Павел Шилов
Шут гороховый
Рассказ
Этой осенью я гостил у друга в деревне. Сначала всё шло хорошо, ходили на охоту, отдыхали, но вскоре начались изнуряющие душу затяжные дожди. Дороги раскисли, и мне волей неволей пришлось ехать в город. На автобусной остановке, куда мы подошли с другом, народу было много, и все суетились, поглядывая в ту сторону, откуда должен был подойти автобус. Время уходило, а он на дороге не появлялся. Когда уже все устали ждать, погромыхивая и постукивая, он вырулил из-за поворота и встал. Из открытой дверцы кабины появилось усталое молодое лицо. Люди бросились к автобусу и, напирая друг на друга, заполнили его весь. С места остановки он отошёл медленно и, переваливаясь на выбоинах каменухи, выложенные из камня, скрипел, стонал и визжал. Молодой, белокурый шофер вёл его осторожно, часто притормаживая и заглядывая под автобус. А на улице хлестал холодный, осенний дождь. Неутомимые дворники на стёклах не успевали сбрасывать струившиеся потоки воды. В салоне автобуса было тесно, неуютно. И тем не менее все ехали, ну и ладно и добро. Мне же досталось место на запасной покрышке, которая лежала возле двери, и где я мог умоститься одной ногой. Головой я часто стукался о потолок салона, так как автобус был не Икарус, не ЗИЛ, а простой, маленький, какие у нас колесят в районах по плохим дорогам.
Конечно, я оказался на покрышке в неудобной позе, ну, а что поделаешь? Я оглядывался на людей и злился на самого себя, за то, что был таким неловким и вот теперь как цапля стою на одной ноге, когда мог бы поработать локтями, и мог бы получить хорошее место. Конечно, мог, но не поработал. Что же меня удержало? Сзади и спереди стояли женщины и старики. И тут до меня дошло, дескать, вот почему я не мог употребить свои локти. И где-то там внутри под самым сердцем захолонуло и стало стыдно за свой временный порыв и злость.
- А она меня селовала, - услышал я напевный мужской голос. – Ох, как! С оттяской, с присвисом.
Мне показалось, что мужчине было где-то под шестьдесят. Но выглядел он довольно бодро для своих лет. Одет он был в чёрный кожаный плащ и чёрную кожаную кепку. Он сидел с молодой, красивой женщиной на одном сидении, на носу и щеках которой сверкали крупные веснушки. Глаза были карие, крупные. Яркие, сочные губы резко выделялись на её загорелом лице.
- Погреться бы около твоего тела, - ворковал мужчина, - да молода больно. Замус бы тебе досинька.
- А у меня дочурке полтора годика. Сейчас сидит с папулей и бабушкой, - улыбнулась женщина.
- Ты, дядька Иван, снова к новой? – спросил молодой мужчина. – У тётки Вали дом, корова, что ещё надо?
- Да надо бы помолозе, вот и еду в город. Там она меня здёт, не доздётся.
В салоне все засмеялись. А он только поглядывал своими хитренькими глазками из-под козырька своей кожаной кепки и улыбался. Я посмотрел на него, и мне показалось, что это всё у него напускное, а душа остаётся где-то далеко на недосягаемом для людей месте. Мужик заметил мой взгляд, посерьёзнел, и улыбка сползла с его лица, как тень по земле когда отходит туча от солнца. Он насупился, отвернулся к окну, где хлестал дождь и его капли через щели между стеклом и резиной попадали ему на плащ.
В автобусе воцарилась тишина, потом опять кое-где заговорили, забыв про старика, который молча сидел и о чём-то сосредоточенно думал. Мне показалось, что в его душе происходит какое-то борение, готовое выплеснуться наружу в любое время. Он, повернувшись ко мне, сказал твёрдым голосом без всякой наигранности и весёлости:
- Присаживайтесь к краишку на мой чемоданчик, он у меня прочный, всё легче будет.
- Дядька, Иван, травани что-нибудь, - сказал молодой мужчина, обращаясь к старику, - не весело.
Но мой новый знакомый, поджав губы, упорно молчал. Что с ним произошло в эту минуту, никто не знал. Не зря говорится в народе, чужая душа – потёмки. Автобус неуверенно, будто раненый, двигался к городу. Стуки внизу автобуса раздавались всё сильнее и сильнее.
Старик ворчал:
- Кардан, наверное, гремит.
И тут, через некоторое время, автобус вздрогнул, затрясся и, пробежав несколько метров, остановился, прижавшись к обочине дороги. Высокий, белокурый шофер с засученными рукавами рубашки, выскочил из кабины и под дождём побежал назад, поднял оторвавшийся кардан, поднёс его к автобусу. Опустив голову, сел на сидение, потом повернулся к нам и сказал:
- Дальше автобус не пойдёт.
- Негодяй! Знал, что автобус неисправен и поехал, - выругался старик.
- Откуда он знал? – поинтересовался я.
- Дураку должно быть ясно. Кто так ездит с оглядкой? Я знаю, как он водит машину, если она исправна.
И тут я понял, старик не так уж и прост, только вот почему он выдаёт себя за другого? На самом деле он не шут гороховый, как его здесь все принимают, а вполне нормальный человек, может быть, даже серьезнее всех здесь сидящих. Он вытащил из кармана чекушку водки из бокового кармана и раздвижную стопку, потом пару солёных огурцов. Женщина, сидящая рядышком с нами, посмотрела на нас немило, но ничего не сказала.
Старик заметил её взгляд и прошептал тихо, но так чтобы я услышал:
- Досинька, не гневайся. Мы тихо, мирно.
Он налил мне стопку, потом себе. Блеснул глазами как-то лукаво и по своему и с полной и открытой душой: смотрите, мол, я какой. И выпил.
- У, какая тёплая, - выдохнул он, - а теперь, досинька, мозно и масынку ловить.
Он подмигнул мне, и мы, разжав закрытые двери, вышли на дорогу. Дождь немного поутих, но по небу ползли серые, тяжёлые тучи, сея, будто из решета, мелкую, занудливую сырость. Старик натянул на глаза кепку, и встал на обочину дороги. Машины проходили редко, но и те не останавливались. Мы уже отчаялись, хотели идти снова в автобус, подумав, что ничего не выйдет из нашей затеи, как вдруг очередная машина с фургоном резко затормозила около, обдав нас брызгами. Открылась дверца кабины и пожилой, одутловатый мужчина в чёрном пиджачке и полосатой рубашке, вежливо пригласил нас к себе.
В кабине, прямо на сидении, лежало несколько капроновых чулок, наполненных луком. Шофер быстро стал их убирать и, как бы извиняясь, сказал:
- Из деревни в город везу. Старуха мать снабжает. В капроне, едрит твою корень, очень уж ловко.
Мы вернулись в автобус, забрали вещи и поехали.
Шофер, вглядываясь в даль, спросил:
- Что случилось?
- Кардан полетел, - ответил я за двоих, - нужно бы в автоколонну сходить, узнать, что это за парень так безалаберно относится к своим обязанностям, ведь везёт не дрова, а людей.
Шофера за рулём передёрнуло, он с грустью и, как мне показалось с обидой, сказал:
- Стыдно, конечно. С нашего предприятия автобус. Куда смотрел шофер, механик? Я понимаю коробка передач, задний мост – всё внутри, а тут кардан. Где же у этих товарищей совесть, ведь людей везут. Ну, никакой ответственности, просто диву даёшься. Ну, как так можно работать? Я так это дело не оставлю. На партийном собрании выступлю о низкой производственной дисциплине. Они, голубчики, получат сполна за своё ротозейство. Вы уж не волнуйтесь, разберёмся.
Шофер нахмурился, сдвинул к переносице густые, чёрные брови. Он весь ушёл в себя. Двигатель выл, шуршали о дорогу шины, мелькали перелески, отдельные деревья, поля. Моего попутчика не было слышно. Он сидел и дремал, уткнувшись в моё плечо.
- Вы не охотник? – спросил я шофера.
- Не охотник и не рыбак – пьяница я, - ответил шофер.
- Не верю, не похоже.
- Пьяный за рулём – преступник, - сразу перешёл в карьер шофер. - Таких к машине подпускать нельзя.
- А ведь пьют.
- Конечно, пьют. Разве мало таких. Я однажды сказал жене, что проштрафился и лишили меня прав за то, что я немного выпил. Так что было – целая лекция. – «Батько, - говорит жена, - у тебя два сына шофера. Какой пример ты даёшь для детей?» - А я ей говорю – неужели за тридцать пять лет работы шофером ни разу не проштрафился. Такого не бывает. Сын Колька на это ответил: «Мама,- говорит он, - неужели ты не видишь, что он тебя разыгрывает.
Старик у меня на плече закряхтел, но смолчал. «Не спит», - подумал я про своего попутчика и посмотрел ему в лицо. Он смачно всхрапнул, потянулся.
- Да, вот какая причуда у наших водителей автобусов появилась, деньги у людей берут, а билеты не отрывают. Или водитель оторвёт целую ленту, передадут, а кто-нибудь повесит её на трубу, за которую обычно в салоне держаться. Шоферу, знамо дело, хорошо. Он эти билеты использует в другой раз. Народ-то у на какой? Сами развращают, потом начинают плакать, мол, почему количество автобусов «режут» для того или иного маршрута. А как не резать, если план постоянно горит. Автоколонне не выгодно гонять автобус за «так». Я своего Кольку предупреждаю, дескать, не делай этого, до хорошего не доведёт. У автовокзала всё вроде бы нормально, а как отъедут – своя рука владыка, будто автобус личный, а не государственный. Сколько мы теряем в денежном охвате, но если учесть нравственный урон. Он будет просто колоссальным. С чем его сравнить, я даже и не знаю. Не знаю как ваша фамилия, молодой человек, но по всему можно понять – вы дока рабочий. Ну, как вот это понять?
- Трудно судить об этом, но одно ясно, сейчас каждый не хочет отстать друг от друга. Если у соседа машина, разобьюсь, посажу семью на колун, а её милую куплю, - ответил я.
- У одного дармовые деньги, а у другого потом заработанные.
Я промолчал. Машина въехала на асфальт и, разбрызгивая воду, через несколько минут нырнула в город. Шофер остановился:
- Вот остановка городского автобуса, мне же нужно налево.
Я вытащил из кармана мятый трёшник и подал шоферу.
- Вы что? – возмутился он. – Не беру.
Я поблагодарил шофера и вышел из кабины. На обочине меня поджидал старик. Он хитренько улыбался и тёр нос.
- То, что случилось с автобусом, это дело я так не оставлю, - крикнул водитель, закрыл дверцу, газанул облаком дыма и рванулся прочь.
- Каков молодец, а! – воскликнул я радостно. – И деньги не берёт. Не разменялся на грошевые подачки, до конца остался человеком, да ещё и лекцию прочитал.
- Мишка то Сычов? – улыбнулся старик. – И ты бы заметельшил, припугни тебя так.
- А кто сказал, что пойдёшь на водителя автобуса жаловаться.
- Причём тут автобус, - не понимал я.
- Да этот же водитель автобуса, его сынок Колька, младшенький. А билеты он нам дал, нет.
Тут я понял хорошо продуманную тактику шофера Сычова, и то же время недоумённо посмотрел на старика.
- Ты удивлён, откуда, мол, я знаю шофера Сычова? И я бы на твоём месте сделал тоже самое. И на фронте он не был, просто разыграл с нами фарс. Мишка это умеет. Мать у него во время войны была врачом. Услышала шум в сердце, потом нашла ещё какой то брачок. Всего то уж я и не помню. Давно было. Так он и не попал на фронт.
- Ну, змей! А на словах какой деловой. Не подумаешь. Не один пуд соли нужно съесть, чтобы понять человека.
- Да, - нахмурился старик, - бывает. Человек – не безгрешен. А тебя как зовут?
Я ответил.
- Меня Иван Петрович, по фамилии Журавлёв.
- Иван Петрович, может быть, вы тоже дважды ранены, горели в танке, - съязвил я.
Чего меня за язык так дёрнуло, не знаю, только старик вдруг встрепенулся и долго смотрел на меня. Уж не шучу ли я над ним.
- Молодой человек, а оказывается вы ещё и прорицатель, - улыбнулся он, - всё верно сказали, но я ещё добавлю, что раненым попал в плен, бежал из концлагеря, снова служил в армии, дослужился до подполковника и вышел на пенсию. Вы довольны?
Я хотел было извиниться за свою дерзость, но понял, что извиняться сейчас ни к чему, рассмеялся.
- Эх, Славка, Славка – шут ты гороховый, - стукнул мне по плечу Иван Петрович. – Повстречал ты на моём пути. И рассердиться на тебя невозможно. Кто хоть ты такой? Откуда?
Я тоже назвался, сказал, где работаю, живу. Он долго смотрел мне в глаза, а потом предложил:
- А пойдём к моей марухе, посидим. Время ещё терпит, звёзды на небе не вышли. Так то её зовут Зина, а полное имя Зинаида Васильевна.
Не знаю почему, но я согласился. Мне до конца хотелось понять этого человека. Почему он напускает на себя маску простака, ведь на самом деле он не так и прост.
Дождь кончился, и теперь улицы в городе были чистые и весёлые. Может быть, это от зажжённого света, так как стемнело, и весь город как-то по-особому благоухал увяданием прелого листа, травы. Особенно чувствовался запах в аллее среди деревьев, где росли высокие раскидистые липы, которые, отбросив листву, стояли тихие и присмиревшие, готовые к любым невзгодам и потрясениям стихии. Здесь, как нигде, было много листвы, которая слегка парила. Увидев увядание природы, Журавлёв как-то сразу погрустнел, осунулся. И тут передо мной стал совсем другой человек: сгорбленный, унылый, повидавший на своём веку много того, о чём мы и не догадываемся.
- В магазин надо зайти, - сказал Иван Петрович, - без вина я к своим марухам не хожу. Стыдно как-то. Когда выпью, храбрее становлюсь.
Я хотел было спросить, мол, почему так, но посчитал, что слова излишни, если захочет, старик и сам расскажет. Он вытащил кошелёк, подсчитал деньги.
- Слава, двух рублей не хватает на три пузыря, подкинь, если есть, - обратился он ко мне.
Я вытащил из кармана трёшницу, от которой отказался шофер, и подал.
- Голубуска, три бутылоськи Русской, - сказал Иван Петрович продавщице.
На улице старик стал опять самим собой. Он смотрел себе под ноги и молчал. Я тоже не знал о чём говорить, да и не хотелось раньше времени вспоминать какие-то случаи, факты, детали. Просто идти и ни о чём не думать. Такая ходьба успокаивала, притупляла остроту восприятия. На третьем этаже пятиэтажного здания Иван Петрович позвонил в квартиру.
- Сейчас, сейчас, - послышался за дверью женский голос, а потом, - Ваня, это ты? Давно жду.
На пороге появилась женщина лет сорока трёх, полногрудая, но не полная. Сразу было видно – следит за собой. Густые, чёрные волосы уложены на голове кольцом, губы слегка подкрашены.
- Снимайте свою одежду. Я отлучусь на одну минутку, - сказала она и ушла.
Через несколько минут она появилась в зелёном, шёлковом платье, улыбающаяся и какая-то вмиг подобревшая. Иван Петрович, взглянув в её лицо, ожил, прошёл на кухню, вытащил из сумки бутылки и поставил на стол. Хозяйка приготовила закуски. Журавлёв на правах хозяина налил в стопки водку.
- Ну, так стос, Зинуска, за насу с тобой свадебку. Вот и свидетель, - сказал он.
- Иван, брось паясничать, - не поддержала женщина игривого тона, - лучше выпьем молча.
Больше он её не задирал, успокоившись как-то сразу, будто в нём надломилось что-то важное в его жизни. А Зинаида на него ноль внимания: ела, пила и смотрела мне страстно и с вызовом. Мне было неудобно от этого открытого взгляда, но я упорно молчал. Зинаида завела радиолу и пригласила меня на танец. Иностранная певица чего-то ждала, надеялась, любила. Я чувствовал как под тонким шёлковым платьем бьётся жаркое сердце тоскующей женщины, и вся она возбуждённая, горячая льнула ко мне. Крупные, карие глаза искали во мне ответа на свой порыв и откровение. И была в ней притягательно – ласкающая сила истрадавшейся души. Мне показалось, что я влип, растворился в её теле. Танец кончился. Она с трудом оторвалась от меня, села на диван.
Иван Петрович поднялся из-за стола, подошёл к раковине, ополоснул руки, вытер полотенцем. На лице появилась маска.
- Ну, ладно, Зинуска, голубуска, надо идти. Спасибо за хлеб, соль, - сказал Журавлёв, - а ты Слава, мозешь оставаться, смотри как зенщина растревожена. Не оставлять зе её в таком состоянии.
Зинаида ничего не ответила, просто зарделась ещё больше, сверкнув в сторону старика ненавидящим взглядом. Я тоже поднялся и пошёл одеваться вместе с Журавлёвым. Он ещё раз сказал, мол, оставайся, но в его голосе не было уверенности.
На улице, когда мы вышли из квартиры, я отметил про себя: вот Большая Медведица, а это Малая, вон сгорает звезда. В окне нашей знакомой потух свет, видно очень расстроилась.
С севера дул сильный ветер. Похолодало. Иван Петрович застегнул свой плащ на все пуговицы. Шёл с боку меня, понурив голову. Вскоре я услышал всхлип, повернулся. Журавлёв утирал платком нос. Мне стало как-то неудобно видеть его слёзы, я отвернулся и стал смотреть в сторону станции, где гудели поезда.
- Что Слава, смотришь так недоумённо? – тихо вздохнул Журавлёв, - правда, я и эта женщина – несовместимость. Но Зинаида и моя покойная Оксана, как две капли воды, что походка, что взгляд, что фигура. Но как только она заговорит, как обухом по голове, чувствую бездну, пролегающую перед ними. Сразу становится не по себе. Начинаю сравнивать голос Оксаны и Зинаиды. Между прочем жена меня встречала радостно. Заметив где либо на улице, летела ко мне как на крыльях. Не было случая, чтобы она прозевала этот миг. Мне порой казалось, что она только и следит за тем, когда я приеду. Для неё это был великий праздник. А когда Оксана почувствовала, что у нас будет ребёнок, спросила: «Ваня, ты рад? Я боюсь, что тебя не будет дома». – Эх, Слава, молодость, глупость.
- Почему? – вмешался я в его рассказ.
- Да хотя бы потому, что верим разным слухам, сплетням и ревнуем без всякой меры.
- Так-то оно так, если женщина ещё красива, то и мужчины на неё оборачиваются и хотят завладеть ею.
- Ты думаешь, мне приятно притворяться, да мне до слёз больно, но ничего не могу поделать с собой, - утирая нос, промолвил Журавлёв. – Началось это со смертью жены Оксаны. И виноват, кто ты думаешь? Да Мишка Сычов. Он – мерзавец перешёл мне дорогу. Жена у меня была очень красивая и ласковая, а я офицер – не своя воля, постоянно в отъездах, куда послали, поехал. Всё командировки, да командировки. В гарнизоне пошли сплетни, что моя Оксана, якобы, немецкая подстилушка, а она была у меня девственница, и было ей в то время всего девятнадцать лет, и тут такое про неё. Я думал, уничтожу злодея, кто распускает эти слухи, да понимаешь, всё было некогда. А время шло. Мишка пустил слухи, что он, якобы, спит с моей Оксаной, когда я в отлучке. Да и забеременела она не от меня, а от него, и придётся ему жениться на ней. Я от этих сплетен и слухов, прямо скажу, обалдел. – «Ваня, когда ты успокоишься? Я устала от твоих отлучек», - сказала она мне. И что меня дёрнуло за язык, не знаю, дескать, Мишка Сычов тебя обхаживает, что тебе ещё надо? Она вся задрожала, побелела. Я услышал сквозь сдавленное дыхание – дурак, потом она закричала, не сдерживая себя: «Да, да, ходит ко мне, цветы носит, замуж зовёт, говорит, я всё прощу, Ванькиного ребёнка усыновлю». Я не знал тогда, как её успокоить, а она будто в неё вселился бес, всё кричала и кричала. И странное дело, она никак не хотела успокаиваться. Мне стало казаться, что мою Оксану просто подменили. В ней было столько злости, ненависти ко мне, что я удивился. Она с презрением откинула мою руку с плеча, выскочила из дому и убежала. Я хотел её остановить, но где там, она и слушать не хотела, видимо оскорбление моё для неё было смертельным. Ночью она не пришла домой. Я грешным делом подумал, что она сбежала к родителям на Украину. Через день мне сообщили из районной больницы, что она неквалифицированно прервала беременность на шестом месяце, сейчас находится в тяжёлом состоянии. Я бросился в больницу на попутке, но что я мог сделать? Перед смертью Оксана сказала мне: «Прости, Ваня, если можешь. Не поминай меня лихом, женись». Правду говорю, я заревел, опустив голову на её грудь. Она гладила мою голову и что-то шептала. Я сказал ей, мол, придушу Мишку. Это он – сволочная душа изгадил нам жизнь. Ему нет прощения. Тебя загубил, нашего сына и меня. – «Успокойся, Ваня, Бог ему судья», - сказала она. Я не заметил, как она отошла. Очнулся, жена была уже мертва. Во мне что оборвалось главное, да ещё этот Мишка Сычов пустил слухи, что Оксана умерла из-за него, хотела Ванькиного ребёнка вытравить, чтобы выйти за него Мишку.
- Иван Петрович, а почему он вас не узнал этот Мишка то? – спросил я.
- Так он меня и не знает. Мне Оксана показывала его со стороны раза три, я его и запомнил, а так мы с ним не знакомы. А встретились мы с Оксаной на неметчине. Она работала у одного бюргера в поле. Я же как раз бежал из концлагеря. Вижу девушку, по обличию понял – русская. Ну и подошёл, а что было делать? Есть охота. Заговорил. Она принесла мне молока и краюху хлеба, а потом сказала: «Давай я тебя спрячу до прихода наших. Хозяева теперь тихие, боятся возмездия. Я уверена, хоть и увидят, промолчат». - Так я и дождался своих. Потом мы с ней переписывались. Я позвал её. Она бросила всё и приехала. Вот такая моя судьба.
Мы с моим новым знакомым брели по улицам уснувшего города. Редкие пешеходы, не оборачиваясь, проходили мимо.
- Слава, приезжай ко мне в любое время, сходим на охоту, знаю хорошие места, - сказал Журавлёв шёпотом, - чем-то ты мне понравился.
- Хорошо, - ответил я, приеду.
Иван Петрович схватил меня за руку:
- Ты уж, Слава, прости меня.
- За что? – удивился я.
- За маску, - выдавил из себя Журавлёв, - не могу отвыкнуть, привык кривляться.
Я, молча, подал ему руку. Он, как мне показалось, слегка заискивая, затараторил:
- В Петряеве я живу, в Петряеве. Да, знаешь, Славка, гулять, так гулять. У меня тут недалеко живёт сестра родная. Она одна. У неё двухкомнатная квартира, пойдём, посидим, водку я забрал у марухи. Я тебе расскажу свою дальнейшую жизнь.
- Пошли, - сказал ему, - я жене не сообщал, что сегодня приеду, а уже ночь, так что можно и расслабиться.
И вот мы уже у сестры Журавлёва. Женщина преклонного возраста встретила нас с улыбкой:
- Иван, ты ли это в такой поздний час. Что с тобой, братец родной, загулял, загулял парень молодой, молодой. Эх, Ванька! Кнута на тебя нету, что ты делаешь. Да ладно, заходи. А это кто?
- Мой попутчик, - ответил ей брат.
- Далеко пойдёшь.
- Дальше некуда. Одна дорога.
- Вера, с нами выпьешь?
- Придётся, если уж разбудил.
Мы разделись, вымыли руки, прошли на кухню. Хозяйка, полноватая женщина, которой уже далеко за шестьдесят, быстро сварганила немудреную закусь и сама разлила водку.
- Ну, что мужички, ядрёна корень, как говорил наш отец. Выпьем за встречу и за знакомство, - выдохнула она. – Эх, давно братец ты у меня не был, давно. Я уж и забывать тебя начала. А ведь я тебя чуть постарше, когда-то нянчилась с тобой. Родители заставляли. Женился?
- Нет.
- Так и не можешь забыть свою Оксанку? Хороша была девка. Эх, хороша! Таких днём с огнём не сыщешь. Что взгляд, что походка, а уж хозяюшка была на все сто. А этот гад, что отправил её на тот свет, наверное, цветёт и пахнет, женат, имеет детей, и конечно, внуков.
У женщины на глазах появилась слезинка. Она утёрла её рукавом.
- Да, сестрёнка, у него всё отлично. Я не раз охотился на него, выйду бывало, встану около дерева, жду его, и только думаю стрелять, как перед глазами появляется моя Оксанка, такая грустная и несчастная и грозит мне пальчиком. Мой наградной пистолет сразу опускается. Мишка Сычов проходит мимо, цел и невредим. А ночью она сниться мне, и напоминает, дескать, Вань, береги себя, он не стоит этого. Его ждёт более жестокая судьба. И так уже было несколько раз. Слава, что мне делать? Я не могу ему даже отомстить.
- Жить, - ответил я. – Другого тебе не дано. Видимо, не ты должен быть ему судьёй. Он оставил свой след там.
Я показал пальцем на космос и перекрестился. Мой знакомый вышел в большую комнату, сел на диван, и вскоре послышался храп здорового человека. Я оделся, поблагодарил хозяйку за хлеб, соль, оставил свои координаты, оделся и вышел.
На улице была глубокая осенняя ночь. Небо вызвездило, а ветер, будто озлясь на что-то, усилился и, срывая с деревьев пожухлые листья, плакал и стонал. А где-то недели через две Журавлёв позвонил мне, что на охоте на лося в загоне был тяжело ранен Мишка Сычов, его ранил старший сын, утверждая, что ему показался, будто бы, за деревом его поджидает медведь. Мишка несколько дней мучился и умер. Идёт следствие.