И. Рассказов
Без комментариев.
1. От женского лица.
Всё произошло быстро. Так быстро, что я опомнилась только тогда, когда уже ничего исправиться было нельзя. Оказавшись лицом к лицу с этой новой проблемой, поняла, как непрочен мир, окружавший до этого меня. Хотелось бежать, куда глаза глядят, только бы никто меня не видел такой: опустошённой, без всякой надежды в завтрашний день. Мне тогда показалось, что это конец. Конец всем моим девичьим мечтам и ожиданиям. Сколько их было? Знает это лишь Господь Бог, но даже ему я не всё доверяла. И это правильно, поскольку пришли такие времена, когда тебя предавали просто потому, что надо было себя чем-то развлечь. Странные люди, странные… Ещё эти сны тягучие и беспощадные, распинавшие меня непонятными образами каждую ночь, после чего реалии я уже не воспринимала. Да и как можно было их воспринимать, если мне всё виделось в перевёрнутом виде? Я гнала от себя всё это, а жизнь будто насмехалась надо мной, и тени неузнаваемые и холодные вставали в полный рост, наводя на меня ужас. Чтобы не потеряться во всём этом, брала в руки карандаш и рисовала лица людей. На какое-то время это помогало отвлечься, но потом всё возвращалось, и я кусала губы, выгрызала ногти, оставаясь в неведении того, что меня тащило в противоположную сторону от света.
Выросла я в многодетной семье. Было нас у матери четверо и все девочки. Может быть из-за этого, как только я появилась на свет, отец ушёл из семьи – не мог себе простить это «бабье царство». Так, по крайней мере, объяснила его шаг двоюродная сестра моей мамы. Она вообще была не от мира сего: долго лечилась у какого-то профессора от посещавших её видений, а потом стала предсказывать всем и всё. Ей верили. Однажды она мне сказала, что я проживу сложную жизнь. Мама на неё зашикала, мол, не забивай племяннице всякой чепухой голову. Собственно, я была на тот момент ещё недозрелой и во всё подобное не вникала.
Так вот, возвращаясь к своему отцу. Увидела я его в первый раз, да и то только тогда, когда мне его показали, где-то лет в двенадцать. Не знаю, но у меня ничего при этом внутри не дрогнуло. Должно было дрогнуть и потянуть к нему, а у меня ничего. Он стоял такой большой и смотрел на меня, а руки висели плетями вдоль тела, и в глазах пригорюнилась усталость. Я ещё подумала, рассматривая его мозолистые ладони, что вот они-то держали моих сестёр, а меня – нет. Знаете ли, такая детская ревность. Уже через какое-то время хотела себе и только себе объяснить: «Почему он ни разу за всё это время не появился на пороге нашей квартиры?» Хотела, но у меня ничего из этого не получилось. Наверное, мне было ещё рано решать такие задачки, и я смирилась с этим, окунувшись в свой мир.
У нас вообще в семье не было принято обсуждать его уход. Мама старалась о нём не вспоминать. Семейные альбомы, где он был изображён на фотокарточках, пылились где-то на шкафах в коробках, заваленных всяким барахлом. Было ощущение, что его давно нет на этой планете, а раз так, то зачем ворошить прошлое? Собственно, и сёстры не испытывали большой потребности в нём копаться, живя проблемами повседневности. Как-то всё само собой так сложилось, и теперь никто ничего не хотел менять в этом. Никто, а значит и я.
Ну, что сказать ещё о моих близких? Мама работала на двух работах, чтобы нас поставить на ноги. Работы-то две, а денег платили, как кот наплакал. Старшие сёстры рано почувствовали на себе эту несправедливость, донашивая друг за другом вещи. Это обычная картина в таких семьях, где разница в возрасте у детей год или два. Обычная-то она обычная, но когда под платьем на груди начинают набухать бугорки, потребности резко возрастают и хочется иметь модную одежду и чтобы мальчики из старших классов после уроков провожали до подъезда, а по выходным ходить в кино, объедаясь мороженым. Увы, ничего подобного у моих сестёр на тот момент не было. Они оказались в списках второсортных.
Со мной было проще: во всём этом я не находила для себя места и попросту жила совсем в другом ритме, не приближаясь к стереотипам, которые исповедовало большинство. Как-то так случилось, что меня затянуло творчество. Сначала руки подружились с карандашами и красками, а в старших классах моя близкая подруга затащила меня в дворовой клуб, где смешливый старичок обучал игре на гитаре местную ребятню. Уже тогда я твёрдо для себя решила, что не пойду по стопам своих старших сестёр. Мне многое в их поступках было непонятно. Ну, то, что они, повзрослев, меняли кавалеров в стенах школы, я объясняла так, мол, в этом возрасте чувства больше походят на не застывшую карамель и можно поступать и так, и так. Всё это они и проделывали, но когда школа осталась за плечами, они как по команде превратились в маленьких стерв. Мама, как могла с ними боролась, но всё было тщетно. Сначала из дома ушла Вера, старшая сестра, встретив, как она нам всем сказала независимого мужчину. Видела её избранника – ничего интересного. Через год они расстались, и она вернулась. Не успела заштопать свои душевные раны, как Нина, вторая моя сестра, решила пожить самостоятельно. Уже через месяц тоже, как и Вера парковалась в нашей четырехкомнатной квартире, ни с кем не обсуждая свою неудачу. Самой фартовой из их троицы была Наташа. Эта бестия подцепила какого-то женатика и так запудрила ему мозги, что он снял ей небольшую квартиру на окраине города, где собственно и отдыхал с ней от своей гражданской половины. Мама к тому времени так устала от их выходок, что смотрела сквозь пальцы на всё это распутство.
Из всех сестёр мне ближе была Наташа, да и разница в возрасте у меня с ней всего-то три года. Её уход к женатому мужчине я не одобрила, но она ничего не хотела слушать. Было ощущение, что её черти надирают. Кое-как окончила училище, но к тому моменту в стране разразился кризис, и ей со своими отметками в дипломе нечего было и думать о престижной работе. Мама, конечно, подключила своих знакомых, но это не помогло - Наташа стала «попрыгунчиком», меняя то одну работу, то другую. Нет, понять её можно. Да и кому захочется за пять тысяч в месяц целыми днями в каком-нибудь кабинетике перебирать бумаги? Пробовала себя развлекать, строя глазки начальникам, но те как сговорились - тут же увольняли фигуристую работницу. Когда ей это надоело, она подцепила южанина с машиной и стала играть роль кроткой особы, надеясь задержаться в его сердце подольше.
Ну, что до меня, то всё подобное обходило стороной мою персону: я посещала школу, бегала в художку через дорогу от дома, брынчала на гитаре в дворовом клубе. Это был мой мир, и мне в нём было и спокойно, и интересно. Если и возникали какие-то вопросы, то мне не составляло большого труда найти на них ответы. Относительно своей смазливости скажу так, что Создатель меня не обидел, и кое-что у меня имелось на лице, чтобы слыть симпатягой. Когда в старших классах мальчики тянутся к девочкам и над их головами амуры учатся стрелять из своих игрушечных луков, мне было наплевать на всю эту суету. Я легко отваживала угреватых ухажёров, пытавшихся лапнуть меня за… Ну, всё это я опущу, ибо никому из них этого сделать всё равно не удалось.
Время шло, и я росла. Что-то записывала в своих девичьих дневниках, а потом их забрасывала и бежала в объятие матери природы и просиживала с нею наедине часами, рисуя то, что цепляло меня до глубины души. Иногда, просто рука выводила на листе бумаги причудливые линии, которые, в конечном счёте, складывались в вполне узнаваемые образы. Однажды мама наткнулась на одну из таких моих работ и сказала, прищурив глаза:
- У тебя талант.
- Ой, что ты… Это я просто балуюсь, - ответила ей смущаясь, а сама радовалась в душе, как ребёнок, готовый за похвалу расцеловать весь этот мир.
Мама провела пальцем по рисунку, где на краю крыши спиной ко всем сидел кот, свесив свои лапы над пустынной улицей, и произнесла:
- Он, как человек, только счастливее всех нас.
- А это и есть человек – самый человечный из всех живущих на Земле, только он об этом не знает, - я улыбнулась своей фантазии.
- Значит, я ошиблась… Ну, если так, как ты говоришь, то он тоже несчастлив… Жаль, если это так.
- Его счастье в том и заключается, что он не знает про всё это – просто живёт себе и живёт.
- А разве так бывает?
- Наверное, бывает, раз я так нарисовала.
Мой мир был защищён оттого, что творилось с моими сёстрами. Мне не хотелось их переделывать, и когда мама начинала им выговаривать, размазывая свои слёзы кулаком по лицу, я вставала между ними и, закрыв ладонями уши, говорила внятно всегда одну и туже фразу: «Пожалейте меня, прошу вас». После всего этого закрывалась у себя в комнате и, накрывшись одеялом с головой, долго лежала в одиночестве, считая медленно до тысячи или читая наизусть по слогам Гумилёва: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд…»
Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я почувствовала огромную тягу к одному человеку. Ещё задолго до этого я часто думала о нём, и уже точно знала, что у меня от него будут дети. Он был старше меня почти вдвое, но это не пугало. Мне хотелось, чтобы его крепкие мужские руки однажды обняли меня и… Я была одержима этим и это произошло.
Была весна. Снег таял за окнами ещё отапливаемых квартир. Люди носились по этой жизни, не замечая ничего вокруг себя, а я шла к нему навстречу, и мне было и страшно, и радостно, и просто хорошо оттого, что сейчас я ему скажу всё, что хочу. Да, мне будет и стыдно, и где-то нервно, и просто непонятно как после этого жить и всё потому, что я влюбилась, как сумасшедшая. Ещё весна-колдунья подмешала в этот воздух свои снадобья, и меня распирало от чувств. Если бы за спиной были крылья, я, скорее всего не шла, а летела к нему. Вот такая я и другой не собиралась быть. Мне хотелось переделать весь этот мир, всех этих людей с их войнами и разборками, научить детей жить по законам Вселенной и чтобы никогда на Земле добро не терпело поражение от зла.
2. От мужского лица.
Ну, кто я такой, чтобы стоять перед этой девочкой и слушать её сбивчивое признание? Как же себя обозвать по точнее, чтобы попасть в точку? Конечно, можно было повернуться тогда и уйти, а она бы смотрела мне в спину и… Судя по тому, что попал на страницы этого повествования, у меня было другое решение, и оно стало началом или будет правильнее сказать так – продолжением всей этой истории.
Итак, этот несмышлёныш признавался мне в любви, а я рассматривал на ней футболку салатного цвета с вырезом до… Все мои мысли, поджав хвосты и затаив дыхание, ждали, когда будет пауза в её словах, чтобы сказать «да» или «нет». И даже когда брешь в её признании себя обозначила, ничего внятного я так и не произнёс. У меня просто пересохло в горле, и все буквы застряли на полпути наружу. Я стоял и смотрел на этот одуванчик с выпученными глазами, с румянцем на щеках и мне было так хорошо, что я не смог повернуться и уйти.
С малых лет меня воспитывали так: мужчина должен принимать решения и защищать. Судя по этому набору того, что должен, становится ясно, кем был мой отец. Ну, а что тут скрывать: военным. Быть-то он был, но о генеральских погонах не мечтал. Ему даже капитанские звёздочки давили на плечи, как он позже мне признался. Из армии вылетел в звании старшего лейтенанта за непонимание момента. Ну, это была его версия, матушка же моя в сердцах как-то сказала про этот эпизод его жизни так: «Служить надо было, а он водку жрал. Вот и расстался со звёздами». Ну, а что ему оставалось делать, когда Никита Сергеевич Хрущёв никогда не слывший хоть каким-то стратегом стал сокращать вооружённые силы, распихивая по сухопутным частям офицеров морской авиации? Отец мой это расценил как надругательство и в сердцах, запустил чернильницей в командующего Киевским округом Покрышкина в его собственном кабинете. Это-то и было как раз так называемое непонимание момента, после чего, собрав свои нехитрые пожитки, родитель мой распрощался со службой.
Наступила полоса привыкания к гражданской жизни: пил, гулял… Интересно, что моя матушка в нём нашла когда-то такого, ради чего поехала за ним на край земли? Судьба бросала их то на Север, то в Чечню, то в Украину. При таком темпе легко было спиться. Чего-чего, а этого всё же не случилось, как собственно и в генералы не выбился, да и потом на гражданке звёзд с неба не хватал – жил по заводскому гудку, довольствуясь малым. Конечно, родителей не выбирают. Об этом я понял уже потом, когда ушёл из дома жить к бабушке в знак протеста против хулиганского поведения главы семейства. Напивался батя временами до чёртиков, а потом на утро вспоминал: у кого ему надо бы просить прощение, чтобы жить дальше, числясь в списке благополучных отцов.
Детство пролетело быстрокрылой птицей, оставив на моих губах и языке вкус ранней клубники с шелковицей и мороженого эскимо на деревянной палочке по одиннадцать копеек. Всё, что было после, уже не так интересно: училище, армия, институт, какие-то искания, женитьба, развод; ещё что-то похожее на семью и снова свобода. Вот на этой последней радостной ноте и жить бы мне, так, нет, появилась она. Кто-кто? Она.
Осознал я это не сразу, а только тогда, когда ничего уже нельзя было исправить. Даже не знаю, как сказать о том моём состоянии. Ну, закрутило меня, да так сильно, что оторваться не мог. Наши отношения уже тогда походили на семейные, только об этом знали я и она. Нам этого было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливыми, и мы были ими – нам хотелось наплевать на все условности, на нашу разницу в возрасте, на то, что могли сказать все остальные, глядя на нас. И мы так и делали.
Многое в её поведении мне было не понятным. Она могла меня засыпать письмами, где строчки дышали такими желаниями, что мне взрослому человеку приходилось краснеть, как школьнику, воспитанному на журналах «Огонёк» и «Смена» прошлых лет. Она умела так всё расставить по местам, что мне оставалось только подчиняться, не взирая на мой статус зрелого мужчины. За всем этим скрывалась вся она, готовая по первому моему зову прийти на помощь и просто, как он сама говорила: «Сделать ради меня всё-всё-всё». Положа руку на сердце, скажу, что я совершенно её не знал. Она была неподражаема. После наших с ней уединений у меня перед глазами всё плыло, а она была недосягаема в своём счастье, и я ей завидовал. Мы напоминали тогда с ней детей, чьи родители уехали в гости и теперь в их отсутствие мы могли позволить себе всякие «шалости». После всего такого, я походил на полузатопленную баржу, которой прямая дорога на корабельное кладбище. Она, видя меня таким, смеялась и говорила всегда так: «Ты самый-самый». Да уж, после таких «шалостей», я отсыпался сутками и где-то в душе желал на какое-то время опуститься на дно мирового океана и там побыть в одиночестве, приводя себя в порядок.
В какой-то момент у нас с ней что-то не заладилось. Разрыв отношений был уже близок – я чувствовал его. Насчёт неё – не знаю. Она продолжала порхать, забрасывая меня письмами о своей любви ко мне, а иногда вдруг на неё что-то находило - хотела поклясться в своих чувствах, на что я говорил: «Не торопись». Она на это только смеялась, но я понимал, что это уже не тот смех, который ещё недавно вызванивал на всех нотах: «Всё будет хорошо!» Откуда всему этому быть, если я всё чаще стал приходить к мысли, что наши отношения - это всего лишь игра, в которой её воображение уже плещется через край, а я только жду момента, чтобы её отпустить на свободу, поскольку её молодость брала верх надо мной. Не смотря на это, мне хотелось ещё и ещё раз прожить с ней наши скитания по городу. В них и я, и она находили что-то такое, отчего жизнь уже не казалась нам скучной и обыденной. Каждая вылазка в город делала нас ближе друг к другу. Мы приобретали опыт наблюдения за людьми, когда те, ничего не подозревая, смешно уплетали пирожки купленные у сомнительного вида лоточника или торопились по своим делам на полусогнутых ногах, нагруженные сумками и пакетами. Порой попадались интересные экземпляры, но это уже отдельная тема и ей место не здесь, а где ни будь в юмористическом сборнике.
И вот это случилось. Стояла осень. В почтовом ящике нашёл письмо от неё: тонкий конверт без почтовых штемпелей. «Видно сама принесла» - подумал я тогда, и мне стало не по себе. Всего две строчки: «Я вернусь, когда ни будь…» Это известие меня поразило. Ступор… Я оставался на земле, а она, поднявшись в небо, летела в своё завтра. Мой взгляд выцепил над головой пролетавший в тот момент лайнер и я ещё подумал тогда: «Может она сейчас там?»
Её семья хранила молчание. На мой вопрос: «Куда она улетела?», её мама произнесла следующее: «Если вы её любите, забудьте… Вы ей не пара». Меня это задело сильно, и я что-то сказал в ответ не совсем доброе, а потом недели две пил, пялясь в телевизор, как ненормальный. Пытался в одиночку ответить на мучавший меня вопрос: «Почему?» Всё тщётно, да и развязка вот она и билет куплен ею только в один конец, и не надо ничего объяснять – и так всё, как на ладони. Я стал медленно возвращаться к себе прежнему, но это уже был совсем другой человек – с надломленным взглядом на своё будущее.
3. От женского лица.
Я улетала. Аэропорт встретил суетой: люди сновали по залу ожидания, задевая друг друга сумками. Мне надо было непременно себя чем-то занять, и я стала ходить туда сюда, считая собственные шаги про себя. Я представляла, как он читает сейчас моё письмо, и лицо начинало гореть. Дышалось с трудом, но покидать здание аэропорта не хотелось. Я уже знала, если это произойдёт, я останусь с ним. Объявили посадку. Трап подкатили к самолёту и люди потянулись к лайнеру на ходу оборачиваясь, махая на прощание руками провожающим. Меня никто не провожал. Я шла, втянув голову в плечи. До последнего момента мне казалось, что он успеет и тогда… А что тогда? Мне так было проще уйти из его жизни. Если бы не моё бегство, то я надолго бы осталась привязанной к нему. Увы, поводки - не моя стихия. Мне хотелось в небо, а с ним я всегда чувствовала бы себя лишь какой-то частью его жизни, а моя собственная, как бы была спрятана в целлофановый пакет, где разрешалось дышать, только по команде.
И вот я в небе - лечу над землёй, где в объятиях домов и разбитых дорог остался он – мой первый мужчина. Стоило мне так подумать и сердце сжалось от боли: и за себя, и за него, и за не рождённых наших детей. Ещё я подумала о том, что без него мне не удержаться среди облаков и тут же захотелось вернуться к нему и, поджав хвост подобно бездомной собаке лизать ему руки. Если бы это был поезд, а не самолёт, я бы выпрыгнула из вагона на ходу, но здесь на высоте другие правила, другие скорости и самолёт – это не поезд.
Прошла неделя. Мои ноги ступали по брусчатке улиц пропитанных временем. Мои лёгкие не могли надышаться воздухом «северной столицы». Я была свободна, и всё это было моим пропуском в новую жизнь, где меня пока никто не ждал. Город присматривался ко мне глазницами окон старинных особняков. Я ходила мимо зданий и чувствовала себя такой маленькой, такой ненужной, потерянной в этом мегаполисе чужой радости и благополучия.
Через месяц мне повезло - я смогла найти работу. Стала строить планы на будущее, но уже без оглядки на прошлое, где осталось всё в прежних тонах. Этот город, насмотревшись на меня вдоволь, не стал со мной церемониться и просто взял меня в плен своей архитектурой, своими улицами и проспектами. Я становилась на цыпочки и в прямом и переносном смысле, чтобы дотянуться до солнца, которое из-за крыш домов поддразнивало меня, мол, попробуй подняться, а я посмотрю, как у тебя это получится. Сердце колотилось от восторга, что я такая, какая есть и верилось, что мне всё под силу. Да, первое время скиталась по съёмным квартирам, и у меня не было времени, чтобы сидеть под торшером с книгой или просто бродить по этим улицам в поисках впечатлений. Здесь жёсткие правила выживания и надо было много работать, чтобы дотянуться… до солнца. А иначе, зачем сюда приезжать? Ради чего?
Мир вокруг меня оказался намного разнообразнее, чем виделся он мне раньше. Люди и их судьбы притягивали меня к себе, и я шла к ним навстречу, ничего не подозревая, веря каждому слову, каждому взгляду. Я хотела быть такой же, как они – принадлежать их сообществу и больше никогда не возвращаться назад, где моё прошлое куталось в пронизывающие степные ветра.
Только однажды почувствовала себя плохо, когда из толпы неизвестный посмотрел на меня, как на продажную девку. Да, нас провинциалок большие города не жалуют особым вниманием. Мы ведь, лимита, готовые за своё место под солнцем на всё, только бы удержаться, только бы слиться со всеми в единую массу, «а там хоть потоп…» К счастью, я была не из этого списка - хотела добиться всего, не роняя себя в грязь. Порой была готова исцарапать каждого, кто посмел бы в этом усомниться, но мои коготки… Мне всегда чертовски не доставало кальция.
Конечно, случаев «уйти на обочину» было предостаточно, но меня всё время будто кто-то придерживал за шиворот. Я задыхалась от этой хватки, пыталась сама решать, что и как… Мой мозг оборонялся, и предательские мысли, раз за разом терпели поражение, штурмуя мои принципы выживания в среде себе подобных. Я оставалась прежней, но уже с новыми до этого не известными подробностями даже для самой себя.
Установившееся равновесие было нарушено в первые зимние дни. Он каким-то образом разузнал о моём пристанище и прислал письмо. Скорее всего, мама проговорилась. Она у меня такая, да и когда узнала, что мы с ним встречаемся, только кивнула, мол, это всё же лучше, чем прыгать из одной кровати в другую, в поисках своего места в этой жизни. Когда же я решила разорвать наши отношения с ним, она и тогда кивнула, что означало: это моя жизнь, и она не хочет вмешиваться в неё.
Я долго не вскрывала конверт, рассматривая его, как давно утерянную вещь. Мне и хотелось, и я чего-то побаивалась, и любопытство раздирало меня всю, и какие-то сомнения, и неуверенность и всё это вместе со мной зависло над его почерком, когда мои руки достали всё же лист бумаги на свет. Всего несколько строк. Это был приговор мне, ему и всему тому, что так и осталось в прошлом. Я читала и давилась слезами. Мне не хотелось, оказывается, его терять. Что-то со мной происходило непонятное, и именно оно стало разрушать моё настоящее, в котором я была пока только новичком. Я тыкалась по сторонам и всюду находила себе оправдание. Или так и было в действительности, или мне так хотелось? Странные ощущения, от которых начинали всплывать из прошлого мои клятвы, которых он от меня и не требовал, а я, как заведённая, что-то пыталась доказать ему. Дурная какая-то была…дурная.
Это происходило несколько дней, после чего я написала ему ответ.
4. От мужского лица.
Я не ждал от неё письма, но оно пришло. Узнаваемый почерк, за которым уже ничего не было для меня хорошего. А что я мог ждать оттуда, где жизнь протекает совсем по другим законам? Откуда знаю? Я не знаю - я чувствую. С этим у меня всё обстоит нормально. Один мой старый знакомый так и сказал про меня, мол, задатки хорошие на предмет предвидения и даже предложил мне заняться практикой. Я тогда посмеялся и махнул рукой, но вот прошло какое-то время, и стал замечать за собой одну странность: начнёт человек мне «плакаться в жилетку», а я уже знаю: искренен он или так себе.
Тогда стояла зима и холод, что удивительно не дал мне раскиснуть. Чтобы ни что мне не напоминало о ней, собрал все её записки, открытки и фотографии и… Собственно, ничего другого придумать я не смог. Когда всё это улеглось на дно небольшой ямы на даче, и мёрзлая земля вперемешку со снегом укрыла плотный целлофановый пакет от моих глаз, даже почувствовал какое-то облегчение.
Жизнь потекла неторопливо. Время зализывало мои раны, и постепенно я пришёл к заключению, что всё так и должно было случиться. Нашёл кучу объяснений её поступку. Долгое само-копание – это не моё. Я вообще по жизни всегда принадлежал к отряду торопыг. И в детстве, и потом, когда началась моя самостоятельная жизнь, частенько слышал от окружающих: «Остановись, передохни, а то мы за тобой не успеваем». Может, по этой причине я и остался один? Меня это не напрягало, да и работа не давала времени на всякие там сопли. Иногда, только по вечерам, когда ставил Стинга, наползала грусть, и хотелось ещё раз зарыться в её волосы лицом и, замерев, слушать, как джаз выкорчёвывает из меня всё мелкое и неважное, деля жизнь на «до» и «после». В такие моменты прошлое, не спрашивая моего разрешения, само входило в мой дом, усаживалось в «красном» углу и начинало отматывать дни в обратном порядке.
Вот мы в лесу. Пахнет осенью, а на шампурах жарится мясо. В небе кружат птицы, и дым от костра вытягивается в высь, пристраиваясь в хвост стае. Воздух пропитан остатками «бабьего лета». Листва семафорит красным и жёлтым - зелёный цвет уже не в моде. Золотистая паутина путается в ветвях, развивается вымпелами в невидимых пальцах шалунишки-ветра, радуя глаз своей непредсказуемостью. Хорошо-то как! Хочется вот так лежать лицом к небу и ни о чём не думать. Рядом она. Её дыхание касается моего уха. Так обычно дышат дети в своих кроватках, успокоенные колыбельной песней матери. Она не спит – она слушает биение моего сердца. Глаза слегка прикрыты и длинные ресницы едва касаясь друг друга, будто в ожидании.
- А что с нами будет… потом? – спрашивает она.
- Мы состаримся, - отвечаю ей я.
- Как мило. Такие два старичка, а вокруг нас куча внуков.
- Ну, сначала надо обзавестись детьми, - я улыбаюсь.
- Точно! А сколько бы тебе хотелось иметь детей? – она приподнимает голову и заглядывает мне в глаза.
- Много.
- Ну, сколько?
- Говорю же, что много.
- Нет, ты не уходи от ответа, - она припадает ко мне, пытаясь губами дотянуться до кончика моего носа. – Я тебя сейчас съем! Ам!
- Не ешь сладкое перед приёмом пищи! – хватаю её, прижимаю к себе.
- Ах, так ты мой пирожок? И с чем он у нас?
- С котятами! – я смеюсь и целую её в губы.
Она замирает, закрывает глаза. На лбу выступают мелкие морщинки. Её губы включаются в игру. Руки уже ищут друг друга, и мы начинаем взлёт…
Потянуло костром. Мясо уже готово - наши желудки зашевелились. Вкус обалденный. Осень наблюдает за нами. Она вегетарианка: грибы, ягоды… Ну, а мы такие, какие есть. Мясо тает во рту. Мы болтаем, смеёмся, и лес охраняет наше уединение от всех. На этом кусочке земли нам никто не нужен – мы принадлежим только друг другу.
Я посмотрел в окно. Зима… Ветер бросает в стекло пригоршни снега. Как давно всё это было. Из колонок доносится хрипловатый голос Стинга. Я не знаю, о чём он поёт, но его мелодия цепляет и тащит за собой через эту зиму, через пьянящую весну и знойное лето в ту осень на краю Вселенной.
5. От женского лица.
Я падала. Так может падать только живой человек. Слава Богу, что всё так и есть – всё же живой лучше мёртвого. Так вот, ничего подобного раньше со мной не было и вообще всё, что впервые происходит, надо запоминать и держать в своей памяти долго-долго. Мне было страшно. Казалось, что весь мир отрёкся от меня, и я лечу «куском мяса» на самое дно, где хищная пасть уже готова меня проглотить, не оставив от меня ничего - будто и вовсе не было в этой жизни девочки с непонятным мироощущением.
Первый раз я пришла в себя, когда почувствовала его руки. Он трогал мои ладони. Почему-то на мне был больничный халат с нелепыми большими карманами, с закатанными рукавами и эта ужасная расцветка. Я сидела и улыбалась, как дура. Он что-то говорил, шевеля губами, но я ничего не слышала. Странное состояние, когда пытаешься понять, что всё это значит, а у тебя ничего из этого не получается. Вот и моя улыбка покинула меня, и морщинки набежали на лицо.
«Где я? Что всё это? Я ведь помню осень и наши прогулки по парку и как мы стояли с ним друг против друга. Моя голова покоилась на его плече, а он ещё сказал, что мы похожи на двух влюблённых лошадей, которые мечтают, чтобы у них однажды выросли крылья и они смогли бы по весне отправиться в Париж. Да-да, именно в Париж. О-о, Париж – это, наверное, здорово! Неужели мы уже… во Франции? Странная какая-то эта Франция… и этот халат, и клеёнчатые тапочки на ногах, и эти люди в белых одеждах… Может это и не Париж совсем, а, например, рай? Так я что умерла? Ну, допустим… А почему он здесь? Мы что вместе…? Это неправильно – ему надо жить, чтобы всё успеть. А где наши малыши? Что-то мне зябко…»
Морщинок на лице прибавилось. Я это почувствовала. Стало труднее дышать, а он всё шевелил и шевелил губами. На его левой щеке у самого уха заметила свежий порез.
Брился и вот результат от вечной его спешки. Но почему я не слышу его голоса? Слова, идите ко мне. Я хочу всё знать о вас. Мне нужен ваш смысл. Ну, что же вы такие непонятливые?
Чувствую тепло его руки. Он бережно перебирает мои пальцы. Мне приятно. Вот так бы и сидеть всегда и чтобы он никуда не уходил и смотрел мне в глаза, как сейчас. Почему столько грусти в его взгляде? Неприятности на работе? Вот я им всем. Мне бы только согреться, а то мороз по телу и голова какая-то пустая. Пытаюсь сказать ему, что люблю его. Губы не слушаются. Мне тяжело двигать языком. Да что же это такое?
Он целует мои ладони. Ещё, ещё… Как хорошо, любимый! Ты рядом и мне уже легче… Я тебя люблю мой человечек с планеты Земля. Мне надо только согреться и мы опять будем стоять в нашем парке, как две влюблённые лошади, мечтающие о Париже.
Это сейчас знаю, что со мной случилось, а тогда я просто падала вниз. Наверное, это сродни смерти. Если всё так и есть, то непонятно, как сумела вернуться? Всё это, размытыми контурами, глухими звуками, страхами, чужими лицами, толкалось в меня, и я, как запасливая хозяйка, всё это рассовывала по дальним углам, чтобы потом, если это потом наступит, сесть за стол и со всем этим барахлом разобраться без суеты. Меня так воспитала мама – ничего не откладывать на последний день.
Мама, мамочка… Ну, ей-то за что всё это? Я ведь помню, её глаза полные состраданья и как она меня кормила с ложечки, как когда-то в детстве. Она одна оставалась со мной до конца.
Его долго не было тогда. Мои ожидания были единственными на тот момент связующими нитями с реалиями. Я помнила всё, но это так далеко от меня находилось, что я почему-то никак не могла отыскать туда дорогу. Иногда приходила предательская мысль, мол, успокойся девонька – бросил он тебя, бросил. Ну, и правильно… Зачем я ему такая? Больные не могут рожать здоровых детишек… не могут. Ну, почему всё так и всё мне одной?
Это сейчас я знаю, что всё было не так или почти не так, а в тот год всё подобное накатывало, дубасило голыми пятками по мозгам, и я от непонимания происходящего кусала до крови губы и пальцы и прятала глаза от людей. Мне было невыносимо плохо среди них. Находясь в лечебнице, сторонилась врачей. Всё мне казалось, что вот-вот они начнут кричать на меня, чтобы я взяла огромную тряпку и стала ею мыть полы в коридоре. Бр-р-р… Она мне напоминала почему-то старую крысу, у которой отнялись лапы и теперь люди в белых халатах заставляли всех, в том числе и меня макать её в ведро и возить по цементному полу.
6. От мужского лица.
Первый эпизод. Никому не пожелал бы восхождение в жизни по этим «эпизодам»: первый, второй, третий… Сколько их? С одной стороны, всё, как надо, но лучше всё же шагать в обратном направлении, а то и вовсе ничего не знать про это.
Мне повезло: я увидел это со стороны. Раньше всё подобное жило от меня отдельной жизнью, но вот коснулось и что-то поселилось во мне такое, отчего я стал смотреть на всё вокруг себя по-другому. Моё мировоззрение перевернулось на другой бок, и я вздрогнул, увидев всех нас людей такими беспомощными.
Это был урок суровый и неотвратимый. Я смотрел на свою пучеглазку и не мог поверить, что это она. Передо мной стояла пожилая женщина в больничном халате на вырост, с вытянутым пожелтевшим морщинистым лицом и только глаза излучали прежний свет. Её взгляд как бы сканировал меня. Было ощущение, что она пытается рассмотреть что-то или кого-то за моей спиной. Видно удавалось ей это с трудом, поскольку на лице вот-вот хотела обозначить себя гримаса плачущего человека. Я невольно сделал шаг в сторону. Её взгляд переместился за мной. Оглянулся. Никого.
Потом мы сидели под присмотром медсестры, возвышавшейся над нами своими крупными формами. Я не мог говорить – ком подкатился к горлу и все заготовленные слова были смяты. Мои руки гладили её холодные пальцы. Они были неподвижны. Я почему-то вспомнил наш с нею первый Новый год. Получился он тогда каким-то куцым: за окном трещали морозы, а мы, укрывшись пледом… Собственно, это можно опустить. В углу сверкала гирляндами ёлка, а мы счастливые и усталые строили планы на будущее. На столе у окна поблёскивала недопитая бутылка шампанского, и салаты в хрустальной посуде ждали продолжения трапезы. Фрукты в вазе уже смирились со своей участью и дремали под наш убаюкивающий разговор. А мы просто мечтали, и вдруг я подумал, что всему этому не суждено, будет сбыться. Почему это мне пришло в голову? Не знаю. Казалось бы, всё шло, как и должно и вот нате вам - вот такой поворот. Она говорила полушёпотом и я отвечал ей тоже тихо-тихо. За окном город салютовал петардами. Доносились разрозненные человеческие голоса. Явно людская речь была приправлена изрядно спиртным и все возгласы больше походили на непонятные слуху откровения с путаным содержанием.
- А мы с тобой не такие. Мы другие, - произнесла она, вслушиваясь в гомон за окном.
- Угу, - я улыбнулся.
- Мы не с ними.
- Но и не против.
- Согласна. Мы просто правильные. Как долго тебя не было. Это хорошо, что всё так случилось. Я не знаю, чтобы со мной было, если бы мы разминулись.
- Ну, сейчас бы рядом с тобой лежал другой.
- Не говори так, - она прижалась ко мне. – Я сейчас заплачу.
- А вот это зря. Всё же обошлось.
- Дай мне слово, что ты никогда больше так не будешь говорить.
- А вдруг у меня вырвется?
- Тогда я… Тогда я тебя зацелую до смерти!
- Ну-ка, ну-ка… - я обхватил её руками.
- Да, да… я такая, - она закивала головой. – Ты будешь только моим. Понятно?
- Угу.
- И у нас будут великолепные дети!
- Так может прямо сейчас и…?
- Давай! – её глаза загорелись.
- А как же твой институт?
- Я смогу! Я сильная! Я этого хочу, мой человечек!
- Я тоже, но сначала закончи хотя бы пару курсов, и потом я за тебя в ответе. Вдруг меня не станет, а ты останешься одна, и как тебе будет с малышами-то?
- Зачем ты так?
- Как? Это жизнь.
- Неправильная она. Надо ничего не бояться.
- Глупенькая, я же не за себя – я за тебя, пучеглазка.
- И всё равно я не хочу так. Я знаю, что всё будет хорошо и мы с тобой…
- Всё успеем. Да? – я обнял её и поцеловал в переносицу.
В жизни людей на каждом шагу возникают то одни, то другие условности. Вот и тогда мы строили планы, а они эти условности уже занимали очередь, чтобы помешать нашему с ней счастью.
Она говорила о том, каким я буду примерным отцом. Я тут же начинал ей вторить насчёт того, какой она будет матерью. Всё на словах выходило по высшему разряду. Вот именно, что по высшему и надо было только уточнить - на какой планете всё это произойдёт. Наша Земля уже для этого не годилась, но были мы: я и она и можно было бы рискнуть, попробовать обмануть все условности и просто жить себе и жить на удивление всем. Мы верили, что это возможно. Увы, это здесь на бумаге можно вычертить траекторию полёта в своё счастье, а в реалиях… Увы, не всё так просто… не всё.
Её выписали зимой. «Первый эпизод» - это всего лишь начало и если постараться, то можно избежать продолжения всему этому.
7. От лица автора.
Как часто мы проходим мимо тех, кто нуждается в нашей помощи. Людей с разбитыми судьбами столько, что если всем им дать волю и они в один момент заговорили бы одновременно о своей боли, то нашу планету без всякого референдума можно было переименовать. Ну, например, в планету плача или стона. Нет на Земле абсолютно счастливых людей. Желающих стать таковыми полно, а вот состоявшихся в этом списке маловато. В чём причина?
Большинство из нас играют во всё это и верят, что именно так и должны выглядеть счастливцы. Кстати, понятие о счастье у всех разное. Вот и получается, что весь мир и мы, в том числе такие, какими мы его сами себе и придумываем.
Возьмем, к примеру, нашу страну. Казалось бы, уж где-где, но только не у нас всё, что касается института семьи, не должно выстраиваться по так называемым «гламурным» законам. Что это за законы? Скажу так, что это то, что устраивает обладателей толстых кошельков. Общегосударственные законы, ровняющие всех, не для них. Они готовы хоть сейчас всё переделать под себя, ибо ценность человеческой жизни в их понимании сегодня ровняется тому, что покоится на банковском счёте того или иного индивидуума. Как вам это?
К чему я затронул эту тему? Дело в следующем: «гламурные» законы порождают извращённые понятия о любви, а отсюда нравственность и мораль уже сегодня терпят поражение. А как иначе объяснить тот факт, что нас приучают новые ораторы от общественных институтов к терпимости в отношении подлости или, к примеру, вседозволенности? Обратите внимание, что подлецом может быть каждый из нас, а вот вседозволенность – это привилегия не для всех и она дружит только с теми, у кого в кошельке водится звонкая монета и чем её больше, тем ей комфортнее, а, следовательно, и тем, кого она выбрала себе в друзья-товарищи.
Я, как автор, наделённый кое-какими полномочиями, от лица своих героев имею право прямо на этом месте прервать повествование, ибо всё дальнейшее выходит далеко за пределы нашей с вами нормальной жизни и будет эдаким приговором всем тем, кто ещё пытается бороться за свою любовь в условиях процветания гламура. Мы слишком часто принимаем страсть и влюблённость за эту самую любовь, забывая про то, что над всем этим стоит на первом месте ответственность друг перед другом и за свои слова, и за поступки. Без этого нельзя в этой жизни оставаться нормальным человеком. Ну, вот такой человеческий закон, против которого вся гламурность – это пыль и, причём не самого лучшего качества. Так может пора объявлять войну всему этому наносному в нашей жизни? Знаю, что мнения разделятся. Это и понятно, поскольку вирус расслоения общества на одних и других уже сидит в наших головах и надо чуть-чуть подождать, чтобы убедиться в том, какие мы разные: те, кто с монетой в мошне и те, кто за копейки отбывает повинность на своём рабочем месте, строя демократию в отдельно взятой стране.
8. От женского лица.
Август в этом году выдался жарким. Где-то горели леса, вытесняя людей с насиженных мест, а где-то дожди смывали с лица земли целые посёлки. И там, и там были жертвы, и за всем этим трудно было рассмотреть отдельные судьбы.
Мне было плохо. Осенние краски раньше обычного спрыгнули откуда-то сверху на августовские кроны деревьев, и меня потянуло домой. Захотелось уткнуться в мамино плечо и рассказать ей, как трудно выживать в большом городе, напичканном приезжими до рези в глазах. Всего какой-то год – двенадцать месяцев, а я уже на стороне коренных жителей. Наверное, это оттого, что мне повезло с людьми, которые меня окружали с первых дней моего пребывания в «северной столице». Никто не требовал от меня распутства и, слава Богу, что так. Да, объяснялись в любви, водили по ресторанам, но продолжения никогда не было. Почему? Неужели непонятно? Я не из этого списка. И всё-таки, одно дело, когда от тебя ждут чего-то такого мало знакомые люди-человеки и совсем другое, когда на эту тропу ступает нога твоего товарища. Кстати, в товарищи я допускала многих, да и ничего плохого в этом не видела. Так вот, когда один из их числа - будущий юрист, у которого папа с мамой, где-то в Армении занимаются домашним хозяйством и верят, что их сын самый-самый, а в действительности всё совсем не так или почти не так.
Произошло это как-то спонтанно: посидели, немного выпили, а потом он захотел сделать меня своей женщиной. Ну, и что, если дарил цветы и оказывал знаки внимания? Глупец, женщину нельзя вот так, как ветку об колено и в огонь. Как я могла просмотреть его? Обычно у меня на всех этих кобельков нюх, а тут моя бдительность дала промах. Ладно, вывернулась, да и ноготки у меня окрепли в «северной столице» за это время - подпортила внешность негодяю. А как стелился-то, гавнюк? Нет, эти мужики никогда не научатся брать женщину красиво… по согласию. Ничего, я устояла, а ему будет урок на будущее и из товарищей долой: тот, кто гадит и делает вид, что это в порядке вещей, пусть ищет себе компанию подальше от моих маршрутов.
Этот случай всколыхнул меня основательно. Вспомнила, что больше года у меня не было мужчины. Заныло под сердцем. Ночами опять стал сниться он – мой первый и единственный. Как мне хотелось сорваться к нему и, взяв билет на самолёт, через каких-то пару часов держать его за руки, смотреть ему в глаза. А может он уже не один? Я ведь написала ему тогда, что… Какая же я дура – зелень провинциальная.
Решение созрело быстро. Лист бумаги и всё, что на душе выплеснуть ему в письме… Нет, так нельзя. А как, когда я его люблю? Простит ли меня? Ну, и уехала. А что же мне всю жизнь там околачиваться надо было? Позовёт – вернусь тут же. Да, я такая и пусть потом вся моя жизнь будет на поводке. Я смирюсь с этим – я буду знать, что рядом со мной он.
Как объяснить ему, что я осталась прежней? Да повзрослела и многому научилась, а главное, что я хочу быть только с ним. Много противоречий, слишком много: он там – я здесь, а в результате ничего хорошего. Этот город не отпускает. Вон сколько таких же, как я слоняется без дела, перебиваясь случайными заработками. Мне ещё повезло – работа попалась хорошая, да и люди не напрягают, если не считать этого студентика. Фу, как противно, как вспомню. И ведь пошёл на это, потому, что был уверен, что я уже его и не буду сопротивляться, мол, девочка из бедной семьи, смазливая, а тут южанин со связями. с кошельком… Да из бедной – много нас у матери и смазливая, и могу себя подать, как надо, но не из этих, что пасут свой заработок на Невском. Мне нужен полёт, а не трах-бах. Не то у меня воспитание, да и есть у меня уже мой единственный, которому останусь верной до конца.
Вот про всё это я ему и написала. На следующий день опять села за письмо. Всё мне казалось, что я что-то не договорила вчера. Письма шли к нему каждый день, и в каждом была частичка меня. Стала подолгу разговаривать сама с собой. Приходила с работы уставшая, выпотрошенная, садилась перед зеркалом и начинала разговаривать со своим отражением, представляя на его месте того, кто продолжал меня тревожить даже на расстоянии. Когда ложилась спать, снова он вторгался в мой мир: такой сильный, подтянутый и я отдавалась ему, как раньше. На утро болела голова, и подташнивало. Аппетит пропал, а если что-то и попадало в мой желудок, то только на работе за компанию с кем-нибудь из ребят. А там, какая еда? Вот-вот, всё в пакетиках. Мне иногда хотелось домашних щей, котлет, но здесь об этом можно было только мечтать, и я мечтала вслух, рассказывая всем о том, как готовит моя мама.
«Мамуля, мамочка, я соскучилась. Знаю, что тебе трудно там одной. Пишешь, что сёстры остепенились. Хоть с этой стороны тебе облегчение. Верь мне родная - я не такая, как они. Всё у меня отлично – получу «заказ» и тогда вышлю денег. Крепись, скоро увидимся, если отпустят в отпуск. Не переживай за меня. В следующем году возобновлю учёбу, и будет у тебя дочь дипломированным специалистом».
9. От мужского лица.
Это произошло на кануне Нового года. Мне выпала командировка в «северную столицу». Признаюсь – ехать не хотелось, но надо было и по работе и так, поставить точку в наших с ней отношениях. Из земли на даче выкопал целлофановый пакет с письмами. Теперь он с компанией целой пачки нераспечатанных посланий от неё за последние месяцы, покоился на дне моей сумки.
Долетел без осложнений, хотя погода и была близка к нелётной. Пулковский аэропорт встретил меня приветливо. Мордатые таксисты хватали за рукава, мол, доставим в лучшем виде. Что-то не хотелось им себя доверять – нанял подвернувшегося частника. Тот обрадовано сообщил, что зовут его Василием.
- Поехали, - произнёс я, рассматривая добродушное лицо «бомбилы», изрезанное глубокими морщинами.
- К нам по делам или… музеи там всякие?
- По делам.
- Ну и правильно. Сейчас не то время, чтобы на картинки глазеть. Вон как жизнь развернуло-то. У нас ещё ничего – жить можно, а вот в других местах бардак. Я от этого телевизор и не включаю, чтобы нервы не теребить. Там же одни разборки и сладкая жизнь. Все кошельками трясут, мол, вот какие мы отличные ребята. Ага, отличные – наворовали, а теперь жируют. Возьмём попутчиков? Жалко…
- Можно, - я увидел через лобовое стекло автомобиля голосующую пару на обочине дороги.
Водитель притормозил.
- Шеф, подбрось до города, - мужчина лет сорока просунул небритое лицо в приоткрытое окно.
- Полезайте на заднее сиденье, - водитель согласно кивнул. – Чего зря на дороге-то мёрзнуть, когда едем в ту сторону.
Попутчики попались молчаливые. Отъехали километров пять, и я почувствовал, как они завозились. Наверное, это уже моё профессиональное чутьё сработало – нагнулся вперёд, как бы рассматривая у себя под ногами что-то, а сам тем временем бросил из-под руки взгляд назад. Попутчики вели себя странно. В руках у одного из них я рассмотрел удавку, а второй делал глазами своему приятелю вполне понятные знаки.
«Ага, романтики с большой дороги – работники ножа и топора» - подумал я и резко выпрямившись, с разворота нанёс удар кулаком тому, кто сидел за мной.
- Ты чего? – водитель по тормозам.
Тот, что сидел с удавкой опешил. Мне это было на руку – второй удар пришёлся прямо по нему. Он ойкнул. Водитель воскликнул:
- Земляк, за что?
Я выскочил из машины и сразу же стал вытаскивать из неё упирающегося парня. Он хрипел – из носа текла кровь. Бросив его на снег, приказал водителю:
- Придержи второго.
- Так… - тот растерянно озирался по сторонам, ничего не понимая.
Заломив руки парню, скрутил ему их его же ремнём. Второй пассажир, который был с небритым лицом, рванулся из машины наружу и, утопая в снегу по колено, побежал от трассы в поле.
- Что же ты, отец? – я посмотрел на водителя.
- Не сообразил, - он развёл руками.
- Ладно, через этого выйдем и на подельника. Да? - я поднял парня на ноги.
- А пошёл ты… Ничего не докажешь, сука…
- Сейчас вот это положу тебе, - я продемонстрировал ему прозрачный пакетик с белым порошком, - а вот это, - из его кармана извлёк заточку, - будет довеском к сроку, после которого ты вернёшься в общество с испорченной репутацией. Лады?
- Это беспредел.
- Ой, какие мы образованные! А на дорогу выходить ради наживы – это как?
- А ты докажи.
- Докажу. У меня работа такая, - я утвердительно кивнул.
- Так ты мент? Сука-а-а! Резать всех вас надо!
Водитель пришёл в себя и уже говорил по-другому:
- Ты смотри малохольный, а туда же в авторитеты метит, поганец. Какая же тебя мать родила, такого? Сукин ты сын… Тут не досыпаешь, копейки считаешь, а вот такие тебя по горлу. А тебе спасибо – жизнь выходит, мне подарил…
- Ладно, отец, всё позади. Надо этого доставить в ближайшее отделение…
- Так, это мы в миг организуем. Я же понимаю.
После такого приключения захотелось тишины, и я попросил горничную в гостинице меня не беспокоить. Набрал воды в ванную и погрузился в свои мысли. Много их и все они разные. Не думал я, что буду служить в милиции. Рос тихим и покладистым. После армии не стал штурмовать заводские проходные. Там и без меня хватало рабочих рук. Капитан в военкомате, посмотрев мои документы, порекомендовал прямиком идти в милицию, мол, крепкие ребята там «на вес золота». Собственно, вот так я и оказался в рядах стражей правопорядка. Дослужился до майора. Конечно, можно было бы и выше прыгнуть, но тут видно гены моего родителя сработали – генеральские погоны меня не манили, да и хлопотное это дело по головам своих же товарищей двигаться к той или иной должности.
Выспавшись и насмотревшись через окно на просыпающийся город на Неве, решил заняться делами. Сначала всё сделал по работе, покрутился по городу, а ближе к вечеру…
Мы пересеклись на набережной, где-то в районе Адмиралтейства. Я знал, что она появится здесь, да и на её работе мне подсказали, где искать. Дул ветер и снег пригоршнями норовил сыпануть за шиворот. Мерзкая погода, но тут так принято: или дожди или что-то в этом роде. Я узнал её сразу: походка, всё то же пальто, кепи. Наши взгляды встретились. Было видно, как радость на её лице сменилась испугом. Мелкие морщинки набежали и тут же бросились врассыпную, будто за ними кто-то гнался большой и страшный. Мне не хотелось ничего говорить. Я кивнул в знак приветствия, как старой знакомой и стал вытаскивать из сумки пакет. Она неотрывно следила за моими руками. Видно она всё поняла, и в её глазах я прочитал: «Только не это». Нагнулся и положил к её ногам все её послания. Она отступила на шаг назад, опустив голову. Её губы дрогнули:
- Зачем же так?
Что я должен был ей ответить? Что всё это мне уже не принадлежит? Конечно, так, но слова не хотели себя никак обозначать. Мой мозг занял круговую оборону, чтобы у меня не возникло желания обнять её, и…
- Ты, как здесь? Ты, надолго? – в её глазах забилась слабая надежда, и голос готов был, как когда-то зазвенеть всеми оттенками. – Не молчи…
Я смотрел на неё, а в голове моей мысли наскакивали друг на друга, и получалось так, что этот город так и не стал для неё началом восхождения к её мечте. Какой? Это уже было не так важно. Многое, ради чего она жила всё это время в один миг перестало быть главным в её жизни. Рисунки, где одинокие коты, сидящие на крышах домов, и человеческие силуэты под зонтами, бредущие узкими улочками непонятно куда, и облака, так похожие на нас людей и всё-всё-всё, что было вычерчено её рукой, вот прямо сейчас на моих глазах превращались в размытые следы, по которым ещё угадывалось наше с ней прошлое. Как мало мы знаем друг о друге. Она пыталась что-то сказать, угадав мои мысли, мол, всё не так и плохо у неё. Конечно, всё просто отлично и не надо уже клясться в верности, мечтать о будущем, где дети будут походить на своих родителей, целоваться, как в последний раз и подолгу стоять у её дома не в силах проститься до завтрашнего дня. Здесь под этим серым небом ничего этого уже нет, и никогда не будет. Даже сейчас я не мог понять, как этой по существу ещё девочке удалось так сильно меня зацепить? Неужели это и есть та самая любовь, про которую люди выдумывают всякие сказки?
Я поймал себя на мысли, что всё это время, пока я блуждал в собственном «зазеркалье», стоя перед ней, она что-то говорила мне, а я был далеко отсюда. Её голос пробовал звучать без дрожи:
- Как ты меня нашёл? Я иду, вижу, а это ты… Какая случайность… неожиданная. Вот работаю – «заказ» у меня. Ещё скоро начнутся курсы при Ленфильме. Обещали хорошее место. Меня ценят и есть перспектива для роста… С институтом пока никак не получается, но я не падаю духом – коплю деньги. Слышала, что у тебя кто-то появился. Рада за тебя. Это хорошо, что ты в порядке и не один. Одному плохо. У меня тоже всё будет, но чуть позже… может быть.
Я слушал её и думал про себя так: «Хорошо-то хорошо, да только меня не обмануть: и так видно, что провинциальный налёт остался на тебе, и ещё долго не удастся его смыть. Жаль, что твоей головке надо думать о куске хлеба сегодня больше, чем раньше. Рано или поздно придётся подчиниться, чтобы выжить. Вот именно, чтобы выжить, утвердиться сначала надо будет упасть. Главное, чтобы Создатель от тебя не отвернулся. Ну, вот и всё – надо идти. Миссия моя окончена и здесь меня больше ничего не держит». Кивнул, повернулся и…
- Ты не можешь вот так уйти. Это неправильно. Я ждала этой встречи. Я хотела сказать тебе, что… Нет, всё не то, не то… Ну, почему ты такой? Почему появляешься внезапно и вот всё это? – она опустила голову к пакету у своих ног. – Что мне с этим делать?
Я замедлил шаг, оглянулся. Видел, как она потянулась ко мне, но сумел удержаться – пожал плечами и стал удаляться. «Мужчина принимает решение и защищает…» - стучало у меня в висках. Решение ещё было принято там, дома, а защищать никого уже не надо было, тем более, здесь, где все пришлые чувствовали себя вторым сортом.
Она продолжала говорить, но теперь уже самой себе:
- Я тебя люблю… Тебе надо, чтобы я страдала? Это жестоко. Не уходи… прошу тебя.
Внезапно повисла пауза. Это было похоже на то, как человек, читающий вслух книгу, замолкает, переворачивая страницу. В воздухе кружил снег, подгоняемый ветром, мимо проходили люди, а она стояла и не знала, что делать дальше. И вдруг она выпрямилась. Было ощущение, что у неё ещё остались силы, чтобы доиграть эту сцену до конца.
- Хорошо, иди, но знай, что я останусь в твоём сердце навсегда. Я буду рядом даже тогда, когда меня уже не станет, - её глаза засверкали, и голос засипел от напряжения. – Ты останешься только моим.
Всего этого я уже не слышал, отделённый от неё снежной пеленой. Шум города взял верх над её голосом, потонувшим в звуках зимнего дня. Всё.
10. От женского лица.
Он уходил. Я это чувствовала. В моих глазах стояли слёзы и губы, мои губы, потрескавшиеся от мороза, шептали тихо-тихо: «Обернись…». Нет, он не слышал – налетавший ветер отбрасывал мои слова, мешая их смысл со снегом. Так им было не больно падать в пустоту, куда меня саму тянула неведомая сила.
«Кажется всё. Точка и я осталась одна и вот это, - нагнулась к пакету у своих ног, - моё прошлое…»
Конечно, тогда можно было бы всё начать с чистой совестью заново. Но где взять её чистую-то совесть, когда она всего одна у меня и была, да и та с червоточинкой? Да, натворила я дел, и висеть им теперь на моих ногах комом грязи до самого последнего дня. Всё это будет тянуть вниз, гнуть и никакого мне неба не видать больше. Зачем я такая нужна облакам?
Стряхнула снег с пакета, а оттуда на меня глаза ребёнка смотрят. Я испугалась – не признала свою детскую фотку. Потом-то вспомнила, и стало мне горько. Хотела заплакать, да подумала, что не время сейчас, и «заказ» у меня и надо идти – зарабатывать себе на жизнь. Посмотрела в ту сторону, куда он ушёл, и показалось, что ещё стоит, не уходит. Надо было дуре побежать за ним повиснуть на его плечах и прямо в лицо прокричать, что люблю… Видно, я уже не та, что была прежде и этот город, сделав меня своей заложницей, за этот время что-то во мне подменил. Так и осталась там, где стояла, прижимая к себе своё прошлое. Мои крылья мне уже не принадлежали. В небе над Адмиралтейством что-то звякнуло, слетело вниз и, разлетевшись на мелкие осколки, отголосками и призвуками растворилось у самой земли. Я ещё подумала: «К чему бы это?»
- Ну и ладно, - мой голос стал крепчать, и даже что-то зазвучало горделивое, - в девках не засижусь. Подумаешь, какой-то там майор… Да у меня генералы будут в ногах валяться, если я этого захочу. Надо только будет подстроиться под ветер, чтобы не занесло. Природа меня не обидела внешностью и если правильно себя поставить, можно добиться многого и ни как это делали мои сёстры. Большие города - хорошие учителя. Жить надо, а не любоваться своим дурацкими принципам. Быть непорочной в этой жизни не актуально. Сегодня же после работы сломаю себя – напьюсь и сломаю…
Вечером, отмотав смену, уселась на диван, обложившись конвертами. Последние письма, которые ему писала уже отсюда, так и остались нераспечатанными. «Неужели всё зря? Не понимаю… Почему?» Рука потянулась к бутылке вина. Не лучший ход, но ничего другого рядом со мной не было. В квартире я была одна – хозяйка уехала к сыну в армию. Он у неё где-то на Урале учился защищать Родину.
Не заметила, как на донышке остался всего лишь один глоток. В голове всё перезванивалось, и я пыталась себя разговорить, пьяно читая урывками вслух свои же письма. Страшная картина, когда женщина пьёт в одиночестве, да ещё копается в своём прошлом, где так всё начиналось красиво. А что теперь? Пепел… один лишь пепел.
Я ещё что-то пыталась доказать себе и громко кричала, уставившись в потолок, что отдамся любому, только бы он постучал сегодня в мою дверь. Перед глазами всё плыло и мне стало казаться, что в доме нет ни окон, ни стен, ничего нет, и поэтому снег падает мне на голову сверху, отчего холод сковал всю меня, и я заснула, кутаясь в покрывало посреди скомканных писем из моего прошлого.
Проснулась под утро. Встала. Подошла к окну. Город преобразился, нарядившись в белый саван. Я ещё подумала: «Как тихо-то, будто все умерли…» Холод по ногам, по телу. Зубы стали выстукивать дробь. Постояла. Потрогала заледеневшее окно. Подула на пальцы. Надо было начинать новый день, но настроения никакого. Всё надоело: и эта зима, и город с его ритмами, и работа, где меня ценили и использовали по полной программе, и люди, которые жили каждый своей обособленной жизнью.
Я вздрогнула – в прихожей скрипнула дверь. «Наверное, я с вечера забыла её закрыть. Спасибо сквозняку напомнил». Нет, это был не сквозняк – мой слух чётко расслышал шаги. «Кто бы это мог быть?» На этот вопрос я не успела ничего придумать – дверь в мою комнату распахнулась и я обмерла. Крик так и остался где-то в моём пересохшем горле, а эти двое, видно не ожидавшие меня здесь застать, напали и стали затыкать мне рот. Я сопротивлялась, но их руки были сильнее моих. Повалив на пол, закрыли мне голову покрывалом. Что-то искали, копаясь в мебельных ящиках. Я не подавала признаков жизни напуганная до смерти. Стала вспоминать молитвы, но как назло на ум приходили только строчки из Гумилёва: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд…» Эти двое, судя по их коротким репликам, были самыми заурядными ворами, которыми наводнился город в эти предпраздничные дни. Как мне хотелось, чтобы они ушли… И они ушли, но сначала изнасиловали меня так, что я потеряла рассудок.
Мне трудно сейчас про всё это вспоминать, но я хочу понять: «За что? Где я в этой жизни наследила так, что должна была всё это пережить?» Это сейчас. А тогда, когда они ушли, я хотела умереть, чтобы никогда больше меня не было здесь, среди вас люди.
11. От лица города.
Ну, вот и кончено. Всё в моей власти: и наградить, и наказать. Вас много, а я один. Вы как муравьи снуёте по мне, хлопая входными дверями. У вас это называется жизнью, а мне от всего этого одна маета. Старым городам нужен покой и уважение, а вы изуродовали мои улицы и дома, да ещё всякие фейерверки по ночам пускаете. Мне весь этот шум ни к чему. Вам бы со всем этим в другие места податься, где всё подобное в почёте, а у меня другой ритм. Я не из тех городов, кому хочется обогнать время. Это по молодости я куролесил, да и царь Пётр был в ударе тогда, а сегодня хочу тишины. Больше мне ничего не надо.
Много вас шумных. Все вы у меня на карандаше. Вы-то думаете, что здесь над вами Создатель колдует? Заблуждение. На этой территории я всему голова. А иначе и быть не может – всё здесь моё и принадлежит только мне. Вы приходите и уходите, а я остаюсь. Так кому, как не мне следить за всеми вами?
Ну, кто вы такие, чтобы мне вам делать поблажки? Живёте по непонятным законам, которые под себя строгаете. Какой в них смысл, если вы сами пытаетесь жить не по ним, а как придётся? Большинство из вас мается от зарплаты до зарплаты. Этих чего жалеть-то? Ещё нарожают себе на смену. Вот о меньшинстве подумать стоит, но и среди них полно всякого сброда. Видно без этой категории никак человечество не может обойтись. Ну, и фантазёры, конечно, попадаются. Эти ещё ничего: всё хотят дотянуться до солнца, да с небом поспорить. Разве в городах этим можно заниматься? Здесь один обман.
Вот и она приехала, перья распушила, мол, всё ей под силу. Ага, сейчас. Да таких на моих улицах и проспектах можно лопатой собирать в кучи. Понаехали, ногами сучат в подворотнях. Нарядятся, как попугаи и зыркают по сторонам, дуры. Ну, разве в этом смысл жизни? Нет, я не запрещаю, но зачем же для этого переть в большие города? У нас и без этого не продохнуть, а они едут и едут. Кого хотят удивить?
Вот взять меня – я был, есть и буду. Вам это не угрожает – все вы уйдёте в мир иной, а мне надо будет дальше жить. Это сейчас вы любите, рожаете, мечтаете… А что потом? Бесконечность? Да, но не для вас. И даже если Нева выйдет из берегов, и я повторю судьбу Атлантиды и тогда останусь живее всех вас. Мне даже самому интересно: «Как всё будет?» Ну, то, что вас не станет – это понятно. А сколько будет тишины и покоя? Замечу, что так оно и будет, но вот знаю об этом, а поверить не могу. Вот что значит пожить ради людей – всё куда-то пропадает: и надежда, и вера.
Ну, а ты что плачешь? Больно? А разве ты не этого хотела в своих фантазиях, когда писала ему письма? Ах, не так? Понимаю, понимаю: фрукты, шампанское, тихая музыка, белые чулочки… Я так скажу, что на всех вас не угодишь: одной подавай оргии, другой кого помоложе… Не взыщи: кто подвернулся под руку, тот и постучался в твои двери. В следующий раз будешь себя вести по осмотрительней. И потом, я повторяю, что это моя территория и на ней действуют мои законы, да и ты никогда не станешь здесь своей и тем более не дотянешься до солнца. Даже если попробуешь доказать обратное, ничего у тебя из этого не выйдет. Ты принадлежишь к большинству, а таких никому не жалко. Не веришь? А ты позови сейчас себе кого-нибудь на помощь. Что страшно разубедиться? Ничего-ничего, это будет хорошим уроком, а то возомнила себе непонятно что. Ты приезжая, а значит, лимита и нет у меня к тебе сострадания. Все вы для меня на одно лицо. Надоели. Не для этого царь Пётр костями людей усеял эту землю, чтобы вы нынешние тут ходили павлинами. Что, ты не такая? Говори громче… Да все вы так, а капнёшь - из душонки-то черви и полезут. Всё выторговываете себе: то место под солнцем, то кусок пирога с барского стола, то… Ладно, своё ты уже получила. Не взыщи – чем богаты… Ну, если добавки попросишь, суну тебя по знакомству в одно тёпленькое заведение. Нынче в Россию инвесторы едут и нам надо себя не уронить во всех смыслах. Вот ты и будешь чем-то вроде пропускного пункта. Хоть оденешься, да матери поможешь. Небось, бьётся, как рыба об лёд, прикрывая срам старших сестёр-то? Что молчишь? Не злись. Я же от чистого сердца с тобой так. С какой другой у меня разговор короткий был бы. Говори громче… Хоть стены и мои уши, но возраст своё берёт. А, разобрал… Смерти просишь? Голубушка, её ещё заслужить надо. Ты сперва помучайся, поживи, а уж там я погляжу. Лады? Не слышу… Ну, и Бог с тобой, хотя откуда ему здесь взяться, когда вон что во всём мире творится? А ты помни, что за всё надо платить. И если даже я ошибся в отношении тебя – это в порядке вещей. Разве вы люди не исповедуете всё подобное, когда творите что-то похожее с себе подобными? Ты вспомни, как кинулась к нему и потом всё что-то хотела доказать и клялась, и письма эти, а потом сюда примчалась. И какой смысл во всём этом? Думала, что он всё бросит и поедет за тобой? Дура, как есть дура, начиталась классиков. Это раньше модным было на край земли, а сегодня всё в рамках: трах-бах. Кстати, прими ванную, а то от тебя пахнет этими отморозками. Да, и сходи, проверься, а то вдруг забеременеешь. Ни к чему мне при нынешнем кризисе лишний рот. И вот, что ещё – ехала бы отсюда. Не быть тебе счастливой. Кто решил? Я. Ну, протянешь ещё пяток лет, а потом жизнь закончится. Даже если устрою тебя ублажать инвесторов – это ещё ничего не значит. Ну, приоденешься, икру чёрную попробуешь. Не советую привыкать к ней. От сытой жизни отвыкать трудно. Молчишь? Ну, моё дело предупредить, а тебе делать выводы.
Что-то я сегодня с тобой разоткровенничался. Вон в столице мэра сняли с должности. Как бы у нас не начались передвижки в кадрах. Не люблю я эту возню, ибо сегодня кого не поставь, всё одно результат будет тот же – одним миром мазаны.
Ну, ты чего замерла? Слышишь, птаха? Эй, кто-нибудь вызовите скорую… Люди-и-и...
12. От лица автора.
Жизнь расставила всё по своим местам. Конечно, многое надо было бы сделать не так, но проклятая спешка всему виной. Разучились мы жить с оглядкой. Когда-то умели, а потом все в один миг забыли и теперь творим, не зная что. Так бы можно было, и махнуть рукой, мол, живы и ладно, да только жизнь вся наша с одними знаками «минус». И что на это сказать? Нечего. Да и что об этом думать, когда будущее наступает на пятки, а настоящее комканное, штопанное пере штопанное заикается от бешеных ритмов. Тут на то, чтобы оглянуться назад времени нет.
Вот и она: летела, спешила всё успеть, а «второй эпизод» взял и схватил её за руку. Хватка у него ещё та – никому ещё не удалось вырваться. Долгий это танец в окружении людей в белых халатах. После лекарств сила воли подавляется, и ты уже себе не принадлежишь. Всё, что от тебя требуется – соблюдать режим дня. Ты соблюдаешь. Это ведь так просто. Конечно, иногда появляется мысль уснуть и больше никогда не просыпаться, и ты думаешь, что вот сегодня так и случится. Увы, наступает новый день, а ты всё там же и вокруг тебя набежавшие непонятно откуда любопытные. Чужие они тебе, да и говорят загадками. Ты пробуешь вслушаться в их речь. Нет, несут какой-то бред. А тебе надо срочно покинуть этот мир и ты злишься на них за то, что они никак не уходят.
Это потом внутренний голос подсказывает, что это врачи. Врачи? Ну, да, и они хотят вылечить. Хотят? Так пусть лечат. Не получается? Тогда пошли все вон и оставьте её наедине со своими страхами. А может это и не страхи, а что-то из прошлого пытается вернуть её в реалии?
Вот рисунки, где одинокие коты, сидящие на крышах домов, и человеческие силуэты под зонтами, бредущие узкими улочками непонятно куда, и облака, так похожие на нас людей и всё-всё-всё, что было вычерчено её рукой, сейчас с нею. Она мысленно листает их и ей хорошо. Чудится его голос с лёгкой хрипотцой: «Мы с тобой похожи на двух влюблённых лошадей, которые мечтают, чтобы у них однажды выросли крылья, и они смогли бы по весне отправиться в Париж». Она улыбается и начинает читать по слогам вслух: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд…»
Октябрь 2010 г.