Он держал на руках эту маленькую женщину, словно невесомую бабочку, выглядывающую из кокона детского одеяла. Малышку, которая сама еще не задумывалась о своем превращении. Жила всеобщей любовью, вниманием и переменчивыми поступками, зависящими от настроения. Выражала желания незамысловато - десятком неразборчивых слов. Которые родители выучили наизусть и повторяли за ней, с нетерпением ожидая новых звукосочетаний.
Но сейчас она будто дремала, едва шевеля пухлыми пальчиками. Поглаживала ушки серого медвежонка, чья круглая голова покоилась в ее детских ладошках. Девочка, словно нераспустившийся розовый бутон, пылала в окружении накрахмаленной белизны пододеяльника. Чуть приоткрытые полные губки что-то шептали на своем тарабарском языке - баюкали любимую игрушку без которой она теперь никогда не засыпала.
- Гд-де ваш-ши доктор-ра? Где? – громким шепотом, чтобы не потревожить малышку, спрашивал Василий у толстой насупившейся медсестры, дежурившей в приёмном покое.
Та раскорячилась на стуле. Толстые ноги в коричневых чулках с кружевами, напоминающими узоры проточенные короедом в сосне. Водит пальцем по раскрытому на коленях журналу отыскивая нужную строчку. К уху прижата телефонная трубка. Сквозь пластик слышатся звуки Канкана. Осветленные волосы стянуты резинкой в пучок на затылке. Очки с пластмассовыми дужками опираются на самый кончик острого кукольного носика. Полы белого халата, не первой свежести, едва стягиваются на большом животе, цепляются половинками разноцветных пуговиц за надшитые сверху петельки из фиолетовой тесьмы.
- Сегодня воскресенье, - возмущенно шевелит крыльями ноздрей. Наклонила голову ещё ниже, будто нашла важную строчку.
- Гдееее доооктор? - Василий старался голосом просверлить панцирь равнодушия.
Чувствовал, как вспенивается ненависть ко всему. К пожилому щуплому охраннику в фуражке железнодорожника который, недовольно бурча, прикрыл уличную дверь. Отошел поставить алюминиевый чайник на электрическую плитку. К этой дежурной тетке с журналом, сопящей под нос ругательства. К инвалидным креслам слева от стойки регистрации. К металлической каталке перегородившей подход к лифту. К мерцающему свету дневных ламп. К серым облупившимся стенам, отдающим подвальной сыростью. Даже к жене прильнувшей сзади к спине и бессильно положившей руки ему на плечи.
- Идёт, - спокойно произнесла медсестра, не поднимая головы. Словно вычитала это слово из открытого журнала. Затем, как бы рассуждая сама с собой, добавила, - он один, а вас много…
Василий повернул голову к жене. Хотел сказать ей что-то ободряющее. Но понял, что не сможет удержать клокотавшее внутри пламя. Промолчал, стиснул зубы. Чувствовал её лицо, уткнувшееся между лопатками. Чувствовал, как беззвучно текут слезы, пронизывая тонкую футболку. Как горячий воздух, толкает в спину когда она, чуть отстраняясь, выдыхает после глубокого горького вздоха.
Вдруг подумал, что по забывчивости заправил футболку в спортивные брюки, чего она не любит, и всегда ворчит. Но сейчас молчала - это было теперь не важно. Значит многое из того, что раньше говорила и просила можно вообще опустить. Делать только то, что необходимо. Но разве можно знать, что для тебя наиболее существенно, пока не произойдет нечто трагичное? После чего перестаешь придавать значение всему остальному, ничего не замечаешь. А когда это проходит, тебя снова грузят ненужными условностями, обязанностями, просьбами. И снова ждать, ждать, ждать - пока опять случится нечто…
Полуторагодовалая Лера лежит на отцовских руках. С затухающим сознанием продолжает баюкать игрушку. На личике нездоровый румянец. Словно только с мороза. Если бы такая же розовая сыпь не покрывала шейку и ручки. Из-под едва приоткрытых век - яркая синева глаз, словно узенький кусочек безоблачного неба притаившегося в ее глазах.
- Где он ходит?! – Василий жаждал движения. Броситься врачу навстречу. Но куда? Прорваться к лифту или взбежать на второй этаж. А вдруг они с доктором разминутся?
И тогда снова слушать этот идиотский зажигательный Канкан, рингтоном в телефоне. Острые пронзающие пики звучащих скрипок и оглушающий ритм труб рисовали в воображении женские ножки, кокетливо выбрасываемые из-под воланов и рюш вздернутых платьев. И надо его слушать! Ибо где-то посреди обнажённых плеч, открытых декольте и белых рук в кружевных перчатках до локтей скрывается он, добрый доктор, заплутавший в водовороте оголённых женских прелестей...
Затем страшно недовольный сонный голос с требованием передать телефон медсестре...
И от безысходной, бурлящей внутри Василия, энергии с музыкальным сопровождением, ритмичным стуком каблуков и душевной опустошенностью, каждое произнесённое слово, казалось, пропитано желчью. Щелочью, способной расщепить все вокруг, но только не безразличие медсесты и дежурного доктора с телефоном...