ПОСЛЕДНЯЯ ОШИБКА
Новелла
Ее звали Доля, и это имя было символическим. Так назвал ее отец, рабочий припортового завода. Малышка родилась в последних числах октября, и забирая жену с ребенком домой, токарь Смелков всю дорогу говорил своим озябшим, перепуганным неспокойной обстановкой в городе женщинам:
- То ничего… Пускай стреляют… Скоро совсем другая жизня начнется. Слышали? Наши в Питере власть взяли! Скоро и до нас дойдет…
Женщины Смелкова таращили на него одинаковые круглые глаза, ничего не понимая. Им было холодно, страшно, хотелось скорее домой, в тепло, и поесть. Их можно простить, ведь одной исполнилось всего семь дней, другой – семнадцать лет. А токарь уверенно шагал по булыжнику мостовой, и, размахивая одной рукой, (второй он нес узел с вещами жены), возвещал:
- Что, рады небось? То-то! Теперь совсем другая жизня пойдет! Долой буржуев! Вся власть Советам!
Жена Смелкова испуганно дернула его за рукав – муж, увлеченный собственным пафосом, говорил слишком громко, почти кричал. Улица, по которой они шли, была пустынной, предвечерне сумрачной и - враждебной. Враждебно темнели пустые окна, глубокие тени парадных и подъездов, голые ветви деревьев. На омытом октябрьским дождем булыжнике догорали кровавые отблески заката.
Но токарь не боялся теней. Он остановился, нежно взял из рук жены дочку, поднес к своему пропахшему горячим металлом лицу:
- Чуешь, малая, нынче совсем другая доля у тебя выйдет! Мыкаться да плакать, как мы с мамкой, не будешь! Счастливой вырастешь! – И пораженно глянул на жену:
- Марьяша, а давай и назовем ее Долей! Другая, мол, у нее доля! Хорошая, новая!
- Не церковное имя-то, - нерешительно возразила жена. Токарь даже плюнул с досадой.
- Тю, дурная! «Не церковное»! Говорят тебе, другая жизня у нас будет! Свободная! Живи, как хошь! Не бойся, Марьяша, ни бога, ни черта!
Жена Смелкова подняла на него еще полные пережитым в родах страданием огромные глаза:
- Не боюсь я Ваня, Бога, а люблю! Больше всего на свете!
Токарь Смелков погиб через два года в уличном бою с врагами новой Одессы. Его девятнадцатилетняя вдова больше замуж не вышла.
Может, все-таки именно муж оказался самой большой любовью в ее жизни?..
Поначалу было тяжело, и потом не легче. Но – подрастала Доля. Каково это – самой еще почти ребенку жить только ради своего ребенка?! Дай Бог никогда вам не знать этого. Но, если любишь свое дитя, может быть, жить ради него еще не самая тяжелая участь?..
Жили они бедно, даже беднее бедного, и все-таки токарь Смелков был прав: жизнь стала другой, и росла его дочь веселой, часто счастливой. Словно лучик солнца, освещала она не только полутемную комнату, где жила вместе с матерью, но и весь трех-этажный дом, полный людьми, как стручок горошинами.
И уж точно для кого Доля Смелкова стала настоящим солнечным лучом, как для молодого соседа, живущего двумя комнатами дальше по коридору. Имя его было Давид Берштейн, но еще подростком он поменял его на звонкое, революционное – Марат Штейн. Марат был бойцом рабочего отряда вместе с токарем Смелковым. Он стал свидетелем его гибели и всегда чувствовал себя в какой-то мере ответственным за судьбу его семьи, как будто Смелков оставил своих женщин именно на его попечение. Помогал он им, как мог, сам себе не признаваясь, что его сердце давно принадлежит кудрявой соседской девчонке с задорной белозубой улыбкой, ямочками на щеках, сияющими глазами и таким певучим голосом, что даже когда она в детстве плакала, всему дому казалось, что Доля поет.
А Доля пела, как дышала, естественно и постоянно, сама не замечая, что звонче всего и красивей ее голосок звучит тогда, когда рядом находится привычный с детства, такой добрый, немного неловкий человек с милой застенчивой улыбкой, знакомой привычкой часто поправлять очки и ерошить копну волос, - Марат.
Он не признавался, она не замечала, но в конце концов они оба все же заметили то, что давно уже знал весь дом, и признались, и вскоре на радость молодой бабушке на свет появилась Роза Штейн-Смелкова. Розовая, пухленькая, с сияющими глазенками, с копной кудряшек и певучим голоском, любимица всего дома Розочка – в честь Розы Люксембург.
Счастье их не было основано на богатстве, но было практически безоблачным. За годы советской власти Марат Штейн прошел немалый путь – от ученика в цеху до инженера. Идти бы ему и дальше, на радость своей семье и всем хорошим людям, но... Над всей страной, над городом, над молодой семьей сгущались зловещие тучи.
Страшный ливень пролился на маленькую счастливую семью. Марат Штейн был арестован и расстрелян как враг народа. Говорят – если бы сломался, донес на кого требовали, остался бы жив. Не сломался. Никто не был арестован по вине Марата.
Беда не приходит одна - и люди в военном опечатали обе комнатки со скромным имуществом Смелковых-Штейнов. А вдруг враг народа Марат Штейн все свое добро награбил у пригревшего его на своей груди доверчивого народа?! И вот семья Марата – вдова и дочь рабочего-революционера Смелкова, а так же грудной младенец Роза – в честь Розы Люксембург – оказались на вечерней зимней улице. Снега и мороза не было. Но было холодно. Была грязь. Был непереносимый стыд перед соседями – они все видели, все слышали, и что теперь думают!? Был непереносимый ужас перед будущим.
Позади угрюмо темнел ставший чужим родной дом, в окнах которого уже мирно зажигались лампы. Только их два окна оставались черными и пустыми… Впереди, где кончалась улица, догорал грязный закат. Беспомощно и угрожающе метались на зимнем ветру голые тополя.
Молодая бабушка глухо рыдала, прижав внучку к себе так крепко, словно и ее уже пытались отобрать люди в военном. Слышалось только:
- За что?!. За что?!. О господи! Всегда… всю жизнь… одна… Теперь и ты… а как же девочка? Без крова… Что будет с ней?!
Выпрямившись и сжав зубы, Доля Смелкова стояла над кучей вещей, стыдно брошенной у подъезда. Отблески зажженных ламп и зимнего заката странно встречались на ее бледном лице.
- Ничего, мама, - сказала она сквозь зубы. – То ничего… Не плачьте! Не все на их улице праздник! Живы – не пропадем! Добрые люди есть, помогут.
Но мать не слышала ее в своем безнадежном горе…
Мимо них то и дело шмыгали какие-то черные тени, - это жильцы дома возвращались с работы, втянув головы в плечи и ускоряя шаг, чтобы побыстрее миновать несчастных женщин; истерически боясь не то, что заговорить с ними, а скорее того, что те сами окликнут и, не дай Бог, попросят помощи. Доля пыталась разглядеть знакомые лица, но их не было. Отчего же? Вроде всех с детства знала… Или, как дом внезапно стал чужим для них, так и жильцы дома стали чужими?! Неужели все верят, что Марат виновен, что они тоже в чем-то виноваты? В с е ??!
От серых силуэтов-невидимок отделился один. Приблизился. Доля узнала пожилую невысокую женщину, давно проживавшую в полуподвале. Как же ее зовут? Тетя Поля? Или Оля? Она, Доля, даже не помнила точно ее имени, здоровалась-то с ней не всегда, а вот теперь…
- Что ж, Маша, - сипло заговорила женщина. – Хватит слезы лить. Пойдем. Тебя с малой у себя пристрою пока, а Дольку, прости, не возьму. Сама видишь, какое сейчас время. Пускай сначала докажет, что ее Марика по ошибке забрали. Такое теперь тоже бывает. Ниче, молодая, не пропадет. Это, что ль, ваши вещички? – легко подхватила узлы.
- Без дочери не пойду!!! – вскрикнула Мария.
- Идите, - Доля ласково обняла мать, заправила ей под платок выбившиеся волосы. – Идите, мама. Вы же не одна, с Розой. Сберегите мне дочку, мама. Нельзя ей на улице быть. Зима, ночь идет. Заболеет еще.
- Доленька, а как же ты?! – плакала мать, крестя, лаская и целуя дочь. – Куда же ты?!
- Мама, я справлюсь. Правду говорит тетя… Поля. Я молодая, сильная. Я не дам себя в обиду.
…Ну, вот и все. Мама и Роза давно уже в тепле. Все люди вернулись домой. На потемневшем небе не видно голых тополей. Ветер стих.
Доля медленно шла по улице. Она не знала, куда ей теперь идти, какая дверь может открыться еще перед ней. После известия о гибели Марата ей почти все стало безразлично. Разве что судьба матери и дочки? Но они пока в безопасности…. А дальше? Кто может знать, что будет дальше?... Есть ли это «дальше» теперь для нее?..
Нервы Доли были настолько напряжены, она так ожидала чего-то плохого, что почти не удивилась и не испугалась, когда дверь парадной, завизжав, выпустила из прокуренной желтизны несколько темных силуэтов, и они решительно направились прямиком к ней. Хриплый голос окрикнул ее полу-игриво, полу-угрожающе:
- Куда спешишь, красавица? А ну, постой!
«Ну, вот и все», - подумала Доля обреченно и устало. Ее еще что-то спрашивали, она не отвечала. Грубые руки тормошили, трясли ее, потом заползали по всему телу, срывая одежду. Ее ударили, потащили куда-то в темноту, швырнули в грязь. Она не сопротивлялась. Зачем? Скорее бы хоть убили…
Чья-то быстрая тень выскользнула из мрака. Чей-то голос что-то выкрикнул гневно, раздались звуки ударов, топот бегущих ног. Темные силуэты растаяли в ночи.
Кто-то насильно поднял Долю на ноги. Она стояла перед своим нежданным спасителем полуголая, вся в грязи, машинально стягивая на груди обрывки платья…
Лицо спасшего ее человека навсегда врезалось ей в память. Они стояли под фонарем, и он ей был виден так отчетливо, будто его облили золотым светом.
Небольшого роста, даже ниже невысокого Марата, он не казался ни приземистым, ни мелким. Совсем молодой с виду парень, со спутанными русыми волосами, он напоминал быструю текучую ртуть. Даже в больших светлых глазах его словно переливалось что-то металлическое. Он часто и неровно дышал, время от времени его правая щека дергалась, будто от судороги. Доля как-то отдаленно подумала, что и он ее очень хорошо видит в желтом свете фонаря… и на кого она только сейчас похожа?!
- Проститутка? – быстро и зло спросил ее неизвестный.
- Нет… - растерянно ответила она.
- Чего ж не кричала, дура?
Доля молчала. Он приподнял ее голову за подбородок, разглядывая след от удара у нее под глазом.
- Хороший завтра бланш будет, - заметил как бы с удовлетворением.
Доля заплакала. Странное оцепенение, овладевшее ею с того момента, когда пришли люди в военном и выбросили ее с матерью и ребенком на улицу, начало проходить. Она стала ощущать пронизывающий все ее тело холод, боль, дикий страх… Ее стало колотить. Он быстро снял свое короткое черное пальто и надел на нее.
- Идти можешь?
Она кивнула, но, ступив шаг, ощутила вдруг сильное головокружение и пошатнулась. Он легко подхватил ее на руки.
- Куда прикажете, мадемуазель?
Она молча смотрела на него, кусая губы.
- Или… - он пытливо глянул ей в глаза, - вам никуда?
То-есть, некуда?
И Доля не выдержала. Внутри ее словно что-то лопнуло, прорвавшись наружу потоком бессвязных рыданий. Обняв своего спасителя за твердую шею, она, рыдая, рассказывала ему сразу обо всем – о Марате, о людях в военном, о маме, о Розе, о женщине из полуподвала, о том, что ей совершенно некуда больше идти, и она совсем, совсем не хочет жить…
Он слушал ее внимательно, с совершенно непроницаемым лицом, только щека порой дергалась судорогой, да в глазах переливалось что-то ускользающе-ртутное. Доле казалось, что она еще не видела ничего прекраснее этого мерцающего холодного блеска.
… А дальше начинался провал. Доля смутно помнила прикосновение холодных простыней к измученному телу, чьи-то ласковые руки, заботливо помогающие ей, блаженное тепло, окутавшее ее, когда что-то горячее полилось в приоткрытые губы и согрело ее всю, до кончиков промерзших пальцев на босых ногах…
Еще были какие-то смутные мысли о Розе, о маме, но она уже, кружась, летела в бездну сна – очень, очень надолго…
Она вновь и вновь бежала по ночной улице, позади слышался топот военных сапог, а из мрака ползли к ней черные тени, шипя по-змеиному. На руках ее дрожал теплый беспомощный комочек – Роза. Им суждено было погибнуть, замерзнуть на этой жуткой улице. Или – их схватят черные тени, догонят и растопчут грохочущие сапоги. Из круга света под фонарем выступил Он. Доля метнулась к нему… и замерла в ужасе. Вместо прекрасного лица она увидела ужасную маску. По обнажившимся костям черепа ползали черви.
…Доля рывком села, широко раскрыв глаза. Рубашка мокрая от холодного пота. Рядом стоял, глядя пристально и сердито, ее ночной спаситель.
- А ты красивая, - тихо проговорил он.
- Ты тоже, - пересохшими губами чуть слышно прошептала она.
… Степан Краевой не часто вспоминал свое детство. Он вообще не любил оглядываться назад.
Степан принадлежал к тем людям, которые часто с гордостью повторяют, что «сделали» себя сами. Уже с малых лет он шагал только вперед, решительно и непоколебимо. Из того, что могло иметь для Степана хоть какое-то значение, позади оставалась только мать. Но и о ней вспоминать было нечего. Она его родила, и все. Так и корова может родить. А он сделал себя. Сам. Своими, еще детскими тогда, руками. Вот этим можно гордиться. И Степан гордился.
Но он вовсе не был хвастливым и заносчивым. Его гордость была справедливой. Все в районе знали Степана. Тут Степан был Человеком с большой буквы. Степан не раз думал, что, пожалуй, был лучшим из того, что район смог произвести на свет за весь срок своего существования. Никто не смел тронуть Степана и пальцем. А ему было достаточно чуть повысить голос, чтобы все его распоряжения мгновенно выполнялись. Кто этого не понимал, что ж… тех оставалось только пожалеть. Как тех четверых. Они были чужаками, но о Степане все равно слышали и узнали его. Правда, тут проходила граница его района, но Степана как что-то толкнуло. Он вмешался. И, как оказалось, не зря.
Четверо чужаков, зализывая раны где-нибудь в своей берлоге, будут с ужасом ожидать грядущей ночи, гадая, увидят ли следующий рассвет. А он, Степан…
А Степан, можно сказать, выудил из грязной лужи золотую рыбку. Жар-Птицу. Свою Судьбу Обетованную.
Что-то она там ему лепетала, жаловалась на свою жизнь. Странно. Такая молодая, красивая баба, и надо же… Не повезло.
Ну, да ничего. Это все позади. Теперь он всегда будет рядом с ней. Присмотрит, чтобы она больше не делала ошибок. И все будет в порядке. Это он знал точно.
А Доля, очнувшись от своего долгого-долгого сна, еще ничего не знала. Она не знала, что с мамой и Розой, только надеялась, что все в порядке. Она не знала, что дальше с ней будет… не знала, кто этот человек рядом. Он спас ее, спас от всего самого ужасного на свете. Сейчас Доля верила, что он каким-нибудь чудесным образом спасет и ее мать, и ребенка, даже мог спасти Марата, если бы они встретились раньше… Он, как Бог, всемогущ.
И все это читалось им в ее глазах так легко, как будто он знал ее с детства, знал все ее тайны и секреты, или же действительно был по совместительству сам Господь Бог.
Доля чувствовала какую-то неимоверную слабость во всем теле. Она едва даже могла говорить. Ей пришлось разговаривать со Степаном очень тихо, почти шепча, лежа, с закрытыми глазами.
- Где я?
- У меня дома.
- Как я… здесь оказалась?
- Я принес тебя. Ночью. Ты забыла?
- Это ты… меня раздел?
- Я. И рубашку надел тоже я. Ты что-то имеешь против? Еще я тебя помыл. Ты была очень грязная.
У Доли густой румянец покрыл не только щеки, но и все тело. Она смутно помнила прикосновение его рук. Странно, что они совсем не показались ей чужими. Будто ее касалась мама… или Марат…
Ей хотелось немедленно бежать домой, узнать, что с мамой и Розой, но ноги не держали ее. День клонился к вечеру. Комната, в которой Доля находилась, большая, светлая, очень уютная, казалось, плавала в багрянце заката. Алые блики скользили по белоснежной скатерти, по белым простыням, кружевным занавескам, по множеству книг, картин, статуэток, красивой посуде, которыми была полна комната. Доля никогда не видела ничего подобного.
Розовое зарево заливало и ее дрожащую в промокшей от пота рубашке фигурку, на которую Степан (она уже знала его имя) смотрел с затаенной и жестокой мольбой. А она испытывала почти физическую боль – так ей хотелось коснуться непокорных колец его русых волос, погладить его впалые щеки, красиво очерченные тонкие губы. Но она не смела…
- Роза, дочка, - выдохнула она еле слышно. Но он понял.
- Завтра. Все завтра. Лично узнаю и сообщу.
- Я сама…
- Хорошо! Пойдем вместе. Я и ты. Отдыхай.
Он принес ей сухую рубашку и целомудренно отвернулся, пока она переодевалась. Ей хотелось спросить, откуда у него женские рубашки, живет ли он один или с кем-нибудь. Ей многое хотелось спросить…
Потом он принес поесть. У нее не было сил, и он кормил ее, как маленькую, с ложечки. Поил теплым молоком. Не допив, она вновь уснула, но этот сон был целительно-легким. Ей ничего не снилось.
Когда она проснулась, была ночь. Комната была так жарко натоплена, что казалось, на дворе июль, а не серая одесская зима. Горела розовая лампа. Он опять стоял рядом, совсем голый, и, откинув простыню, покрывал ее горячее тело бесчисленными поцелуями.
- Не надо, - пролепетала она. – Не надо… так сразу!
- А чего ждать?! – искренне удивился он и закрыл ее своим телом. – Ты лежи. Я сам…
Этой ночью, слабая и покорная в его объятиях, она впервые ощутила себя каким-то трепещущим животным. Она не могла не вспоминать Марата – и не вспоминала его. Память вернулась утром, когда Степана рядом с ней уже не было. Доля рыдала, колотилась головой об подушки, кусала губы до крови. Ей казалось, что она предала память о Марате, предала возвышенную чистоту их любви…
Но когда появился Степан и вновь начал целовать ее, слезы высохли.
Он принес ей кофе и пирожных в постель – Марат так никогда не поступал… Заметив, что она плакала, и поняв это по-своему, он принялся уверять, что с ее родными наверняка все хорошо, и что сегодня же они заберут их домой, сюда, если только Доля сможет ходить. А нет – он пошлет кого-нибудь.
- Как это - пошлешь?
- Очень просто. У меня много друзей.
- Нет, что ты! Вдруг их арестуют из-за нас?! Я сама! – И Доля решительно принялась одеваться. Ее слегка пошатывало, но когда она взглянула на принесенную Степаном одежду, забыла почти обо всем. Особенно шубку. У Доли никогда не было шубки. А уж такой…
- Степа, откуда это?! – ахнула она, поднимая на руке искрящиеся меха.
- Откуда-откуда, от верблюда! – грубовато ответил он и, облачив ее в шубу, подвел к трюмо. Оттуда на Долю глянула удивительная красавица со струящимися по пушистому воротнику каштановыми волосами, сияющими глазами и румяными щечками, попирающая босыми ногами медвежью шкуру на полу.
- Как на тебя сшито! - подвел итог Степан. – Ну, одевайся, пошли! Если там кто твою мамашу или девчонку посмел обидеть, шкуру спущу, очень просто, так и знай!
Тут Доля вспомнила:
- Степа, а эти… кто напал на меня, они…
А, эти? – равнодушно переспросил Степан. – Они, Долечка, считай, уже покойники. – И пояснил Доле, как бестолковому ребенку:
- Они посмели поднять на меня руку, так? И тронули мою женщину. Так кто ж их теперь в живых-то оставит?!
- Ты… шутишь? – неуверенно произнесла Доля.
Он расхохотался, сверкнув зубами.
- Шучу, Долли, шучу, люба моя. Идем, тебя дочечка заждалась. Ты ее еще грудью кормишь? – и распахнул шубу. Опять объятия, поцелуи… Теперь Доля уже не вспоминала Марата. Ей казалось, что никто никогда не целовал и не касался ее, кроме этого человека.
Когда они наконец вышли из дома, была уже середина дня. Доля поразилась – погода стояла весенняя. На солнце радостно щебетали птички, легкий ветерок нес в себе совсем не зимние свежесть и нежность.
- Видишь? - Степан склонился к ее уху. – Даже природа празднует нашу любовь!
Он предложил пообедать где-нибудь, но Доля наотрез отказалась. Она чувствовала, что не сможет проглотить ни кусочка, пока не узнает, что с ее родными.
- Ладно, легко согласился Степан. – Как раз вместе с тещей и закатимся в ресторацию. Отметить есть что… На машине поехать не желаешь?
На этот раз Доля отказалась от поездки на машине с сожалением, как ребенок от новой игрушки. Ей не хотелось, чтобы их кто-то заметил, ведь у людей в военном такие чуткие уши… Хотя со Степаном ей не было страшно почти ничего, но все же…
Когда они уже подходили к дому Доли, весна будто сменилась осенью.
Солнце перестало сиять, свет словно поблек. Пронесся порыв ветра, стряхнул с тополей сухие листья. Несколько листьев, кружась, опустилась на ступени разбитой лестницы, ведущей в полуподвал.
Доля выпустила руку Степана в теплой кожаной перчатке, за которую крепко держалась всю дорогу, и птицей полетела вниз. Дверь оказалась запертой. Постучала – никаких признаков жизни.
- А ну, дай мне, - оттолкнув ее, Степан решительно подошел к двери, поковырял в замке какой-то железячкой и с силой дернул дверь на себя. Прямо на Долю покатилась волна отвратительной смеси всевозможных запахов, среди которых запах подвальной плесени был, пожалуй, самым приятным.
Степан передвигался быстро и незаметно, как молния. Как не стремилась Доля увидеть своих близких, он все же опередил ее и через миг брезгливо склонился над Полиной, храпящей одетой на грязной постели, среди раскиданных куч тряпья и всякого мусора.
- Степа, что это!? - ахнула Доля. – Где Розочка, где мама?!
- Сейчас, люба моя. Эй ты, рвань! – не размахиваясь, он коротко ударил спящую женщину ногой в бок. – Прокинься сейчас же! С тобой люди разговаривают!
Доля вскрикнула, Полина же только застонала и с трудом разлепила опухшие глаза. Она долго не могла понять, в чем дело, пьяно материлась, пытаясь приподняться, потом, узнав Долю, заявила:
- Ты, што ль, Долька?! И с хахалем уже?... Нет, я чего, я все по-человечески… Розка твоя тут, дрыхнет, я ее чуток напоила, чтобы не орала, а мамашка – на толкучке. Я ее туды отправила, вещички какие-нибудь на продукты выменять. А то что я, богачка какая, даром вас кормить!?
Она мерзко захихикала.
- Смотрю я, ничего ты, Долька, с Маратом своим не нажила, даром что инженерша! Ни камешков, ни мехов… Нищие были, нищие и остались. А потому, что дура, и Машка, мать твоя, дура, и Штейн твой дурак, потому его и расстреляли, умных не расстреливают, меня вот никто не трогает! – хрипло каркала старуха. – Я и при царе жила, и при немцах, и при гайдамаках, и при Советах, и вас, молодых, переживу!
Степан грубо толкнул ее.
- Ты, ведьма, не заговаривайся!
Доля бросилась искать в темных комнатушках свою дочь, а вслед ей летели злобные слова:
- Ишь, вырядилась, фря, красавчика себе завела, тело мужнино остыть не успело! Я к им по-человечески, мать и девку к себе взяла, даром что враги народа, кормлю-пою, а она вишь как! Ну, попомнишь ты меня, Долька!
Доля увидела свою дочь в куче вонючих тряпок и с криком кинулась к ней. Личико Розы было бледным, глаза закрытыми, сколько мать не тормошила ее, ребенок не просыпался.
- Степа, что с ней?!
- Маковый отвар, - едва взглянув на нее, определил Степан. – Думаю, ничего страшного, к вечеру проснется… Впрочем, можно и к врачу. Ну, Долечка, смотри, что с ваших вещей тут есть, и выходим с этой клоаки.
Доля растерянно оглядывалась, но ничего не видела в полумраке, среди валяющегося барахла.
- Ничего нет? Ну, так пошли отсюда, пусть этой стерве все в уплату достанется.
- Документы… - прошептала Доля.
- Эти, что ли? – Степан небрежно приподнял старый шерстяной платок, которым была укрыта Роза. Прямо на одеяле валялись документы, письма, несколько фотографий, которые хранились прежде у Смелковых в красивой шкатулочке. Теперь шкатулки не было…
- Мамочка… - у Доли тряслись руки. – Где ты?...
- Не волнуйся, найдем сейчас твою маму, - успокаивал ее Степан, заворачивая бумаги в платок. – Доцю нашли, и маму найдем. Со Степаном не пропадешь.
Когда они вышли из подвала на свежий воздух, в блеклый зимний день, Доле показалось, что именно там, среди темноты и вони, а не дома, в запечатанных комнатах, осталась навсегда ее прежняя жизнь, отрезанная безвозвратно, и именно с этого момента началась новая, совсем-совсем другая… И на дом позади себя она не оглянулась – он стал для нее чужим.
Степан поднял руку. Из-за угла выскочила новенькая машина. Шофер распахнул дверь.
- Пожалуйста, Степан Петрович!
Степан сел впереди, Доля сзади, машинально баюкая на руках спящего ребенка. Что-то будто заледенело в ее груди. Она не спрашивала, откуда у Степана машина, кто такие два молодых человека, которые вскоре подсели к ним, как будто караулили неподалеку. Что-то в этих людях было странное, неуловимо-одинаковое, и чем-то они напоминали людей в военном. Доле не хотелось думать ни о чем.
Ей хотелось одного – поскорее найти свою мать.
Это оказалось легче, чем она думала. По дороге Степан попросил у нее мамину фотографию, показал своим молчаливым спутникам. Удивленно присвистнул:
- Да она ж почти копия тебя!
- Это я похожа на нее, - возразила Доля. – Зато характер, говорят, в отца.
- А, какой у вас, баб, характер! – отмахнулся Степан. – Как пластилин. Что слепишь, то и будет.
- Ты шутишь? – обиженно спросила Доля.
- Шучу, Долли, шучу.
- Почему ты меня зовешь Долли? Это же собачья кличка! – воскликнула Доля.
Притянув к себе молодую женщину, Степан нежно сказал, любуясь ее гневным раскрасневшимся личиком:
- Нет, Доленька, люба моя, Долли – не собачья кличка, а просто красивое имя на английском языке. И еще это означает – «куколка». Ты же моя куколка, правда?
Он ждал ответа, и Доля неопределенно кивнула.
Вопреки ее опасениям, мать нашлась неожиданно быстро. Наверное, она уже собиралась уходить и была неподалеку от выхода. Увидев ее, Доля чуть не вскрикнула, настолько мать была непохожа на себя, вся какая-то потухшая, сникшая, а концы волос, выбившихся из-под платка, будто припорошил снег…
- Мама, вы поседели! - с ужасом сказала Доля.
Мать неловко махнула рукой. На землю тяжело упало несколько мешочков…
Ее почтительно подвели, усадили в автомобиль. На миг лицо Марии оживилось при виде малышки. Но сразу же она безразлично отвернулась, закрыла глаза, пошевелила сухими губами…
- Мамочка!.. Доля коснулась ее щеки. Она вся горит! – крикнула с отчаянием.
Не суждено было исполниться праздничным Степановым мечтам. Мать привезли домой и сразу же уложили в постель. Один из парней поехал за врачом, другой – побежал куда-то за детскими вещами; Роза начинала уже ворочаться и хныкать, а так же чихать и покашливать – давал знать о себе сырой полуподвал…
Приехавший врач нашел у Марии воспаление легких и давнюю сердечную болезнь.
- Доктор, вы только скажите, что нужно, - настаивал Степан, - все достанем, вы же знаете!
Обойдя его взглядом, врач задержался на бледном лице ломавшей пальцы Доли.
- Что вам сказать… вздохнул он. – Состояние тяжелое, да еще нервный стресс, да еще сердце… Когда она мужа потеряла?
- Давно… В девятнадцатом…
- Ну , верно, с тех пор и болеет.
- Она никогда не жаловалась…
- Господи! – воскликнул как-то страдальчески врач. – Да когда наши женщины жаловались?! В общем, так-с. Лекарства я вот тут написал, питание легкое, давайте пить побольше. Завтра утром зайду. Если станет хуже в любой момент ко мне, живу я здесь неподалеку, супруг ваш знает…
- Доктор, ребенок еще…
- Да малютка, помню, помню…
Роза отделалась обычной простудой, хотя и довольно сильной, а вот Марии с каждым днем становилось все хуже. Ей постелили на диване в кабинете Степана, где было сумрачно из-за задернутых штор. В полумраке лихорадочно блестели глаза на маленьком, истаявшем лице, да слышалось хриплое, натужное дыхание.
Сидя рядом, Доля пыталась напоить ее клюквенным морсом с ложечки. За дверью слышался плач Розы и раздраженные шаги Степана.
- Доча… - горячие пальцы Марии сжали руку Доли. Погоди… Не могу я больше… Послушай лучше меня…
- Да, мамочка?
- Доча… Доленька… Прости меня, но выслушай: уходить тебе надо отсюда! Бери Розу и уходите. Ошибку ты делаешь… Нельзя вам тут быть…
- Мама, но почему?! Степан хороший, добрый. Он меня любит, и Розочку полюбит, будет ей вместо отца. И я его люблю… - призналась застенчиво.
Но умирающая мать твердила свое:
- Нет! Это ошибка, Доля! Беда будет! Уходи!...
Доля заплакала. Подошел Степан, мягко обнял за плечи.
- Иди к ребенку, я посижу с Марией Григорьевной.
Доля попыталась возразить, но, глядя на каменное лицо Степана, поникла головой…
Несмотря на все усилия врачей, на помощь и заботу родных, Мария Смелкова скоро ушла вслед за мужем по дороге, откуда никто не возвращается… Перед смертью она молила дочку:
- Береги Розу! Помни, это последнее, что осталось у тебя от меня, от папы и от Марата! Сохрани ее!..
Потом были похороны… Поминки – гудящий ресторан, полный незнакомых людей. Чужие красные лица. Звон посуды. Запах водки.
Доля растерянно оглядывается. Кто все эти люди? Какое отношение они имеют к ее маме?..
- Горько! – вдруг кричит высокий усач, сидящий справа от Степана.
- Горько!!! - подхватывают пьяными голосами все присутствующие.. Степан встает. Доля отшатывается от него, но он железной рукой поднимает ее и насильно целует в губы. Его поцелуй имеет вкус водки…
Они вдвоем едут на машине по ночным улицам. Вслед кто-то надрывно голосит:
- Ве-чная память!..
Долю трясет. Она старается забыть весь этот кошмар. Как там Роза? Степан обещал, что за ней присмотрят…
…Мраморные ступени лестницы звенят под ногами. Распахнув дверь, Доля вбегает в роскошно отделанную переднюю с громадным зеркалом в золоченой раме. С дивана навстречу ей поднимается уютная пожилая женщина в чистых нарукавниках с вязаньем в руках. Она начинает что-то объяснять Доле, потом – вошедшему Степану, но Доля, не слушая ее бежит к беленькой кроватке, наклоняется над ней…
Слава богу! Роза спокойно спит, здоровенькая и румяная, как тысячу лет назад, когда еще был Марат… и бабушка.
Острая боль непоправимой утраты пронизывает Долю. Она рыдает, опустившись на пол, прислонившись головой к прутьям кроватки.
Сильные руки поднимают ее и несут. Жадные руки кладут на кровать, поспешно раздевают. Она вновь ощущает пахнущее вонючей водкой чужое дыхание.
- Степан! - с отчаянием шепчет Доля. – Отпусти меня! Пойми, я не могу! Мама же!..
- Ну! – с беспредельным изумлением и возмущением говорит Степан. – Я чего-то еще должен ждать?!
Он наваливается сверху, Доля пытается оттолкнуть его, но Степан сильнее… Она – словно жалкая игрушка в его руках. В соседней комнате – чужой человек, ей стыдно, но Степану не стыдно ничего!
За окном медленно сереет рассвет. Начинается новый день ее новой жизни, без Марата, а теперь и без мамы. Мама там, на кладбище, одна… Рядом сладко спит Степан. Тикают большие часы на стене. Господи, как жить?!
Розы не слышно. Спит… Она уже привыкла спать без матери за эти дни, а совсем недавно не могла… И она изменилась… Все меняется… На улице несмело подала голос первая птица. Доля вздрогнула. Эта несмелая птичья трель означает, что пришла весна, а она и не заметила!
Очень скоро Доля поняла, что первая ее жизнь, когда были живы мама и Марат, была намного счастливее. Просто потому, что они были живы. Были рядом с ней, любили ее, а она - их. И больше, казалось ей, ничего не нужно.
Только сейчас Доля поняла, в какой страшной бедности жила раньше. Теперь все ее желания мгновенно исполнялись. Ну, почти все. Она и не желала ничего такого особенного, эта большеглазая дочка революционера Смелкова. Степан щедро одаривал ее помимо желаний. Иногда она радовалась. Чаще – недоумевала. Но счастливой почти не была. Ей снились сны о прежней жизни. Веселое солнце на чисто вымытом полу их комнатки… Голос мамы, ее ласковый руки, добрые близорукие глаза Марата…
Предрассветную тишину роскошной квартиры часто нарушали глухие рыдания. Хорошо еще, что Степан к утру всегда намертво вырубался, отдыхая от своей дневной и ночной кипучей деятельности. Когда он слышал, что Доля плачет, всегда страшно злился. Утешать и жалеть он не умел и не хотел. Вот дарить – это да. Он охотно одаривал Долю, а поначалу – и Розу, своими подарками и своей любовью. Или тем, что он понимал под любовью.
Говорят, каждый любит по-своему. Любовь Степана Доля постоянно ощущала на себе полной мерой, но – странное дело – любовь эта гораздо больше смущала ее и словно подавляла, чем радовала. Даже первое время, когда все было вроде хорошо, Доля не могла не вспоминать чистые, светлые дни их недолгой жизни с Маратом. Да, Марат, может, не умел любить ее ТАК, но он любил и ее, и Розу всей своей душой, это Доля знала точно. А Степан… Где была его душа? Он целовал ее, и Доля охотно целовала его в ответ, но когда она глядела в его светлые красивые глаза, пытаясь разглядеть, что происходит в их глубине, то не видела ничего, кроме холодного мерцающего блеска.
Вскоре Доля начала понимать правду о деятельности Степана, а когда он однажды среди ночи явился домой с пулей в груди, и в квартире стало тесно от посторонних мужчин и папиросного дыма, и был срочно вызван врач – тот самый, знакомый; когда к утру была извлечена пуля, и остановлена кровь, и куда-то вынесены окровавленные простыни, и все наконец ушли, и усталый врач заснул на диване в кабинете, а Доля прекратила метаться по комнатам и кусать себе руки, чтобы никто не слышал ее плача; тогда наконец у них со Степаном состоялся более-менее откровенный разговор – впервые со времени их знакомства. Степан и не пытался в чем-либо оправдаться. Что особенно поразило Долю – мало того, что он чувствовал себя абсолютно правым, но считал, что и она должна разделять - и разделяет! – его убеждения и его образ жизни. Он напомнил ей жестокие фразы Полины и спросил язвительно, предпочитает ли она с дочерью жить в нищете, или же нормальной жизнью. Нормальной!.. Ее трясло. Она понимала, что должна немедленно уйти из этого дома. Но ее добили последние слова Степана:
- Ты что, думаешь, после ареста твоего бывшего никто не интересовался тобой и ребенком!? Моим ребятам пришлось немало поработать, чтобы сбить их со следа. Если хочешь знать, сокровище мое, тебя давно нет в живых! Ты лежишь в могиле на Втором кладбище неподалеку от твоей матери!
- А…Роза? - помертвев, прошептала Доля.
- Роза… - протянул Степан. – С Розой, куколка, дело сложнее. Тут так легко с документами не отделаешься. Знаешь, как эти, в органах, шибко бдительны насчет детей врагов народа?
- Степа… - простонала Доля, упав на колени и пряча лицо в складках его простыни. Осторожно протянув здоровую руку, он коснулся ее кудрявой головки.
- Ничего, куколка. Все образуется. Я скоро встану. Не впервой. Вот увидишь, все у нас будет хорошо. Я же сказал, со мной не пропадешь!.. Ты меня любишь?
Доля молчала. Потом прошептала:
- Да!
Он с сожалением коснулся ее груди.
- Хочется, да нельзя: рана. Ну, да ничего. Скоро поправлюсь. Ты уж потерпи, - и вздохнул.
Доля невольно подумала, что и разговор этот их состоялся только потому, что Степану было «нельзя». Он вообще разговаривал с ней даже в те счастливые моменты, когда они бывали вдвоем, крайне редко, разве что он говорил сам, а Доле полагалось изредка поддакивать. А чаще всего просто тащил ее в постель.
Неизвестно, как для Степана, но для Доли после этого разговора все пошло вкривь и вкось. Трещина, возникшая между ними, стремительно расширялась. На этот раз причиной этого была Роза. Та ласковая снисходительность, с которой Степан поначалу относился к девочке, быстро улетучивалась. Белоснежная кроватка перекочевала из спальни в столовую. На все уговоры Доли Степан отвечал железным голосом:
- Она мне мешает. Ночью я хочу быть только с тобой. И вообще, детям полезно спать отдельно.
Как не мучительна была для Доли даже короткая разлука с дочерью, все же скрепя сердце она признала относительную правоту мужа. Тем более, что Роза скоро привыкла спать одна, перестала просыпаться и плакать по ночам, и Доли уже не приходилось то часами просиживать в соседней комнате, как только Степан засыпал, то просыпаться каждые десять минут и бегать туда на каждый звук.
Девочка подрастала, становилась все милее и краше. Ее личико с ямочками на щеках, большие круглые глаза – все было как у матери, лишь кудрявые волосы были немного темнее, да смущенная улыбка напоминала отца, Марата. Степан следил, чтобы она ни в чем не нуждалась. Одевали Розу, как куклу, игрушек у нее было более чем достаточно, но Доля с болью видела, как брезгливо отшатывается муж, когда ее дочка доверчиво кладет ему на колено свою крошечную ручку, как меняется выражение лица Степана, когда он слышит, что по полу стучат, приближаясь, Розины ножонки… Степан любил красивые вещи (Доля принадлежала к их числу), вся его роскошная квартира, которую Доля любила, но так и не смогла почувствовать своим домом, была полна изящных безделушек. И надо было видеть неприкрытую злость, искажавшую красивое лицо Краевого, когда детская ручка, порой не вполне чистая, хватала что-нибудь принадлежащее ему или – не дай Бог! – со звоном роняла на паркет. Доля замечала все и мучалась. Она давно перестала идеализировать своего мужа, но все же любила его, и главное – ей было некуда идти, тем более - с ребенком. Страх перед людьми в военном парализовал ее, казалось, навсегда.
Но особенно невыносимой стала жизнь Доли после одной сцены. Этой сцене предшествовала другая, полная любви, нежности и страсти. Впервые за долгое время Доля вновь почувствовала себя счастливой. Купаясь в лучах любви, она гладила брови, губы, влажные волосы Степан. И вдруг она услышала:
- Что-то я не понимаю, радость моя…
Нежно улыбнулась Степану:
- Что, милый?
- Ты же такая красивая баба Долли… Все при тебе. – Любуясь, он обвел пальцем контур ее фигуры. – Как ты могла связаться с этой жидовней?!
Она еще продолжала по инерции улыбаться, но с ее улыбающихся губ сбежала краска, взгляд остановился…
- Что ты сказал?!
- То, что слышала. Жи-дов-ней, - жестко повторил Степан.
Она вскочила, завернулась в простыню, отбежала к окну.
- Не подходи ко мне!..
Он приподнялся, закурил, усевшись поудобнее.
- Люба моя, не устраивай истерику. Тебе не идет.
- Ты понимаешь… что… после этого… я уже не смогу…быть с тобой… - на каждом слове Доля боролась с подступающими рыданиями.
- Ты хочешь сказать, что из-за какого-то жида готова бросить меня?! – воскликнул Степан возмущенно.
Доля хотела сказать, что она навсегда уходит от Степана…и осеклась. Из соседней комнаты слышалось легкое дыхание дочери. Пусть этот дом был ужасен, и жить в нем было унизительно, но это все же был единственный дом для них. Он давал им пищу и кров. Сюда – Доля верила в это – не могли дотянуться обагренные кровью руки людей в военном. Здесь умерла ее мать… Здесь ее ребенок сделал свои первые шажки… Здесь… здесь она любила… И ее любили…
Рыдания пригнули ее к земле. Доля шаталась от слез. Вновь – как часто за последнее время – горло сжала судорога тошноты. Доля знала, ЧТО это может означать…
А Степан уже нес ее легко, как перышко, к кровати, жадно целовал соленые щеки, губы, шею, шептал:
- Успокойся, люба моя… Успокойся… Ты ошиблась, но эта была твоя последняя ошибка в жизни… Степан с тобой, Степан не даст тебе больше ошибаться…
Беременность и рождение сына Степика многое изменили в жизни Доли и Розы. С одной стороны – забота, которой окружил жену во время ее беременности Степан, граничила с обожанием. Он ждал только сына, только Степика, и когда тот появился, Доля не раз задумывалась, что было бы, если бы родилась дочь. Один раз она спросила об этом Степана. Тот отмахнулся.
- Еще одна писька?! Хватит и этой… - и устремил тяжелый взгляд на Розу, играющую у материнских ног. Доля заметила, как сжалась девочка под этим свинцовым взглядом, и отвернулась, стискивая зубы, чтобы сдержать слезы… Степан всегда ненавидел, когда она плакала, а сейчас тем более – она кормила грудью его сына…
Нежный и внимательный отец с малышом – любая мать бы не нарадовалась, он становился все более сухо-равнодушен, а порою и жесток к девочке. Та чувствовала это и боялась его. Вначале робко лепетавшая «папа», теперь она избегала обращаться к отчиму даже со словом «дядя», лишь по необходимости в разговорах с матерью упоминая его «он». Доля мучилась, не понимая, почему ее красавица-дочка вызывает у Степана только чувство отвращения, почему он грубо приказывает ей отойти от брата, не прикасаться к нему. Иногда, правда, он дополнял:
- У тебя руки грязные!
Или:
- Хватит бездельничать, собери лучше игрушки, помоги матери!
Кто-то он признался Доле, что ему невыносимо думать о том, что другой мужчина до него был с ней, ласкал ее, вдыхал запах ее волос… Видимо, Роза была для него живым напоминанием этого, и вместо того, чтобы относиться к ней как к ребенку любимой женщины (и почти ее копии, между прочим), он видел в ней ребенка своего «соперника». Марата он ненавидел так, словно тот был еще жив, и Доля могла к нему уйти или изменить с ним… Он называл его не иначе, как «твой жид» или «вонючий жид», и Доля ничего не могла с этим поделать… Она уже перестала так остро реагировать на его оскорбления, замкнулась в себе, и только следила, чтобы по возможности его поменьше слышала Роза…
Вера Игнатьевна, та самая женщина, которая в день похорон матери смотрела за Розой, помогала Доле с детьми и хозяйством, да и «мальчики» Степана всегда были на подхвате, так что Доле вроде не с чего было уставать, но она постоянно чувствовала смертельную усталость… Как-то она заикнулась мужу, что могла бы пойти учиться или работать, но Степан и слышать об этом не захотел.
- Это что же, мой сын будет тут плакать, голодный, грязный, а ты будешь там хвостом вертеть перед этими жидами!?
- У тебя уже насчет евреев мания началась, - холодно заметила Доля.
Степан вскочил с ревом:
- Убью, сука!!!
Доля взглянула на его красное лицо, почувствовала запах водки… Роза с криком бросилась к матери, прижалась к ней. Степан отшвырнул ее...
В соседней комнате закричал ребенок. Степан насильно подтащил жену к колыбели.
- Бери его и корми! Твои сиськи для него, понятно?! Для него и для меня, а не для паршивых жидов и коммуняк!
…Только один человек немного скрашивал безрадостную жизнь Доли – доктор Старковский. Теперь Доля часто общалась с ним. Мальчик был нервным, крикливым, и врач стал почти своим человеком в доме Краевого. Хоть он и был «паршивым жидом», но давно уже залечивал раны Степану и его братии, а так же помогал Доле и детям, и Степан смирился с его частым присутствием. Врач глубоко жалел Долю и старался помочь ей, как мог. Доля в свою очередь привязалась к этому еще не старому человеку с тронутыми сединой, слегка вьющимися, как у античных статуй, волосами и ироничными серыми глазами. Они были совсем другие, но все же напоминали Доли карие, с золотыми огоньками, лучезарные глаза Марата – может быть, благодаря доброму свету, так щедро льющемуся из них и дарящему ей и детям тепло… Она знала его судьбу – жена его погибла уже давно, а сын умер недавно, от скарлатины. Он был еще мальчик, ему не исполнилось четырнадцати, и отец не сумел его спасти… Доля задавала себе вопрос, почему он, такой мягкий, такой интеллигентный, явно честный и неподкупный человек, помогает бандитам – неужели из-за денег?! Его она не спрашивала, но как-то Старковский, видимо, понимая, что делается в ее душе, сказал:
- Они ведь тоже люди, несмотря ни на что, и кто-то же должен их лечить, а не только сажать и расстреливать. И потом… У каждого бывают особые обстоятельства. У вас, Доленька, они ведь тоже есть?!
Он замолчал, молчала и она. В комнате, освещенной неярко, по-вечернему, громко тикали часы. И вдруг Доля увидела, что на белый лепной потолок, на огромный портрет Вождя в золоченой раме, который висел над камином, наползает тень. Она вздрогнула. Вдалеке почудились шаги людей в военном… Но то была тень Войны.
Летом 1941 года Степан собирался отправить жену с детьми с Верой Игнатьевной на Кавказ, а позже – и самому присоединиться к ним. Он готовил какую-то крупную операцию, которую думал провернуть в их отсутствие. Начавшаяся война перечеркнула все их планы, как и планы миллионов других семей. Доля физически ощущала, как на жизни ее и ее близких наползает что-то черное, огромное, ужасное…
К ее изумлению, тяжелее всего войну, а позже – осаду Одессы, воспринял ее муж. Осунувшийся, бледный, он целыми днями метался по городу, прокручивая какие-то сомнительные сделки. Приходил поздно вечером, в компании незнакомых мужчин, запирался и пил с ними в кабинете. Когда они уходили, до слуха Доли порой доносились пьяные рыдания Степана…
Из квартиры быстро исчезали все ценности – ковры, книги, статуэтки, вазы, кое-что и подороже. Пропал автомобиль Степана, Долина шуба… Вместо этого в тайники – Доля и не подозревала, что их в доме так много – загружались ящики консервов, сухарей, вяленая рыба, мука, крупы, подсолнечное масло… Будто гарнизон небольшой крепости готовился к долгой обороне.
- Степа, зачем нам столько продуктов? – спросила она как-то мужа. Тот повернул к ней обросшее щетиной, почерневшее, словно постаревшее лицо.
- Ты что, не понимаешь?! – пролаял он. – Это конец, конец всему, всей нашей прежней жизни! Приближается ад! И мы с тобой, наша семья, должны выжить! Любой ценой!
- Не может быть, чтоб конец! Наша армия…
- Наша армия! – он злобно расхохотался. - Наша доблестная армия отважно отступает, вот на что она способна! Чего и ожидать от «сталинских соколов»! Немцы уже съели всю Европу, а наш городок проглотят и не подавятся! Хоть одно хорошо – твоих жиденят любимых фашисты под корень давят!
Доля выскочила из комнаты, уже не сдерживая слез…
- Господи, - шептала она. Где же Ты?! Почему Марат, такой честный, смелый, добрый, погиб, а этот… спокойно топчет землю?!
В то же время какими-то искаженными глубинами своего сознания Доля ощущала, что все еще любит Степана и отчаянно, безнадежно надеется на какое-то чудо, которое могло бы преобразить и очистить его. Тогда бы все изменилось в их отношениях и вообще в жизни. Может, и война бы кончилась… Для чуда, казалось Доле, нет ничего невозможного. Но чуда не происходило. Степан был все тот же, война не кончалась. Наоборот, враг сжимал кольцо осады все туже. Доля и Степан несколько раз говорили о возможной эвакуации, но Степан все медлил…
Некоторые из его «мальчиков» были мобилизованы в армию и храбро сражались, защищая родной город. Доля надеялась, что Степана тоже призовут, но как-то жарким пыльным июльским днем он пришел домой раньше обычного и ткнул ей чуть не в самое лицо какую-то бумажку.
- Полюбуйся! – торжественно воскликнул он. – Открытый туберкулез! Теперь уже не заберут, не дождешься! Знаю, ты ведь хотела, чтобы меня убили на войне, а тебе все чтоб осталось: мой сын, моя квартира, мои деньги!
- Ты с ума сошел! - презрительно сказала Доля.
- Может быть. Может быть, и сошел. Это ты виновата.
- Господи, да в чем!?
- Сама знаешь?! Я тебя нашел, полюбил, отдал тебе все, а ты… Думаешь, я не замечал, как вы всегда глядели на меня волком – ты и твоя девчонка!? Что я для вас не делал…
- Неправда. Я любила тебя.
- Любила?…Каждую ночь, когда я был с тобой, ты вспоминала своего Марата, а потом плакала о нем! Ты хотела, чтобы он, а не я, был на моем месте!
Доля глядела на его покрасневшее, почти незнакомое лицо, мутные глаза, - он опять был пьян. Переубеждать его бесполезно, да в чем-то он и был прав…
- Степа, давай уедем, - попросила она. – Вместе уедем: ты, я, дети!
- Уедем?! - Степан затряс ее за плечи. – Да знаешь ли ты, что вчера немцы потопили пароход «Ленин», на котором я думал отправить вас из Одессы!? Тысячи людей погибли! И среди них мог быть мой сын!.. Отпустив ее, он отошел на несколько шагов, резко крутнулся на месте и, глядя холодно, как чужой, бросил:
- Остаемся.
И Доля сразу поняла, это конец. Она знала Степана. Его не уговорить. Но, терзаемая безумной материнской тревогой, закричала:
- Степа, а как же дети – с фашистами?! А Роза!? Степа, ты же сам говорил – они убивают евреев!
- Ах ты, трусливая сука! – в одно мгновение он оказался возле нее, сдавил жесткими пальцами ее горло. – Ах ты, тварь! Ради своей жидовской девчонки ты хочешь рисковать жизнью моего сына!?
Доля задыхалась, черные пятна плыли перед ее глазами. Издали, как с другой планеты, слышался плач детей, все тише, тише… Вдруг железные тиски, сдавившие ей горло, разжались. Швырнув ее на пол, Степан ушел. Доля долго сидела на полу, растирала руками шею и плакала. К ней пришли дети – Роза притащила еще не умеющего ходить братишку – и, усевшись рядом, ревели дружным хором. Перестав плакать, Доля отчужденно, как со стороны, смотрела на них. Эти несчастные, зареванные существа – ее дети? Эта девчушка с настороженным, испуганным взглядом – любимая дочурка ее отважного Марата?.. Эта заплаканная забитая женщина на полу – она сама, Доля Смелкова?.. Господи, что она наделала!... Ну, а что еще она могла поделать?!
«Доченька, это ошибка, - словно издалека услышала она мягкий голос своей матери, - ты должна все исправить».
«Мамочка, я исправлю».
Но как? Как?!
Вечером Степан плакал пьяными слезами на груди у Старковского.
- Вот ты мне скажи, - исповедовался он. – Любил ли ее кто-нибудь когда-нибудь, как я?! Вообще, кто-то любил так женщину?... Бабы – суки, не стоят они этого… теперь вижу. И вообще… как это они допустили? Армия, народ… где они?! Сталин, сука… Предал… Все меня предали… Даже сын. Я его беру, а он ревет, сука.. к мамочке хочет…Долька, предательница!..
Старковский спокойно ответил:
- Степан, вы – молодой, сильный, могли бы пойти на фронт и постараться защитить ваших близких.
Степан пьяно расхохотался.
- Я - на фронт?! Чтобы тут любой имел Дольку вдоль и поперек?! Вот ты, например! Ведь хочешь, я знаю… Не-ет! Не выйдет! Я своего сына жидам не отдам!
- Степан, вы же культурный человек, откуда у вас это дикое отношение к евреям?
- Откуда? – Степан на секунду задумался. – Они Христа распяли! – объявил торжествующе.
- Что?! Степан, вы же атеист!..
В ответ полилась совсем уже дикая брань, гнусные пьяные оскорбления в адрес Доли, Марата, Старковского, всех евреев, Сталина, коммунистов, всего советского народа… Доля сжалась в комок. Она боялась, что громкие крики разбудят спящих детей. Оскорбления Степана уже не затрагивали ее сердца, возмутил ее лишь грубый поклеп на ее отношения со Старковским. Все эти годы она внутренне не могла примириться с преждевременной смертью своей молодой, красивой матери и часто фантазировала, что было бы, останься та жива… Ведь могло быть так, что доктор спас бы ее, а потом – они влюбились бы друг в друга. Мама была бы жива и счастлива… Доле никогда не приходило в голову смотреть на Старковского иначе, чем на старшего друга, и возможно, замену отца. Злые слова Степана словно разрушили какую-то хрупкую красивую преграду, возведенную Долей между ними. Впервые она с болезненным недоумением подумала, что все могло быть иначе. Может быть… но сейчас она не могла про это думать. Потом. Она подумает потом… если они останутся живы.
В другой комнате Старковский безрезультатно пытался уговорить совсем уже пьяного Степана эвакуировать Долю с детьми. Потом он ушел. Даже не попрощался. Но Доля уже знала, что ей надо делать.
К вечеру другого дня она с обоими детьми стояла в огромной толпе, осаждавшей трап уходившего из Одессы парохода.
Все уже знали судьбу «Ленина», и тем не менее людей, желающих покинуть Одессу до прихода фашистов, было очень много. На борт пускали по посадочным талонам. Но Доля надеялась уговорить команду пропустить ее с детьми без талона.
Роза прижималась к ней снизу, обнимая ее за ноги, Степик заснул у нее на руках. Доля смотрела на его осунувшееся грязноватое личико, и у нее щемило сердце. В городе не хватало воды. Нечего было пить, тем, более – нечем мыться и стирать. Больше всего от этого страдали матери с маленькими детьми.
Вдали глухо послышались разрывы снарядов. Люди, стоящие на причале, заволновались, опасаясь, что объявят воздушную тревогу. Раздался ропот, детский плач. Степик проснулся и захныкал.
За Слободкой и Пересыпью, под большой черной тучей, похожей на облако пепла, заходило солнце. На миг четко вырисовались очертания заводских труб. На темно-зеленой воде скользнули и исчезли золотые блики.
На миг словно повеяло холодом, хотя вечер был теплым. Доля зябко повела плечами… и почувствовала незаметный толчок в бок. Мимо проскользнул Арсений, один из «мальчиков» Степана. В его глазах Доля заметила неприкрытое сочувствие. Ее словно всю обсыпало морозом – она поняла, ЧТО это может означать…
Медленно, как во сне, повернулась. К ней шел Степан, раздвигая, как ледокол, волнующуюся толпу. Правая рука его была засунута в карман, белые зубы блестели в хищной усмешке. Позади виднелось еще несколько знакомых лиц.
Не дойдя до Доли несколько шагов, Степан остановился.
- А, бессовестная! - воскликнул он громко и будто весело. Правая щека задергалась. – Бросить хотела! Меня, мужа любимого! И сына забрала!
Он замолчал, словно ожидая ее ответа, но Доля не могла ничего сказать. Она знала – слова тут бесполезны. Его не переубедить, он ждет только ее унижения. Тогда Степан заговорил снова:
- И кого бросила! Меня, инвалида в последней стадии чахотки! Да как же ты могла, люба моя!?
Люди вокруг бросали на Долю странные взгляды. Ей хотелось закричать, позвать на помощь, но она чувствовала, что ей никто не поможет. Тогда она пересилила себя.
- Степа, я хочу уехать, - сказала она тихо, потом чуть громче:
- Я уеду с детьми. Хочешь – поедем вместе, хочешь – оставайся. Но я здесь не останусь, это немыслимо.
В один прыжок он очутился возле нее.
- Уезжай, - шепнул он ей в ухо, дыша горячо, как дракон. Ей показалось, у нее сейчас задымятся волосы. – Уезжай, люба. И дочку свою забирай. А сына, будь добра, мне оставь. Что ж я без сына-то?... Без сына я не могу, сама знаешь.
Что-то стиснулось в груди у Доли.
- Ты не посмеешь..
- Уже посмел, - одним неуловимым движением он выхватил ребенка у матери, отступил с ним на несколько шагов. – А теперь уезжай, если сможешь!
Доля растерянно метнулась взглядом от сына к дочери. В душе у нее было пусто…
В этот момент, кажется, объявили посадку. Толпа общей массой подалась к трапу. Стиснутые толпой, двинулись туда и Доля с Розой. Девочка громко вскрикнула, мать, испугавшись, что девочку придавили, схватила ее на руки. Роза, белая, как мел, с огромными перепуганными глазами, громко плакала, показывая на стоящую в стороне темную фигуру Степана с мальчиком на руках. Малыш, хныча, тянулся к матери, потом отчаянно заревел… Стоя молча и неподвижно, Степан наблюдал за Долей. А у той…нет, нельзя сказать, что разрывалось сердце. Пустота там была, огромная пустота, только страшно жгло под ложечкой.
Они потихоньку продвигались к трапу, и Роза, видя, что братик с каждым шагом все дальше, закричала еще громче, отчаянно дергая мать:
- Мама! Там Степочка!.. Нет!.. Не уходи!..
- Мам-мам-мам! - плакал и звал малыш.
Доля ощутила, как кофточка на груди становится мокрой от молока. Ей казалось, что все это – дурной сон. Нет никакой войны, она не в порту, а дома, в своей комнатке, плачет не этот смутно знакомый мальчик, а Роза; она сейчас возьмет ее на руки и покормит, только надо скорее забрать ее у этого человека… Марат это сделает. Марат, ее муж. Сейчас заберет дочку и принесет ей.
Она застыла, закаменела возле самого трапа. Люди толкали, обтекали ее; она не двигалась. Один человек решительно направился к ней.
- Гражданочка…
Доля испуганно вскинула глаза. Боже мой! Прямо на нее смотрел колючим, пристальным взглядом человек в военном!
- Гражданочка, что случилось?
Доля закричала так страшно, так неистово, что люди шарахнулись от нее.
Что-то горячее лопнуло у нее в груди. Она все вспомнила… Это не сон.
Вон там стоит Степан. Это он ее муж, он забрал их ребенка. Марата нет и никогда не будет. Рядом с ней – человек в военном. Возможно, он мог бы ей помочь. Но…
«Ты лежишь в могиле на Втором кладбище», - глухо прозвучал в ее памяти голос Степана.
Степан… Он был добр к ней. Он ее спас от бандитов и людей в военном, он забрал к себе – ее, Долю, ее мать и ее дитя, он дал им приют, он… он любил ее, как мог.
Позвать на помощь? Но она давно умерла. И не может просить помощи у людей в военном.
Она умерла, но слышит, как плачет ее сын. Она не может оставить его, такого маленького, грудного, в осажденном городе, куда скоро могут войти фашисты. Она не простит себе этого, не сможет жить, если уедет без него. По ее груди течет молоко… Ребенок кричит…
А Роза?! Ее дочь, притихшая на руках?! Что она может… ради нее??!...
Степан подошел к ней, взял за руку, вывел из толпы, обнял, сказал мягко и властно:
- Все. Идем домой, люба.
И она пошла…
Нет, Степан не бил ее, не насиловал, даже не кричал. Он вообще не был с ней груб в тот вечер. Завел ее с детьми в спальню и закрыл на ключ. А двери в квартире у Степана – и трое здоровенных мужиков не вышибут. Потрогала Доля запертую дверь, решетку на окне... Что можно тут сделать?! Разве что с детьми поиграть. Вот Доля и скомандовала:
- Залезай, Роза, мне на спину.
Удивляется Розочка: странную игру мать придумала. Залезла она маме на спину, ручками за шею держится. А мама ее длинным полотенцем привязала, Степика на руки взяла и по комнате ходит. Долго ходила…
С того дня Доля больше не пела и не смеялась, даже не плакала. Ей будто стало все безразлично. Когда Веру Игнатьевну убило на улице осколком снаряда, безутешно горевала Роза, даже Степан ходил невесел. Одна Доля безучастно проронила:
- Этого следовало ожидать. Она никогда не любила спускаться в бомбоубежище.
Осенний день, когда в Одессу вошли фашисты, запомнился Доле наравне с днем смерти матери и тем далеким ужасным вечером, когда она узнала о гибели Марата. Он не был сумрачным, но именно в этот день Доля лишилась способности видеть мир в цветных красках. Все стало для нее черно-белым, а точнее - в различной степени грязно-серым.
Краевой бессмысленно и суетливо сновал по квартире, без конца повторял две фразы:
- Что ж, посмотрим еще, какой у них такой новый порядок.
- Ну, продуктов у нас теперь надолго хватит. А кто понял, к чему идет? Кто позаботился? Может, Пушкин? Я, только я, твой муж Степан позаботился обо всем!
Прижимая к себе Степика, Доля вместе с Розой забилась в самый дальний угол большого кожаного дивана. Она еще больше сжалась, чувствуя себя совсем маленькой, почти непреметной. Ее глаза с недоумением блуждали по комнате.
Какой она стала грязной! Какой обшарпанной! Поразившая когда-то Долю своей красотой и уютом, теперь она напоминала незабвенный полуподвал тети Поли.
Потолок в темных разводах, свисающие со стен грязные клочья обоев, пол, покрытый слоем мусора и извести… Сейчас Доле не верилось, что все это запустенье и развал устроил сам Степан за последние несколько дней, когда стало ясно, что Одессу все-таки сдадут.
Роза разделяла ее чувства. С недоумением вертя головкой, она спросила:
- Мамочка, почему у нас стало так некрасиво?
Доля молчала. Но Роза не унималась:
- А какие это машины гудят за окном? Мамочка, кто это там ходит, такой страшный?
- Это немцы, дочка, - шепнули бледные Долины губы.
- А кто это – немцы?
Вмешался Степан.
- Немцы – это люди, от которых теперь зависит все наше будущее.
- И мамино? И мое? И даже Степика?!. А я думала – наше будущее зависит от нас самих, - с недоумением сказала девочка.
Глядя не на нее, а на Долю, Степан проговорил с вызовом:
- Я раньше так думал тоже. Но теперь… Приходится покориться своей судьбе. Ты слышишь?! – Доля не реагировала.
…Этот ужасный день, когда фашисты захватили Одессу, для Доли тянулся и тянулся, словно сделанный из бесконечной грязной резины. Иногда он становился темнее – возможно, сменялся ночью, но Доле казалось, что новое утро никогда не наступит… Она не ела, не имела сил что-то делать, почти не занималась детьми. Чувствуя, что вокруг происходит – и с матерью тоже – что-то ужасное, те сидели тихо, как мышки. Даже Степик перестал капризничать.
Постепенно Роза осмелела и, видя, что мать не двигается с места, попыталась взять на себя хоть часть ее обязанностей. Она своими маленькими руками попыталась убрать беспорядок, царящий в квартире, но Степан грубо накричал на нее. Тогда она занялась Степиком. Сначала малыш охотно ходил с ней за ручку и возился с игрушками, но вскоре ему надоело, он сунулся к матери и заплакал.
- Мамочка! - испуганно расталкивая Долю, просила Роза. – Мама, покорми Степочку, он есть хочет!
Доля непонимающе глянула на нее, взяла сына, приложила к груди… Все было напрасно. У нее пропало молоко.
Дикая ярость Степана обрушилась на Долю… Когда он убедился, что все принятые меры ни к чему не привели, плюнул и отправился на улицу – поглядеть, как обстоят дела.
А Доля в его отсутствии опять занялся этой непонятной игрой – Розу привязала за спину, Степика взяла в руки и ходит, ходит по комнате из угла в угол…
Пошли дни. Не было в осени сорок первого года для Доли ярких красок – только грязь и серая, свинцовая тоска, давящая на грудь. Не было ни одного момента, чтобы не чувствовала она себя растоптанной, униженной, оскверненной… Она не понимала: как жить? Это же нельзя назвать жизнью! А что, если правда, что наших уже полностью разбили, и фашисты – навсегда?! Это же хуже смерти, такая жизнь… А дети!?
Но скоро к этому ужасу присоединился другой, к грязно-серому цвету прибавился багряно-алый, цвет пролитой крови. Пошел слух о многочисленных казнях невинных людей, о том, что выгоняют и убивают евреев… Однажды туманным утром в дверь осторожно постучали. На пороге стоял доктор Старковский. Доля давно его не видела – с того самого вечера, когда от тщетно пытался убедить Степана эвакуировать ее и детей. Со страхом и болью всматривался Старковский в изменившиеся черты Доли. А она, наоборот, с удивлением отмечала, что во внешности доктора словно не произошло никаких изменений, вызванных войной. Он был так же дочиста выбрит, как всегда, аккуратен и подтянут (разительный контраст с теперешним Степаном, целыми днями слоняющимся небритым и расхристанным, а часто – и опухшим от неумеренного пьянства и обжорства). Этим утром доктор был тепло одет, в руке держал свой саквояж, а за спиной его висел большой мешок.
- Здравствуйте, Долечка, - заговорил доктор после небольшой паузы. – Вот – зашел проститься… Я ухожу в гетто.
- Как?! - Доля всплеснула руками. – Сам??!
- Да, дорогая… Знаете – там столько людей, стариков, детей в особенности – абсолютно без всякой медицинской помощи.
- Но вас же не трогают пока!?
- Пока. Конечно, я мог бы спрятаться… У меня есть добрые знакомые в селе Починки на северо-востоке от Одессы. Думаю я мог бы туда добраться. Но вы ведь знаете… Я врач. И я никогда не бросал своих пациентов.
Доля плакала. Он страдальчески поморщился и сказал смущенно:
- И еще, Долечка.. Я раньше вам этого не говорил, нам с вами это было безразлично, но я - еврей. А мы, евреи, такие глупые люди, это исторически доказано. Если спасаться – то всем вместе, как братьям и сестрам, а если уж умирать… тоже вместе.
- Не бросайте меня… Как же я без вас, Семен Львович?!.
- Ну, ну… Дорогая, мы с вами еще увидимся, я абсолютно в этом уверен. Думаете – это навсегда?! Это даже не надолго! Так что погибать я совершенно не собираюсь. Мы еще увидим небо в алмазах… Главное – берегите себя, деток. Как они – не болеют?.. Зубки у Степика – нормально режутся?.. Да не плачьте, Доля! Вы же сильная женщина! У вас все шансы сохранить жизнь себе и детям, пока не вернутся наши! Степан, какой бы он не был, по-своему любит вас и позаботится, чтобы ваша семья не нуждалась. Ни на какую авантюру – например, служить в полицию, - он не пойдет, слишком осторожен. Значит, вам ничего не грозит, ни теперь, ни в будущем. Разве что… берегите Розу! Тут никто, как будто, не знает, что у девочки отец – еврей… и тем не менее… Есть люди, готовые ради куска хлеба… или просто из тупой злобы… предать все и всех… Ну, до свидания! Прощайте – не говорю…Ежели что – запомните, село Починки, сорок километров от Одессы к северо-востоку. Там есть хорошие люди… Вообще-то они всюду есть, главное – вовремя встретиться с ними…
- Семен Львович, но как же вы - в гетто?... Там же голод! Вы хоть что-нибудь с собой взяли? Я могу…
Смущенно улыбнувшись, врач коснулся мешка.
- Да, знаете ли… вот, детям прихватил кое-что. Дети растут, им надо питаться. Вы этого сами не забывайте, со всеми своими горестями – детей надо вовремя кормить! Надеюсь, обыскивать не станут… До встречи, Доля моя!
Резко повернувшись, он шагнул на освещенную серым утренним светом лестницу, по которой ветер сквозь выбитые окна гонял похожую на кусочки белого пуха первую поземку… Доля смотрела ему вслед, кусая губы. Она со всей ясностью понимала – кого, какого друга она теряет. И что остается совершенно одна…
Доктор сказал, как всегда, правду – Степан не пошел работать в полицию, хотя туда устроились некоторые из оставшихся в городе его людей, например, Арсений. Он иногда заходил в гости с мерзкой повязкой полицая на рукаве, приносил что-нибудь поесть детям, со Степаном пил и играл в карты, но Доля со страхом замечала, как часто его глаза, по-прежнему полные чего-то непонятного, пытаются поймать ее взгляд. Мужу она ничего не говорила, боясь, чтобы не стало хуже. Однажды, во время очередного визита Арсения, мужчины пили шнапс – немецкую водку, принесенную гостем. Степан заснул на диване. Доля пошла провожать Арсения, вдруг в коридоре он прижал ее к своей колючей шинели, попытался поцеловать.
- Да вы что! - возмущенно вскрикнула Доля, вырываясь. – Как вы можете?!
Полицейский оскалил зубы.
- Нынче я все могу, распрекрасная леди. Я уже не та жалкая «шестерка», что до войны. Впрочем… - он отпустил ее и отодвинулся. – Я могу и подождать. Сама придешь. Победа всегда достается сильным.
И, проскальзывая в дверь, бросил невзначай:
- Привет вам от доктора…
Доля промучилась весь вечер, ночью долго не могла спать.
Что могли означать эти слова, этот последний странный взгляд Арсения?... Он был по какой-то служебной надобности в гетто, видел Старковского, тот просил передать привет… Или… страшно и подумать… быть может, ее единственного друга уже нет на свете?!.
А снаружи шла лютая зима, город заметала метель. И по призрачным белым улицам уходили в туманную бесконечность одесситы-евреи – старые и молодые; старики, женщины и дети… Порой их конвоировали, иногда они шли сами, ведь то, что гнало их к смерти, не оставляло им надежды на жизнь. Там, впереди, еще может и брезжила тень какого-то намека на надежду, здесь – ничего… пустота. Они еще не успевали уйти – их квартиры занимали какие-то люди, иногда чужие, иногда близкие друзья, соседи, даже родственники. Они, оцепенев, наблюдали, как чужие люди надевали их одежду, обувь, рылись в самых интимных вещах, отдавали игрушки плачущих, ничего не понимающих детей своим детям – часто тоже ничего не понимающим…
Они еще были тут – в то же время их будто уже не было, словно они, еще живые, стали призраками в своем родном городе…
Конечно, доктор Старковский был прав, говоря Доле, что есть и хорошие люди, но, Боже мой, сколько же было других, готовых за кусок хлеба, пачку папирос, рваное пальто донести на человека, лишить его самого святого – жизни – только за то, что в жилах его соседа, приятеля, зятя, коллеги, племянника течет кровь одного из самых древних народов на земле – евреев. И совершенно незначительное в другое время обстоятельство, тем более не имеющее значения для Одессы, где национальности и кровь людей переплелись, как сплетенные корни большого могучего дерева, обрекало человека на быструю или медленную и мучительную, но равно неотвратимую гибель.
Со времени захвата Одессы Доля еще ни разу не выходила на улицу, но о том, что происходило в городе, знала достаточно много – и по путанным, невнятным рассказам соседей, по подробным докладам Степана, по своим редким подглядываньям из-за занавески в окна, выходящие на сторону улицы. Степан, наоборот, выходил почти каждый день, долго и бесстрашно шатался по городу, восстанавливал старые связи и находил новые. От него Доля знала и о десятках людей, повешенных прямо на центральных улицах города, и о сотнях людей, расстрелянных, умерших от голода и холода, и о тысячах людей, сожженных в продовольственных складах. Сердце ее беспрестанно болело, а под ложечкой словно вечно тлел горячий уголь. Слушая злорадные рассказы мужа о несчастных, добровольно уходящих в никуда, в лютую зиму, на верную гибель, «как тупые бараны под нож мясника», она содрогалась, все время представляя, как он говорит ей со своей обманчивой мягкостью:
- Люба моя, не пора ли нам отвести туда и нашу Розу?..
Сделав над собой колоссальное усилие, она стала к нему нежнее и ласковее, изобразила себя снова его женщиной, хотя на самом деле в силу своего ужасного положения ничьей женщиной, тем более – его, быть не могла. Это немедленно привело к определенным результатам. Степан стал больше времени проводить дома, почти бросил пить, вновь следил за своим внешним видом, к нему вернулась его прежняя красота… и вновь Доля проводила бессонные ночи рядом с его горячим телом, в оцепенении наблюдая, как за окнами глухая морозная ночь сменяется стылым зимним рассветом.
Степан стал еще внимательнее к сынишке, подолгу играл с ним, читал ему сказки, слушал его лепет и записывал в особую тетрадку.
- Большой человек растет! – говорил он Доле. – Ты хоть слушаешь, что он говорит?! Талант!... Не забывай каждый день читать ему хотя бы час. Только не «Мойдодыр», я ему сам расскажу!
Когда Степан приходил домой, малыш бежал к нему со звонким криком: «Папа! Вававаник!», Степан хватал его, высоко подбрасывал, сажал к себе на шею, и начинал под восторженный визг декламировать «Умывальника» - «Мойдодыра»…
На Розу Степан не обращал никакого внимания, но Доля теперь была рада и этому.
Арсений не появлялся. Доля совсем не жаждала его видеть, но ее мучила тревога за друга, которую, казалось ей, он мог бы развеять.
…Как только за Степаном закрывалась дверь, она играла с детьми в странную игру, или вынимала последнюю память о родном доме – несколько фотографий, замотанных в материнский платок. Раскладывала их перед притихшими детьми, приговаривая:
- Вот бабушка Маша… Дедушка Ваня… Мама-маленькая… А вот - папа (голос ее срывался) дядя Марат. Вот дядя Марат на работе, его сняли для газеты. А это мы с ним и ты, Розочка, гуляем у моря.
- А вот я! - восторженно вопил Степик, тыкая замурзанным пальчиком в карточку. Они снялись перед самой войной: Доля, Степан, Малыш. Счастливая маленькая семья. Не было только Розы…
Доля хватала девочку прижимала ее к себе, вдыхая родной детский запах. Жадно целовала теплые кудряшки, мохнатые ресницы, родинку на щечке, натруженные ладошки, все, все, все… Ей казалось, что своей любовью она словно отгоняет опасность, нависшую над дочкой, над всей их семьей… Несколько раз уже слышался громкий стук в дверь, заглядывали чужие, страшные лица, раздавался нерусский говор… К счастью, это все были румыны, ищущие, где бы поживиться; при виде полуразваленной, захламленной квартиры, худой женщины в лохмотьях с двумя маленькими детьми они уходили прочь. Степан не уставал нахваливать свою «военную хитрость». Никто из посторонних и думать не мог, что в доме спрятано значительное количество продуктов, и они продолжают пополняться, благодаря каким-то махинациям Степана на «черном рынке». А Доля, накормив вечером ребят кашей с консервированным мясом или молоком, укрыв их поверх одеялец грязными мешками, шептала: «Господи, и это жизнь?! Всегда так жить!? Сплошной обман, грязь… А когда они вырастут? Рабы немцев и румын? Да лучше бы мне погибнуть на улице, либо в гетто, со своими. Если бы была одна…» И думала о Старковском.
Теперь она все время ощущала приближение конца. Словно огромная черная птица распростерла свои крылья над их сумрачным домом. Доля стала еще нежнее, еще внимательнее к детям и даже к Степану, бессознательно чувствуя, что кипящая в нем жизненная сила как-то отдаляет ее от холода и безмолвия смерти. Теперь ей было страшно, когда он уходил из дома, и она все время просила его не бросать их и не уходить надолго. А бесконечная ледяная зима все не кончалась, и на безлюдные туманные улицы падал и падал мертвенно-белый снег…
Один день был особенно черным и холодным для Доли, день смерти ее матери. Утром этого дня все в доме узнали ужасную новость: оказывается, соседи снизу прятали у себя еврейку, старуху Фаню Марковну. Все жильцы хорошо знали ее. Обычно всегда в теплое время года старушка сидела во дворе на табуретке, в тени виноградных листьев. Рядом стояла палка и кошелка, полная неиссякаемого запаса слипшихся леденцов и твердокаменных пряников. Ноги старушку уже не держали, ее слабых сил хватало лишь на то, чтобы доковылять до табуретки. Но ее доброта, интерес и доброжелательность к людям, казалось, не имели возраста. Возле Фани Марковны постоянно кто-нибудь стоял, изливал ей свою душу; жаловался на что-нибудь, ожидал совета, или просто делился новостями, которых, слава Богу, в Одессе всегда хватало.
- Нет, и что вы себе думаете!? – звучало во дворе так часто, что можно было и не слушать радио.
А что касается детей, так буквально каждые пять минут чья-нибудь маленькая фигурка подбегала к худенькой женщине с седыми косами и живыми, мудрыми черными глазами, так нелепо прикованной к табуретке, раздавался звонкий голосок или жалобный шепот:
- Бабушка, можно?...
Разумеется, можно было всегда. На ухо, захлебываясь, выкладывали сокровенные тайны, потом морщинистая рука ласково прикасалась к стриженой голове или разбитой коленке, дрожащие пальцы вкладывали в липкую ладошку пряник либо леденец:
- Кушай, деточка. И не бегай так быстро, опять упадешь. И тебе больно, и мамочке горе.
Естественно, дети Доли Фаню Марковну отлично знали и любили, особенно Степик. Он звал ее «баба-пьяник, (бабушка-пряник)» и вечно пытался к ней подбежать. (Хотя Степан категорически запрещал Доле подводить его к старухе, тем более, позволять ему брать у нее «вонючие жидовские» гостинцы).
Опекали Фаню Марковну взрослые племянники. Впрочем, приходили они к старушке крайне редко. Как почти безногая женщина могла управляться сама и передвигаться по своей крошечной комнатке, было непонятно. Видимо, от гордости она никого к себе не приглашала и почти не просила никакой помощи, разве что кричала порой в форточку своим добровольным юным помощникам:
- Толик, деточка, занеси табурет, пожалуйста!.. Нюсенька, я бросаю в бумажке мелочь, сбегай за хлебом, солнце мое!...
Племянники мгновенно эвакуировались в самом начале войны, позабыв забрать больную тетю с собой. Фаня Марковна перешла под опеку энергичной рыжей дворничихи, и именно эта дворничиха поселилась в комнате старушки, когда с приходом гитлеровцев та куда-то исчезла. В доме думали, она умерла, либо ее забрали в гетто, но нет! Теперь все выяснилось. Ее спрятали у себя никогда не дружившие с ней прежде и слывшие нелюдимыми и неприветливыми людьми соседи по квартире. И находилась она у них до нынешнего рассвета, находилась бы и дольше, если бы ни свет, ни заря не заявились узнавшая каким-то образом обо всем дворничиха. Нет, она не выдала Фаню Марковну, не выдала и спасших ее людей. Она сделала другое. Посадила беспомощную, раздетую догола старуху в корыто и легко, словно играючи, со всех своих молодых рыжих сил потащила ее на помойку.
- Валя! – кричала ей вслед хозяйка. – Валя, я тебе свою чернобурку отдам! И сервиз, голубой, красивый! Валя, не надо!..
- Валентина, побойся Бога! - приговаривал шедший следом высокий, тучный, седоусый хозяин. – Схаменись!
- Та на шо мине тая чернобурка! - весело приговаривала, таща корыто по снегу, как детские саночки, конопатая Валентина. – У мине их уже штук пять. Уйдите отсюда, Осип Терентьевич, честное слово! Ну на шо и мине, и вам этот клопит через жидив?! Совсем такого не надо!... Жаль корыто поганить, да все равно ж дырявое!
Фаня Марковна замерзла в считанные минуты среди ледяных сугробов и мусорных куч. Доля надеялась, что физически она не очень мучилась. Но кто может представить себе душевные муки несчастной женщины перед смертью, да и задолго до этого, - все эти месяцы в нише за шкафом, в постоянном ожидании громких шагов, грубых голосов, яркого света, внезапно полоснувшего по привычным к темноте глазам?.. Может быть Фаня Марковна была даже по-своему рада, когда все уже произошло, и впереди уже не оставалось ничего пугающего, кроме близкой милосердной смерти?..
Доля немного завидовала ей. Потому что не могла больше так жить, ежечасно, ежесекундно давить в себе ужас и отвращение ко всему, мечтая хоть что-нибудь сделать – грохнуться головой об стену, завыть на весь город…
Она торопливо собиралась, одевая черный платок, разбитые сапоги, какой-то старушачий полушалок (где ты, сверкающая шуба, сияющий солнечный день – первый день их со Степаном любви?!) Степан, уже одетый, ждал ее у двери. Детям, особенно Розе, даны были тысячи указаний. Не трогать, не подходить, не открывать... Затаиться и сидеть тихо, как мышки.
Каждый год Доля ходила в этот день на кладбище. И уверяла себя, что никакая оккупация Одессы немцами и румынами не в силах помешать ей пойти к матери. Степан согласился сопровождать ее довольно охотно. Должна же она когда-нибудь пересилить себя и выйти на улицу! Да и к покойной теще он относился неплохо.
Впервые за несколько месяцев Доля выходила наружу, в мир, оскверненный убийствами и предательством. Через двор она прошла, не поднимая головы, боясь увидеть Валентину или посиневшую, скрюченную фигурку в корыте. Какое-то время она так шла и по улице, ничего не видя, кроме растрескавшихся голенищ своих сапог. Твердые пальцы Степана крепко держали ее под локоть. Но вот он наклонился к ней, дыхнул в лицо теплом и табачным дымом, прошептал:
- Выше голову, люба моя!.. Мы еще повоюем!
И Доля заставила себя поднять голову, спокойно, с вызовом посмотрела на все, что окружало ее. Удивляло относительное многолюдье. Почему-то ей казалось, что почти все жители города вроде нее сидят по квартирам и боятся нос высунуть. Нет, на улицах Одессы наблюдалось значительное оживление, может быть, потому, что погода впервые за долгий срок заметно улучшилась, и в морозном воздухе наконец-то стал ощущаться неповторимый запах близкой весны.
Поразило Долю и пестрое разнообразие одежды у встречающихся людей, но все в каком-то одном ключе, как будто рядом снимали фильм из дореволюционной жизни. Попадались старики даже в лаптях. Маленьких детей Доля почти не заметила, зато на улицах было много мальчишек. Они шныряли всюду то поодиночке, то стайками, похожие на беспризорников, а может, и были ими. Фашистов на улицах не только не кишмя кишело, как ожидала Доля, но они со Степаном уже два раза свернули и вроде никого не встретили, хотя многие люди, заметно, шли настороже и время от времени оглядывались. Не было видно ни машин, ни трамваев. Снег завалил уцелевшие трамвайные пути, припорошил развалины, и все выглядело даже почти красивым под нестерпимо-голубым, чистым, холодным небом. Доля вдохнула полной грудью свежий воздух и подумала о детях, уже несколько месяцев лишенных прогулок, возможности нормально дышать и развиваться в душной, задымленной атмосфере. Только изредка перед сном слегка открывалась форточка, чтобы из квартиры не выходило с таким трудом сохраняемое тепло. Доля вспомнила бледное, просто восковое личико Степика с синими тенями под глазами… несколько слезинок замерзло у нее на щеках.
- Долли, - муж предостерегающе сжал ее руку, - не бойся, люба.
Навстречу шло несколько солдат в непривычной форме. Они никого не убивали, не хватали, они просто шли куда-то по каким-то своим захватническим делам, но морозный солнечный день вмиг поблек перед Долиными глазами, она перестала ощущать землю под ногами…
«Господи! – подумала Доля, с ужасом и недоумением глядя на этих молодых мужчин в чужой форме, ничем особо не отличающихся от их сверстников-одесситов, кроме подчеркнутого сыто-самодовольного вида. – Это же они и есть… враги, фашисты, гитлеровцы! Те, которые во всем виноваты! Убийцы! Это они убили столько людей... детей, стариков... несчастную Фаню Марковну... и они спокойно ходят по улицам нашего города... НАШЕГО… и все торопливо сторонятся, пропуская их. Сейчас они пройдут мимо нас… чужие люди… Они считают себя владыками, хозяевами нашей жизни и смерти, а нас – своими рабами!»
Солдаты – немцы, румыны? – уже поравнялись с ними и шли дальше, когда один из них, видимо, заметив пристальный взгляд Доли из-под платка, вдруг захохотал и, хлопнув Степана по плечу, выкрикнул какую-то фразу. Доля помертвела от страха.
- Что… что он хотел?! - пролепетала она, когда поняла, что их никто еще не арестовывает и не убивает.
- Чтобы я следил за тобой, дура! - прошипел Степан. – Потому что ты слишком красивая! Надо было тебя чем-нибудь намазать!..
И грубо добавил:
- Да перестань ты дергаться! Никто нас не тронет, ни один патруль. Документы у нас в полном порядке, об этом я с самого начала позаботился!
Доля судорожно вздохнула. Действительно, Степан с самого начала, казалось, все знал, обо всем заботился, каким-то необыкновенным образом решая все их проблемы. Доля привыкла к этому. Что будет, если она вдруг окажется в этом чужом враждебном мире одна с детьми, без его поддержки и защиты?!
Потом им еще не раз встречались оккупанты, но Доля уже взяла себя в руки и перестала дрожать от ужаса. Даже когда неподалеку от кладбища их остановил патруль, состоящий из одного офицера и двух солдат, и потребовал показать документы, Доля ощутила лишь противную слабость в животе и ногах. Все обошлось, и Доля думала лишь о предстоящей встрече с матерью, проходя со Степаном через кладбищенские ворота и удивляясь невероятному количеству нищих. Вокруг кишела масса калек, попрошаек всех возрастов, старух в ужасных лохмотьях; вся эта масса распространяла вокруг отвратительный запах падали и, казалось, была буквально нафарширована вшами и болезнями. Когда они, наконец, вырвались из хватающих за что попало цепких рук и свернули на безлюдную дорожку, едва переводя дыхание, Доля спросила:
- Боже мой, как же новая власть… какие бы они не были… терпят весь этот кошмар?..
Степан ответил, криво усмехаясь:
- А потому, куколка моя, что он им выгоден. Среди этих монстров работают их агенты и информаторы. Партизанам здесь пришлось бы несладко.
«Значит, - подумала Доля, - где-то есть партизаны. Даже если Степан сам об этом говорит… Где-то есть настоящие люди, которые с НИМИ борятся. И, может быть, я сумею их найти».
Она подумала о Старковском… А потом – огромная, тихая печаль затопила ее душу – они подходили к могиле матери.
Было тут совсем, совсем безлюдно, и безмолвно, и торжественно, как в соборе. Война, оккупация остались где-то далеко, за оградой кладбища. Здесь … не было ничего. Могилы, кресты, памятники. Высокие голые деревья. Нетронутый снег.
Степан остановился, пропуская жену. Закурил.
- Ты только недолго там, - сказал, не оглядываясь.
И Доля пошла вперед одна, как делала это всегда.
Вот они, два бугорка рядом. Отец и мать. У могилы отца она на миг задержалась, привычно пытаясь вспоминать его лицо или хоть ощутить тоску по нем. Ничего не было. Она не помнила отца. По рассказам матери, друзей – знала, любила, уважала. Грустила, что выросла без него. Иногда гадала, узнал бы он ее сейчас, взрослой женщиной. Иногда пыталась вспомнить его голос, прикосновение рук, и не могла… Иногда казалось, помнит его запах, вечный запах горячего металла…
Мама… Безмерная боль навалилась на Долю. Зарыдав, она упала в снег на могиле матери…
- Мама, мамочка… Зачем ты оставила меня…
Подняла голову… Увидела пустое, занесенное снегом кладбище, каркающих ворон, прохаживающегося по дорожкам замерзшего Степана. Попрощавшись с матерью, пошла к нему. И – замерла, неподвижно глядя на железный крест с табличкой, за которую зацепилась рукавом полушалка.
«Смелкова Доля Ивановна. 1917-1937.Вечная память».
«… Ты лежишь на кладбище рядом с могилой матери. Тебя нет», - вспомнились ей слова Степана. Выходит, правду сказал…
А Роза?! Она стал искать рядом крест, на котором бы стояло имя Розы. Такого не было… И как не ужасно было ей – живой – увидеть свое имя на кладбищенском кресте, Розина судьба представлялась ей еще ужасней особенно сегодня, после жуткой гибели Фани Марковны. Доля представила себе, как ее дочку, такую маленькую, нежную, беззащитную, раздетой тащат на помойку в дырявом корыте… вырывают из ее рук и бросают в грузовик, полный обледенелых трупов… стреляют ей прямо в лицо, в круглые от ужаса глазенки…
- Нет, нет!!! – закричала Доля.
Она бросилась бежать к Степану, споткнулась, упала… прямо в снег на бугорке под крестом с ее именем… Кто там похоронен? Очередная жертва бандитского налета? Пустая могила? Или…или там лежит она сама, а здесь – только пустая оболочка, которая не может защитить своего ребенка любой ценой?!
- Степан, идем домой, к детям! Идем скорее!!!
Небо уже краснело. Они выходили с кладбища через боковую калитку. Здесь у входа не было толпы. Доля издали заметила, что возле пробитой в толстой стене арки сидит и, похоже, дремлет, всего одна нищенка в рваном грязном тулупе. Когда они проходили мимо, та вдруг открыла оловянные глаза.
- Здоров, Долька! К матери приходила? Ну, вот и свиделись! – каркающим голосом произнесла Судьба.
Доля оцепенела, тупо глядя выше головы Полины в зимнее вечернее небо, по которому плыло одно облачко, подсвеченное закатным огнем.
- Тебе чего, старая? – подозрительно спросил Степан, - Дать папиросу?
Но старуха даже не посмотрела в его сторону, не сводя торжествующего взгляда с Доли.
- А к жиденышу-то своему не ходишь? – сипло допытывалась она. – Не знаешь, где похоронен? Небось как собаку зарыли… А девка-то твоя от него жива еще? Сейчас с этим стро-ого…
Правая рука Степана скользнула в карман. Зрачки его метнулись туда-сюда, он закусил губу… рядом с калиткой, с той стороны остановился вооруженный патруль, проверявший у них документы перед входом на кладбище. Офицер с холодным безразличием смотрел на Степана и Долю, ожидая, когда они выйдут… он даже слегка посторонился.
- Да ты рукой-то не дергай! – обратилась к Степану старуха. – Чай не дура! Племяш мой, Сенька, давно все знает, он ежли что, молчать не будет! Помнишь такого? То на тебя все шестерил, а теперь – опа-на! – в полиции служит! Поди-ка достань!... - она визгливо засмеялась…
Арсений!.. Доле показалось, что ее сейчас вырвет. Он родственник этой…
- Так что, жива еще девчонка-то? - выспрашивала Полина у Доли. – Спрятали где? Или… - она пошевелила распухшими, скрюченными пальцами. - Время-то какое… Одна погубит всех…
Степан медлил, ощущал в руке то рукоятку ножа, то шелестящие дойчмарки. Если бы не патруль, он давно перерезал бы бабке горло. С Арсением разобрался бы… Попробовать подкупить ее? На глазах у патруля?!
Глянув на помертвевшее лицо жены, он понял – сейчас она упадет в обморок. Надо было что-то делать. Буквально схватив в охапку, он вынес ее в калитку, мимо патрульных. Те их не задержали, хотя смотрели вслед с некоторым любопытством.
- Совет да любовь вам, голубки! - злобно орала позади Полина. - И дочечку свою берегите! Она ж драгоценная ваша, многого стоит в этой жизни! Мно-ого за нее дадут! Кому на кладбище мерзнуть, а кому в теплой фатере сидеть, краденое жрать!..
- Ганс, чего хочет эта старая грязная ведьма от этих молодых русских? - обратился офицер к своему солдату, немного понимающему по-русски. Тот задумался.
- Она желала им «совьет да лубофф», это свадебное пожелание, герр офицер. Упоминала их дочь и была очень сердита. Мне кажется, тут какие-то любовные дела. Должно быть, этот молодой парень сначала спал с ней, а затем бросил ее и женился на этой девушке. Вы хотите допросить эту женщину?
- Любовные дела русских меня не интересуют, Ганс. От нее смердит. Пристрелить бы ее, да командование запрещает пока трогать местных нищих.
…Скрип-скрип – под ногами снег. Никто их не догоняет, не требует остановиться, не стреляет в спину. Скрип-скрип… Скрип-скрип…
Вечереет уже. Да, в Одессе обычный зимний вечер, несмотря на войну и оккупацию. Розовый и серый. До войны бы уже зажглись фонари. Огоньки кое-где загораются и сейчас, но мало. Все вокруг смягчается, предметы теряют четкость очертаний.
Дорога домой длинная. Людей мало. Даже патрули попадаются редко. Степан угрюмо молчит. Он шагает впереди, протаптывает дорогу. Доля идет за ним.
«Степан что-то придумывает… - крутятся у нее в голове какие-то обрывки фраз. – Он всегда все может, он… он обо всем позаботится. Он не любит Розу… он никогда не оставлял нас в беде!...»
- Степа, - тоненько и жалобно начинает она, но холодный голос Степан перебивает:
- Куколка, смотри под ноги, скользко!
Невдалеке о дома их остановил еще один патруль. Подсвечивая фонариком, пожилой румын долго, дуя на замерзшие пальцы, проверял документы, придирчиво сверял печати, то и дело направляя свет прямо им в лица. Рядом топтались два зябнущих полицая. Степан терпеливо ждал, наливаясь тупой злобой. Доля покорно и обессилено стояла рядом. Один из полицаев узнал Степана, заговорил с ним, упоминая Арсения, спросил, когда же Степан пойдет работать в полицию. Наконец чужие затопали прочь. Вздохнув, Доля взяла мужа под руку, слегка коснулась виском его плеча.
- Степа, я хочу… - начала она. Степан перебил ее:
- Долли, тут нельзя. Давай зайдем туда, - он показал в сторону давно пустовавшей дворницкой.
Как не было противно Доле заходить в оставленное Валентиной жилье, она послушалась мужа. В самом деле, надо же было им где-то поговорить наедине.
В дворницкой царил уже полный мрак, пахло нежилым, сыро и затхло. Идущий первым Степан споткнулся обо что-то, выругался. Вслед за этим вскрикнула Доля, ударившись об угол сундука.
- Тихо!... – он сел на сундук, притянул ее к себе. – Больно?
- Терпимо, - Доля улыбнулась сквозь слезы, вдыхая его знакомый запах.
- Люба моя…
В следующий момент весь Долин мир окончательно разрушился – неслышно и стремительно, как всегда рушатся миры. Степан сказал жестко и окончательно:
- Долю, Розу завтра надо отдать Валентине.
- Нет!.. – вскрикнула Доля.
Руки Степана жадно заскользили по ее телу.
- Так надо, Доленька, - жарко дыша ей в губы и в волосы, шептал он. – Валентина живет с Арсением, она сделает все, что требуется. Та женщина права. Одна погубит всех. Ты хочешь, чтобы они схватили Степика?...
Доля молча мотала головой.
- Не хочешь. И я не хочу. – Он крепче прижал ее к себе. - Любовь моя…
Война, зима и смерть бушевали за окнами дворницкой. Но и здесь, в зябкой затхлой комнатенке тоже царила Смерть. Она шевелилась рядом, Доля ощущала ее дыхание на своих волосах, вдыхала ее запах – запах тления; она была вся пропитана Смертью. Смерть бормотала ей:
- Люба, Роза всегда только мешала нам. Вот увидишь, как без нее всем сразу станет лучше. Ты перестанешь жить в вечном страхе. Я же не слепой, вижу, как ты все время боишься. Будешь гулять со Степиком на улице. Никто вас не тронет. Я все для вас сделаю… Я…
Наступило молчание. И вдруг Доля совершенно явственно услышала далекий, но живой голос своей матери:
- Сбереги Розу… Сбереги…
Она чуть не крикнула: «Ты слышишь?!» Но мрак опять был пуст и мертв. Раздавалось только учащенное дыхание Степана…
… Он отпустил ее, откинулся назад. Нашарил что-то в темноте, чиркнул спичкой. В желтом свечном пламени полуодетая Доля, стоящая на коленях, с молитвенно сложенными руками, была похожа на Мадонну.
- Черт, Долька, как же ты красива! - дрогнувшим голосом сказал Степан. – Даже не верится… На, держи!
Он надел ей на шею золотую цепочку с медальоном.
- Давно хотел подарить, да все как-то случая не было… - Зато теперь! – он поцеловал ее в губы. – Спасибо, сладкая моя!
Его голова сонно опустилась на плечо.
- Давай отдохнем немного, - пробормотал он, - здесь ничего, здесь безопасно… Ты домой без меня не ходи… Долли…милая…
- Степан! – Доля отчаянно затормошила его. – Проснись! Роза… Это невозможно – то, что ты говоришь!
Его зрачки на миг блеснули остро и холодно, маленькими льдинками.
- Это была твоя последняя ошибка, Доля, Больше ты никогда не ошибешься, я не дам. Мы всегда будем вместе. Если ты не отведешь завтра Розу к Валентине, я сделаю это сам. Или Роза вообще пойдет сама – я ей все объясню, и она поймет. Большая уже девочка. Не захочет, чтобы из-за нее погибли мама и братик. Или один – или все, люба…
Едва последние слова стекли с его губ, глаза его закрылись, и он захрапел – крепким сном насмерть уставшего здорового мужчины. Доля долго смотрела на него. В неверном свете догорающего огарка по лицу Степана бродили странные тени. То он становился похож на Степика с обиженно оттопыренной нижней губкой. А потом… Доля невольно вспомнила свой давнишний сон-бред, когда красивое лицо Степана превращалось в череп с копошащимися на нем могильными червями.
Свет мигнул, Доля выпрямилась, словно к чему-то прислушиваясь, затем нагнулась и легким, стремительным движением выхватила у Степана из кармана его любимый небольшой нож. Степан заворочался, Доля быстро поцеловала его в губы… Грудь Степана – открыта, широкая, сильная. Видно, как под ребрами бьется сердце. На этом месте у Степана – маленькая темная родинка. Доля раньше часто целовала его в эту родинку. Такая же есть у Степика…
Прямо в сердце, под ребро, в родинку воткнула Доля Степанов нож со сдавленным выкриком: «Не отдам Розу!...»
Степан вздрогнул, рванулся всем телом. Глаза его широко раскрылись, впились в Долю.
- Люба моя… - шепнули сереющие губы.
Из раны хлынула кровь. Он забился в судорогах, приподнялся, упал… Все было кончено. Доля осталась одна.
Так тихо, страшно тихо стало в дворницкой. Не стало звука Степанова дыхания, а Доле казалось - сама она тоже не дышит. Лишь трещал, догорая, свечной огарок. Свет его стал ярче – так часто бывает при самом конце свечи, и в этом ярком свете было четко видно красивое, молодое, спокойное лицо Степана. Доля заставила себя отвернуться от черной фигуры на сундуке, впопыхах оделась, хватая вещи, роняя их, не соображая, какие принадлежат ей. Думала одно: «Свободна! Брать детей и - уходить!»
Скрипнула дверь. Маленькая фигурка, озираясь, выскользнула во двор. По высокому небу быстро бежали тучи, в просветах мрачно сверкали звезды. В дворницкой Доля потеряла ощущение времени. Настал ли уже комендантский час?..
Все окна в доме были темными, кроме трех на первом этаже – оттуда доносились пьяные крики, звуки патефона, женский визг, Доля узнала голос Валентины и содрогнулась от отвращения.
А теперь – скорее, скорее, бегом! – наверх, по засыпанной листьями и снегом грязной мраморной лестнице, по которой ее когда-то внесли на руках…
Руки дрожали, пока открывала. Слава Богу, дети были дома, в порядке, в безопасности. Было уже совсем темно, но Доля все же разглядела малышей на диване. Они заснули рядышком – два маленьких беспомощных комочка. Роза накрыла себя и прижавшегося к ней братишку старым пальто Веры Игнатьевны. Щеки мальчика были мокрыми, он продолжал всхлипывать даже во сне. Доля заметила лежащее рядом с Розой тщательно сложенное большое полотенце, которым она так часто привязывала девочку себе за спину. Ее рука коснулась золотого медальона на шее. Может быть, он еще послужит для их спасения… Но пальцы тут же с ужасом отдернулись – Доле показалось, что цепочка липкая от крови.
Ладно, документы она взяла, в дворницкую до утра, а может, и дольше, вряд ли кто-нибудь сунется. Немного времени у них есть, надо надеяться, а надежда должна быть всегда.
Почему к ним должны прийти непременно этой ночью?!
А может, Фаня Марковна тоже так думала?..
Доле показалось, что одна половина лица у нее онемела. Она с силой ударила себя по щеке. И – как включила – тихий голос Старковского: «Село Починки, сорок километров к северо-востоку от Одессы. Там есть хорошие люди…Они, Доленька, всюду есть, главное – вовремя встретиться с ними…»
- Спасибо, Семен Львович, - прошептала Доля. – Вы не волнуйтесь… Я дойду.
Дойдет ли?... Ее руки, словно сами по себе, сновали, собирая в заплечный мешок самое необходимое. Доля не знала, не думала, как ей удастся выбраться из города, пройти с детьми сорок километров среди лютой зимы и лютых врагов; не знала, встретят ли они тех, кто сможет им помочь; не знала, сохранит ли она детей; не знала, как она будет жить дальше и сможет ли жить… Она верила только в одно: все свои ошибки отныне она оставляет позади. Старая жизнь закончилась. Впереди новая жизнь.
г. Одесса февраль-ноябрь 2005 г.