Рим, Куршавель, Москва, Париж. Дни смутно проносятся перед глазами. Облачные пьедесталы, скучные название, не посещенные города... Я еще помню как мечтали их посетить, но посещали всегда не то. А если и стоило посмотреть на что-то, я все равно все время смотрел на нее. Она смеялась, звонко, тепло, словно ребенок, такой залюбленный окружающими, слегка с хрипотцой и эгоизмом. Словно никому этот смех не посвящаешь, он только ее и останется при ней навсегда. Вечерами я вспоминаю с улыбкой, слегка искаженной, что принимают за оскал.
Страшно ли умирать, если знаешь о смерти? Было бы проще не понимать. Вот идешь по улице, есть дела, есть куда торопиться, спокойно переходишь дорогу, погружённый только в свои эмоции, как вдруг, раз и нет тебя. Поскользнулся на банановой кожуре, машина сбила или метеорит на голову упал. А люди какие-то ждут, что бы сказать что-то важное, уволить или выпить с тобой. Но уже все равно. Ты умер, а никто не понял ничего. Другое дело знать что умрешь, не предчувствовать, а знать наверняка, что завтра или через неделю наступит конец. Твой личный апокалипсис.
Она умирала у меня на руках. Вот так, лежала лицом к серому потолку, предсмертно кашляя и вздыхая. Ожидая скорую, которая скорее всего не успеет вовремя, да и смысла спасать не было. Мы оба знали, что все так кончится, что она умрет. А я... Я умирал с ней, но внешняя оболочка оставалась непоколебима. Она была в тяжелом состоянии, но так хотела провести остаток дней дома. Мне было тяжелее: видеть это, ощущать. И в каждом жесте, в каждом неловком прикосновении чувствовать свою вину.