Я видел Зэков , их колонны,
Я видел стройки Воркуты;
Глаза их были удивлённы
И в пустоту они вели.
И серость лиц их поражала,
Такая обречённость лиц,
Такая выжата усталость-
Как будто высосали их.
Из мест родимых их сорвали,
Их отрывали от земли,
Бросали в шахты , на каналы,
На край погибельной земли.
Владимир Герун
Глава 1
Данька капризничал.
С детьми это бывает часто. Но как некстати это, когда я один с двумя внуками, когда натруженное тело болит и так нужно расслабиться в горизонтальном положении!
Старые люди часто бывают сердитыми и даже злыми. Прежде всего, это от боли и безысходности. Когда все тело ноет, так трудно найти нужные слова для того, чтобы вложить в детские головки основы добра и справедливости.
Как внушить малому упрямому скорпиончику Ефиму истину, что он обязан уступать младшему, окружать его заботой и относиться снисходительно к его капризам? В таком возрасте еще трудно понять то, что и взрослые с трудом понимают, но что в человеке изначально заложено: приятнее отдавать, чем получать подарок. Где доводы для детского сознания? Призывы к совести? Страх перед наказанием?
Внуки держались подальше от сердитого деда. Их победные вопли резали тишину квартиры. Голоса звучали в унисон, младший старался повторить музыкальную тему старшего.
Ну и пусть. Это означает мир и согласие.
Я никогда не понимал громких людей. Ни детей, ни взрослых.
Что за этим сотрясанием воздуха? Попытка самоутверждения? Желание доказать свою значимость и подавить активность других? Или просто желание застолбить свой участок в мире себе подобных?
По-моему, в этом участвует зародыш агрессии. Ведь если не перекричать других, нужно будет применять и физическую силу.
Но вот один голос взвился выше. Другой затих. Кричал Данилка. В голосе и боль, и обида. А Ефим замолк.
Как ни тяжело ; нужно подниматься и вмешиваться в конфликт. Данилка уже шел навстречу. Удивительно красивые глаза малыша полны слез. Запаса слов еще нет, и тем значимее жест ; пальчиком в сторону брата, и интонация:
; Би-бо! ; единственное слово наполнено возмущением и болью. «Би-бо» ; так почему-то трансформировалось имя Ефим на детском жаргоне Данилки.
Ах, Би-бо, Би-бо! Трудно понять, что ты натворил на этот раз. И пострадавший, и обвинитель в одном лице так немногословен, а обвиняемый так явно лжив в желании представить себя невиновным.
Мне трудно быть судьей при этих обстоятельствах, потому ограничимся на этот раз подзатыльником. Хоть это совсем непедагогично. Ефим не возмутился, наказание принял как должное. Он явно ожидал более строгого наказания. Данька размазал слезы по щекам и улыбнулся гримасе брата.
Мир восстановлен. Можно опять расправить позвоночник в горизонтальном положении.
Би-бо ; какое странное прозвище!
Живут рядом с нами дети ; совсем другой мир понятий, чувств, такая неожиданная реакция на поступки и события. Кажется, все о них знаешь, можешь даже предугадать их слова, смех, слезы. Но однажды вдруг удивит неожиданный поступок этого маленького существа, и возникнет мысль: твой ли это до мелочей знакомый внук, эта самостоятельная личность?
Почему прозвище это ; Би-бо ; так нравится мне? Почему так знакомо это сочетание звуков?
В завалах памяти было что-то похожее. Что-то завибрировало в унисон из-под слоя событий и переживаний.
Вялая, неконтролируемая мысль уводила в сторону, спотыкаясь о заботы сиюминутные, бытовые. Уходила к старым обидам, возвращалась к сегодняшнему дню, путаясь и увязая в полузабытье...
Поворот туловища ; и прострел в позвоночнике причинил телу судорожную муку. Заплакать бы или пожаловаться кому-нибудь! Мысль вызвала у самого себя улыбку.
; Дед, у тебя есть ручка? ; это опять Ефим.
; Какая ручка, Ефим, если дед отдыхает?
; Ну, дед! У тебя есть ручка?
; Ефим! Тебе очень хочется пряник, ; схитрил я. ; Сходи на кухню. Там у бабушки в мешочке есть пряники. Не забудь и Данилку.
Удалились оба…
Чавканье около кровати опять вернуло к действительности. Рядом оба. По одному прянику в зубах, еще по одному ; в руке. Повоспитывать бы, порассказать о вреде жадности, но в воспитатели я сейчас явно не гожусь. Оставили бы в покое!
; Дед! Дай ручку!
; Ах, Бибо, Бибо! ; Как мне нравится твое имя! В нем столько мужества, столько силы! С таким именем еще бы только коня хорошего, лук из гибкого дерева да перо в повязку на голове! Коня у нас с тобой нет, а вот лук я тебе смастерю. И перо в волосы тоже найдем. И будешь ты индеец первоклассный. Даже вождь индейцев Тоби Бобо!
Тоби Бобо! Резкий рывок, и острой болью прострелило позвоночник! Вот где зерно ассоциации! Вот где ключ перехода в другую эпоху!
Это пароль, по которому мгновенно открылась дверь в другое измерение!
Вот плечи опустились под заботами совсем из другого времени, захватило дыхание от палитры чувств, других отношений, от сознания вины и сожаления из-за того, что исправить совершённого уже нельзя.
; Ах, Тоби Бобо! Мне до сих пор стыдно при воспоминании о своем молодом цинизме, с которым я прочно налепил ярлык на хорошего человека.
А так бывает в жизни. Невинная шутка на всю жизнь остается тяжелой гирей на совести.
Глава 2
Его звали Анатолий Иванович. В такую удобную форму русские превратили трудное для произношения имя по паспорту Теобольд Иоганнович Боос.
Шел 1951 год. Еще жив был Сталин. Никто не догадывался, что всего через два года начнутся события, о которых страшно и думать.
Перед этим на меня накатила черная полоса невезения. Давил душу, сковывал волю, парализовал желание бороться за существование двойной пресс обреченности.
Только два года прошло со времени перевода нас на Воркутинский тупик-поселок Аяч-Яга.
В системе Воркутлага произведена пересортировка спец контингента. Соображения безопасности вынудили всесильный ГУЛАГа решиться разделить заключенных по категориям. Создались специальные системы лагерей для политических ; особорежимные, с кодовыми названиями Песлаг, Речлаг, Карлаг…
Еще так недавно Воркуту обдало дыхание грозных событий восстания заключенных 501-й стройки на северном Урале. Номер этой стройки стал символом свободомыслия и бунтарства. А это совсем рядом.
Северный Урал в ясную погоду виден из Воркуты. И вооруженные восставшие рвались в Воркуту за поддержкой. Что бы было, если бы им удалось прорваться!
В лагерях спец лагеря Речлаг в несколько раз выше ограда из колючей проволоки, шире запретная зона, самые тяжелые производства. В системе Шахтоуправления № 2 три шахты Северного района «Аяч-Ягинские» с круто падающими пластами и высотой чуть более метра.
В Речлаге особо вышколенный обслуживающий персонал и охрана из проверенных солдат.
Очередная черная полоса началась с того, что на этап в неизвестном направлении отправили нескольких самых близких друзей. Потом меня выставили из бухгалтерии лагеря ; отдела по учету расчетов с шахтой. Пришлось уходить и из общежития для привилегированных работников в рабочий барак.
Все эти события были звеньями одной цепи. Кто-то всесильный в наших условиях явно режиссировал события.
В довершение всего врачи установили, наконец, причину моих частых недомоганий и вынесли приговор: хронические воспаление почек ; нефрит.
Я никогда не рассчитывал по пальцам свой час свободы. Был твердо убежден: свобода уже не для меня.
Но оказалось, где-то на дне души жила надежда. И приговор медицинского консилиума поверг меня в смятение.
В довершение событий пришло письмо от моих родителей. После полугодового молчания мама написала, что они добрались, наконец, до своего постоянного места жительства: поселка «Лесной» в Томской области. Бодрым тоном она сообщала, что все хорошо, оба здоровы, воздух очень чистый, едой и одеждой обеспечены. Просила простить их за то, что некоторое время мне и сестре помогать не смогут.
Два дня я оставался с медицинским освобождением без работы, наедине с самим собой, потом с утра нужно было идти на вахту на развод за решением, куда направит меня всесильная воля дежурного нарядчика.
Нужно было бороться, хлопотать, добиваться, искать выход. Ни в коем случае нельзя плыть по течению.
Но сил не было. Не было желания. Я садился около печи в центре барака и часами оставался без движения, не в силах отвести глаз от пламени в приоткрытой дверке печи. Сидел до тех пор, пока дневальный ; инвалид-литовец не прогонял меня с насиженного места.
От раскаленной печи вместе с жаром распространялся угар. Голова болела, на нарах под байковым одеялом меня бил озноб. Мыслям было тесно в голове, любая из них вызывала почти физическую и душевную боль.
Глава 3
Тихий день, но барак ожил. Вместе с туманом входили возвратившиеся с работы рабочие. Громко переговаривались, переругивались, бранили дневального за холод в помещении, громко топали замерзшими валенками. Кто-то сидел у меня в ногах, переобувался. Кто-то потолкал в плечо, не дождавшись ответа, отошел.
Подходили еще. Один уселся рядом и молча сидел некоторое время.
; Обедать ходил? ; голос Ивана Семеновича ; статистика из шахтоуправления. С какой стати?
; Нет.
; Давай талоны. Схожу, принесу.
; Талоны в тумбочке. Поешь сам. Я не хочу есть.
Он ушел. Через час опять появился, сел рядом.
; Народу много. Очередь. Ты поешь – я подожду.
; Не могу я есть. Тошно мне, Семеныч. Родителей в Сибирь вывезли. Из-за меня вывезли из Львова. В глухую тайгу.
Вдруг вместе с признанием хлынули слезы. Я закрылся с головой одеялом, стараясь сдержать рвущиеся из утробы звуки.
Он молча гладил мое плечо. Кто-то пытался его выпроводить, но он ушел, должно быть, только когда я уснул.
Утром Иван Семенович появился опять.
; Пойдем на шахту. Договорился с Юниным наш Саня взять тебя на работу «мостиком».
; «Мостик» ; это что? ; Меня, правда, уже это мало интересовало
; Новая должность для оплеух от начальства. Мальчик для битья. А еще для ежедневной калькуляции себестоимости по шахтам и участкам. А «мостик» ; между плановиками и бухгалтерами. ; Его черный юмор внушал оптимизм. ; А мы узнали, что ты свободен, ; и вот решили на сводном совете с бухгалтерами. И Саня наш «за» ; ты у него котируешься.
В период работы в бухгалтерии лагеря я ежемесячно ходил в шахтоуправление для сверки расчетов за представленную «рабочую силу» и знаком был со всем составом планового отдела, и Саня ; маленький, похожий на мартышку хохол, начальник планового отдела и единственный «вольняшка» среди плановиков ; признал во мне земляка и всегда здоровался за руку. Такой либерализм был большой вольностью и строго запрещался вольнонаемным, не в меньшей степени, чем пронос в зону лагеря водки или спирта.
Саня и решал мою судьбу, хлопотал о назначении на всех уровнях лагерной и шахтинской бюрократии.
Единственным условием для успеха операции по переводу была так называемая категория труда в моем личном деле. Но из-за своего нефрита я был негоден к работе в шахте – под землей.
Ежеквартально весь состав лагерного отделения подвергался медицинской «комиссовке». Все мы в чем мать родила должны были предстать перед ясным взором медицины. И мощный отряд врачей, квалификации которых завидовали другие лагеря «Речлага» и даже сам город, определял степень готовности к труду всего шеститысячного отряда рабочего контингента.
Если ты был здоров ; то «ТФТ» (тяжелый физический труд) обрекал на безусловную долю каторжной работы в глубине шахты.
«СФТ» ; (средний физический труд) мог быть с индексом «П» (поверхность). Шахтеры, по несколько лет проработавшие в шахте, несмотря на тяжесть труда в согнутом состоянии, а подчас и лежа – высота пласта на перепадах составляла менее одного метра, ; предпочитали все же труд в шахте. Можно было быстрее привыкнуть к тяжелым условиям подземной каторги, чем к постоянным авариям на поверхности в условиях дикого Заполярья.
У меня уже была категория «ЛФТ» ; легкий физический труд. И я еще пока не знал, менять ли уныние по этому поводу (нет же здоровья!) на радость (возможность пристроиться на работу полегче).
Сане-хохлу удалось быстро убедить лагерную администрацию в том, что им больше пользы, если я буду трудиться на шахте, чем в конторе. А потом еще и начальника Шахтоуправления в том, что я именно тот человек, который обеспечит ежедневные показатели себестоимости по шахтам и участкам.
Начальник ШУ пообещал, что, если мы этого достигнем, он премирует из своего фонда и меня, и начальника планового отдела.
Меня обещали включить в списочный состав бухгалтеров.
И в составе бригады бухгалтеров меня вывели в ватной спецодежде и валенках под усиленным конвоем с собаками на шахту.
В канторе Шахтоуправления, теплой и светлой, бушлаты и телогрейки складывались в архивную комнату. … И бригада только что усиленно охраняемых заключенных занимала места конторских бюрократов. За обычными столами со счетами и календарями под стеклом. Шахтоуправление по сравнению с лагерем было зажиточным. Не было недостатка в бланках, бумаге, в канцелярских принадлежностях.
Было светло и тепло.
Вот уж воистину: что Господь Бог ни делает, все к лучшему.
Меня прогнали с работы, где стояла полу темь, трудно было разглядеть из-за дефицита электрических лампочек, что сам написал, табели работающих по рапортам нарядчиков о выходе бригад – исходный материал для нашей работы ; заполняли на бумаге из бумажных мешков. И использовали эти мешки во второй и третий раз. Для этого прошлогодние табели «стирали»: сами же мыли их в растворе хлорной извести и сушили потом тут же, в своей рабочей комнате. Бумага от такой обработки становилась белой, приятно шероховатой. Но после двух-трех часов работы на ней слезились глаза И до крови трескалась кожа на пальцах рук.
А на новой работе (не рутинной, а творческой!) мне предстояло ежедневно анализировать рентабельность добычи угля по шахтам и участкам. Сравнивать показатели от планового отдела с теми, что выводила бухгалтерия. Себестоимость деятельности участков и шахт состояла из двух граф: плановой ; расчет суммы средств на стоимость продукции (добытого угля), и фактической ; затрата этих средств по факту.
Плановый отдел и бухгалтерия, как везде, конфликтовали. Загруженность была огромная. Вольнонаемные работники не были специалистами, боялись выдать себя и потому ограничивались «общим руководством». Рядовые работники, довольные тем, что их ценят на работе, не чурались работы, брали на себя все, что могли. Дополнительную работу, на которую приняли меня, работу только для показателя, «модную» во все времена советской действительности, никому не хотелось выполнять. Начальник ШУ, подогреваемый комбинатом, требовал.
Потому оба отдела были рады мне, помогали в освоении дела и даже немного ревновали меня друг к другу. Но главное ; «мостик» должен был гасить конфликт и вносить равновесие между двумя хорошими коллективами. В целях дипломатии путь на работу и обратно я преодолевал с бухгалтерией, стол мне тоже обещали поставить в большом зале бухгалтерии, на том основании, что в плановом отделе мало места. Свои обеденные перерывы я старался проводить с плановиками, коротая время за шахматами.
Таблицу шахматного турнира мы повесили на внутренней стороне книжного шкафа. Для конспирации имена заменили кличками: «Стасик» (Станислав Акулич), «Рудой» (Иван Семенович Руденко), «Мостик» (это уже я), «босс» - по званию (это - Боос- уже фамилия).
Побеждал всегда «босс». (Это Анатолий)
Сколько же внутреннего такта, выдержки было в этом человеке! Подтянутый, стройный, со смуглым красивым лицом, он как-то особенно выглядел за шахматной доской. Пожалуй, немного уменьшить бы его нижнюю губу, да еще отрастить немного волосы ; и готов положительный герой для хорошего романа! За шахматами Анатолий Иванович становился похожим на кота-охотника. Движения гибкие, взгляд хищный и слегка ироничный. А я им почти открыто любовался.
Однажды шкаф, где висела таблица, открыл начальник.
Он обычно до этого не снисходил: документы предоставляли по его требованию исполнители.
А в тот день он открыл дверцу, прочел таблицу и произнес скрипучим, высоким, почти женским голосом:
; Конспирация не достигает цели, если есть слабые звенья! Впрочем, я и так знаю, кто у нас чемпион!
Речь шла об Анатолии. Его фамилию мы немного закодировали. – Вместо его - настоящей - Боос - пользовали прозвище - «босс»
Вечером, в ожидании сбора у вахты, не было будто другой темы для разговора: мы шутливо обсуждали, как завершить наш «процесс конспирации». Стасик, как старший, полагал, что ему достаточно и такой клички ; его уменьшительного имени. А вот «босс» заслуживал бы чего-то более экстравагантного.
В их отношениях не все складывалось просто: вне работы они не контактировали, на работе же чувствовался холодок, природу которого трудно было угадать новичку, а старожилы меня в нее не посвящали.
Однажды я стал случайным свидетелем завершения разговора между Станиславом и начальником отдела. Они были вдвоем в комнате и не заметили моего появления.
Станислав, чем-то расстроенный, капризным тоном, недопустимым обычно в разговоре с вольнонаемным, а там более руководителем, говорил:
; …Подумаешь, дипломат хренов! Не защищайте его, Александр Трифонович. Он думает, что незаменим. Он считает, что все еще там, на своем «Известковом», где ему все было дозволено, а он ; единственный специалист.
Оба взглянули в мою сторону и переменили тему разговора. А мне кровь прилила в голову, щеки заполыхали от душного прилива, ноги подкосились...
«Обо мне? Почему? Чем я заслужил такое внимание к своей персоне, а тем более их недовольство? Что мне позволено? А если не обо мне, то при чем здесь «Известковый» ; моя боль и мое проклятие?!»
А «Известковый» ; это штрафной лагерный пункт Воркутлага.
«Известковый» ; это та яма, которая ниже дна самого мусора- отстойника. Таким уж он прославился среди других подобных мест в сороковые-пятидесятые годы. Это «седьмой круг ада» на нашей грешной земле.
Отметку в личном деле о пребывании там, позорное пятно на репутации называли обычно везде «черной меткой». Уж сколько раз эта самая «метка» при всех остальных положительных качествах склоняла чашу весов в пользу других, менее способных и менее достойных занять рабочее место или должность, на которую я претендовал.
; Не могу тебя взять на эту работу только потому, что тебе приходилось побывать на «Известковом»! – прямо отвечали руководители разного ранга на мои предложения.
На «штрафной» из «общих» лагерей отправляли за какую-то провинность. Я же попал туда из-за отметки в графе «особое мнение» «Личного дела», которую влепил мне мой «личный» следователь ; полковник Маракушев по завершении нашего с ним общения. И отправили почти транзитом, сразу после прибытия на Воркуту, спустя всего три неполных месяца пребывания в «общем» рабочем лагере.
А кликуху Анатолию Ивановичу я-таки выдал. Она сама сложилась из слегка искаженных его имени и фамилии: Теобольд Боос – «Тоби-Бобо!».
Звучная получилась и прилипла к нему сразу же.
Спустя несколько дней после того, как я его так назвал, к нам подошел маркшейдер шахты Володя Орловский и, щёлкнув каблуками, поздравил «босса» с новым званием.
А Анатолий Иванович принял обнову мудро и спокойно. Он понимал: обижаться ; себе же хуже. В мужском обществе на шутки, даже самые глупые и жестокие, нужно просто не обращать внимания, нужно молча стерпеть.
Иван Семенович с легкой иронией заметил:
; Ну, на узкой дорожке ты ему теперь не попадайся! А тем более, если придется на самом деле побывать на «Известняке»!
Опять этот «Известняк»!
; Иван Семенович! А при чем тут «Известковый»?
; Так Боос же к нам - на ШУ-2 пришел оттуда! Пробыл он там довольно долго по командировке. Правда, экономистом работал, с привилегиями, но все же «Известковый» – это дно. Тут лучше мусор разгр*****, чем там быть главным экономистом Ему было тяжелее, чем нам. Но, теперь он там у них за «своего». Как он там скажет, так все и будет!
Иван Семенович ; был каторжанином. Или «каторжником». В Аяч-Яге, условия режима и охраны вообще настолько жесткие, что каторжан не выделяли. Разница их с «зэками» была только чисто символическая. Состояла она в том, что «КТР» нашивали себе номер на спине и на правом колене, а заключённые (З/К) ; на правой руке и на колене. Но, и те, и другие – еще и на шапке.
Лагерная этика не допускала расспросов о прошлом. Делились затаенным чем-то, интимным только по желанию, изредка и строго избирательно. С теми только, кто внушал особое доверие.
Почти у всех воспоминания о пережитом, о прошлом были очень болезненными, часто на грани психического срыва. Все собранные здесь ; были с ожогами душ, с пережитыми трагедиями.
Среди заключенных бытовало мнение, что каторжане прошли через предательства. Но в чужой душе ковыряться, по мнению зэков, ; было «западло».
Но Иван Семенович ; мягкий, душевный человек. Если бы на совести у него был шрам от предательства, от чужой крови, он не смог бы оставаться таким спокойным и уравновешенным.
Глава 4
Два дня на работу мы не ходили. Буран был настолько сильным, что даже в столовую добирались группами, опасаясь в тесном квадрате из бараков сбиться с пути и попасть под проволоку зоны с высоким напряжением. На ветер тогда можно было смело укладываться, как на матрац без опасения оказаться на снегу. Ну, а снег-то уж спрессовывался ветром так, что на нем от обуви не было следов. Ходили совсем как по асфальту.
Печи в бараках, нагретые докрасна, полыхали жаром, а от окон несло космическим холодом.
Мы наваливали на себя, сверх одеял, телогрейки и бушлаты, укладывались в верхней одежде и валенках, а к утру вокруг лица образовывался слой инея.
В одну такую ночь надзирателей «баланс» не сходился.
На поверку строились ряды заспанных заключенных, послушно укладывались на нары после подсчета, но через час опять приходилось по команде вскакивать, строиться, дрожа от холода. В полусне двигались мимо строя, спотыкались и натыкались друг на друга. Надзиратели нервничали, матерились.
И вдруг заспанный, но зычный голос:
; Гражданин старшина! Разрешите подсказать ; можно ведь и проще нас посчитать.
; Говори, Дикман!
; Прикажите поднять всем руки вверх. Посчитайте пальцы, а потом на десять разделить совсем просто! Можно и на бумажке.
; А у меня три пальца отрезаны! – я инвалид! - это с другого конца строя литовец-дневальный, тоже без тени улыбки.
Укладывались с хохотом. У надзирателей уже не хватало сил «правильно» отреагировать на злую шутку. Только старшина Малков простить Дикману явную насмешку не сможет ; это понимали все.
Утром, несмотря на пургу, я все же осмелился добраться до барака, где жили наши плановики. Метров двести преодолевал с героическими усилиями.
Говорят, что еще несколько лет назад в такую погоду от бараков до столовой добирались при помощи канатов. Сейчас канатов просто на складах не было. И начальники решили: жрать захотят – до харчевни доберутся. А что теплых туалетов нет ; так ведь не дома и не в санатории. Впрочем, и в поселке вольнонаемного состава теплые туалеты имелись лишь у избранных.
Вид у меня был жалкий, когда я добрался до барака шахтинских придурков. (А - «Придурки» – таким хлестким именем называли в лагере работников административного аппарата любого ранга) И в этом извороченном слое общества звание не считалось ни оскорбительным, ни обидным. Это было столь же естественно, как то, что почетным там почиталось звание «вор». И за то, чтобы быть носителем этого позорного в обычных условиях имени, многие боролись, часто рискуя жизнью и свободой.
В «придурочном» бараке было светло ; помещение ярко освещалось несколькими электрическими лампами-двухсотками, принесенными с шахты. А на тумбочке около купе из двухэтажных нар, где обитал Акулич, кроме того, еще светилась самодельная настольная лампа. От этого всем телом ощущались уют и комфорт.
; По этой погоде такой героический поступок достоин угощения! ; провозгласил Стасик. ; Анатолий, тащи сервиз для особо торжественных случаев.
Мы вчетвером пили в белых эмалированных кружках настоящий чай из посылки, а не из пережаренных корочек, и мирно беседовали, дипломатично обходя темы, приносящие уныние и пессимизм.
С душой, разогретой дружеским участием, я все же задал мучивший меня вопрос:
; Анатолий Иванович! Говорят, тебе приходилось бывать на «Известковом»?
Он помолчал некоторое время. Акулич и Иван Семенович как по команде отвернулись в стороны.
А я понял, что тактичнее было бы поговорить на другую тему. Но слово не воробей. … И получил то, что заслужил:
; Ты знаешь, я уже девятый год ем наркомовскую пайку, но кличку заслужил только во второй раз: первый – это действительно было там, на «Известковом». Там начальник ; Гаркуша – забывал всегда мою фамилию и называл «Фриц», как немцев в войну называли ;. А ты-то, что? И с Гаркушей не познакомился?
Он поднялся и ушел в темноту сушилки.
Господи! Как же мне не хотелось оттуда уходить! Но я заторопился в обратный путь. Хорошее настроение всем и так было бездарно испорчено. Стасик где-то отошел и растворился, Иван Семенович при прощании понимающе, будто еще извиняясь передо мной, пожал плечами.
Ветер усилился. Порывом его, как молотом, меня за дверью сразу же сбило с ног и катнуло по снежному насту. Потом перевернуло почти через голову и обрушило на деревянный щит перед туалетом. Я попытался подняться… Но вновь и вновь меня, точно щепку, сбивала с ног сбесившаяся стихия и шмякала о доски.
; А ведь это в наказание! – мелькнула мысль, как озарение. ; Неотвратимое возмездие за проступок! Господи! Излечи меня от очередной глупости!
С побитыми коленками, синяками и шишками на теле, которое стало вдруг вялым и беспомощным, я смирился и, свернувшись калачиком, весь иззябший, решил передохнуть или дождаться своей участи. Когда ветер только немного утихомирился, я, совсем озябший, смог подняться на четвереньки и сдвинуться с места.
И тут в глубине мозговых извилин рядом со страшным именем «Гаркуша» из очевидной действительности прошлого возникло и новое – опять - босс. Именно так, с малой буквы, но с новым окрасом не знакомая фамилия, а звание повелителя в преступном мире, как я тогда понимал.
Только с годами начинаешь не так умом, а больше душой понимать, что человек ; есть существо многоплановое. Пережитое никогда не уходит из памяти, а живет постоянно в сознании каждого или в копилке его подсознания, пока жив человек, а может быть, еще и после того. И люди, близкие сердцу, тоже не могут исчезать окончательно, они не растворяются совсем в небытии, а живут с нами рядом, пока мы способны это осознавать.
Глава 5
А в самом начале июня 1946-го, когда только-только начало пробиваться на Крайний Север долгожданное лето, меня одного два автоматчика, да еще с собакой-овчаркой, повели в неизвестность ; на север Воркуты. Много-много дальше поселка со знакомым названием - Аяч-Яга. Ехали мы сначала поездом в теплушке, потом пересели на открытую платформу, потом еще долго шли пешком. Конвой свое возмущение излишней бдительностью начальства вымещал на мне. Солдаты прекрасно понимали, что достаточно было бы одного сытого мужика, чтобы препроводить тощего арестанта, едва передвигающего ноги, к тому загадочному новому месту назначения.
Поднимались вверх на гору по заросшей дороге.
Впереди горизонт смыкал бескрайнюю тундру с лазоревым небом. Казалось, что где-то совсем уж недалеко конец тундре, конец и самой земли. И куда мы идем? Сколько впереди пути? Железная дорога постепенно ушла вниз и спряталась за поворотом, а тропинка все тянулась.
Я медленно тащился первым, за мной, едва сдерживаемая поводком, тяжело дышала собака… Дальше, гуськом, шли два конвоира. Собака уже начала привыкать ко мне и не проявляла ни агрессии, ни недружелюбия. Иногда ее морда с высунутым языком обгоняла меня, я в ужасе пытался, преодолевая усталость, прибавлять шагу, но силы мои были на исходе.
Тогда пришло время совершенного безразличия. Такого, которое сильнее даже страха. В изнеможении я опустился на колени, готовый ко всему. Собака подошла ко мне, понюхала... и уселась рядом. Конвоиры тоже примостились, вытянув усталые ноги.
Толстый слой мха был мягче подушки. От пряного запаха тундры кружилась голова. Было тепло, тихо и уютно настолько, что, видимо, и в душах солдат возникли покой и умиротворение.
Стечение обстоятельств каким-то образом свели нас в этой дикой тундре вместе с обязанностью по должности ненавидеть друг друга.
«Ну что я вам сделал, милые вологодские или вятские мужички? Чем я вам навредил? Почему именно вы, почти такие же изгои в этом неуютном мире, должны охранять меня, при этом - истязать и мучить? Только потому, что в том пакете у вас в портупее, где хранится мой «Формуляр», я назван очень опасным преступником? Интересно, а если бы в частной беседе, без принятых в нашем мире условностей и предвзятых стереотипов, я рассказал бы вам историю своей жизни, осудили бы вы меня? Может, и перекрестили бы мой лоб, по русскому обычаю, благословляя на страдания?»
Один солдат достал из сумки пакет. Разломил бутерброд с рыбой… И какой же аромат распространился вокруг нас по тундре… Он отдал половину товарищу. Другой бутерброд тоже разделил: собаке рыбу, мне ; кусок хлеба.
Мы с собакой свою долю проглотили моментально, не разжевывая, солдаты жевали обстоятельно, молча, наслаждаясь пищей, покоем и теплом.
Потом они закурили... Поинтересовались у меня «за что такой срок?». Ответа дожидаться не стали. Поднялись, и потянулись до хруста позвоночника.
Идти пришлось совсем немного. Подъем внезапно завершился, и нашим глазам открылось настоящее чудо. То, что мы увидели, было так неожиданно, как открывается перед путником оазис среди пустыни. А еще больше - это походило на благодатную землю Санникова во льдах на дальнем Севере.
Внизу, впереди, прямо у нас под ногами среди белых скал и сочной прекрасной изумрудной зелени струилась, извиваясь, красавица-речка.
Тундра вся покрыта кудрявым кустарником. Деревья не могут там расти: под слоем мха ; затаился глинистый слой, мокрый летом и насквозь промерзающий зимой. Глубже слоя глины - вечная мерзлота. Деревьям не за что уцепиться корнями и нет никакой возможности удержаться им на месте при порывах ветра.
А перед нами на самом берегу речки все-таки росли деревья! Настоящие, молодые, стройные.
Сверху было видно несколько поворотов реки.
Вид был так живописен, что я замер, залюбовавшись.
Но дальше, как раковая опухоль, справа от нас, у одного из поворотов реки прицепился поселок: три барака обычного лагерного типа в зоне, широкая запретка за проволочным ограждением и нелепые деревянные вышки на углах.
Дальше ; еще два строения казарменного типа, размером поменьше… И огромные раны развороченных скал серого известняка. А на самом берегу реки - какая-то деревянная будка.
А наверху, над всем этим, несколько небольших, по сравнению с бараками, пирамид с почерневшими верхами, дымящиеся, как вулканы.
Вот и весь «Известковый».
Глава 6
В зоне меня окружила толпа злых, грязных, тощих оборванцев. Любопытные рассматривали меня молча и неприязненно с ног и до головы.
Вышла посмотреть на «пополнение» и местная «аристократия» ; несколько до пояса оголенных, живописно татуированных представителей «социально близких элементов».
Я не представлял для них никакого интереса ; это заметно было по их лицам. И они быстро ретировались, выставив из своей среды только круглого, как поросенок, Леху-нарядчика.
; Так... Фамилия? Имя-отчество? Статья? Срок? Ого! Конец срока? ; Жирное лицо лоснилось, маленькие глазки буравили меня, проникая насквозь. ; Апартаментов вам приготовить мы не успели, вы уж простите нас, сэр! Потому притирайся сам, где найдешь! На работу ; в наряд завтра в 8.00. Вопросов нет?
Я все понял. Вопросов у меня не имелось. Любопытные разбрелись. Я был предоставлен самому себе и мог оглядеться.
Один барак нежилой. В нем кухня, без столовой и «больничка», с забитыми досками окнами. Говорили, что ранней весной, еще при морозах, приключилась в лагере «эпидемия». Несколько человек тогда поместили в больницу из-за высокой температуры и сыпи по телу. Еду им никто не приносил – боялись заразы. Считалось, что обслужить их должны друзья-товарищи. Таких не оказалось и через несколько дней они умерли. И никто не знал – от болезни ли, или от голода. Трупы сожгли вместе со всем их «барахлом».
«Главный врач» приказал облить все помещение раствором из хлорки и карболки. Забили передние окна, а выходящие в сторону проволочного ограждения - открыли настежь, пространство до ограды тоже отгородили. «До осени и для санитарной гарантии...»
В Управление о происшествии докладывать не стали.
Сушилку для одежды при входе в барак с коридором за дверью, иногда использовали как изолятор или БУР - барак усиленного режима.
У другого барака – весьма аристократический вид. При попытке проникнуть туда, я был сразу же развернут дневальным ; огромным вышибалой дегенеративного вида. Позже я узнал: там было жилище всей «элиты» лагеря - «кодлы» блатных и специалистов.
Для высшей знати – «воров в законе» - их было человек десять – двенадцать, со столькими же телохранителями и еще лицами «прочего персонала», одеялами отделили большую часть барака. Эти - обслуживались в зоне по «высшей категории». Они ни в чем не имели недостатка. В остальной части барака селили специалистов высшей категории: бригадиров, поваров, плинтовщиков, скалолазов, электриков и пр. Об их питании заботились они сами в основном через двери кухни, тогда как прочим выдавали пищу через окошко. Супы повара черпали из одних и тех же котлов. Только «спецам» наливали, погружая черпак глубоко: снизу и погуще, остальной «шобле» – сверху – пожиже.
Третий барак «верхний», в нем небольшое помещение сушилки для обуви использовалось в качестве «амбулатории» с аптекой. Остальное - совсем пролетарский зал. Мест постоянных там нет, спят «покатом» ; где, кто захватит жизненное пространство. Ноги торчат днем и ночью и с верхних настилов нар, и из-под нижнего. Тряпки все, всегда и у всех при себе. Во время отдыха и на работе. Если не заберешь – они становятся всеобщей собственностью. Следы насекомых в бараках на досках везде. Их никто и не пытается скрывать.
Люди озлоблены до крайности. На обычные вопросы отвечали задиристо, готовые броситься в драку при любой размолвке, хоть и сил, видно, не было, в тощих телах едва держалась жизнь ; злая и неистовая. В полной растерянности я уселся на краешек нар.
При первом же знакомстве с Воркутой зона «Кирпичного» мне показалась самым страшным местом на земле: скученность, непосильная работа на земле в строительстве, полуголодное существование и произвол в зоне - все говорило о том, что борьба за выживаемость потребует мобилизации духа, всех жизненных сил, лукавства и хитрости.
Однако там, в зоне «Кирпичного», было же место на нарах. Без матраца, без одеяла, без подушки, но - все же - свое постоянное место на остроганных досках, в теплом бараке. Там после работы, уложив все бедняцкое имущество под голову и туловище, можно было забыться на несколько часов в угарном сне.
А как же можно прожить вот так, нигде не имея своего места?
Но оказалось, и это не было главным. Усталость свалила меня прямо на полу. Ночью кто-то переступал через меня, пробираясь к выходу, кто-то прижимался ко мне, пытаясь согреться. Немилосердно жгли тело укусы клопов. Целые полчища этих кровопийцев набрасывались на спящих, в поисках пропитания.
Страшнее оказалось другое: именно то, что в лагере не было столовой. Выдача пищи производилась через окошко кухни по списку. Специалистам в чистые котелки – через дверь.
«Шобла» - одетые в живописное тряпье оборвыши в беспорядке толпились под окошком… Получив по ковшу какой-то бурды в свои жестяные ржавые банки, некоторые выпивали поспешно, обжигаясь, помогая себе ложкой, иные - усаживались на землю вокруг кухни и старались продлить чарующий час поглощения пищи как можно дольше.
У меня же не было никакой посуды. Не было и ложки. В первый же день обращенные к новым товарищам мои просьбы о помощи вызывали едкие шутки, ругань и отказ:
; А может, ты с сифилисом или туберкулезом!
Худенький старичок с хитрыми, слезящимися глазками наконец один сжалился надо мной почти перед самым закрытием кухни с категоричным условием: «первое» я ем сам, а «кашку» должен отдать ему. Но поскольку и «первое блюдо», и «кашка» выдавались вместе в одну посуду, я рисковал остаться почти вообще без обеда.
Так и случилось: не успел я отхлебнуть и половины теплого супа из такой упоительно вкусной перловки, как он уже потребовал посуду обратно.
А утром – только пайка хлеба. Все «гарантированные» 350 грамм полусырого хлеба, мгновенно исчезла в моем желудке, не оставив по себе ни впечатлений, ни сытости, ни даже воспоминаний. Ощущение голода усилилось еще больше.
Около вахты выстроились бригады заключённых. Руководил разводом все тот же нарядчик Леха Лапшин – единственный представитель власти в зоне.
Меня он подозвал хорошо отработанным жестом дирижера симфонического оркестра и, больно ткнув пальцем в грудь, с гордостью, твердо, без запинки выдал мои «основные формулярные данные» - Фамилию, имя с отчеством, год рождения, и статья, и срок, и даже фантастически далекий год конца моего срока. Потом он подвел меня к одной из групп рабочих и передал бригадиру.
Бригада была пестрой. Во главе стояли пять человек хорошо откормленных крепких мужиков в чистой, совсем не лагерной одежде – это была гвардия. Еще трое - в засаленной одежде, тоже совсем не худощавых - скалолазы. А дальше, за ними, через небольшой интервал выстроилась основная масса… Она была из тех, которые спали рядом со мной в пролетарском бараке. Грязные, немытые, одетые в жалкие лохмотья.
Бригадир нервничал: развод задерживался. Не все были в сборе. Из своей гвардии он послал двоих в барак. Виновного в задержке стащили с чердака. И прямо по земле, за ноги, пиная на ходу корчащееся и визжащее тело, притащили и бросили у вахты. Потом его несколько доходяг ставили в строй. Он падал и вновь пытался уползти на четвереньках в сторону, подальше от своих истязателей. Наконец, он сдался. После пары особенно жестоких пинков сам вскочил на ноги и стал в строй рядом со мной.
Бригада вышла за ворота маленькой зоны.
Моего напарника - звали «Выродок». Оказалось потом, что это не совсем прозвище ; фамилия его была Выродов. Был он хитрым, изворотливым и очень артистичным человеком. Применял свой талант часто, не жалея себя, вплоть до мазохизма, с известной долей открытой, будто напоказ выставленной подлости. Вовлекал он в свою игру и меня, для моей же, по его мнению, пользы. Он возмущался моей неповоротливостью, несообразительностью. Когда же можно было кого-нибудь обмануть или разыграть, даже без видимой пользы, и это не получалось у него из-за меня, он вымещал все зло на мне.
Однако он, один из всего лагеря, милостиво разрешил мне «во вторую смену» пользоваться его посудой для получения обеда. И я уже полностью зависел от него, был за то бесконечно ему благодарен и прощал ему все его выходки.
До нашего прихода в карьер, там были пробурены скважины в скалах известняка, нависших над нашей площадкой, и заложена в них взрывчатка. Пока шли на работу, прозвучали несколько мощных взрывов. Площадка заполнилась камнями. Несколько человек «скалолазов» с ловкостью обезьян прыгали с одного выступа на другой, орудуя ломиками и обрушивая новый вал камней на дно карьера. По отлогому спуску на тросе с лебедкой вверх-вниз медленно ползли две вагонетки. Внизу, по всей площадке, поигрывая мышцами, прогуливались плинтовщики ; молодые мужики с мощными торсами, как гладиаторы, передвигающиеся по площадке в поисках противника. В их обязанность входило разбивать особенно крупные, неподъемные каменные глыбы.
А наверху камень-известняк, пересыпая углем, слоями рабочие закладывали в печи. Уголь выгорал, распространяя удушливый чад. При безветренной погоде или при северном ветре он застилал пеленой газа всю яму, вместе с площадкой, где трудились мы, со всеми строениями. И уплывал, нависая над водой, за поворот реки.
С севера ветер дул значительно чаще других направлений. И тогда в зоне, щеголяя познаниями в географии, говорили: «Генерал открыл Карские ворота», ; имея при этом в виду начальника Воркутлага.
Потом уже рабочие, покрытые толстым слоем едкой муки, тачками доставляли готовую известь к полотну железной дороги, загружали на платформы и отправляли на юг ; на стройки Воркуты и Инты.
Вот и вся немудреная технология.
Привилегиями разного рода в бригаде обладали работники основных специальностей: бурильщики, плинтовщики, лебедчики, скалолазы-разборщики и бригадиры. А еще был Федя Бублон.
Старый вор «в законе» Федор Горынин по кличке «Бублон» был в те годы фигурой особо колоритной не только для «Известкового», но и во всем Воркутлаге.
Вору вообще, а тем более его категории, по их неписаному «закону», под страхом отлучения от их гильдии, нельзя было ни занимать какую-то административную должность, ни работать для пользы и укрепления родного ГУЛАГа. И выбрал Буба себе не работу, а развлечение для физического развития, не требующее особенных усилий. Он стоял около вагонетки на небольшом постаменте из досок и помогал грузчикам высыпать из носилок свой груз. Кроме того, для «собственного удовольствия» нажимал кнопку включения подъемной лебедки.
Помощь Буба оказывал далеко не всем. Он говорил, что помогает выборочно – это его «шефская помощь» мелким ворам. Но поскольку там это звание носили почти все, то он помогал действительно избирательно. В нашей среде у него были и любимчики, и постылые. Могучего телосложения, натренированный Федя мог забросить вместе с носилками в вагонетку и пару самих носильщиков.
Изредка он так, говорят, и шутил. Но чаще глядел безучастно, с иронической полуулыбкой и мудростью сфинкса во взоре, на отчаянные старания обессиленных людей поднять до уровня своих плеч ручки проклятых носилок, груженных камнем, чтобы вывернуть их в вагонетку.
Я ходил тогда в «коренных». Выродок занял место «водилы». При опрокидывании носилок он оказывался выше меня - ему было проще поднять носилки. Кроме того, как оказалось, у него было припрятано в карьере приспособление – веревка с петлями для ручек носилок и со шлеей на плечи. Это снимало нагрузку с кистей рук и приносило большое облегчение в труде.
У меня же после нескольких часов работы руки оцепенели, носилки то и дело выскальзывали из рук. Выродок был напарником жестким и беспощадным. Из-за того, что я нечаянно камнем из носилок ушиб ему ногу, он расквасил мне нос и не дал возможности остановиться, чтобы унять поток крови.
Кровь украсила мне подбородок и рубашку. Мой вид не вызвал ни у кого ни сочувствия, ни даже простого внимания. Это было только моей проблемой, моим личным делом. Лишь Бублон бросил мне кусок замасленной тряпки и остановил ретивого напарника.
Тупое, бессмысленное существование переключилось, без моего сознательного участия, на какой-то новый для меня уровень ощущений. Я будто был уже не я, но совсем новый индивид, незнакомый мне до этих пор.
Однажды в конце рабочего дня, едва переставляя ноги, я шел к жилой зоне в самом конце колонны. Около вахты навстречу нам двигался другой строй ; вторая смена, а в сторонке стояла небольшая группка в живописных, ярких одеждах. Это было пополнение ; бригада самодеятельности из какого-то лагеря.
Артисты пытались держаться дружно и бодро. Их костюмы, не гармонирующие с окружающим, вызывали мрачные шутки.
Один из «аристократов» нашей колонны, небольшого роста, но крепкого телосложения, подошел к новеньким шагом покупателя на рынке и стал нагло ощупывать материал цветных рубах. Малинового цвета рубаха с частым рядом пуговиц понравилась ему больше всего. Он поднял глаза ее на хозяина.
; Махнем, ; бросил он вполголоса утвердительно, снимая свою свежего вида гимнастерку. «Артист» молча снял рубашку. Обмен совершился.
Этапников окружили плотным кольцом желающие участвовать в обмене. К моему удивлению, туда же ринулся и Выродок. А Бублон молча, с подчеркнуто безразличным видом, даже не удостоив взгляда пополнение, проследовал мимо.
Когда я уже проходил ворота зоны, из толпы послышались крики. Останавливаться было нельзя. Боковым зрением я уловил картину драки, в которой участвовали несколько «хозяев» зоны и только один из новеньких в зеленой рубашке. Он был, вероятно, очень ловок и силен, потому что легко отмахивался от наступающих.
И еще я обратил внимание, что надзиратели, ведущие подсчет заходящих в зону заключенных, так увлечены своим делом, что не обращают никакого внимания на беспорядок, будто их это совсем не касается.
А на другой день в карьере, на глазах у всех, к «артисту» в ярко-зеленой рубашке, в которой он рядом с нами и носил камни, подошел плинтовщик с кувалдой, размахнулся в полный оборот и размозжил ему голову.
Кровь и мозговая жидкость разбрызгалась далеко вокруг, пометив и мои ботинки.
Даже не взглянув на корчащееся тело, убийца спокойно пошел продолжать свою работу ; разбивать этой же кувалдой камни.
Спустя час, в течение которого труп «артиста» лежал на нашем пути, а мы, понурив головы, обходили его сторонкой, появились несколько офицеров во главе с высоким сутулым человеком в черном плаще без знаков отличия. Они остановились возле убитого, подозвали бригадира и вполголоса произвели «первое дознание». Бригадир жестом подозвал к себе одного «помощника» из своей свиты. И тот услужливо поднял один из камней, валявшихся недалеко от трупа, и положил у ног начальства.
Инцидент был исчерпан. И группа надзирателей двинулась прочь. Начальник в черном плаще совершил круг по площадке в сопровождении одного из офицеров и тоже собрался уходить. Но тут к нему четким военным шагом подошел один из товарищей убитого:
- Гражданин начальник! Разрешите обратиться!
Визг лебедки заглушил его слова, безо всякого энтузиазма выслушанные начальником. Уходя, он бросил работающим в карьере содержательную, глубокомысленную фразу:
- Трудиться надо! Трудиться!
Как я узнал, это был начальник лагеря Гаркуша.
Труп унесли в будку на берегу реки четверо заключенных - на тех же носилках, которые носил сам убитый.
Визжала опять лебедка, трудовой день продолжался. Изредка, предоставив нам несколько минут отдыха, гремели взрывы, сыпались сверху камни. Потом опять звучала команда, опять монотонно двигалась шеренга носильщиков. Известковый завод продолжал работать в постоянном ритме, обеспечивая стройки Воркуты известью.
Когда шли в зону на отдых, на носилках несли еще один труп. Как это случилось, я не видел, но, судя по почерку, убийство совершили те же руки. Погиб именно тот, который обращался к Гаркуше за помощью и защитой.
А на вахте к старшине подошел один из носильщиков и заявил при всех демонстративно громким голосом, что это он убил второго «артиста». Его выслушали без всякого удивления и тотчас увели в кандалах в отдельное помещение за зоной.
Бригада, как ни в чем не бывало, без эмоций, без переживаний и даже без всяких обсуждений, заторопилась к окошку кухни. Жизнь в лагере продолжалась.
На следующий день, как обычно, после работы, до его открытия, окошко кухни уже окружила толпа голодных рабочих. Как бывало часто, первой прозвучала фамилия:
; Выродов!
В тот день повар шутил. К черпаку он привязал увесистый кусок мяса. Каждый изголодавшийся зэк видел своими глазами, как именно ему, в его котелок, плюхался большой аппетитный кусок, и стремглав, расталкивая толпу, бросался подальше от кухни, от товарищей, куда-нибудь в укромный угол, еще даже не веря в свою удачу.
Через несколько минут возмущенные голоса перекрыли шум толпы. Мяса ни у кого не оказалось, эмоции хлестали через край… и гасли при походе к окошку.
О расплате за обманутые надежды не могло быть и речи. Для доходяг, толпящихся у кухни, повара были недосягаемы. Это были люди высшей касты. Окно они просто закрыли. И раздавать пищу начали только после того, как установилась тишина.
А на следующий день не привезли хлеб.
На завтрак взамен выдали только жидкий перловый суп.
К вахте в это утро за ноги, кроме Выродка, тащили уже десятки зэков. Голодные, они отказывались идти на работу. Пока приводили одних ; разбегались другие.
Тогда в барак с палками пошли нарядчики и бригадиры с помощниками.
; А ну ; без последнего! ; звучало по зоне как проклятие.
Первые еще успели: они стремглав выскакивали из своих укрытий и мчались к вахте без шишек и синяков. Потом началось побоище. Сытые и сильные беспощадно избивали палками слабых, голодных, отчаявшихся. Падали на землю окровавленные, изувеченные, со стонами и воплями ползли к вахте. Надзиратели выпускали через ворота всех, кто пришел, в любом состоянии: с окровавленными головами, с переломами конечностей, ползущих на четвереньках. Спасение от озверевших опричников ждало только там, в карьере, в производственной зоне, на работе.
Потом из карьера с дюжину изувеченных, тех, что не смогли работать, уже надзиратели вели в «следственный изолятор» и барак усиленного режима ; оформлять новое уголовное дело «об отказе от работы».
А по производственной зоне бродил насупившимся кречетом Гаркуша в сопровождении надзирателей и изрекал свою философскую фразу в ответ тем, кто осмеливался к нему обращаться:
; Трудиться надо! Трудиться!
Хлеба тогда не было два дня.
Глава 7
И все же, пересчитывая в преклонном возрасте минуты счастья, выпавшего на мою долю в течение всей жизни, я не могу не отметить мгновения, пережитые именно там, на дне самой грязной ямы человеческой цивилизации.
Может, молитва моя дошла до слуха Высшего существа и мне, моему духу, была оказана поддержка, потому что я каждый вечер, укладываясь там, где приходилось на этот раз спать, беззвучно, уже с огромной верой повторял «Отче наш» ; единственную молитву, которую сподобился выучить.
После двух дней вынужденного поста из-за того, что в Северном районе Воркуты вышла из строя пекарня, наконец - таки привезли долгожданный хлеб. Раздавали его за целых три дня ; в шапки, в мешочки, в рубашки с завязанными рукавами, изломанным, помятым, а то и совсем крошками, с волокнами от мешков и какими-то опилками… И было этих крошек неожиданно очень много! И запах от них был такой, что голова кружилась...
И тут я вдруг, в очереди, которая была больше похожа на толпу, услышал громко названную, удивительно знакомую мне фамилию:
; Герасимович!
Только через десятки минут, уже проглотив добрую половину своей пайки, я, не выпуская из рук шапки с драгоценными крошками, отправился на поиски владельца ТОЙ САМОЙ фамилии.
Около вахты два электрика с когтями, ремнями и мотком провода ожидали еще кого-то. Я уже издали узнал его стройную, чуть сутуловатую фигуру и бросился к нему:
; Аркадий!
Да, это был он ; Аркадий Герасимович. Мой товарищ, мой одноделец. Он тоже узнал меня и с радостью бросился навстречу. Мы обнялись как братья, смеялись и плакали от счастья и не скрывали своих слез.
Нужно же! Мы не были особенно близки друг с другом, дружил я с другими, а он в отряде еще просто ни с кем не успел и подружиться…Но тут я как самому родному человеку был рад ему. Его за руку оторвали от меня и выпроводили за зону.
Только после работы мы смогли встретиться и насытиться разговором. Мы говорили и говорили, перебивая друг друга, будто торопились выговориться, понимая, насколько наш мир суетен, хрупок, непредсказуем и готов на самые неожиданные повороты.
Аркадий, Аркадий! Как же изменилась моя жизнь с его появлением! Изменилось окружение, восприятие всего этого...
Он был мастером «на все руки» и успел уже проявить себя, хотя пробыл на «Известковом» до моего приезда не больше месяца. Его услугами пользовались уже и надзиратели, и повара на кухне, и сильные мира сего ; воровская «малина», которая жила безбедно и вольготно даже в этом мире.
И, естественно, за труд ему перепадало кое-что от их щедрот. Он говорил, что уже отъелся и голода не ощущает. Почти не ощущает… Иногда он приносил куски и мне. Я жадно поглощал все, не разглядывая и не ощущая ни вкуса, ни качества пищи. А он рассказывал:
; Тут у них одна шайка. И ворье в доле, и надзиратели. В штрафной лагерь приводят пополнение почти ежедневно. Часто мужики попадают с мешками полными шмоток, иногда даже с чемоданами. Нарядчики вместе с охраной шмонают их на вахте, забирают все, что имеет хоть какую-то ценность и что можно продать. Потом в зоне отбирают все остальное. А тех, кто пытался не отдать, просто прибивают насмерть.
Есть тут два дружка. Их так палачами и зовут. Их «работа» ; кувалдой или ломиком в карьере приводить в исполнение приговор. А вину за убийство принимают на себя другие. У этих срок ; по 25 лет. Отсидели они всего несколько месяцев. Их опять судят, здесь же, в лагере. Приезжают два офицера с бабой – судьей… В надзирательской, сидя за бутылкой, они оформляют приговор на новый срок ; опять до 25 лет. Больше-то даже им нельзя дать! Вот и получается, что за убийство человека добавляют всего несколько месяцев. А отправить осужденного дальше Известкового все равно некуда.
Здесь ведь самое дно всего Воркутлага. Вот и живут они тут в полном почете. Ниже послать просто некуда! Награбленное они продают через надзирателей, выручкой делятся. И довольны все. А пожаловаться некому ; все повязаны или запуганы.
; А начальник? Неужели он ничего не знает?
; Гаркуша? Он или пешка полная у них, или тоже в доле. От него я и не слышал ничего, кроме «Трудиться надо!» и матерщины. Все остальные слова он уже забыл.
У Аркадия было место (только место!) в бараке для «аристократов», где у двери постоянно сидел дневальный и вышибал любого, кто посмел хотя бы заглянуть туда. Пищу из кухни в начищенных котелках в этот барак - только «Ворам в законе»! носили кокетливо одетые мальчики под присмотром мощных охранников. И запах от этой пищи шел такой, как в ресторанах на воле.
У Аркадия была своя посуда ; двухлитровая железная банка и алюминиевая ложка. Эту ценность он хранил в бараке в солдатском мешке. Банка была ржавая и давно не чищенная. Чистить ее было нельзя: она бы не выдержала такого грубого к себе обращения. Потому после еды мы ее только ополаскивали холодной водой.
После всех унижений, какое счастье заключалось в возможности спокойно похл***** хотя бы той теплой баланды, с запахом чего-то съестного!
Как же емко понятие «счастье» у людей! И как мало человеку, как оказалось, нужно для того, чтобы к нему хоть относительно приблизиться! Мы уже давно переступили черту брезгливости. Невозможно представить, чтобы еще два года назад я смог и в руках-то держать такую вот посудину, из которой тогда мы ели. А спали на полу, где слой спрессованной грязи был толще, чем сами доски. И носили одежду, перед которой тряпье из городских свалок казалось парадным костюмом.
Хотя Аркадий и убеждал меня, что он сыт, и мне очень хотелось поверить в это, он выдавал себя, стыдливо отворачиваясь и насухо заглатывая слюну, когда я хлебал из нашей посуды жидкое пойло на перловке, называемое супом. Вообще понятие «сытость» я утратил почти на все годы пребывания в лагерях.
Аркадий предпринял отчаянную попытку пристроить и меня в свой барак, но закончилось это полным крахом: его самого сразу же изгнали оттуда. Мы оба оказались изгоями без постоянного места жительства. Мне было очень неловко перед другом. Из-за меня он терял много мелких жизненных привилегий, которые так дорого давались в лагерной жизни. Ему, например уже негде было положить и оставить на хранение свой немудреный багаж – телогрейку, вещевой мешок с банкой для питания. Приходилось все это на время оставлять у кого-то из друзей… Аркадий же чувствовал мое состояние и был очень предупредителен.
Глава 8
А в тот памятный вечер мы решили на отдых отправиться на чердак. И дольше обыкновенного просидели на завалинке. Говорить уже не хотелось. Усталость давила на плечи, веки сами собой опускались, все естество требовало отдыха. Солнце снизилось почти до самого горизонта и задержалось у скал за поворотом реки. Тени на земле были неестественно длинны. Еще несколько десятков минут светило наше будет светить все так же на горе, но для нас оно укроется, и наша яма, в которой расположился лагерь, погрузится в полумрак. В эту пору года Заполярье радовало нас круглосуточным днем.
; Еще минут десять, и полезем, ; успокаивал меня Аркадий -
Очень хотелось спать, но было страшно! На чердак залазить запрещали пожарники, а мы решились на риск - нарушить запрет.
Барак был невысок, а со стороны косогора, на котором он стоял, достаточно было согнутой спины Аркадия, как ступени, чтобы я легко забирался на крышу тамбура. Затем кошкой с моей помощью взобрался Аркадий. На чердаке затишно и уютно. Телогрейками мы укрылись, под головы нагребли опилок, песок с опилками под боками быстро улежался под силуэт тела и стал нагреваться. Несмотря на усталость, сон вдруг пропал.
; Аркадий! Тебе лучше было бы в бараке. А я бы тут один.
; Нет, браток! Нам нельзя быть врозь. Выжить в этой яме можно только вместе. Ты себе не представляешь, как нам везет! Одно ; что лето в этом году хорошее. Второе ; что мы оказались вместе. Это только представить, как чекисты прокололись, что мы с тобой тут встретились! Они старались нас разбросать по всем лагерям. А нас с тобой затолкали в самую черную дыру. Ат! не получилось у них! Видно, все же Бог есть! Ты не знаешь, Юрок, как я тебе рад! Не только тому, что мы тут встретились, а что мы вообще встретились в этом мире. Я до встречи с вами думал, что в мире существует только ненависть и злоба. Отца вывезли в Сибирь, когда кулачили. Мы с мамой у ее сестры под Минском прожили до войны. Им бы всю жизнь так жить, как нам пришлось! Брат в блатные урки подался, а я с голоду чуть не умер.
Как война началась ; объявился отец. Одного «друга» он в лес заманил и там прирезал. Потом и сам попал – расстреляли его. И мать застрелили в лесу. И кто это сделал – неизвестно! Брат объявился ; и тоже погиб бездарно. А я уехал в Бобруйск и там попал под облаву в Германию. По пути убежал, попал в концлагерь. Помогли мне бежать чужие люди. Хотел возвращаться домой и начать мстить всем за все, да встретил вот ваших. Сейчас грехи всего моего рода на меня там дома навешали. А прояснилось в голове только после встречи с вашими… Так что вместе нам нужно быть. Вместе есть шанс выстоять и выжить. Еще бы Игоря сюда да Павлика, ; его шепот прервался на полуслове и сменился сопеньем.
; Не нужно сюда никого больше. Аркаша. Хуже этого места, видно, нет на земле.
Глава 9
На следующую ночь нас выследили. Появились соседи «по квартире». А еще через ночь, не успели мы разместиться и нагреть песок под собой, как в проеме чердачной двери возникла мощная фигура нарядчика с дубинкой:
; А ну, без последнего!
Мы и не замечали, что нас там, на чердаке, оказалось неожиданно много. И сталкивались мы у выхода, и катились по крыше тамбура целыми пачками, падали на скалистую землю без подготовки, убирались, как могли, бегом, ползком, на четвереньках, подальше от поджидавших нас и внизу могучих вышибал.
Да все молча, без воплей, без стона.
На удивление, мы отделались легко – ушибами и синяками.
Глава 10
Потом была посылка!
Старший нарядчик Леха Лапшин неожиданно выделил меня из строя носильщиков перед вахтой, когда возвращались из карьера в зону. Ласково полу обнял за плечи и повел в сторону конторы за жилой зоной. От его ласковой руки плечи у меня опустились, коварно задрожали колени, во рту пересохло.
В надзирательской я сбивчиво и пространно объяснил надзирателю, кто я такой, какого года рождения, с каким сроком и по какой статье дано право проживать мне в этих краях. Был ласково поправлен старшим нарядчиком, когда назвал лишь одну статью уголовного кодекса 58-1а и упустил еще отягчающую 58-11 (групповую).
Затем из-под стола торжественно был извлечен небольшой ящичек, и продолжилась церемония уточнения:
; Откуда ожидаете посылку? (Это мне ; и на «вы»!) От кого? Почему фамилия вашей матери не такая, как у вас?
Поговорили еще на тему жизненных ситуаций, когда фамилии детей не совпадают с фамилиями родителей, когда сыновья в преступных целях меняют их или пытаются скрыться, чтобы не платить родителям алименты…
И наконец:
; Четыре килограмма сто граммов! ; констатировал надзиратель и показал мне маркировку и сургучную печать на посылке. – Претензий у вас нет?
Какие уж тут претензии. Отдали бы поскорее содержимое посылки и отпустили в зону к Аркадию!
; Пробная! ; проявил свою компетентность Леха Лапшин. ; Следующая посылка будет крупнее. В этом году тебе положена по закону еще одна.
Из открытого ящика пахло так, что всех присутствующих потянуло как мощным магнитом. Я не заметил, как и когда вся комната заполнилась любопытными. Их было много, но из знакомых ; только старший нарядчик.
Ловкие руки надзирателя перебирали имущество, плотно, с любовью и надеждой уложенные руками моей мамы. Это было так несопоставимо, так неестественно, что не укладывалось в голове.
В моем представлении события упаковки посылки со всеми сопутствующими обстоятельствами и ее вскрытия в нашей действительности были разделены различными эпохами и системами измерений.
Меня о чем-то спрашивали, в чем-то убеждали. Но все это не доходило до моего сознания.
В руках надзирателя покрасовалась пара лимонов ; чудо солнечное и такое невозможное для этой действительности. Захрустел на его зубах ванильный сухарик, запахло вдруг домом и праздником. Вокруг все зажевали, удивляясь тонкому вкусу лакомства.
А я зажал в кулаке головку чеснока, каким-то образом украденную из собственной посылки, и чувствовал его запах нервными окончаниями ладони.
В ящике оказался и мешочек с табаком. Закурили все, мне тоже услужливо свернули самокрутку и подставили огонек зажигалки. Я задохнулся дымом и, незаметно притушив, припрятал окурок в уголке кармана...
В зону мы шли вдвоем с Лапшиным.
Шли рядом с ним, как равные.
Удивительно и особенно ценно было то, что событие, неожиданно сотворившее из меня именинника, сравняло меня хоть на этот вечер с самим старшим нарядчиком.
Я нес с собой в белом мешочке с сургучными печатями несколько головок чеснока, пару горстей табаку и припрятанный специально для Аркадия ванильный сухарик.
Все остальное куда-то исчезло.
Перед самыми воротами Леха остановил меня и предупредил:
; Для «кодлы» их долю отдай мне, прямо в мешке. Так у нас положено. Себе, свою часть, перетарь в карманы. По головке чеснока еще клади сюда ; это для Богдана и для «босса».
Глава 11
Аркадий на завалинке за бараком, посасывая сухарик, решил:
; Вечером говорить будем только о них ; о твоих родителях. Они обязательно это почувствуют, и тоже будут думать о тебе. Это проверено, действует точно, как телеграф. Главное, что они нашли тебя. Потом и письма пойдут. Все же для души отрада, легче жить будет. Два письма в год!
; Для меня, Аркаша, самое главное, что они на свободе. Во всяком случае, мама с отцом. Сестры, я надеюсь, тоже. Вот ты говоришь ; только о них будем говорить. А мне так страшно! Я боюсь о них думать. Боюсь еще навредить. У чекистов, должно, сейчас такие приборы есть, уловить могут! А я принял на себя ответственность за судьбу и свою, и всех родных. А какое у меня на это было право?! И какая теперь за это мука!
; Не казнись! Это власть такая проклятущая ; выметают всех до третьего колена. Только на словах «сын за отца не отвечает», а в жизни столько трагедий, столько ненависти посеяли. Отзовутся еще на них чужие слезы.
; Аркадий! А кто такие Богдан и «босс»? Они не из малины и не из вольняшек, видно.
; Богдан ; старший фельдшер. Называет себя главным врачом больницы. Говорят, что работал на свободе во Львове шофером на санитарной машине. Других медиков нет ; и такой главный врач годится.
; Аркадий! А я-то ведь студент-медик! Правда, мало учился ; всего один курс и несколько месяцев второго. Но в клинике на практике тоже зачет получил за санитара.
; Иди ты! Стучи в ворота, требуй: «Давай работу по специальности! Назначай главным врачом!»
; Не дурачься, Аркаш. При сроке в двадцать лет и «черной метке» в формуляре даже профессору по специальности работать не дадут.
; Да здесь самое дно! Такой Гаркуша ; и царь, и Бог, и воинский начальник! Вся власть у него в руках.
; А кто такой «босс»?
; Ну, по званию ; он самый главный! И по знаниям тоже. А мужик, как говорят, вроде совестливый. Нормировщик и экономист. Грамотный и специалист из всех он только один. Живет с Богданом в кабине, рядом с надзирательской казармой, в пристройке. Они оба свободно ходят себе по большой зоне, когда им захочется.
Посылка с первого дня преобразила отношение ко мне. На меня в лагере открыто показывали пальцами, шепотом передавали новое звание ; «посылочник». За горсть табака нас с Аркадием все-таки временно пустили ночевать в барак для специалистов. Несколько дней нас везде сопровождал запах чеснока, внушая уважение окружающим и напоминая о том, что на свете существуют еще и другие миры ; со своими запахами, своими признаками и уровнем взаимоотношений.
Глаза доходяг мечтательно замирали при волшебном запахе…
Но как ни странно, ностальгия у большинства не простиралась на уровень воли, а всего лишь заставляла мечтать об «общей зоне».
Они, видно, так низко скатились по общественной лестнице, что даже мечты у этих людей проявлялись ступеньками на самом низком уровне. По-видимому, так включалась защитная реакция русских людей. Не по этой ли причине лишенные иммунитета прибалтийцы погибали в лагерных «больничках» пачками уже на первом году своей службы – именно в тех самых условиях, о которых мечтали в бараках «Известкового»?
А Аркадий радовался всему, что смог разглядеть вокруг светлого и бодрящего даже в ужасе окружающей нас действительности. Он мне смастерил особенные «гибкие коромысла» для облегчения работы с носилками в карьере и радовался, что именно таких ни у кого больше не было ничего подобного. Это было тогда моей единственной ценностью. Могли и отобрать эти «коромысла» - и убить при этом тоже могли. Но это было маловероятно. Убивать «имели право» только в интересах высшей касты. А им мои «коромысла» были им ни к чему. А «шобла» могла только в драке покалечить, это было тогда «модным» - «глаз удалить без боли» (прямо ногтем выцарапать), или «пасть порвать» (в прямом смысле). Но, нас уже было тогда двое – все это знали и опасались возмездия.
Аркадий несколько раз водил меня за кухню, в затишный уголок, облюбованный некоторыми «доходягами» для уединения при поглощении пищи. Аркадий же «открыл» этот участок зоны совсем по другому поводу. Оказалось, что только в это место пробивалось в ту пору года солнышко. Его уже прижали темные силы к самому ободку окоема, а оно еще пыталось сопротивляться из последних сил, гуляло вокруг тундры по кругу, будто прикованное на цепь, создавая для нас впечатление жизни при постоянных вечерних сумерках. И только в полдень, совсем на коротенький промежуток времени удавалось ему несколько выше подняться, чтобы заглянуть и к нам, в нашу яму, как бы для прощального общения.
Мы тосковали в предчувствии - очень скоро будет и полярная ночь. И все северяне, независимо от ранга и правового статуса, будут с тоской поглядывать на небо и очень скучать по нашему дорогому светилу, которое «на материке» обычно и не замечают и загораживаются даже от него, как от надоедливого приложения к дневной поре.
А здесь, в этот уголок зоны, солнышко, будто тайком заглядывало на короткое время как бы без разрешения администрации лагеря, посещало нас, попутно проходя через коридор между скал над рекой перед погружением в вечерний полусумрак.
Там, на горе, при хорошей погоде, рассказывал мне Аркадий, вырисовывается в это время такая картина, что грузчики оставляют работу и собираются группой, как живые статуи из алебастра от известковой пыли, ; полюбоваться. И «попки» на вышках отворачивают свои бдительные глаза от границ лагеря, разворачиваясь на север, и вся «жандармерия» из барака охраны вылезает, как тараканья свора, во главе с самим Гаркушей.
Солнце не больше чем на двадцать минут показывалось и у нас. И было оно огромным, ласковым, родным, как бывают близкие перед долгой разлукой. Цвет его, багровый, почти малиновый от испарений девственно-чистой тундры, почти незамутненных следами человеческой деятельности, постоянно менялся, переливаясь мягкими шелковыми оттенками. Оно, без всякого сомнения, было живым, одаренным интеллектом и явно подавало нам какие-то знаки, которые мы по своему тупоумию, понять не могли. Но, когда солнце пряталось, в нашей яме сразу наступала полутьма.
; А что? Ты разве не чувствуешь? – спросил Аркадий, заглядывая мне в глаза после свидания с солнцем.
Я почувствовал и подтвердил это кивком головы, хотя и не понимал, что он имеет в виду. После увиденного нам и разговаривать не хотелось. За последнюю щепотку табаку мы выменяли кусок хлеба, разделили его по-братски и отметили, сидя рядышком, праздник души.
Мне хотелось бы еще помечтать, но Аркадий призывал меня жить не мечтами о будущем, которое само для нас, может быть, и придет, а сегодняшним днем и даже этой минутой, которую мы проживаем. А после мечты сущность происходящего с нами покажется еще более уродливой.
Последним зубчиком чеснока мы натирали себе десны, а потом пахучими пальцами еще мазали друг другу под носом, чтобы подольше сохранился чарующий запах.
Вечером, когда укладывались спать, подстелив под себя телогрейку Аркадия, поскольку она была новее и более мягкой, и укрываясь моей, совсем уже тощей, он убеждал меня:
; Вот увидишь, твоя посылка ; признак улучшения нашей доли. Господь Бог может такие неожиданные повороты в судьбе произвести, что даже и не подумаешь! Ты только молись! Когда спать ложишься, повторяй в уме молитву. Как умеешь, как можешь. Потому как слова не имеют значения. Главное – смысл. И, не вставай при этом - пускай хоть лежа! Мы же не можем здесь стоя молиться!
«Аркадий, Аркадий! Тебя в самый тяжелый час жизни послал Господь мне в утешение! ; думал я про себя в это время. ; Один я бы уже не выдержал!»
Глава 12
Днем в карьере Федя Бублон неожиданно для всех остановил лебедку с полными, загруженными камнем вагонетками, уселся на деревянный настил и жестом подозвал меня. Нас окружили тесным кольцом носильщики, рассчитывающие на помощь Бублона в перегрузке, но он, игнорируя их присутствие, обратился ко мне:
; Студент! На засыпку: выложи обществу хоть один анекдот про медиков.
Это был желаемый всеми перерыв в труде. Ответственность за перерыв в работе полностью брал на себя Буба. Я же не мог отказать им в этом. Но выдавить что-то, когда все мысли были о еде, об отдыхе и о том, как же выжить в этом зверином мире, казалось, невозможно. Помоги мне, Господи, в этой неожиданной ситуации!
; Наш профессор студентам на лекции внушал: «Врач должен быть не брезгливым и наблюдательным. Вот, я показываю» ; он втолкнул палец в задницу трупу, а потом с аппетитом облизал его…
Зэки хохотали дружно и громко. Не смеялись только Бублон и Выродов.
; «Кто повторит?» ; спросил профессор у студентов, ; продолжал я рассказ. ; Выскочил один румяный и услужливый. Четко повторил все действия, стойко поборол брезгливость, улыбнулся даже и заглянул в глаза профессору для одобрения. «Вы не брезгливы, молодой человек. Это большое достоинство, ; сказал тот. ; Но вы ненаблюдательны! Палец-то я пачкал указательный, а облизывал ; средний».
Теперь смеялся Выродов, Федя Бублон только одобрительно кивнул головой и хитро прищурился.
; Молодец! Садись! Отдохни, ; тоном, не допускающим возражения, пригласил он, указывая место рядом с собой. Остальных отослал небрежным жестом.
; Ты почему не работаешь лекпомом или хоть санитаром?
; Не пригласили...
; В лагере не жди приглашения. Сам добивайся. Ты не у тещи в гостях! Не будешь добиваться – подохнешь!
; А ты как узнал, что я студент?
; А я ; ВОР. И тем горжусь. Эта специальность – единственная из всех меня привлекает и устраивает. А мы должны все знать. И мы все и знаем ; разведка у нас работает по высшему классу. Да у тебя на роже прописано большими буквами: «студент-медик». А «босс» тебе кто? Земляк?
; Не знаю я никакого «босса»!
; Ну и хрен с ним, с этим «боссом». Расскажи мне лучше, как вас в институтах учат. Как там учителя уроки задают. Кто такие профессоры? А кто – доценты?
Его интересовало все о жизни и быте моего слоя общества. Он был пытлив и дотошно любопытен.
Наша беседа затянулась. Трудовая жизнь в карьере замерла. Рабочие в живописных позах расположились по всей территории и блаженствовали, наслаждаясь неожиданным отдыхом. Помощники бригадира нервничали и не пытались это скрывать. Вот один из них нерешительно направился к нам, но замер на полпути, будто наткнулся на барьер холодного взгляда Бублона.
Я же, чувствуя напряженность обстановки, не мог спокойно сидеть. Но вот почти бегом, с ловкостью акробата с верхней площадки спустился бригадир в сопровождении двух телохранителей. Он жестом отшвырнул меня к носилкам и вплотную приблизился к Бублону.
Буба беседу с начальством вел сидя, без тени замешательства, сохраняя чувство собственного достоинства. Бригадир же, наоборот, нервно жестикулировал, то опускался на корточки, то вскакивал опять, призывая в свидетели своих телохранителей. Слов не было слышно, но смысл разговора был и так понятен. Особенно тревожными показались мне несколько пассов в мою сторону.
Лебедка завизжала и двинула тележку вверх. Цепочка носильщиков монотонно потянулась к месту погрузки.
Когда бригада, несмотря на усталость, быстрым шагом, иногда даже с пробежкой приблизилась к проходной, бригадир разыскал меня взглядом в толпе зэков и про гипнотизировал так, что я чувствовал на себе его взгляд до самой зоны.
; Ну, сученок! Мало тебе не будет, ; высказался рядом идущий. Что означали его слова и что ожидало меня в будущем, знать не мог никто.
Аркадий рассудил по-своему:
; Бублон ; фигура! И портить отношения с ним из-за тебя бугор не станет. Но все же будь постоянно начеку.
Глава 13
Через насколько дней, когда сигналом, извлеченным ломиком о подвешенный обрезок рельсы, мы были согнаны в нейтральную зону на время отпалов забуренных скважин для безопасности от камнепада и радовались короткому отдыху, ко мне подошел Буба:
; Студент ; анекдот!
Резал слух приказной тон, настораживала опасность… Да и не было у меня в запасе анекдота. Какие тут, к черту, анекдоты, когда кроме мысли о куске хлеба ничего в голове нет.
Но отказываться я не посмел и выразил то единственное, что, кажется, было у меня на тот час в голове.
И в этом была и моя скрытая бунтарская суть:
; Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот и веселый свист!
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист!
Ах! какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в Бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
Остатки Есенинской лирики каким-то немыслимым образом еще удерживались в моей голове, были часто моим кодом для того, чтобы хоть на несколько минут убежать от действительности, отвлечься да не сойти с ума.
В глазах ошарашенных арестантов было столько удивления, какого-то чисто детского изумления, что я понял: стихи дошли до их сознания, приняты ими с подъемом и радостью. И что я попал именно в ту единственную точку восприятия, которая еще открыта была в их сознании.
Мой голос ; высокий, звучащий почти на уровне фальцета, с легкой дрожью, неузнаваемый и мной самим ; я слушал будто со стороны, будто произносил это не я, а кто-то чужой. Я, как оказалось, немного грассировал, как-то не совсем четко произносил буквы «р» и «л»! Да и находился по отношению к себе самому почему-то значительно дальше, чем все эти оборванцы, окружившие тесным кольцом и Бублона, и меня.
Страх, сковывавший меня оттого, что я собьюсь, забуду в самом интересном месте какое-нибудь слово, строфу, мысль, вдруг прошел, голос окреп, перестал дрожать и принял тон будто бы еще выше.
; Дар поэта ; ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились ;
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, ;
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать!
Я выпалил одним духом все стихотворение Бубе, казалось, целиком превратившемуся в слух, как говорят ; в одно большое ухо, и притихшему его окружению.
Потом на бис я попытался рассказать еще и «Письмо к матери», но сбился и, на мое счастье, выступление прервал сигнал: на работу.
Буба требовал продолжения. Я выдавал что-то запыхавшись в минуты, когда высыпали камни из носилок в вагонетку. Потом в эти же короткие промежутки повторял на «бис» опять: «Мне осталась одна забава…».
К концу рабочего дня, без единой запинки, Федя Бублон сам повторил мне все стихотворение.
Да. Он был необычайно способен. Мне еще несколько раз приходилось встречаться с ним в лагерях. И я отмечал про себя, как он прогрессирует, занимается самообразованием по какой-то своеобразной, ему одному понятной программе. Общаясь с людьми неординарными, он занимался шлифовкой самого себя. Как внешне, так и внутренне. Но удивительное дело: приобретая лоск, шлифуя свою речь и манеры, обращая внимание на себя мягкостью и вежливым обращением, Бублон оставался настоящим зверем и циником. И это открывалось внезапно и неожиданно.
Несколько раз он приглашал меня зайти к нему в гости в барак. Я пытался, но прорваться в его апартаменты мне так и не удалось. Можно было пройти первое заграждение ; вход, который оберегали мощные дневальные. Но одеялами отделенная от «специалистов» «малина» строго оберегалась от посторонних глаз бдительными «шестерками» из числа избранных.
Я убедился, что Бублон и не желает видеть меня у себя, несмотря на приглашения. В жилой зоне он просто не замечал меня, тут, в присутствии своих товарищей, он был совсем другим.
Аркадий говорил, что вся отгороженная часть барака, где располагалась «малина», обставлена с невиданной для тех мест, а тем более для Известкового, роскошью. На постелях у них всегда чистое белье, масса подушек, шелковые ватные одеяла. На столах ; ярко начищенная металлическая посуда, коврики на стенках и безделушки на тумбочках. Всегда пахло едой ; так, что кружилась голова.
И все это рядом с вопиющей нищетой общего барака!
Проходило между тем короткое заполярное лето. Приближалась пора, о которой мы старались не думать. По ночам мы уже дрожали от холода. Печи понемногу начали топить, но тепла от этого не прибавлялось ; только чад. Уголь завозили мелкий, с большой примесью породы и серы. Серный дым часто опускался пеленой от печей обжига в карьере, шлейфом закрывая жилую зону, и пропитал барак еще с лета. Чудилось, что стоит оставить тщедушную телесную оболочку ; и мы уже в аду.
Глава 14
Однажды перед самым подъемом мне приснился сон.
Я не смог его запомнить и поэтому мучился весь день, стараясь восстановить в памяти. Так бывает при потере чего-то очень ценного.
По смятению души, по общему настроению и беспричинной тоске я ясно ощущал, что снилось мне детство, видел я свою Родину.
Детали же и сам сюжет напрочь выпали у меня из памяти. Я чувствовал себя обделенным, как никогда. И даже обиженным. Там, в том аду, даже во сне, на несколько минут погрузиться в милую обстановку детства уже было счастьем, а расплескать это впечатление при толкотне подъема ; серьезной потерей.
Работа в тот день мне казалась особенно тяжелой. Каждый шаг воспринимался с раздражением и мукой. Я силился забыться, но не мог. Передо мной возникали одна за одной картины и ощущения из прошлой жизни, и сравнение с текущей действительностью было поистине страшным.
Между прошлым и настоящим лежала непреодолимая бездна.
Как тени, сгибаясь под тяжестью носилок с камнем, мы механически, методично, независимо от того, где находились на тот час наши души, двигались и двигались, шаг за шагом, из последних сил, каждый раз ощущая, что следующая серия шагов уже будет последней – просто не выдержит сердце.
Вот, наконец, прозвенел сигнал на перерыв из-за взрыва. Мы свалились с ног там, где на тот миг оказались, безразличные ко всему, без сил сдвинуться с места, чтобы с нами ни случилось,
Но нас заметили сверху. Один из шестерок бригадира палкой по спинам отогнал нас за скалу, почти под самую вышку охранной зоны, и сам распластался тут же на теплом каменном откосе.
Рядом, метров в десяти от нас, плескалась темно-зеленая фосфоресцирующая вода речки, дальше ; метрах в тридцати ; другой берег, дикий из-за переплетенных веток зелени на фоне белых скал, молчаливый, мрачный и угрюмый.
Как непохожи друг на друга два эти берега!
Прозвучал взрыв, за ним ; другой. В воду со смачным шмяканьем посыпались каменные осколки. Голова сама втягивалась в плечи, тело сжималось в комок. «Ага! Жив еще инстинкт самосохранения! Умирать-то не хочется!»
И вдруг в полусотне метров от берега, в прогалине между кустов появилась детская фигурка. Как мираж, как сон!
А она была неправдоподобно ярка: в розовой кофточке, красной шапочке да на фоне сочной зелени! И заметалась на тропинке, испуганная внезапно прогремевшими взрывами и камнепадом! Появление ребенка, опасность, в которой он очутился, были настолько неожиданными, что мы все вскочили, готовые помчаться на помощь.
Детский вопль и женский голос прозвучали одновременно:
; Наташа-а-а!
Фигурка исчезла в зелени, растаяла, как мираж!
И мы, только что волею Провидения заглянувшие в другой мир, провалились в свою обыденность. Бригадирский помощник пинками поднимал нас и гнал к носилкам. Но все продолжали вглядываться в зелень противоположного берега с надеждой увидеть вновь это чудо…
Я спотыкался, сгибаясь под тяжестью ноши. В плечи врезалась сбруя. А душа ; смущенная, растревоженная ; терзалась, вырывалась из тела, плакала навзрыд.
В короткое мгновение фата-морганы я побывал в прошлом.
Глава 15
Это на четырнадцатой линии Пущи-Водицы, что под Киевом, где по кольцу разворачивается трамвай в обратный рейс, где проходит административная граница родного города.
Несколько сот метров соснового леса отделили город от Горенки, милого села с таким домашним названием. Рынок около трамвайного кольца ; место единения горожан с селом.
И почти сразу за рынком купа кустарника и кудрявых деревьев со свежей и сочной листвой укрывает неширокую тихую речушку с чистым и глубоким песчаным дном. Это и есть Карачун.
Никакие красоты природы мира не смогли во всей жизни отодвинуть в моей душе на второй план картины тихих плесов киевской речушки с этим романтическим именем. Карачун!
Я не видел нигде более прозрачной воды, травы на берегах ; мягче, зелени более ласковой. Никогда не приходилось видеть таких стрекоз ; с крылышками почти всех цветов радуги. Видел красных, синих, зеленых. Но чтобы всех цветов радуги сразу ; нигде больше!
Нас четверых ; от двух до шести лет ; мама собирала, едва только летним утром на солнце прогревался песок, и вела, как на праздник, на Карачунские детские пляжи. Еду мы с собой не брали – ведь совсем рядом рынок с отменными фруктами, молочными продуктами и сладостями.
Каждый поворот чудо-речки таил в себе столько загадок и прелести, что целыми днями нам не нужно было других развлечений. Когда судьбе было угодно подарить мне опять свидание с Киевом, я, как на встречу к любимой, спешил в Пущу-Водицу, на четырнадцатую линию ; любоваться Карачуном.
Но меня ожидало разочарование - одно из самых сильных, которые неизбежны в поисках свидания с прошлым. Карачун исчез. Деревья вырублены, уничтожены кусты, вода смешана с грязью… Небольшая ложбинка поросла сочным бурьяном и источала неприятный запах загнившего болота.
На кладбище Пущи-Водицы я не нашел могилок похороненных там родственников. Поклонился их праху условно, издали.
Но зато побывал на месте захоронения дорогого мне Карачуна.
; Нужно же! У них даже электроплитки есть! ; воспоминания о давно забытых предметах роскоши шевельнулись в мозгу. Аркадий за ремонт плиток получил мзду.
Я понял, что подсознательно лучшая половина моего эго старается увести другую половину от мысли о том, что кусок хлеба, принесенный мне Аркадием, кроме мякиша, уже исчезнувшего в моем желудке, должен был иметь еще и корочку ; самую сытную часть. Мысль о том, что этот кусочек, который он принес мне, составляла лишь малую часть краюхи, полученной им за его труд, начала располагаться в моем мозгу.
Мне стало обидно до конвульсии в горле. «Он принес мне так МАЛО! Да еще от этого – принадлежащего мне, уже моего кусочка ; отщипывал что-то для себя! Из моей доли!» Я низко опустил голову, стараясь глазами не выдать себя, сознавая постыдность своих мыслей.
Хлеб я проглотил, совершенно не ощутив его вкуса. Аркадий же, напротив, посасывал маленькую крошку с блаженством на лице.
«Вот так ты себя сам и наказал! ; почти кричала жадному моему сознанию лучшая часть моей души. ; Бессовестный, подонок! Голодный человек как другу принес часть своей добычи, поделился с тобой, а ты его же осуждаешь».
Мне стало стыдно и тоскливо. Спустя долгое время я наконец смог прийти к душевному равновесию.
; Спасибо, Аркадий! Ты настоящий друг.
; Да что там…
И он добавил:
; У нас дома наш батя всегда матке спасибо говорил.
Глава 16
А в этот день был праздник «сытого пуза». Так назвал его электрик Кукса ; напарник Аркадия.
Нам выдали двойную пайку в возмещение поста в один из предшествующих дней, когда хлеба в хлеборезке не оказалось. В довершение, для полноты счастья мы получили и месячную норму сахара. На каждого чуть больше целого стакана ; сырого, желтого продукта давно забытого вкуса.
Мы сумели сохранить по кусочку хлеба к супу, и было упоительно и радостно откусывать по маленькому кусочку хлебушка и сопровождать его ложкой перловой жижи. Потом съели и весь сахар почти незаметно для себя, запив помоями от вымытого котелка. Весь! И еще по столько съесть бы не отказались. И, для всех там, тогда – это было вполне естественным явлением! И столько его не было еще пределом – стакан сахара - для арестантских желудков это уж не так много! По полтора килограмма съедали, бывало, за один вечер и в других лагерях, а потом шли к врачу с повышенной температурой за освобождением от работы! И каждый из нас ни за что не уснул бы, даже смертельно уставший, имея хоть кусочек хлеба в кармане или под подушкой.
И вот, дрожащие от холода, с полными желудками, разомлевшие, но не сытые – еще бы ели и ели - мы сидели на завалинке, изредка обмениваясь фразами.
; Как только будем зимовать? Одежда на нас летняя, сами жиру не накопили, a морозы воркутинские, говорят, бывают за 50 градусов!
; Что нам заботиться! Начальник обеспечит, ; тоном опытного лагерника возразил я.
; Я был в каптерке ; там почти ничего нет.
; Подвезут! Не нам же об этом заботиться...
; Мне кладовщик говорил, что бушлаты привозили и брюки ватные, а Гаркуша их отдал каким-то варягам. Говорит, что для своего контингента достанет и б/у. Так дешевле будет…
Я смолчал. Оптимизма не было, и говорить не хотелось. Нужно просто, не задумываясь ни о чем, терпеть.
; Юр, а невеста у тебя была? ; вдруг спросил Аркадий.
Вопрос провоцировал на возвращение в другое время. Я знал, что эта тема очень нежелательна, но вопрос требовал ответа, и Аркадий вопросительно покосился.
; Нет. Я себе просто не разрешал заниматься личными делами. Я знал судьбу, сам выбрал дорогу, зачем же мучить еще кого-то!
; Это что? Вроде судьба профессионального контрика?
; Вроде того... Аркаш! А ты скажи, как тебе удалось сообщить нашим, что мы… попались…
; А у меня были три хитрые условные точки в тексте. Вот на них чекисты и прокололись.
; Как это – «три точки»?
; Это вопрос техники. Потом расскажу.
Я хотел бы спросить его совершенно о другом. Спросить – больно ли было, когда его избивали. Его одного так били, пытаясь заставить принять участие в их «радио - игре». Спросить чувствовал ли он себя безвестным героем. Ведь, если бы не его вот эти таинственные «три точки» в азбуке Морзе нашу долю разделили бы еще не меньше пятнадцати товарищей. А он, радист, в таком случае, получил бы срок много меньше чем двадцать лет. И не привезли бы его тогда умирать на этот проклятый «Известковый». Нет. Не спросил почему-то....
А он замолк, углубившись в свои воспоминания, которые и мне не хотелось ему открывать. Лицо, мечтательно оживившееся, опять приняло обреченный и мрачный вид.
; А знаешь, я ведь успел и жениться. Три недели прожили с женкой… Потом ее в Германию вывезли. Так и не знаю, где прислонила голову, ; никаких вестей. ; А потом, помолчав: ; Ее отправили назло мне, когда я в лесу был... Партизанил.
Вот неожиданный поворот! Аркадий ; партизан!
Я просто чувствовал, что нельзя сейчас углублять тему. Было холодно. Мы дрожали и от пронизывающего ветра, и от возбуждения.
И продолжение беседы отложили на «потом». Времени-то у нас с ним впереди еще было… О –го – го сколько!
Глава 17
Утром темно-синее, почти черное небо преобразило окрестности до неузнаваемости.
Скалы карьера, вышки с замерзающими на них «попками», толпа людей около вахты выглядели игрушечными на фоне затаившейся, готовой к атаке стихии. Команды, сопровождающиеся витиеватым матом, звучали неестественно громко.
Мы со страхом поглядывали на небо. Лица были бледны, с печатью ужаса в глазах. Природа готовила для нас что-то катастрофическое.
День мы все же оттрудились, короче лишь на треть, с небольшими перерывами, которые приносили нам шквалы ветра с дождем. Еще, видно, не полностью была накоплена энергия!
Откуда-то с запада подходили и подходили свежие силы, нависали все ниже и ниже черные тучи над сжавшейся в предчувствии беды землей.
И обрушилось вдруг и все сразу.
Прозвучали взрывы в карьере ; и вдруг в ответ: вспышки молний, раскаты грома, камнепад с неба и лавина воды. Наступил конец света! Настоящее светопреставление!
Мы мчались по скользкой дороге домой под защиту проволочной ограды и вонючих бараков, а за нами, шипя и взрываясь, сыпались с горы нагретые докрасна камни из размытых известковых печей. Люди сталкивались друг с другом, падали, ползли на четвереньках, поднимались мокрые, перепуганные и уничтоженные, готовые к гибели в ледяной пучине.
В бараке ожили! Пришли в себя. Раздевались догола, сбрасывали с себя мокрую одежду, выкручивали тут же, себе под ноги. Не в силах согреться, метались по бараку, сбивая с ног друг друга, переполненные страхом и ненавистью. Переодеться было не во что! Сменной одежды у нас не имелось. Все, чем мы владели, было на себе и во время отдыха, и на работе.
Omnia mea mekum porto! («Все свое ношу с собой.»)
Мы не обедали. Даже таким голодным, как мы, страшно было подумать, что нужно идти к кухне в очередь за супом.
Потом погас свет. В бараке стало темно и тихо. Показалось, что стало еще холоднее.
; Электрики на выход! – прозвучала команда у дверей.
; Электрики на выход! ; хором катилось по бараку.
; Электрики-и-и! ; уже со злостью, с ненавистью, светящейся алым светом в кромешной тьме. Будто электрики смогут усмирить стихию.
Кто-то пробирался через толпу мокрых тел, сопровождаемый руганью. С другой стороны еще один. Где же Аркадий?
Прошла целая вечность ужаса и дрожи в темном, холодном, вопящем дикими голосами бараке.
И вот свет! Неестественно яркий. Может, потому, что глаза привыкли уже к темноте. Может, из-за повышенного напряжения.
; Ура-а-а-а! – орали в несколько сотен глоток с надеждой, что будет ужин и хоть немного тепла. Будто свет мог решить какую-то из наших проблем.
; Но почему свет такой яркий?
Тогда впервые в моем мозгу родилось это страшное предчувствие.
Свет опять погас, потом опять загорелся на несколько мгновений, и снова мы очутились в кромешной тьме. … А я уже чувствовал, что придет ЭТА страшная весть.
И дождался!
; Электрика убило!
Я понял тогда, что иначе и быть не могло: это был Аркадий.
Глава 18
Позже обычного времени по техническим причинам кормили обедом. Сновали по бараку тени с банками. Чавкали вокруг, рядом. С жадностью поглощали пищу... Природа, совершив свое, наконец, притихла.
В бараке курили по очереди, по-братски, передавая из рук в руки одну на всех вонючую цигарку. Громко обсуждали необычный день.
А я сидел на нарах, не двигаясь, в состоянии отупения.
Потом кто-то вспомнил обо мне. Услужливо предложили котелок и ложку. Помогли подняться… И целой толпой сопроводили к кухонному окошку. На улице погода стала тихой и мягкой: будто почувствовала вину за причиненный разгром.
Окошко на кухне уже закрылось. Я в нерешительности остановился, оглядел группу поддержки и готов был повернуть назад. Не тут-то было! Меня отодвинули в сторону и в несколько кулаков требовательно и нагло застучали о дерево кормушки.
А из кухни уже аппетитно пахло жареным луком.
Окошко открылось, и две квадратные удивленные рожи в белых колпаках оглядели собравшееся общество. Говорили все сразу. И понять нас было невозможно. Но уже через минуту жирная рука схватила мой котелок и почти сразу вернула ; полный густой перловой кашей, сдобренной растительным маслом.
Вести о смерти до слуха поваров доходили почти ежедневно, но магические слова «геройская смерть при такой! аварии» на поваров подействовали безотказно.
А такого богатства, как полный котелок каши, за весь период моей лагерной жизни у меня в руках не бывало!
Я рефлексивно, с жадностью, тут же, не отходя от кухонного окошка, проглотил несколько ложек еды, не замечая сопровождавших каждое мое движение вожделенных взглядов доходяг. Они завидовали! Завидовали сытной пище, даже доставшейся при таких диких обстоятельствах!
«Что же я делаю?!» Мысль эта болью остановила глотательные движения. И я забился в истерике, прислонившись головой к стене, присел на корточки, обняв колени, и залился слезами.
Котелок и ложка, будто живые, перекочевали в другие руки...
Глава 19
...Должно быть, я издал какой-то звук.
; Дед! Ты чего? ; передо мной стояли внуки, с удивлением меня рассматривая.
Эх, милые мои! Если бы ты только знали, из какой клоаки вы меня сейчас извлекли! Но мне все равно еще нужно там побывать – там остался Аркадий!..
Глава 20
Утрам на разводе я подошел к дежурному офицеру с просьбой хоть на несколько минут пустить меня в морг ; будку из почерневших досок на самом берегу реки ; попрощаться с другом.
; Не положено, ; холодно ответил страж порядка.
Так началась моя жизнь без Аркадия.
Кто и где похоронил его, я так и не узнал. Узнал о другом: Для того, чтобы устранить аварию необходимо было раньше отключить энергию. Но тогда в темноту погрузилось бы все оцепление зоны! Создалась бы возможность для побега заключенных. И они, в нарушение правил техники безопасности, послали электриков работать под напряжением. Что еще и при ветре и дожде было просто приказом идти его на верную смерть.
Мне указали только направление к кладбищу за зоной.
Жизнь осложнялась все больше. И заметно стало, как быстро катилась она по нисходящей к логическому ее завершению. Сопротивление теряло уже всякий смысл.
Доходяги умирали на ходу почти каждый день.
Одни в карьере, в упряжке с носилками в руках, на рабочем посту, других выносили утром из барака.
Смирился и я со своей судьбой. Несколько сот метров до карьера преодолевал, отдыхая по несколько раз.
После смерти Аркадия пропал и его котелок ; ржавая банка. Опять из жалости соседи делились со мной посудой. Иногда в кредит ; в обмен на обещание курева из будущей посылки. Иногда за пару ложек каши.
В пище явно не хватало витаминов, меня начал преследовать фурункулез. Особое беспокойство вызывал огромный нарыв над правым глазом. Он увеличивался и гноился от известковой пыли в воздухе. Днем я носил на лбу повязку из полы гимнастерки. В санчасти никакую помощь мне оказать не могли: не было ни медикаментов, ни специалистов.
Медицинской помощи не было ни для кого в лагере. Но зато утром на разводе присутствовала мощная фигура в белом халате под модно отстроченной телогрейкой.
Но однажды...
Неожиданно в лагере объявили санитарный день. Выход на работу в тот день был ограничен бригадой обжига.
Дневальные поспешно выбрасывали груды тряпья из бараков, выметали кучи мусора, давили расползающихся насекомых. В центре жилой зоны зажгли костер, и ветер уносил в долину мощный зловонный дымный шлейф.
Из уст в уста передавалась новость: «Приехала ведьма!»
После обеда за столами, расставленными недалеко от вахты, расселась комиссия. Гаркуше досталось место в самом конце. Начальник режима лично возложил могучую руку на стопку формуляров ; личных дел заключенных. «Главный врач» ; Богдан ; перекладывал «скорбные листы». Обследуемые ; раздетые до пояса, синие от холода ; под командованием нарядчика Лапшина выстроились в линеечку и приготовились к осмотру.
Моя личность обратила таки на себя внимание главного действующего лица ; небольшой пожилой женщины в очках с темной роговой оправой и с седой копной волос над худеньким личиком. Она даже вышла из-за стола, приказала мне снять и нижнюю часть одежды… Потом - помогли развязать повязку на лбу.
; На ягодице жировой слой отсутствует, цвет кожи ; серый. Вес неполных килограммов сорок. Госпитализировать! ; диктовала она громким, скрипучим голосом для записи в протокол.
Да, видно, не зэки присвоили этой даме звание «Ведьма» …
Она вполголоса, подчеркивая, что говорит не для протокола, брюзжала в сторону Гаркуши:
; Не кормил ты их, капитан! Кто только у тебя в карьере работает? Вот эти, что ли? ; И показывала большим пальцем руки в сторону нарядчиков. ; А ты же советский офицер! Тебе дело поручили, а ты свинство тут развел!
Гаркуша молчал насупившись.
Отобранных комиссией для срочной госпитализации оказалось более полусотни. К нам сразу потерял всякий интерес старший нарядчик, и мы поступили в распоряжение «главного врача».
«Вшивая команда» – так нас так окрестили в лагере ; была отведена в баню за зоной, обмыта достаточным количеством воды с вонючим жидким мылом из рыбы, взвешена на товарных весах и переселена в открытый, проветренный и вымытый барак, названный «санитарным». С отгороженной частью, «приемным покоем» и помещением для медперсонала.
«Амбулаторию» с небольшой кладовкой – «аптечкой» в одной из сушилок «верхнего» барака так и оставили «приемной для главврача».
Нашлись для нас матрацы, набитые слежавшимся сеном, такие же подушки и даже тонкие байковые одеяла, оставшиеся, видно, от солдатских казарм военного времени.
Доходяги сгрудились в центре барака, боясь подойти к обустроенным и непривычным нарам. Потом пришли в себя и бросились в драку за лучшие места.
Много дней я лежал наверху двухэтажных нар, безучастный ко всему, без желания двигаться и абсолютно без сил.
Гарантийную пайку в 350 грамм мокрого хлеба нам выдавали прямо на нары. А уже спустя несколько минут от нее оставалось только одно воспоминание. Субъектов, пытающихся оставлять кусок хлеба до обеда, не понимали и осуждали.
Покидать свой насест приходилось только в обед, когда разливали по алюминиевым мискам жиденький суп со следами каких-то загадочных круп и сушеных овощей с приторным, гнилостным запахом. Может быть, и суп приспособились бы выпивать прямо на нарах, но природа настойчиво требовала общения с внешним миром.
Многие из «вшивой команды» не могли дойти до общественного туалета для исполнения процесса облегчения желудка, и вся площадь вокруг крыльца больнички была изгажена. Нам уже было все равно. Стыд пропал. Отсутствие сил оправдывало даже такие постыдные поступки. Начальник режима ; сержант ; вначале ругался хриплым простуженным басом, потом махнул рукой...
Лежащий рядом со мной сосед вскоре уже не доел хлеб и протянул мне кусок.
; Не хочется...
Я отказался, потому что не привык есть чужое, кроме того - ощущение голода и у меня было на исходе. То ли процесс истощения организма стал необратимым, то ли подступала болезнь...
Сосед исчез на следующий день. Слез с нар, с трудом выбрался на крыльцо и не вернулся. Его место занял другой доходяга. Безликий, без имени, всем чужой, как и все мы, с неизвестным прошлым и совсем без будущего.
Как-то, лежа с обрывками мысли в невесомой голове, я представил себе жизнь не прямолинейным отрезком времени, а цепочкой непрерывных колебаний, как у огромного загадочного маятника.
Представления не были четкими, а болезненными, с урывками кошмарных снов, переходящих часто в бред.
В одну сторону, представлялось мне, сносит его, этот маятник к сплошному чередованию неудач, в другую ; неизвестно из чего составленную цепь благополучных происшествий.
Потом мне представлялась картина поля похожая на подушку, которая лежала под моей щекой. На ней - полоса темная - полоса светлая. На грязной подушке полосы были едва различимыми, чуть просматривались, мешались с пятнами какого-то подозрительного цвета и дурного запаха.
Я отогнал мысль от подушки – было противно - и попробовал представить себе качели. И себя на них. Тотчас затошнило ; я в детстве плохо переносил качанье на качелях.
Уж лучше пусть будет какой-нибудь маятник.
Моя судьба вынесла тогда меня влево, почти в крайнюю позицию моего маятника. Еще день-два, и будет крайняя точка.
«Во что бы то ни стало нужно крепиться, чтобы пережить эту пару дней», ; настойчиво, будто молоточком по темени, стучала мысль, пришедшая в голову, будто откуда-то извне.
Плохо было на работе в карьере. Тяжело, голодно, в постоянном страхе получить палкой по спине от шестерок бригадира или в нос ; от Выродка; а к осени уже начался и холод….
Но вот так лежать на нарах, стараясь не допустить в свое сознание страшные мысли, способные свести с ума, ; это оказалось мне во сто крат тяжелее.
Как медик я понимал, что природа, с любовью создавая человека, щадит его в особенно страшные мгновенья, когда боль оказывалась выше способности терпеть. Кто-то Милостивый, отключает тогда наше сознание. И я уже был готов к такому отключению. Лучше, если бы я этого хоть не понимал. Не понимал бы, что вот два эти последних дня – это и есть граница между жизнью и смертью. Кульминация моей жизни.
Или ; или.
Да какое там еще «или» ?! Что для меня еще может быть?
Крайняя точка в моем состоянии ; это конец – финита ля комедия.
Если переживу - еще может наступить какая-то полоса везения – моя светлая полоса!
На следующий день я не спускался с нар. Не было сил, напрочь исчезли все мысли и желания. Глюки чередовались с действительностью
И еще - завтра!
А вечером санитар вернул мне сознание, сильно похлопав по щекам, и в ослабленные руки вложил небольшой пакет. Было в нем что-то завернутое в промасленную, линованную бумагу, как из детской тетрадки.
; Босс тебе передал.
; Босс? Мне?
Я держал в руках пакет, и в голове не укладывалась очевидность происшествия.
; Почему босс? Почему мне?
А в пакете оказались два ломтя настоящего хлеба с уютно уложенным между ними тоненьким кусочком вареного мяса.
; Это оленина, ; объяснил мне санитар, сглатывая слюну.
Мясо я сразу автоматически спрятал в рот, чтобы не смущать мое окружение. Кусочек хлеба проглотил сразу же, почти не разжевывая. Другой - разломил на мелкие кусочки и раздал соседям по нарам. Они, издавая сосательные звуки, долго смаковали гостинец, не глотая и закатывая глаза от удовольствия. Запах настоящего вареного мяса придавал и хлебу неповторимый запах и вкус.
На меня же больше всего подействовал сам вид бутерброда. Ломти хлеба, разрезанные настоящим острым ножом, завернутые в бумагу, напомнили мне мои студенческие бутерброды.
Бумагу у меня выпросили соседи, которым не досталось угощения...
А я лежал без сна на нарах, стараясь осознать и понять свершившееся.
Почему босс? Почему мне? Почему это произошло именно в тот день, когда в сознании моем условный маятник достиг кульминационной точки? Что это было? Рука судьбы? Значит, уже сейчас, раньше положенного времени, началась светлая полоса? Значит, еще можно будет жить на этом свете?
На следующий день я, и не раздумывая, не примеряясь смог спуститься вниз. Я даже постоял немного на крылечке, вдыхая свежий холодный воздух. И ушел на нары, когда головокружение стало опасным и тело от холода дрожало, как вибратор.
Старший санитар, хозяйским взглядам окидывая барак, выделил меня из общей среды и спросил?
; Ну как, Витек, пообедал?
Я не стал поправлять его: Витек так Витек… А только отметил внезапное изменение отношения к своей особе.
На следующий день суп в моей миске оказался гуще, чем у других. Это отметили и соседи но, как ни странно, восприняли как должное, без всякого недовольства.
В том мире естественной была элементарная неправда при распределении материальных, жизненных благ. Кого-то почему-то отметили, кого-то выделили ; значит, так нужно, так «положено»!
А еще через день старший санитар, чем-то озабоченный, быстро вошел в палату и заторопил:
; Витек, спускайся быстро! Одевайся.
Я слез, одевался торопясь, дрожащими руками… И вышел с немым вопросом во взоре в пристройку, которую претенциозно он называл «кабинетом старшего санитара»
; Пошли! - Я и не спрашивал – куда? Зачем?
Мы молча прошли даже через вахту! и направились к Дому режима; там же размещались контора и штаб надзирателей.
Оказалось, мне опять пришла посылка из дому.
На этот раз инициативу быть моим доверенным лицом взял на себя старший санитар. И мне ничего не оставалось, как полностью ему довериться и подчиниться.
Его звали Хлыст. Я не знал его имени, да и фамилию забыл. В других условиях он был бы хорошим администратором, каким, впрочем, и сделался там, в больнице штрафного лагеря. Он никогда не повышал голоса, разговаривая с подчиненными. Но никто и не посмел бы его ослушаться. Команды выполнялись быстро и безукоризненно точно. Я не видел, чтобы он сам что-нибудь делал. Он - организовывал, руководил. Присутствовал при получении пищи на кухне для больных и хлеба из хлеборезки; один сопровождал продукты при доставке их до больницы, и ни одна лихая голова, от голода потеряв чувство самосохранения, не решилась совершить кражу или бандитское нападение.
С ним уважительно разговаривал не только Богдан ; главный врач, но даже сам начальник режима лагеря – старший лейтенант. А уж тем более старший нарядчик Лапшин.
Хлыст был вором и гордился этим званием.
По неписаному воровскому уставу жуликам нельзя работать, нельзя и есть из одного котелка с «мужиком». За нарушение – автоматически или этот «недостойный», откушавший с вором из одной посуды, поднимался в глазах присутствующих до ранга тоже «блатного», или же вора «сучили», низводили до уровня «суки».
Хлыст почти целый месяц ел со мной из одного котелка (по очереди мы погружали в еду свои ложки), с вызовом поглядывая на санитаров. Так он отблагодарил, фактически возведя и меня в ранг «вора», за доверие распоряжаться продуктами из посылки. И никто не осмелился осуждать ни его, ни меня…
Я оговорил с ним только просьбу угостить чем-нибудь из посылки босса. Хлыст молча кивнул и лично выполнил обещание. Больше об этом мы с ним не вспоминали.
Иногда он заправлял суп салом из посылки, на стол клал головку чеснока… Отламывай и ешь, мол, вволю! В остальном же я не ощутил присутствия домашних продуктов…
А еще через неделю меня пригласил к себе в кабинет сам «главный врач» и вручил написанный карандашом приказ о назначении меня фельдшером больницы. Он при этом выразил еще и удивление: как это я ; студент-медик ; не работаю до сего времени по специальности?
; При недостатке в кадрах каждый специалист должен быть на своем месте! ; заявил он авторитетно. ; Мы еще с тобой операции будем здесь делать. Не возить же больных с аппендиксом в город! Инструмент у нас есть, спирта выпишем сколько нужно… А что наркоза нет, то не мы в том виновны. Им нас не обеспечили. В лесу, в войну - обходились же без наркоза! Мне самому палец топором оттяпали, а вместо наркоза ; стакан самогона в горло.
Приказ о моем назначении Хлыст воспринял молча, без особого энтузиазма. Утром он поднял меня с нар раньше других, приказал санитару передать мне ведро, швабру и рассказать, как и чем принято на «Известковом» мыть полы.
По положению старший санитар должен подчиняться фельдшеру, но у нас было все как раз наоборот, как часто происходит в этом мире. Хлыст отвечал за порядок в больнице, а я ; за чистоту в ней. Больше отвечать нам было не за что! Все равно лекарств не было, лечить больных нечем, а главный врач в дела больницы и вовсе не вникал. Он вообще ее игнорировал. Изредка вел прием в поликлинике, что в сушилке «верхнего» барака. Да еще присутствовал на разводе в белом халате, никак не вмешиваясь в его распорядок.
Принимался я за полы, когда больные, расправившись с хлебом и запив его водой, укладывались на нары поваляться для «утрамбовки» пищи. И когда наша аристократия ; сифилитики из блатных ; уходила на прогулку.
Их было трое. Три кровати стояли в углу барака с отдельной, личной посудой на тумбочке. Их угол я мыл всегда с хлорной известью. Вода была холодной, от извести слезились глаза, вызывала злость неопрятность больных: они с цинизмом и неуважением к сотоварищам плевали на пол, окурками обожгли тумбочку, замусорили весь угол…
Глава 21
Посылка была съедена быстро, мое назначение на должность оказалось фикцией… И у Хлыста по этим причинам резко начало меняться ко мне отношение.
Хуже того, зависть всего контингента больницы к моей «головокружительной» карьере и возросшему авторитету быстро переросла в обычное злорадство. Доходяги, злые и жадные, тонко улавливали смысл слов, их оттенки и интонации, и просчитывали развитие отношений вперед, ускоряя и смакуя развязку…
Так могло протянуться еще несколько дней, ну пусть неделю… Но я знал уже, чувствовал всей своей высохшей кожей неминуемый взрыв.
Пользуясь своей должностью, я перебрался на освободившееся место на нижних нарах. Чтобы ничто не напоминало мне о каких-либо полосах в жизни, я заменил матрац таким же, как и был у меня, но одного, пусть и черного, цвета, и подушку на другую ; цвета хаки…
Но так и не смог избавиться от своей теории маятника, так губительно влияющей на мою психику. Я сам планировал и неумело задавал ущербную жизненную программу! Просыпался утром, втягивал голову в плечи и ожидал, какая беда и откуда свалится на мою голову. Я сам, как мощный магнит, притягивал все беды.
А в тот день выпал еще и первый снег.
Утром я пошел за водой и не узнал лагерь. Зона стала чистой, белой и казалась даже уютной. Темное небо засветилось на юге свежим розоватым цветом. Солнышко откуда-то из-за горизонта сообщало, что оно еще далеко не ушло, что еще помнит о нас.
Если бы не ограда с грозными вышками на фоне такой красоты, лагерь выглядел бы мирно, как рождественская открытка. И воздух был свеж ; дым от печей уносило на запад. А пар, вырываясь изо рта при выдохе, будто даже светился.
К обеду в больницу привели из карьера двоих обмороженных. Один из них молча попил кипятку, зажимая кружку в дрожащих руках, прямо в одежде забрался под одеяло и затих.
Второй, высокий, худой, все вырывался из рук санитаров, хрипло матерился и стремился вглубь палаты с явно агрессивными намерениями. Его я узнал, то был приятель Аркадия ; электрик Кукса. Попробовал заговорить с ним, но он никого не узнавал и не слушал. Для меня оказалось тогда открытием, что мороз около восьми градусов может так сильно влиять на психику ослабленного человека.
А после обеда один из сифилитиков потребовал от меня лекарств. Он стучал себя кулаком в грудь, пучил глаза, скалил зубы и громко кричал, заливая лицо пунцовым окрасом:
; Падло! Сам главврач лично мне растирку назначил. А ты обязан обеспечить – потому что ты фершал. Вот плюну тебе в рожу, поделюсь сифилисом, как с родным братом, ; рядом будешь лежать и заживо гнить.
Хлыст молча достал из кармана ключ от амбулатории и отдал мне. Сифилитик в ожидании замолк.
Бутылка с растиркой стояла в шкафу, пол-литровой своей статью возвышаясь среди мелких флакончиков. Я хотел отлить лекарства на ватку и отнести тампон больному. Но ваты в амбулатории не оказалось. Кроме того, любили растираться все трое сифилитиков.
; Потребуют и эти, ; решил я и захватил с собой бутылку.
На вахте толпились рабочие бригады. Несколько человек уже вели под руки к нам в больницу, еще один сползал с бугра к вахте на четвереньках. К больнице устремилась целая группа в надежде на помощь. Санитары оттирали побелевшие руки и ноги, отпаивали кипятком и выпроваживали в барак. Весь штат был задействован. Каждый выполнял то, что мог и что умел. Принимать мы никого не могли ; мест уже не было. И не имели права на госпитализацию без главного врача.
Я был там грамотнее других, потому записывал в журнал поступающих, с единым диагнозом: дистрофия.
Потому, что нам - больнице - было дано право устанавливать только два диагноза ; грипп и дистрофия. А кто персонально будет это исполнять – никого не интересовало! Даже сифилитики по какой-то таинственной причине числились у нас «дистрофиками».
Как только шум в больнице улегся, я вспомнил о лекарстве, которое в спешке оставил на тумбочке. Больных на своих местах не оказалось, бутылка с растиркой тоже отсутствовала.
Предчувствуя недоброе, я помчался в барак.
В тесном помещении сушилки было людно и чадно. Приторно пахло смесью спирта, ментола и камфары. Пустая черная бутылка валялась у самого порога за ненадобностью.
Меня заметили, узнали и приветствовали одобрительным гулом. Один из сифилитиков, шатаясь, поднялся с табуретки и, шагая прямо через тела сидящих и лежащих в свободных позах на полу, направился ко мне, пьяным голосом выражая теплые чувства.
Я захлопнул дверь сушилки и бегом бросился прочь.
Глава 22
О пропаже лекарства узнали через три дня. Скандал был тем больше, что его намеренно подогревал старший санитар.
Уже на второй день ко мне подошел старший дневальный из барака, грузин с хищным жестоким лицом по прозвищу Зверь, и потребовал еще бутылку растирки.
На мои возражения, высказанные дрожащим голосом, что, мол, ключи от аптеки хранятся у старшего санитара, а я только с его разрешения имею туда доступ, он ответил кратко:
; Жить захочешь ; принесешь!
Зная его крутой нрав и авторитет в обществе Известкового, я не сомневался в значительности сказанных слов.
На другой день меня вызвал из палаты Хлыст и кивнул головой на дверь. На крылечке поджидали двое из свиты Зверя.
; Принес?
; Что?
; То, что ты Гоше обещал!
; Я ничего не обещал! У меня нет ключей!
; Лекарства же ты раздаешь в больнице? ; напористо шантажировал меня один из шестерки. ; Вот и нам нужно лекарство! И срок тебе ; до вечера!
Подтвердив свой ультиматум красноречивым жестом, шантажисты удалились.
Хлыст сделал вид, будто ничего не видел и не слышал. Он проводил меня долгим, жестким взглядом. А у меня создалось впечатление, что ему определенно известна тема переговоров, но он решил не вмешиваться и наблюдать за естественным течением событий.
Что делать? Если раньше у меня была надежда обратиться за помощью и защитой к нему, авторитетному в тех кругах человеку, то после такого его взгляда пропало всякое желание.
До вечера я постарался не выходить из палаты. Вечером двое из сифилитиков подошли ко мне:
; В барак сходим?
Я понял, что давление на меня организовано со всех сторон.
; Некогда! ; ответил я. И это звучало как вызов.
Хотя я знал, что от длинной руки лагерной мафии спрятаться здесь негде и лучше идти навстречу судьбе, я все же улегся на нарах, притворился спящим, стараясь успокоить нервы и отложить решение хоть до утра.
«Ну, какая разница, как погибать? ; пытался я убедить себя. ; Ведь смертный приговор я в душе сам себе подписал давно. В безнадежной ситуации лагеря, штрафной зоны Известкового мое сопротивление ; только безуспешные попытки сохранить это жалкое существование».
Вот так поставила меня советская система на колени, загнала в угол и уничтожает грязными руками уголовников. А лагерная мафия решила лишний раз на моем примере показать всем, кто же здесь, в лагере, действительный хозяин.
Я был не из их среды, чужеродное тело, но сделал попытку выбиться в «придурки». Все должны понять: НЕ ПОЛОЖЕНО в этом аду выбиваться в «придурки».
Где же выход? Броситься под автоматную очередь на проволоку ограждения, подключенную к высокому напряжению, или, шаг за шагом отступая, замереть где-нибудь в углу барака?
Объявив войну советской власти, я готов был к смерти давно. Готов был к тому, что меня расстреляют, уничтожат, сотрут в порошок. Но не думал, что будут грязными чужими руками медленно топить меня в вонючей навозной жиже!
На следующий день главный врач в присутствии старшины – начальника режима – лично произвел расследование «хищения лекарств из аптеки амбулатории» и вынес решение списать меня на работу в карьер.
В этих условиях это означало официальное подтверждение смертного приговора. И это понимали все, от Богдана и Лапшина до последней «шестерки» из общего барака.
Последнюю ночь мне милостиво разрешили переночевать в больничке, наказав утром явиться на развод для включения в бригаду.
Я лежал на нарах, безучастный ко всему, с обрывками мрачных мыслей в голове. Пытался молиться, но без признака света в душе у меня и молитва не получалась.
Чудилось, что это совсем уже и не я. Казалось, чужое тело лежит на жестком матраце, а Я наблюдаю за всем происходящим со стороны.
Казалось, что близкое мне тело вот этого юноши: худое, изможденное, с остриженной головой и такой же бородой, с огромной опухолью над правым глазом, с нарывом, разъеденном известью, с сочащейся сукровицей ранкой. Тело, такое знакомое и родное стало уже не совсем моим и живет непонятной самостоятельной жизнью.
В памяти жило другое воспоминание, связь с другим человеком, юным и гордым, среди любящих людей. Но то был уже давно не я.
Был кто-то близкий с таким же именем.
Целые эпохи разделяли существование этих людей в разных мирах и плоскостях.
«Господи! Да я же просто схожу с ума! Это же элементарное раздвоение личности!»
Я еще разговаривал с кем-то из соседей, отвечал на какие-то вопросы ; не своим, а совсем чужим голосом, не вникая в суть разговора. И удивлялся тому, как это тело само разговаривает, автономно обдумывая ответы…
Весь вечер больничная палата, возбужденная и неузнаваемая, бурлила, двигалась, переругиваясь, озабоченно хлопотала, упаковывая какие-то вещи. Это главный врач после обеда пришел и объявил, что к этапу в «другой лагерь» -
Именно так нам объявили!
Зона Цементного завода – временно использовалась как «больничный городок»
Должны подготовиться почти все обитатели больницы «Известкового». В список не попали только завхоз, трое сифилитиков, еще один санитар и я.
Я сидел в сторонке и отстраненно наблюдал, чувствуя невидимую перегородку, которая возникла уже между мной и ими, как между обреченным и живыми.
Этапники неожиданно обрели надежду, смысл жизни ; и преобразились неузнаваемо. Они подвергали ревизии каждый свое имущество, паковали какие-то мешки, примеряли одежду, что-то латали, что-то завязывали в узелки.
И вещей оказалось вдруг неожиданно много.
И голос их приобрел тон живых и почти здоровых людей. Слышались озабоченные речи, шутки и даже нерешительный смех.
Я в штрафной зоне до этого ни разу не слышал подобных слов с надеждой на волю. Штрафники там, конечно, мечтали. В своих мечтах уносились вдаль, но не дальше «хорошего» лагеря. Верхом их пожеланий оставались лагеря с «общим» режимом, где они уже побывали и где им было лучше, чем здесь, в этой яме. И вот как по мановению волшебной палочки мечты начали осуществляться.
А утром за мной явился нарядчик. Чисто механически в его сопровождении отправился я за своей хлебной пайкой в общий барак, где была приписана бригада грузчиков. И по пути, как мне чудилось, меня сопровождали злорадные взгляды.
С куском хлеба в кармане, не успев даже поесть, я занял место в бригаде перед самым выходом из зоны.
; Ну что, придурок, закончилась твоя лафа? – встретили меня мои новые товарищи.
Рядом со мной никто не хотел становиться. Со мной не разговаривали. Мои ничего не значащие вопросы повисали в воздухе и оставались без ответа.
Окончательно подтвердилась неотвратимость угрозы.
Я был отторгнут и обречен.
Как же это произойдет?
По принятому сценарию кто-то из стоящих рядом плинтовщиков опустит внезапно кувалду с длинной рукояткой на мою ничем не защищенную голову, а другой, с максимальным сроком, заявит надзору о совершенном убийстве? Или просто составят акт о несчастном случае на производстве?
; Аркадий, Аркадий! Как близко связала нас роковая судьба! Я уже вот-вот пущусь вдогонку за тобой...
Глава 23
Когда мы уже прошли половину пути к карьеру, нас догнал нарядчик. Запыхавшийся, потный, он молча подошел ко мне, взял за руку и под протестующее улюлюканье бригады, повел назад к зоне.
По дороге объяснил, что в последнюю минуту формирования этапа в больничный городок из «Известкового» меня добавили в список как работника медицинской службы для сопровождения больных.
В зону за личными вещами меня уже не пустили. Времени не было, не хотел ожидать конвой.
Да и какие могли быть у меня вещи!
Леха Лапшин, когда я пристроился в хвост колонны, бросил вдогонку:
; Молись перед своим Богом за Бооса!
Когда вышли на гору из ямы «Известкового», я мысленно промолвил свое прощальное слово Аркадию: «Прости, друг! Встреча наша пока откладывается. Видно по всему, еще немного приходится пожить и помучиться и за тебя».
Колонна заключенных с удивительной бодростью шагала по неширокой дороге между кустарником, припорошенным первым снегом. Больничных доходяг было трудно узнать: лица оживлены, походка нормальная.
Мне показалось, что и конвой относится к нам иначе, чем всегда. Даже обычное предупреждение «шаг влево или шаг вправо считается побегом, и оружие применяется без предупреждения» прозвучало сегодня как очередная шутка.
Конвоиры, шутя и вполне добродушно, подгоняли отстающих.
Но вот один из больных, хронический астматик, вдруг задохнулся на подъеме от порыва встречного ветра, забился в страшном лающем кашле, свернулся клубочком и плюхнулся на обочину дороги.
Собака рванулась на паводке, хрипло залаяла, обдавая больного слюной. Конвоир едва сдержал пса у сгорбленной от страха и кашля фигуры. Колонна остановилась, с ужасом ожидая решения начальника конвоя. Почему-то вспомнился обычай в Древнем Риме жестом показывать решение о судьбе поверженного гладиатора: большой палец вниз ; смерть, вверх ; право на жизнь.
Начальник конвоя решил по-своему:
; Фершал!
Прежде чем я понял, что призыв касается меня, стоящие рядом громко зашептали:
; Не ходи! Пристрелит обоих.
Обстановка была действительно острая. От строя заключенных до скорчившегося больного метров десять-двенадцать. Больной сидел в нескольких шагах от дороги: конвой имел полное право «применять оружие без предупреждения».
Только зачем? Потому что так уже бывало? Говорили, что им даже премию платят за убийство заключенных при побеге. Сколько на памяти каждого из нас таких случаев, когда конвой выполнял свои «обязанности», даже с прямыми провокациями, убивая ослабленных или неугодных.
Но я вдруг поверил: сегодня такой день, что ничего плохого произойти просто не может. Сегодня что-то большое и доброе опустилось на мир, и люди почувствовали это даже в забытом Богом краю. Чуточку подобрели, почувствовали силу этой доброты, ее красоту, подчинились ей и стали меньше способны на злые поступки.
С моей помощью больной, все еще кашляя, поднялся, и мы присоединились к колонне.
Все медленно тронулись в путь навстречу неизвестной судьбе, подогреваемые надеждой на улучшение в своей доле.
Глава 24
Мне необходимо было наконец объясниться с Анатолием Ивановичем, больше того, я обязан был извиниться и вновь завоевать его расположение.
Я убеждал себя, что загадочный босс в «Известковом» и Анатолий Иванович Боос ; одно и то же лицо.
Нужно же понять его поступки, оказавшие такое большое влияние на мою судьбу, и объяснить, что я очень благодарен ему и что я вовсе не чурбан бесчувственный.
Но чем больше я чувствовал необходимость объясниться, тем тяжелее становилось это сделать. Только-только появлялись несколько минут без свидетелей, как что-то связывало мой язык. Разговор для меня становился невозможным, во рту пересыхало, язык деревенел, нужные слова не приходили.
Анатолий Иванович тоже как будто старался уйти от разговора и явно избегал оставаться со мной наедине.
Время шло. Холод в наших отношениях не уменьшался, казалось даже, что мы стали относиться друг к другу почти враждебно. Я ругал себя последними словами, но изменить ничего не мог.
А случилось «это» совсем просто и неожиданно.
Начальника Шахтоуправления в комбинате «Воркутауголь» отметили как передовика и инициатора оперативного ежедневного калькулирования себестоимости добычи угля. В нашу контору приехала комиссия, из работников других шахт.
На встречу с представителями нас, понятно, не пустили. Докладывали на совещании начальник планового отдела и Иван Андреевич ; заместитель главного бухгалтера.
Премию же, причем довольно крупную, получили Саня (начальник планового отдела) и, конечно, Витя (Юнин) ; наш главный бухгалтер.
А на следующий день оба наших руководителя не сговариваясь принесли по бутылке водки и по килограмму вареной колбасы нам ; непосредственным исполнителям. И мы устроили совместный пир в обеденный перерыв, когда «вольняшки» ушли домой.
Раздобревшие от выпитого и съеденного, мы еще продолжали общаться последние минуты перерыва, как вдруг Боос придвинул ко мне свой стул:
; У нас с тобой много недоговоренного! Есть предложение: забыть все, не разжевывая!
; Нет-нет! Я такая бессовестная скотина! ; возразил я. ; Ты же меня от смерти спасал! И не один раз. А я....
; Перестань! Никто никого не спасал. Я тебя по «Известняку» не помню даже. Фамилия твоя мелькала пару раз перед глазами, а в лицо тебя я и не знал.
; А бутерброды передавал! А в списки для отправки добавил! Знаешь ли, что эти мелочи там для меня значили?
; Да был у меня тогда там дневальный ; молчаливый благодетель Сережа. Вот он и передавал в зону остатки пищи. Почему он передавал именно тебе или другому кому ; это уже на его совести. Его какие-то расчеты. Вот в списки на отправку ; это действительно я. Спорить пришлось тогда, унижаться даже... Только я знал: пропадет же парень!
; Перед кем унижаться?
Он не ответил. Лицо стало отрешенным и сразу постаревшим.
Зазвонил телефон, напоминая нам о том, что обеденный перерыв закончен.
Анатолий Иванович тяжело вздохнул и поднялся.
Воспоминания у него тоже не вызывали прилива душевных сил, и я и не решился лишний раз тревожить его душу.