Звук у телевизора был приглушен, и Кокорин слышал, как жена колдует перед зеркалом. Монотонно, баюкающе – словно легкие волны о прибрежный песок – шуршала по волосам массажная щетка. И так долго–долго...
– Кокорин!
Жена звала его по фамилии. Подхватила где–то, что так принято у жен начальников. А Кокорин тоже был начальником, правда, самого маленького цеха на заводе.
– Кокорин! Ау! Ты меня слышишь? Я ушла.
Жена собиралась на репетицию хора. Два года назад она записалась в самодеятельность и каждую субботу со средой, не считая концертов, пропадала в клубе.
– Кокорин.
– Да.
– Оторвись ты от своего ящика.
Кокорин поднялся из кресла. На голос матери вышел из своей комнаты их сын, девятиклассник. Мальчишка встал рядом с отцом, положил руку на плечо и засопел, наблюдая за матерью. Она сразу же отвлеклась от зеркала.
– Что смотришь, Виталик?
– Красивая ты у нас.
Последнее время сын много кривлялся, но сейчас голос у него был серьезный, восторженный даже. Кокорин уловил смущение на лице жены. Витька взрослел. Он уже стал делить женщин на красивых и некрасивых и относиться к ним, исходя из этого. Даже сейчас, когда она покидала их в субботний вечер, он нисколько не осуждал ее.
– Уроки выучил?
– Завтра же воскресенье, мам, какие уроки?
– Ах да... И все равно надо заниматься. И поужинать не забудь. Кокорин – это на твоей совести. Ты слышишь?
– Слышу.
– Не скучайте без меня.
– Хорошо, мам!– радостно пообещал Витька.– Ты не беспокойся.
Он небрежно опирался на отца, которого уже перерос, а теперь старался подчеркнуть это перед матерью. И в просьбе не беспокоиться поигрывали заговорщицкие нотки. Кокорин повел плечом, намекая, что ему неудобно стоять в такой позе, но сын не понял и еще сильней притянул его к себе.
– Значит я побежала.
– Поздно не задерживайся, а то суббота, мало ли шпаны по улицам мотается.
– Кокорин, как тебе не стыдно, я вышла из этого возраста.
Мягко закрылась дверь. Громыхнул и затих лифт. Кокорин встал возле кухонного окна. Жена должна была пройти мимо. День заметно прибавился, и в шесть часов вечера солнце еще не садилось. Из–за дома выбежали подростки, один догонял другого. Наконец, появилась жена. Походка у нее была легкая, без малейшего напряжения, да и фигура счастливая, не принуждающая к гимнастике и отказу от пирожных, даже зимнее пальто не скрывало ее стройность. Жена не оглядывалась. Напротив остановки она посмотрела на часы и, не дожидаясь зеленого света, перебежала дорогу. После этого Кокорин потерял ее из виду, но не отходил от окна, пока не подъехал автобус.
А Витька тем временем занял место матери у зеркала. Застигнутый врасплох, он испуганно отпрянул и покраснел.
– Прыщик вот вскочил, простудился наверно.
– Ничего страшного, это от возраста.
– Пап, а на кого из вас я больше похож?
– На дядю Толю.
Мать все уши прожужжала, что Виталик вылитый Анатолий в детстве, но мальчишке не терпелось и от отца услышать о своем сходстве с красивым маминым братом.
– Шутишь, он же совсем черный.
– И ты потемнеешь. Иди уроки учи, мать же сказала.
– Уроки, уроки, имею я право отдохнуть.
– Конечно, имеешь, только математичка на последнем собрании жаловалась.
– Ей, конопатой, не угодишь.
– Витя, нельзя так об учительнице.
– А если она, и правда, конопатая. Я же не виноват? Давай лучше в хоккей сыграем.
– Может, в шахматы?
– Скучно.
– Ладно, только с условием: играем пять партий, и ты садишься за математику.
Сын побежал к себе и через минуту, раскрытая коробка с детским хоккеем стояла на журнальном столике. Фигурки игроков были выкрашены заново – каждая команда в свою клубную форму, как на чемпионате. Несколько вечеров кропотливой работы. Ни одного потека, ни одной нечеткой линии –аккуратненько и с любовью. <Может, если захочет,– подумал Кокорин,– и терпенья хватает, не совсем же никчемный оболтус, просто мусора в голове пока полно>.
– Спартаковцы , естественно, мои.
– Хитрый, Витька, они же у тебя лучше отрегулированы, опять выиграешь.
– Я не Витька, а Виталлий! Мама же запретила меня так называть.
– Ладно, Виталий. Только непонятно, почему тебе не нравится Виктор. Виктор переводится как победитель. Самое имя для настоящего мужчины.
– Мама же меня Виталием зовет. И самому мне больше нравится быть Виталием.
– Уговорил, будешь и спартаковцем и Виталием.
– А ты зря думаешь, что мои лучше отрегулированы. Просто у тебя реакция слабая. Когда мы с Юркой играли серию из двадцати четырех туров, так я его и динамовцами, и спартаковцами драл, без разницы. Но <Спартак> – моя любимая команда.
– Слушай, почему именно двадцать четыре тура?
– Как в шахматных соревнованиях.
– Вот видишь, все–таки у шахматистов учитесь.
– Пристал со своими шахматистами! Никогда не играл в них и играть не собираюсь.
– А в шестом классе тебе вроде бы нравилось?
– Глупый был. Шахматы игра для пионеров и пенсионеров.
– Я вроде еще не пенсионер.
– Все равно уже.
Сын даже не смутился, а Кокорин не стал уточнять, что именно <уже>.
Они сыграли намеченные партии, и во всех победил сын. Соперник из Кокорина был некудышний, но Витьке это не наскучило. Выигрывать ему нравилось. Кокорин еще раз попробовал усадить его за стол, и снова не получилось. Не хотел мальчишка слушаться– и все тут. Прежде находили общий язык, а за последний год Витька совсем отстранился от отца, скучно ему стало. Тут как–то сразу и жена со своим хором связалась, и парень вытянулся, даром что детские игрушки не бросает, а только, что попало уже не наденет, в простенькой рубашке на улицу не выйдет. И коврик перед зеркалом чуть не до дыр вытер. А стоит родителям начать разговор – у пацана сразу ушки топориком, надеется нечто поинтереснее из взрослой жизни узнать.
В прихожей зазвонил телефон. Витька сорвался и быстрее к трубке, чтобы отец не опередил. И дверь за собой прикрыл, оберегая секреты. Но сразу же вышел раздосадованный.
– Тебя с работы.
– Евгений Сергеевич,– Соловьев говорит,– Иванцова руку сломала.
– Сильно?
– Ну что за вопрос, сильно или слабо?! Не ушибла руку, а сломала! Сломала!
– Да, понимаю.
– Спускалась к нижним бакам, там проводка неисправна, оступилась в темноте и пожалуйста: закрытый перелом руки.
– Проводка точно неисправна,– согласился Кокорин, не в состоянии сосредоточиться.
– Конечно, точно. Об этом еще в среду в журнале запись сделана.
– Врача вызвали?
– Нет еще. Я сначала вам решил сообщить.
– Звоните врачам, а я выезжаю. Сейчас же звоните!– он перешел на крик, а когда бросил трубку по инерции, не снижая голоса, позвал: – Витька!
– Виталием меня зовут,– раздраженно и с нажимом огрызнулся сын.
Лицо Кокорина скривилось. Он уже замахнулся на сына, но сдержался и стал суетливо собираться, стараясь не глядеть на него. Но Витька все время оказывался перед глазами, а необходимые вещи не попадались. То лез под руки выходной костюм, то летние брюки... Уже в пальто и обутый, он обнаружил, что на вешалке нет шапки, и снова беготня в ботинках по чистому полу.
– Шапку не видел?
– Вон твоя шапка, на шифоньере.
Кокорин подпрыгнул, но не дотянулся, шапка лежала у самой стены. Сын обошел шифоньер сбоку и спокойно достал ее.
– Что случилось–то?
Участие в голосе сына словно встряхнуло Кокорина. Стало стыдно за свою нервозность и несобранность. <Разве может мальчишка уважать такого отца, ему же гордиться батькой охота, а чем тут гордиться>.
– Авария у меня на работе. Человек руку сломал,– тихо пожаловался он.
– А тебе зачем ехать? Ты же не врач.
– Надо, сынок. Ужин не забудь разогреть, а матери скажешь, что я задержусь.
– Ну и работенка у тебя.
Работа была действительно неважная. Вернее не работа, а ситуация в последнее время. Месяца не прошло после одного несчастного случая, а теперь на следующий акты заполнять надо. <На бедного Макарку все шишки валятся. Вот и автобуса нужного нет.> Кокорин проверил карманы, и там, к счастью, нашлось два помятых рубля – на такси до завода должно хватить.
Иванцова сидела в кабинете сменного. Больную руку она держала на подоконнике, поближе к холоду.
– А где врач?
– Где! Я откуда знаю! У них и спрашивайте.
– Так вы давно вызвали?
– Какая разница,– она забылась и попробовала подняться, но тут же вскрикнула и схватилась за руку.
– Не надо, ради бога сиди. Я сейчас позвоню и как следует их отругаю.
– Не их надо ругать, а вас. Писали же в журнале, чтобы свет сделали. Шарашимся там в потемках. Скажите спасибо, что шею не свернула.
Кокорину показалось, что она собирается встать, и уже от мысли, что ей станет больно и она закричит, у него перекосилось лицо. Он предупредительно замахал руками.
– Сиди спокойно. Нельзя тебе двигаться.
– Конечно, теперь сиди. Насижусь еще. Вон смотрите, что с рукой стало. А у меня ребенок. Его накормить надо, обстирать. А я одна. Кто его будет обихаживать? Может, вы поможете? Жена рассказывала, что вы дома стираете и готовите сами.
Иванцова тоже ходила на спевки хора и, конечно же, знала его жену. Но зачем она хотела его оскорбить? Он не обиделся. Ему даже лучше было, когда напрашивались на вражду. Появлялась возможность пожалеть самого себя. Было не так стыдно думать, что неизвестно еще кто больше пострадал – ведь рука со временем заживет, а если его снимут с работы, то вся жизнь может пойти наперекосяк.
Пока он поджидал новых издевок, появился Соловьев и, не здороваясь, прямо с порога начал наступать:
– Сидите днем, мух ловите, а мы здесь уродоваться должны.
– Ладно, заработались,– отмахнулся Кокорин.– С освещением разобрался?
Однако Соловьев молча прошел мимо него и осторожно приподнял здоровую руку Иванцовой, закрывающую место перелома. Женщина замученно улыбнулась. Он легонько потрепал ее по плечу и только после этого ответил:
– Значит интересуетесь, наладили или нет?– начал он вкрадчиво, но уже на втором предложении голос набрал силу.– А состоянием работницы вы поинтересовались? Следы скорей заметаем, все боимся как бы выговорок не получить, с должности не слететь. А на людей вам наплевать. Только зря суетитесь, в журнале про неисправность–то записано. Где же вы раньше были?
– Там же, где и ты.
С журналом Соловьев явно перестарался. И работницу зря натаскивал, как себя вести. Кокорин отметил про себя, что надо сказать ему об этом, когда Иванцову увезут. Задержка врача становилась совсем необъяснимой. Кокорину пришли на память случаи со страшными осложнениями, когда обыкновенные ушибы, будучи запущенными, приводили к ампутации, и он занервничал. Терпению Иванцовой доверять было опасно. Женщины, народ к боли привычный, они и до гангрены могут дотерпеться.
– Надо снова звонить. Я им сейчас устрою!
Кокорин потянулся к телефону. Соловьев попытался опередить его. Они чуть не столкнулись. Их лица оказались совсем рядом. От сменного пахнуло спиртным.
– Ты что выпил?
– Не вали с больной головы на здоровую. Сам, наверняка, приложился по случаю субботы. А здесь намотаешься за смену и впрямь за пьяного примут,– он укоризненно покачал головой.– Это надо же такое придумать.
– Ловко у тебя получается. Весь цех знает, что я даже пива в рот не беру, а ты вдруг забыл.
– У меня только и забот.
– Понятно. Так если моему обонянию не доверяешь, может, на нее дыхнешь.
Но призванная в свидетели, Иванцова вдруг испугалась неизвестно чего.
– За кого вы нас принимаете? Я руку сломала,– она запальчиво тряхнула рукой, но тут же вскрикнула от боли.
– Да не лезь ты,– цыкнул Соловьев.
Иванцова втянула голову в плечи Губы ее напряглись и обнажили ровные белесые зубы. И тогда Кокорин увидел прилипшие к верхней десне крупинки чая.
Тут же на подоконнике стояла распечатанная пачка, на которую он раньше не обратил внимания.
Соловьев перехватил его взгляд и забеспокоился.
– Ну ладно, вы дожидайтесь, а я пробегусь по цеху, как бы чего не случилось.
Прежней наглости в голосе как не бывало – скромный и занятый начальник смены. Делая вид, что желает посмотреть, не приехала ли машина, он выглянул в окно, а когда вышел из кабинета, пачки с чаем не было.
Кокорин устало сел к столу. Этакий поворот менял все. Начальник не обязан отвечать за нетрезвых людей. Теперь каждый получит по заслугам. Но в который раз он изумился людской наглости, чуть ли не позавидовал – это надо же быть такими артистами, напакостить и без зазрения совести вставать в позу, да еще и других обвинять.
Иванцова сидела, прижавшись лбом к стеклу.
– Молчим теперь.
Она не обернулась.
– Глупая ты, думала запах чаем зажуешь? Это человек может не учуять, а современные индикаторы, будь спокойна, они и вчерашнее найдут. И этот делец пачку спрятал, следы заметает. Пачка–то здесь причем? Пить чай никому не воспрещается. Вы что времени другого не нашли для своих делишек? Я тебя спрашиваю.
Иванцова словно не слышала его. А ведь последние слова он почти кричал. Даже не вздрогнула – каменная да и только. Ее отрешенность еще сильней распаляла Кокорина. Он усматривал в ней высокомерие, которому, на его взгляд, сейчас совершенно не было места.
– Молчит. А какая голосистая была. На работу бы такой злой быть, как на язык. А теперь и руку сломала, и бюллетень не оплатят, и лечиться еще за свой счет придется. Мудрецы. Да еще с больной головы на здоровую вздумали валить.
А Иванцова все равно продолжала молчать. Нахохлившись, она ютилась на краешке стула и смотрела в окно. Взгляд Кокорина остановился на завитке волос, обычно он был соломенного цвета, а теперь прилип к шее, покрытой испариной и казался почти черным. Должно быть, после резкого спада возбуждения обострилась боль. Кокорину стало стыдно за свой тон. <До того ли ей?>– подумал он и тут же вспомнил, что так и не позвонил.
Когда он начал упрекать скорую в нерасторопности, неожиданно выяснилось, что вызова не было. Он не поверил и заставил еще раз просмотреть журнал. А потом бросил трубку и закричал:
– Почему наврали, что звонили в скорую?
– Как наврали, вызывал Николай.
Иванцова смотрела на него во все глаза. Было видно, что и для нее это новость.
– Да, ситуация,– Кокорин хотел продолжить, но, увидев растерянность Иванцовой, замолчал.
Он передал в цех, чтобы начальник смены срочно поднялся к нему. На Иванцову он старался не смотреть. Говорить о чем–либо с ней казалось бессмысленным. Он хотел дождаться Соловьева и поставить крикуна на место. Однако молчание затягивалось и начинало угнетать Кокорина с каждой минутой все сильнее. Он повторил вызов.
Соловьев появился с гаечным ключом в руках.
– Ну что у вас еще? Некогда мне.
– Ключ–то зачем принес? Занятость показать хочешь или бить собрался?
Глаза у сменного сощурились. Было хорошо видно, как он еле сдерживает себя, старается избежать перебранки. Если бы Кокорин умел вести игру, можно было дать Соловьеву время вскипеть и потерять контроль, но у него самого не хватало характера.
– Так значит, говоришь, вызывал скорую?
– Два раза звонил. Сначала не дозвонился, а второй раз пообещали через двадцать минут приехать.
– Там даже твой звонок не зарегистрирован.
– Я же доктора просил, а не звонок регистрировать. И откуда мне знать, кто отвечал, может, посторонний какой.
Говорил он твердым голосом, да и логично получалось. Кокорин даже засомневался – может, и правда напутали в больнице.
– Третий раз надо звонить. Ты бы о руке ее подумал, а то пьянку устраивать у тебя не заржавело, а помощь понадобилась, и сразу интерес пропал.
– Ничего я не устраивал.
Кокорин и не ждал, что он сознается, но здесь поднялась Иванцова. Она совсем по–другому расценила его запирательство.
– Это я принесла. Именины у меня сегодня. А ты, Коля, шел бы в цех, а то и правда авария случится,– говорила она глухо, почти шепотом, но не сдержалась и уже сквозь слезы крикнула,– да отправь же его с глаз долой!
Теперь уже растерялся и Соловьев. Он смотрел на Кокорина, и взгляд его просил помощи или хотя бы сочувствия. Кокорин кивнул на дверь. Соловьев послушно вышел, да так бесшумно, даже шагов слышно не было.
Кокорину и самому хотелось сбежать. За спиной шмыгала носом красивая женщина, а когда еще придет машина и заберет ее? Через десять минут? Через двадцать? Было ясно, что эти слезы от обиды на Соловьева и Кокорину должны быть безразличны, но он думал не о Соловьеве. Он отчетливо представил, как в запущенной комнате коммунальной квартиры неухоженный ребенок играет на полу в кубики и здесь же на табуретке стоит таз, в котором Иванцова пытается стирать белье одной рукой.
– С кем ребенка оставляешь на смену?
– Старушка одна приходит.
– Понятно. Старушки сейчас дорогие. Червонец туда, червонец сюда – от зарплаты пшик. Вот что, сейчас скорая будет, так ты поменьше говори с врачами, может, и обойдется. Поняла? Иванцова кивнула и попыталась улыбнуться.
Наконец–то под окнами просигналила машина. Кокорин побежал встречать. Увидев в халате мужчину лет сорока пяти, он посчитал, что Иванцовой повезло, такого она всегда сумеет обвести вокруг пальца. Окажись на месте женщина, было бы сложнее. Но Иванцова словно заледенела: ни голоса ее певучего, ни красивой улыбки. На вопросы отвечала еле слышно и все косилась на Кокорина, словно подсказки просила.
Врач по–быстрому осмотрел руку и велел собираться. Уже в дверях Иванцова оглянулась, но из–за подступивших слез ничего не смогла сказать.
– Ничего,ничего, все будет хорошо,– заторопился успокаивать Кокорин.
– Отремонтируем,– засмеялся доктор.
Кокорин закрыл за ними дверь и вернулся за стол. Какое–то время он сидел, подперев лоб ладонью и прикрыв глаза, прислушивался к своему полудремотному состоянию. Потом он встал, выключил свет и, не спеша, вышел на улицу. В цех заходить не стал. Увидев подъезжающий автобус, он побежал и успел заскочить в заднюю дверь. А когда обнаружил, что в карманах у него ни копейки, с облегчением вздохнул и вышел на первой же остановке.
Падал снег. Снежинки были крупные, мокрые, а Кокорину казалось, что они еще и теплые. Наверно, за снегом и наблюдала в окно Иванцова. Кокорин провел ладонью по перилам, слепил снежок и легонько бросил в обогнавшую его девушку. Она оглянулась и, смеясь, погрозила ему кулачком в пестрой рукавичке, Кокорин быстро слепил второй снежок, замахнулся, но постеснялся показаться навязчивым и медленно опустил руку.
А прохожие все обгоняли его. Падал теплый мартовский снег. Красивым и праздничным было кувыркание снежинок вокруг фонарей. Идти домой не хотелось. Как–то незаметно он добрел до Дворца культуры. Просторное крыльцо с массивными колоннами было ярко освещено. Кокорин остановился в тени соседнего дома. Где–то внутри этого дворца пела жена. Он посмотрел на часы. Репетиция заканчивалась минут через сорок. Из парадных дверей вышла парочка. Шуба на мужчине была распахнут, и он, как медведь, глыбился над миниатюрной спутницей. Кокорин вздрогнул и отступил ближе к углу дома. Нет, это была не его жена. Парочка прошла почти рядом с ним. Мужчина говорил – женщина слушала. Она держала его под руку. Не прижималась к нему, не заглядывала в лицо – просто держала его под руку, может, по привычке, может, чтобы не поскользнуться. <А если бы это была она,– подумал Кокорин.– Попробуй разберись, что это – невинный дружеский жест или беспечность давних любовников, уставших скрывать то, что известно всем? Голова треснет, пока будешь маяться в догадках. А если бы она сейчас оглянулась и увидела меня? Ведь сквозь землю не провалишься. Как после этого смотреть ей в глаза, уличенному в подглядывании?>
Он поднял воротник и торопливо свернул в переулок, чтобы и впрямь никто не застал его возле Дворца культуры. Теперь он выбирал уже самую короткую дорогу к дому.
Кокорину открыла жена, уже в халате и с вязанием в руках.
Его удивление почему–то задело жену. Она покраснела и, четко расставляя слова спросила:
– А ты где пропадал?
– Несчастный случай на работе, Витька разве не говорил?
– Говорил, но я звонила, и мне сказали, что ты давно уехал.
– Да, перенервничал немного,– сказал он раздеваясь,– вот и решил прогуляться, тем более, вечер прекрасный. На улице снег идет, а уже весной пахнет.
– У него весной пахнет, у него нервы, видите ли, а у меня нервов – нет?
– Я думал, что ты на репетиции, и не спешил.
При упоминании о хоре по лицу жены промелькнула гримаса то ли досады, то ли брезгливости.
– Нас пораньше распустили,– скороговоркой, словно о чем–то второстепенном для себя, сказала она и ушла на кухню.
Сын сидел у телевизора. Фильм уже заканчивался. Кокорин пошел в спальню и прилег почитать. Газет под рукой не оказалось. Он вспомнил, что еще днем положил их на телевизор, и крикнул:
– Вить!
Сын не отозвался. Кокорин ждал, хотя и знал, что состязаться с Витькой в упрямстве бесполезно. Но дверь открылась, вошла жена.
– Мне сказали, что Светка Иванцова руку сломала?
– Кто сказал?
– Коля Соловьев, когда в цех звонила.
– Этот ваш Коля Соловьев чуть не угробил ее.
– С каких пор он стал моим. Чего мелешь? У них со Светкой роман.
– Вот оно что, тогда я совсем ничего не понимаю.
И Кокорин рассказал жене, и как они накинулись на него, и как он их разоблачил, и про звонок в скорую.
– Я же говорила ей, чтобы она не связывалась с этим Соловьевым. Птичку видно по полету. А, впрочем, все мужики одинаковые. Только ты у меня добренький. Любовник отвернулся, а начальник пожалел. Один отхватил лакомый кусочек, а другой – строгий выговор.
– Пока еще не отхватил.
– Ну почему ты такая тряпка. Он же давно под тебя копает. Я только сейчас поняла его шуточки–смешочки.
– Пусть копает. Я же не могу ему запретить.
– Не можешь запретить! А что ты, вообще, можешь? Вот выгонят из начальников цеха, куда ты пойдешь. В рабочие? Ты же ничего не умеешь делать. В конструкторском бюро тебя тоже не возьмут, там голова светлая нужна, а ты все давно перезабыл. Ну скажи, куда ты пойдешь?
Кокорин молчал. Была какая–то правда в ее словах. Только непонятно когда, она научилась таким рассуждениям.
– Сказать нечего.
– Меня пока еще не выгнали.
Второй несчастный случай подряд, этого вполне достаточно. А вот заяви ты врачу, – в каком она состоянии.
– Поздно уже.
– Ничего не поздно. Когда уволят с работы из-за какой-то дряни, вот тогда будет поздно. Придешь в понедельник в цех и садись сразу же докладную писать. А не напишешь сама позвоню.
– Мам, хоккей начался!– закричал из комнаты Витька.– Балдерис твой играет.
– Балдерис играет. Балдериса я обожаю,– голос ее моментально изменился, в нем замерцали мечтательные нотки.
Жена ушла смотреть Балдериса. Во время хоккея она всегда включала телевизор почти на полную громкость. На Кокорина обрушился неистовый рев трибун. Он поискал газеты, но вспомнил, что сын так и не принес их. И Соловьева, она оказывается хорошо знает... И вернулась раньше обычного, злющая какая–то, поссорилась что ли с кем... А вдруг и правда позвонит – позору не оберешься.
– Ты что серьезно собираешься звонить?– спросил он, выйдя из спальни.
Жена, вцепившись в подлокотники кресла, не отрываясь, смотрела на экран. сын раздраженно всплеснул руками:
– Ну, пап, не мешай, и без тебя тут «Спартак» проигрывает.
Кокорин немного постоял позади кресел. Потом молча взял с телевизора газеты и ушел на кухню.
1982