Пристройка к дому, летняя кухня, привычно вздрагивала своими дощатыми стенами под порывами ветра, поскрипывала углами, трепетала обрывками потрескавшихся на углах обоев. Со временем она стала просто кухней, но холодной, продуваемой ветром, по сравнению с теплым кирпичным домом. В такие вечера всегда открывали газовый краник поболее, для сугреву помещеньица.
Утро выдалось удивительно теплым и солнечным, пурга за окном утихла, дом наполнился теплом и светом. От всего этого муха, проспавшая мертвым сном всю зиму в теплой щели, сладко потянулась и проснулась. Прошлась туда-сюда по подоконнику, прочистила задними лапками тусклые от пыли крылышки и радостно зазвенела жужелицами, это такие маленькие крылышки вдобавок к большим, позволяющие мухе в полете совершать чудеса высшего пилотажа и радостно звенеть при этом. В животе что-то заурчало и попросило есть.
Чего-чего, а еды было вдоволь: переползти с подоконника на стол, а там, на тарелке, в чудесной лужице прелестнейшего соуса лежал приготовленный для нее, для мухи, недоеденный с вечера пельмень.
Наелась муха так, что не только летать, но и ползать было трудно, пришлось заснуть прямо на краю блюдечка с голубой каемочкой.
Короткий сон минут так на триста придал Мухе сил. Она бодро вспорхнула ввысь и, гудя, как перегруженный бомбардировщик, полетела прогуляться по дому. Остановить взгляд было не на чем, но в одной из комнат Муха обнаружила нечто интересное: за столом сидел человек в майке и, видимо, от нечего делать, колотил пальцами по доске с кнопками, но сам при этом с интересом следил за экраном, на котором рядами, с небольшими пробелами, то и дело появлялись новые, неизвестные ей насекомые.
Посидев на плече у человека, Муха решила познакомиться с новыми подружками по дому, и для этого уселась, приклеившись всеми шестью лапками, к теплому стеклу белого поля, окаймленного голубым. Но к ней тут же потянулись человеческие пальцы и ей пришлось ретироваться.
С тех пор Муха наблюдала за всем издалека, перелетая вслед за человеком, который всегда оставлял для нее вкусные крошки и жирные пятна на столе. Ах, чего там только не было: и пролитый суп с куриными крылышками, и хмельное пиво, и чудесное сгущенное молоко с какао, и даже пчелиный мед, который муха никогда в жизни не пробовала, опасаясь этих свирепых и кровожадных пчел, но о котором она столько слышала от товарок…
Однажды она попробовала и запретного – живой человечинки, когда однажды человек уснул, оставив дверь открытой. Она тогда с наслаждением откусила кусочек его кожи около уха и вовремя так ловко увернулась от удара, которым глупый человек наградил себя…
Все было замечательно, все было испробовано и изведано кроме одного: тот светлый и манящий своей искрящейся белизной мир за окном, окаймленный сверху голубым, был так не похож на тот, где она тускло и сытно жила, скромно радуясь жизни. Он был вроде бы и рядом, но за невидимой и непреодолимой преградой. Сколько раз, наевшись до отвала и выспавшись, она безнадежно бегала по стеклу вверх-вниз, но тот сверкающий белоснежный, и, наверное, такой прекрасный мир оставался недоступен… Наверняка там было и теплее, кормили вкуснее и было много зрелищ, ведь не зря ее туда не пускали.
Но вот однажды кто-то незримый услышал ее молитвы, створки в мир прекрасного растворились на всю ширь сквозняка, и она, оттолкнувшись всеми лапками от прошлого шагнула в это новое, неизведанное…
Но ой, что это? Нестерпимый холод сковал подмышки, серебристо прозрачные крылышки сложились сами собой, в ушах запели ангелы песню про какого-то ямщика в степи, и Муха, блаженно улыбаясь, погрузилась во что-то удивительно мягкое, пушистое и непривычно холодное. И уже не хотелось ни еды, ни песен, а только спать, спать…
- Как ты, наверное, прекрасен, новый мир, если только твое начало так неповторимо, - успела прошептать счастливая Муха.