Спрашивает деда внук,
с ним оставшийся наедине,
и вопрос не просто звук,
он как Божий гром в тишине:
– Это правда что ли, дед,
что я слышу про советскую власть,
что она все семьдесят лет
извращённо сношала вас,
не евреев одних, а всех,
весь двухсотмиллионный народ?
Говорят, что какой-то генсек,
коротышка, щербатый урод,
правил вами и был в сердцах
тех, кто был им унижен и бит.
Расскажи мне, дед, в двух словах
вашу жизнь, ваши мысли, ваш быт.
*
Я смотрю на внука своего.
О, как вымахал он уже!
А не знает мальчик ничего
и в незнании своём, как в неглиже.
*
О, хороший мой, быстро так
мне об этом не рассказать.
Жизнь свою по дням пролистав,
в пару слов её не увязать.
Это, внучек есть всё в стихах,
что тебе, для тебя написал.
В них рассказ о прожитых годах.
– Я стихов твоих, дед, не читал.
– Ну, моих допускаю. Пусть!
Хоть бы Галича мог полистать.
– Ты не дуйся за это, дедусь.
Я совсем не люблю читать.
В книжках много такой ерунды,
от которой начнёшь линять.
– И тебе, и таким как ты
это трудно, мой внук понять
что себя обобрали вы,
не желая над книгой сопеть
Свойство есть у любой головы –
от незнания только тупеть.
Вот спросил ты меня сейчас,
непростой свой задал вопрос, –
рад я, что до него ты дорос,
но ведь нет у ушей глаз.
И услышанное в двух словах
не увидишь картиной большой.
Что скопилось в наших умах!
Что накоплено нашей душой!
…Рассказать я хочу всё в стихах.
Но у Галича это сильней.
И о жертвах, и о палачах,
Об абсурдности наших дней.
Я прошу, повзрослевший, мой внук,
ты послушай его, почитай.
Я уверен, что станешь ты вдруг
обладателем множества тайн.
А потом и Высоцкий к тебе
с Окуджавою вместе придут.
И расскажут о нашей судьбе,
и с собою других приведут,
в чьих строках и надежда и боль
поколений советских людей:
Чичибабин, Жигулин, Бергольц –
современники жизни моей.
Маяковский, Светлов, Мандельштам
и Ахматова, и Пастернак…
Ты их только сперва полистай,
полистай просто так.
Прикоснувшийся к ауре их,
ты и сам зазвенишь струной.
И из строчек умнейших книг
ты получишь ответ любой.
Март-2000.