Предыдущая глава http://www.proza.ru/2011/08/16/542
Во второй рааз - декабрьскую тишину поселка, где выпуклыми формами темнели несколько солидных домов «новых русских», а низкие старенькие дачные домики проглядывали из снега черными скатами крыш, нарушили странные звуки. Сначала они были похожи на щелчки пальцами по комкам газетной бумаги, а затем уже – на частые хлопки и потрескивания. И наконец, подытоживая какофонию дьявольского оркестра, языки пламени, взметнувшегося над посёлком, разорвали черный саван зимней ночи.
К счастью, погода была безветренной, и огонь, выбросив ещё и ещё раз фейерверки искр, быстро стал затихать, однако вновь повторил свои вступительные аккорды, выдохнув напоследок хлопки, щелчки, тихие шёпоты, будто слова отходной молитвы.
В понедельник, едва Ася вошла в прихожую, дочь встретила её словами:
– Мамочка, папа сгорел! – Голос Саши дрожал, глаза распухли от слез, которые неудержимо скатывались по щекам. – Мам, ты только, пожалуйста, не расстраивайся…
С того дня, когда аутопсия подтвердила, что останки, извлечённые с места, где сгорел строительный вагончик, установленный десять лет назад на расчищенной от первого пожарища площадке, принадлежат Виктору, Ася не проронила ни слова.
Провожали уходящий 1998-й год, провожали Виктора… Ася на все вопросы дочери отвечала долгим отсутствующим взглядом, будто возвращаясь откуда-то, с трудом вникала в суть услышанного, качала безучастно головой и снова уходила в себя. Саша предпринимала отчаянные попытки вернуть маму в настоящее, к решени наю безотлагательных вопросов, но Ася замерла в своём вчерашнем. Казалось не было такой силы, которая остановила бы это самоистязание. Александра была вынуждена все шаги, предшествующие похоронам, сделать сама. Девять дней пришлись на понедельник тридцать первого декабря. Инна Игоревна, приехавшая накануне вечером, с раннего утра готовила на кухне черничный кисель, кутью из риса, изюма и чернослива, тушила курицу.
Ближе к двенадцати вернулась из института Александра, быстро переоделась в домашнее и, перехватывая на ходу то огурчик, то кусочки докторской ароматной колбаски, начала нарезку кубиками картошки, моркови — в общем, всех составляющих семейного любимого оливье. К четырём часам все сели к поминальному столу – Ася, Саша, соседка тётя Валя да двое друзей Виктора. Телевизор не включали. Вспоминали, как и принято, об умершем только хорошее. Когда гости собрались уходить, Ася неожиданно произнесла:
— Давайте помянем Александру Семёновну. Теперь, может, и свиделись они. А может, пока и нет…
Внучка с бабушкой обменялись многозначительными взглядами и облегчённо вздохнули. Ася перелила поминальную водку из стопочки в фужер, долила доверху пепси-колой, выпила залпом, поцеловала дочь и маму и вышла на кухню.
Глубоко задумавшись она начала быстро записывать в заветной тетрадке:
– В дверь мою не достучался, не пробился.
В ночь шаги... Неуверенные шаги…
О приюте просил, как о милости
нищий просит на церковной паперти.
Но я подлость твою и предательство
не простила впервые за годы.
Всё стерпела, прожив без радости
жизнь единственную с тобою - убогим.-
Когда часы пробили полночь и 1999-й год начал отсчитывать первые минуты, Ася уже спала. А Инна Игоревна с Сашей остались смотреть у тёти Вали вторую часть «Иронии судьбы». Позже, когда Сашуня пристроилась отдыхать рядом с мамой на диван-кровати, Инна Игоревна внезапно услышала то, о чём Ася молчала и о чём, вероятнее всего никогда бы с ней поделилась.
— Витя в последнее время – приходил хоть и не так часто, как раньше, но неизменно пьяным, — рассказывала соседка Валентина.— В тот четверг он заявился довольно поздно (Саша с Асей уже спали), тихонько начал стучать: знал, что я первая услышу. Звонок год как отключили. Он и посреди ночи
мог всех переполошить. Твои не проснулись, а моя комната рядом, и я – скорее к дверям: «Виктор, ты что ли?» — «Я, я, тёть Валя! Пусти!» – По голосу понятно, что навеселе. Я его увещевать стала, чтоб к Юле своей шёл. А он, как собака побитая, скулит: — «Пусти, холодно... Некуда идти-то. Эта сучка, Юлька, меня выгнала. Неделю сплю где придётся».
Ты же знаешь, Игоревна, – продолжала она, – он всегда был такой жалкий и безобидный. Никогда ведь не буянил, не дрался: пьяный, противный, но не злой. Но мне надоело слушать и я, рассердившись, ему выговорила: «Что ты, друг ситный, плачешься, если сам во всём виноватый? Мамкину комнату пропил, а мог бы и дочке оставить! Теперь бомжатничаешь и Асе с Сашуней покоя не даёшь. Я вот милицию вызову! Иди-ка от греха подальше».
Сказала да пошла к себе. Но он не послушал меня. Стал стучать громче и громче. Разбудил-таки Асю. Она в коридор выбежала, приблизилась к дверям и сказала такое, что у меня ноги подкосились: «Ты не человек, ты — червь, понимаешь, Вильнов? Ещё посмел явиться! Мало того, что моё невеликое женское счастье растоптал, так и в чужую жизнь горящую головешку подбросил». Ася говорила негромко, но он, конечно, всё расслышал — Витёк наш. Царство ему небесное! Грех — плохо об усопших говорить. Прости меня, Господи! Только он ответил, как ударил. Ася от дверей отшатнулась и по стеночке, по стеночке в ванную пошла. Витя ещё какое-то время постоял, поскрёбся и... ушёл.
— Валентина, а что сказал Виктор? Что? – Инна Игоревна смотрела удивлённо-выжидающе. Соседка смутилась, попыталась заговорить о племяннице, которую надо бы подготовить к поступлению в институт, но Инна Игоревна пристукнула ребром ладони по столу и настойчиво повторила: – Что сказал Виктор?
Валентина тяжело вздохнула и нехотя довела до конца своё повествование.
— Но ты же, Инна Игоревна, не можешь не знать, что Ася с каким-то женатым год как путается…
Расширенные зрачки, долгое изумлённое «Ка-а-ак?!» яснее ясного сказали об обратном. Инна Игоревна чувствовала давно, что с дочерью что-то происходит. Видела, как сияют звёздочками глаза, как летит, а не идёт её Ася. Но не спрашивала, ждала, когда та сама захочет рассказать. И вот она — правда!
— Так что же сказал Виктор? – в третий раз прозвучал вопрос, но уже устало и обречённо.
Соседка медленно, слово в слово, повторила слова — те, последние, которые и она, и Ася услышали тогда: – «Да, позвонил, да, сказал я твоей Светке, что дура она толстая, хоть и с двумя высшими образованиями. Не видит дальше собственного носа, как ты с её законным супружничком «шуры-муры» крутишь. Думаешь, Аська, ты — ангел? Нет, ты — стерва, да ещё та! У подруги мужа отбиваешь, а там, между прочим, трое детей!
– Слушай, Валя, у тебя какие-нибудь капли успокоительные есть в аптечке? Не хочу свет у девочек включать, — попросила Инна Игоревна. Услышанное было настолько ошеломляющим и неожиданным, что ей нужно было немало времени, чтобы осмыслить и принять правду, которая выходила за рамки её незыблемых жизненных правил. Она, не верующая в Бога женщина, всегда следовала услышанному в детстве: «Не убий, не укради, не солги...» – то есть всем тем заповедям распятого Иисуса, которые несмотря ни на какие социальные перевороты не были стёрты из памяти вырастившего её отца. И она, лишь единожды познав мужчину, который, узнав о её беременности, исчез из её жизни раз и навсегда, ни разу не посягнула на чужое, не принадлежавшее ей женское счастье. А ведь во времена её ушедшей молодости было, как известно, «на десять девчонок по статистике девять ребят».
Хотелось заплакать, но в горле стоял ком – горький полынный ком.
5.
Прошло полгода. Июльским, непривычно жарким утром Инна Игоревна и Саша, ночевавшая у бабушки, приехали провожать Асю в Пулково-2 — аэропорт сообщений с запредельными странами, далёкими и близкими, на самолёт, имеющий пунктом приземления Италию, названную когда-то и кем-то земным раем. Половину предшествующей вылету ночи лучшая подруга Ритка Омельчук отговаривала Асю лететь. Рассказывала о пропавшей без вести сотруднице, которая тоже за иллюзорным счастьем на Сицилию в Палермо рванула, и от неё год как « ни слуха, ни духа». Ася слушала и молчала. Перед тем как лечь спать подала подруге тетрадь, исписанную крупным наклонным почерком первоклашки со стихами: от первого, датированного октябрём 1974года и до последнего прощального:
Двумя ладонями: правой и левой -
к левой и правой щеке.
Чувствую, как в висках пульсируют вены,
несущие кровь по реке
жизни твоей той, которой не в праве
я предъявить права.
Ту, которую вчера мы украли,
а сегодня, увы, завершен карнавал.
На маске лица, мерцающего сквозь просветы,
пальцы, тщетно вбирающие штрихи.
рисунка, сохраняющего портрет твой
на всю оставшуюся для памяти жизнь.
Кольцо сильных рук вот-вот и ослабнет.
Рванется обезумевшее сердце в тупик.
Под правой и левой горячечной тайной
сорокаградусный пожар двоих.
.
Рита прочитала и поспешила нажать на кнопку настольной лампочки: слышно было, как в темноте дрогнул, смягчился, изменился её голос и поспешил пошутить:
— Спокойного утра.
И действительно, утро не обмануло их ожиданий — безоблачное небо с желтым сияющим светилом и легко «пойманный» потрёпанный «Жигули», ведомый представительницей «слабого» пола — всё настраивало на улыбку. Пока ехали Рита, раскрыв тетрадь, ещё раз пробежала взглядом, записанные на внутренней стороне коленкора обложки два адреса — питерской свахи, занимающейся поставкой русских невест в уж слишком много обещающую Италию - в город, расположенный сравнительно недалеко от Милана, и жениха, выбравшего Асю по фотографии.
— Бреша, — произнесла она.
— Странное название, так и хочется продолжить — брешешь — подумала про себя, и продолжила размышления уже вслух:
— Рим, Венеция, Флоренция, Верона, Болонья, Турин... но Бреша — это, определённо какая-нибудь деревня.
Ася мягко прервала подругу:
— Брешия — так называется город! И уже одно то, что в нём имеется место для двух театров, нескольких музеев и крепости, кажется XVI века постройки, говорит не в пользу твоей иронии. Успокойся, Ритка. Не ищи, пожалуйста, за что бы зацепить твой остренький язычок! –
Но Рита, продолжая читать, вдруг засмеялась:
— А имечко в самый раз — услышала и сразу успокоилась — Валериани.
Ася подхватила весёлый тон и сквозь смех, заразивший и её, поправила подругу во второй раз:
— Да ну тебя, Ритуська! Валериани — это фамилия....
Не дав ей договорить, Рита снова брызнула смехом, отрывочно вставляя незабытые фразы из забавной сценки, десятки раз показанной по телевизору:
— Точно, точно... Как ваша фамилия? Петров Авас...
— Ну и хохочи сколько хочешь! — миролюбиво сказала Ася и серьёзно добавила: — А имя однозвучно моему отчеству — Винченцио.
— Ладно, ладно, подруга, неважно как зовут, а важно, что дадут! И не поддадут ли... Но если что, я твоего Валерика из под земли достану!
Так ему и передай! Главное — звони и пиши. И доллары спрячь подальше, чтобы он о них и не знал. –
Ася вдруг рассердилась:
— Брось, Рита! Нельзя же никому не верить и ждать только плохое. А хуже, чем есть, уже не будет.
В аэропорту она повторила эти же слова:
— Хуже чем есть, мамочка, быть не может! Пока Сашка учится, моей зарплаты не хватит. Ты это знаешь лучше меня — педагоги всегда были и будут нищими в нашем Отечестве! А там я смогу заработать столько, что их «лириков» хватит и мне, и вам с Сашей, да ещё останется, что отложить. Ася хотела закончить на деловой бодрой ноте, но не смогла. Прижала мамины ладони к губам, поцеловала и сказала, как в воду ледяную прыгнула:
— Прости, прости меня, мамочка... –
Быстро чмокнула и прижалась на несколько секунд к дочке, которая была её намного выше — и ростом, и фигурой, и лицом её девочка была один в один — Витёк-младший. Ритке, стоящей позади них, послала воздушный поцелуй словно ломкий цветок из невесомого полевого разнотравия высушенных соцветий с едва уловимой сладкой душистостью. Потом уже на расстоянии оглянулась: Сашка что-то оживлённо говорила Рите, подпрыгивала, энергично махала обеими ладонями — было похоже на тоненькое высокое деревце-саженец с трепещущими на ветру листочками; мама стояла, прижавшись к толстому стеклу, которое прозрачной, но непреодолимой стеной встало между ними, впервые деля их жизнь на несоединимые звенья. Ася чувствовала, что
мама плачет и сама, еле сдерживаясь, ругала себя:
— Нюня! Вечно ноешь. Никто тебя не гонит. Не хочешь, не лети!-
В самолёте достала из сумочки новую тетрадь. Раскрыла первую страницу, записала.: 14 июля 1999 год. Стала карандашом писать, зачеркивать, снова писать.
Прижалась лицом к стеклу иллюминатора и не видела, не слышала ничего и никого — внутри неё росли новые строчки:
Как по кромке льда,
как над пропастью по канату
Медленно в никуда.
Обернуться так хочется!
Крупным шрифтом «НЕЛЬЗЯ!»
проштамповано на плакате.
И билет твой, Ася, ТУДА,
Рейс обратный пока не оплачен.
http://www.proza.ru/2010/01/06/63
Продолжение