственно! Броско, жёстко, хлёстко… «Моральный урод» – это мордой об забор».
– Здравствуйте, дорогой Вениамин Валерианович! Проходите, присаживайтесь. По какому случаю на сей раз пожаловали в редакцию, чем порадуете? – приветливо улыбаясь и пожимая влажную прохладную руку, спросил редактор городской газеты.
– Здравствуйте Семён Степаныч! Да вот, понимаете ли, решил новый для себя жанр освоить, фельетончик сподобился накарябать, – пролепетал, и глянул на него заискивающе, отступил на шаг почтительно – всё ж вышестоящий товарищ.
– Во как! Что ж, любопытно, любопытно… Фельетоны у нас появляются не часто, а читательский спрос на подобное чтиво всегда весьма высок. Хорошо это или плохо, но нашим обывателям громкие сенсации подавай! Н-да!.. Разбаловался народ без Сталина. Всяких стиляг, тунеядцев и прохиндеев развелось, как собак нерезаных, а такая тема, увы, освещается довольно редко. Ну-с, выкладывайте свой громоподобный труд, почитаю...
Вениамин Валерианович извлёк из кожаной папки бледно-зелёную тетрадь и, пока редактор читал, внимательно наблюдал за выражением лица. Тот брови не хмурил, иногда даже чему-то улыбался. По строчкам рукописного текста глаза бегали быстро. Находил ошибки – тут же текст выправлял.
Наконец чтение закончил. Широкой грудью навалился на стол, сцепил пальцы и поверх очков испытующе уставился на нештатного корреспондента.
– Ну-с, что я должен сказать… Крепко вы его огрели. Кажется, я этого типа где-то встречал. Рубаха пёстрая и брючки дудочкой – такое невольно бросается в глаза. Насчёт обманутой девушки и ребёнка внебрачного – тут всё достоверно?
– Не извольте беспокоиться, Семён Степаныч, – истина в самом чистом виде. Специально ездил в то село, откуда Маслов родом. С людьми разговаривал, тему, так сказать, изучил глубоко и основательно. Изнутри. В таком деле ошибочку допустить – грех. Потом и меня, и вас кляузами замордуют.
– А под своей фамилией не хотите опубликоваться? Хотя… вы правы: пусть останется псевдоним. И последний вопрос: этот, как его там, Маслов, он, случайно, не член партии? А то, не дай Бог, влипнем…
– Ну что вы, что вы!.. Да разве нашей партии нужны какие-то стиляги и моральные уроды! Уж без них как-нибудь коммунизм построим.
– Это Вы точно заметили: обойдёмся и без них. И всё же об этом фельетоне я должен доложить в горком партии. Мало ли что… А вам, Вениамин Валерианович, спасибочки за сотрудничество, – сказал редактор, пожимая на прощание руку. – Не забывайте нас, приносите новые материалы, будем и далее плодотворно сотрудничать.
Через несколько дней в городской газете на третьей странице появился «Моральный урод». Среди школьных учителей, старшеклассников и их родителей фельетон произвёл эффект неожиданно взорвавшейся бомбы. Непонятно откуда она прилетела, но бабахнула громко. Контузило многих. Шли выпускные экзамены, а тут такое… Директор школы и её молодой супруг попали в прицел всеобщего внимания, – по городу только и было разговоров… Коллеги сочувствовали и сопереживали, но спасти искалеченную репутацию уже никакой возможности не имелось.
Засечённый газетной плетью, Маслов срочно уволился. Впрочем, Сериков уволился тоже. Но не сразу. В самом начале нового учебного года Вениамин Валерианович наткнулся на дружный бойкот со стороны коллег: с ним никто не здоровался и демонстративно не замечал его присутствия. Вот раньше он существовал, а теперь нет нигде – пустое место. Войдёт в учительскую, тут же все от него дружно отворачиваются, не разговаривают. Как в тюремной камере, ему указали на законное место. У параши… Снести подобную несправедливость Вениамин Валерианович не смог.
Однажды после утреннего обхода врачей соседа по палате выписали, и за ним на стареньких «Жигулях» приехал сын. Распрощались без сантиментов, как случайные попутчики судьбы. За две недели сдружиться так и не успели и, похоже, поднадоели друг другу. Вениамин Валерианович остался один в четырёх стенах. От безделия попытался сочинить стихотворение – что-то философское о смысле жизни, о бренности бытия, но муза к нему не пришла. Уже много лет она упорно его сторонилась – боялась изнасилования. Отбросил в сторону тетрадь с беспомощными строками, окунулся в тишину. Но и тишина начала угнетать. «Ну какой же я поэт! – подумал кисло. – С самим Блоком решил потягаться, на всенародное признание губу раскатал. Столько лет – козе под хвост: графоманил, бумагу изводил, время гробил. Славу ждал, как шлюху на свидание. А что имею в конце жизни? Сплошные огорчения. Дурошлёп!.. Прав был Маслов: поэт из меня – никакой. Поэт – это тот, у кого душа за всех болит».
Вздохнул, встал с кровати, включал телевизор.
Как и всем людям старшего поколения, ему особенно нравилась передача «Жди меня». Иногда злоключения незнакомых людей, их встречи после долгих разлук выжимали слезу сочувствия или клокочущей в горле радости. За живое цепляло, что-то человеческое и очень тёплое поднималось со дна усталой души. Сопереживал, думал о своей одинокости и ненужности.
Ведущая телепередачи Мария Шукшина подошла к какой-то симпатичной молодой женщине и задала обычный в этом случае вопрос: «Здравствуйте! Представьтесь, пожалуйста, и скажите, кого вы разыскиваете?»
– Здравствуйте! – ответила на приветствие та. – Меня зовут Евгенией. Фамилия по мужу – Астраханцева. Я разыскиваю своего родного отца, которого никогда не видела.
«Где-то эту девушку я видел – уж очень знакомое лицо» – подумалось вдруг.
– Его зовут Вениамином Валериановичем Сериковым, – продолжила она.
«Надо же! – очень удивился Вениамин Валерианович. – Мой полный тёзка отыскался. Ребёночка состряпал, а воспитывать не захотел. Некрасиво поступил, не по-людски».
Но тут объектив телекамеры пополз вниз и крупным планом остановился на знакомой фотографии, которую молодая женщина держала в руках. Вениамин Валерианович мгновенно узнал себя в соломенной шляпе и ту, которая в лёгком чёрном платье в белый горошек стояла рядышком и прижимала к груди маленькую обезьянку с ошейником на тонкой цепочке. Предприимчивые уличные фотографы южных курортов обычно обзаводились несчастными животными для привлечения клиентуры. Левой рукой Вениамин Валерианович по-хозяйски приобнял подругу и, глядя в объектив, улыбался ковбоем. Точно такая же фотография много лет хранится и в его фотоальбоме.
Вениамин Валерианович обомлел. Он давно не делал резких движений. Может быть, вообще никогда таких движений не делал. Непонятно куда подевалась былая немощь. Невидимая упругая пружина вдруг резко подкинула его с кровати, и, забыв сунуть ноги в тапочки, босиком подбежал к тумбочке с телевизором, схватил стул, поставил перед собой спинкой наперёд и оседлал. Руки от волнения дрожали, он изо всех сил сжал спинку стула, впился взглядом в лицо дочери. Чувство стыда, горечь вины и нежданное счастье – всё воедино смешалось в душе, заклокотало вулканом. Сомнения не осталось: с экрана телевизора светло и тревожно глядела его кровиночка, его единственная родная дочь, о существовании которой до этой минуты он не подозревал. Нет, нет, всё совсем не так, – подсказала возмущённая память: когда-то Вениамин Валерианович не захотел о ней знать. Не поверил новости, которую вскоре после возвращения с Кавказа сообщила письмом та случайная курортная подруга. Был флирт, были тёплые приятные вечера и чёрные ночи блистали гроздьями звёзд, но её письмо – а в нём угадывалась беззащитность и скрытая надежда – он расценил, как коварную попытку покушения на его драгоценную свободу. И хотя она ни о чём не просила и ничего не предлагала, сообщение о беременности вызвало лишь досаду.
«Даже если ты и залетела, запросто избавишься от греха. Чай, не школьница – сама за свой блуд расплатишься. Поди, не впервой!» – подумал злорадно и поморщился.
На письмо отвечать не стал.
От волнения Вениамин Валерианович не мог вспомнить имя той скромной засидевшейся в девах медсестры санатория, и лихорадочно гадал: Ангелина? Алевтина? «Проклятый склероз! – досадливо упрекал себя! Господи!.. Ну, конечно, Антонина! Да, да: Антонина! Тонечка!.. Почти тридцать лет прошло. Бог ты мой!.. Как же я мою тоненькую Тонечку променял на Симу, на эту глупую толстую бабу! За-чем?..»
Душу опять окатило, до боли сжало чувство давней вины. Часто заморгал и прозрачные слёзы безголосо потекли по щекам, а он их не замечал – всё внимание приковано к лицу Женечки, его Евгении Вениаминовны. Красиво-то как звучит!..
– Так получилось, что моя мама познакомилась с отцом, когда он лечился на курорте, – продолжала рассказывать Женечка. – Ей в ту пору было уже тридцать два года, и она оставалась незамужней. Что меж ними произошло потом – мне неизвестно, но она таила на него какую-то обиду. Когда мне исполнилось двенадцать лет, мама попала в автомобильную аварию, но в больнице успела сообщить имя моего отца и город, откуда он приехал на лечение. После её смерти я жила у бабушки. Через год бабушка умерла, и меня определили на воспитание в детский дом. Трудно свыкалась с сиротской долей. Очень трудно…
Дыхание сбилось. Промокнула платочком уголки глаз и после некоторой паузы продолжила:
– Шли годы. Я окончила школу, потом институт. Вышла замуж, родила двух сыновей. Муж и сыновья сидят рядом со мной.
Камера перешла на мужа – симпатичного чернявого подполковника, военного лётчика, а затем остановилась на внуках, одному из которых было лет семь, другому – четыре или пять. Глазастые и какие-то печальные ребятишки. Притихли, на мать смотрят, на знакомое лицо тётеньки-ведущей.
– Папа, если ты видишь и слышишь меня, умоляю тебя: отзовись! Я очень хочу тебя обнять. И твои внуки давно хотят познакомиться с дедушкой. Нам никакая помощь не нужна. Нам нужен ты.
– Спасибо, Женечка. Будем надеяться, что отец вас слышит. Напоминаю контактный телефон программы: (495) 660-10-52. Звоните в любое время, – сказала Мария Шукшина.
– Кретин!.. Урод!.. Скотина!.. – костерил сам себя Вениамин Валерианович и крепко, в такт ругательствам, кулаком долбил колено. Медленно поднялся со стула, по-стариковски сгорбился. Душа тоненько взвыла. Не сдержался, разрыдался в голос. Покатые плечи мелко затряслись. Прижав к горящим мокрым глазам больничное полотенце, невидяще и долго ходил по палате
– Прости меня, доченька! Прости старого эгоиста! – почти выкрикнул. – Неправильно я жил. Не-пра-виль-но!..
Истинную стоимость собственной личности, всех своих благих и недобрых деяний он вдруг отчётливо различил, находясь у края земного пути.
– Прости за все твои несчастья, за горючие слёзки! При живом-то отце – и по детским домам… Охо-хо!.. Нет мне прощения. Даже если ты, милая доченька, зла не попомнишь, и ты, Антонина, с того света меня простишь, – сам себя ни за что не прощу! Совесть свою сжёг, а пожара в себе не заметил. Душа – дотла, в пепел… Существовал для своего брюха, а настоящего смысла жизни не узрел. Ослеп! Совсем ослеп!.. Литературный выкидыш, джентльмен неудачи! Гением себя, видишь ли, возомнил, а сам… Музу доил, как козу драную. Стишата километрами спешил строчить. Собственной бездарщины не хотел примечать, с великими вознамерился встать вровень! Всё спалю на хрен, ни единой строчки не оставлю, и пепел по ветру… Вот так и сгноил свой век бестолково: жрал да барствовал, лиха не хлебал, пока родная доченька по чужим углам одинёшенькой горе мыкала, при живом-то отце сиротиночкой мёрзла, – хрипло взвывал он и громко, как при сильном ушибе, кряхтел в паузах меж причитаниями.
Присел на край взвизгнувшей кровати, кулаки мял. Минут через десять почти успокоился, ополоснул лицо ледяной водой из-под крана. Пристально и презрительно оглядел себя в зеркале, увидел мутную тоску в болоте отсыревших глаз. Затих, задумался: «А сделал бы я Антонину счастливой? Только добрая Сима могла безропотно терпеть мой гнусный характер». Горько усмехнулся, вздохнул.
Тяжело ступая, подошёл к прикроватной тумбочке, взял мобильный телефон, набрал нужный номер.
А сердце – тук-тук-тук… В груди клокотала буря, но именно в этой буре он искал спасения. Захотелось жить. Очень захотелось…
– Алло! Здравствуйте. Вам звонит Вениамин Валерианович Сериков, – выдавил осипшим голосом…