Катастрофа

               
Главная тайна этого мира начиналась за забором, за небольшим неровным полем, по которому среди красноватых валунов петляла едва заметная тропинка, терявшаяся в колоннаде смолистых стволов, в еловых сумерках, в широколиственной непроглядности.
Когда какой-нибудь бесконечной городской зимой кто-нибудь рядом произносил это слово, он вздрагивал, в его ноздри ударял запах мокрого мха, хвои и прелых листьев.
Его Лес был единственным, других не существовало. Все прочие скопления деревьев, виденные им из окна электрички или в телевизоре, в его представлении были всего лишь оторвавшимися от того, главного Леса клочками. В то же время он знал: Лес не бесконечен. Там, за ним – очень далеко – что-то есть. Там, за Лесом было все, чего не было здесь, по эту сторону.  Но добраться туда было едва ли под силу ему, маленькому и слабому… Ведь Лес был огромен, и тоже прятал в себе целые миры. Зимой часто снилось озеро с дикими гусями, с островами, с таинственной лодкой. Грезилась круглая поляна,  посреди которой стояла замшелая избушка с низенькими окошками. Внезапно за деревьями начинались горы с пещерами, в которых кто-то таился.
Летом и в начале осени ходили в Лес с отцом, ходили далеко – целый час шли, с обязательным привалом на поваленной ветром огромной сухой ели, похожей на костяк доисторического ящера из уютной вечерней книжки, шли до места, где дорога сказочно расстраивалась, и не хватало только камня с высеченной на нем надписью: направо пойдешь – коня потеряешь, прямо пойдешь, сам пропадешь… Отец называл это место «вилкой» и вел дальше по левой тропинке – туда, где были подосиновики – большие, на крепких щетинистых ногах. Но ему-то казалось, что если пойти прямо или направо, можно было увидеть и не такое. Однако отец почему-то неизменно сворачивал налево. Отец говорил: там грибов нет. А что там? А что там есть? Ничего, ничего там нет интересного. И тогда снова мечталось: вот вырасти большим и пойти не так, как обычно, а туда, куда уводили в неизвестность другие, нехоженые лесные коридоры.

На дачу приезжали почему-то всегда вечером. Дом был на самом краю поселка, и пока кто-то из родителей возился с ржавым замком, отпирая замшелую калитку,  он смотрел на черные еловые шпили над треугольником крыши, упиравшиеся в низко растянутую над землей огромную и подробную карту звездного неба, и не знал, кого следует благодарить за то, что мир в своей сердцевине таинственен и немного жутковат – особенно когда в доме растопят печь, когда напоят чаем и есть еще полчаса перед сном.
Он любил выйти на крыльцо и постоять под желтой лампочкой, защищенный круглым пятном света от надвинувшейся прохладной темноты, издававшей загадочные звуки – шорохи, шелесты, шепоты. На свет летели мошки и мотыльки, и где-то совсем рядом шумно буравили воздух охотившиеся за всякой воздушной мелочью невидимые, появлявшиеся лишь на миг летучие мыши. Лес – черный и, казалось, совершенно немой, внезапно откликался жуткими голосами: «У-у!» А один раз как будто валенок кто-то бросил из темноты – шур-шур-шур – пролетело мимо большое, продолговатое. Он догадался: сова.
Однажды он видел, как заблудившийся свет то появляется, то исчезает среди почти неразличимых в сумерках деревьев – это сосед, такой же дачник, искал с карманным фонариком сбежавшего, как оказалось, навсегда, маленького, совсем игрушечного бульдожика. Мама тогда объяснила: наверное, соседскому бульдожику больше понравилось в лесу, вот он там и остался. И в ту же ночь приснилось, что так оно и есть. И беглец сам об этом поведал, потому что бывают ночи, когда человек, особенно ребенок, может понимать язык зверей и птиц, и даже услышать голоса деревьев и трав, а если повезет, то и камней.
- А может, тебя волки съели? Или сова унесла? - спросил он бульдожика, на что тот только засмеялся, показывая все свои зубы и бряцая медальками на шее.
Так в Лесу появился еще один обитатель. Кроме него их было много – всяких, и добрых, и злых. Все они переселялись туда из каждой прочитанной на ночь сказки. Жил-был там и Коловертыш, и ведьма Марина, и Кот-Котонай, и лютый зверь Корокодил. Рвала там одолень-траву мертвая Рогана, искал Рай-дерево Волк Самоглот, топтался Слон Слонович с мягким хоботом, пролетала над деревьями в поисках неизвестно чего Страфиль-птица, всем птицам птица. 
Но когда немного подрос, они ушли обратно – в книжки, пожелтевшие, сморщившиеся от сырости. Однако Лес не пустел, он оставался обитаемым и таинственности своей не терял.
Когда исполнилось двенадцать, решился на путешествие, пошел обследовать не хоженые с отцом лесные тропы и убедился, что Лес огромен и для непосвященного непроходим.  Дело было не в размерах даже, а в том, что время и пространство там были не такими, как везде. Он шел посолонь, но солнце все равно оказывалось у него за спиной. Он бродил весь день – до сумерек, и хотя двигался всегда прямо, в конце концов вышел, искусанный комарами, исхлестанный ветками, там же, где и вошел, внезапно увидев за деревьями желтые прямоугольники окон, услышав дальний лай поселковых собак.
Да, Лес оставался таинственным. Правда, таинственность его стала другой. Она была сродни таинственности того глянцевого альбома, который был привезен отцом из города, и который так хорошо было листать перед сном. Фридрих Давид Каспар – так звали хужожника, и не понятно было, где у этого старинного человека с огромными бакенбардами имя, где отчество, а где фамилия.
Он был почти уверен: если пройти Лес до самого конца, а идти бы пришлось невероятно долго, то, конечно, выйдешь на край обрыва, поросшего огромными соснами и дубами, и впереди откроется чудесный, пленительный вид – неоглядная долина, гигантская зеленая чаша, на дне которой, как на старинной карте, рассыпаны тут и там утопающие в молочном тумане городки с островерхими крышами, деревни с ветряными мельницами. И конечно, там будет река, серебряно-изумрудной змеей лежащая посредине, прикованная к земле каменными дугами мостов.
В той долине все было так, как здесь, но немного иначе. С наступлением осени злые ветры рвались туда, обдирая свои холодные бледные руки, но никак не могли дотянуться до цели  - Лес защищал, обступая долину с трех сторон, и ветры, боясь заблудиться, отступали, возвращаясь туда, где стоял ветхий деревянный дом с шиферной крышей. Бродяги с досады толкали дом со всех сторон, силясь повалить его, по-волчьи выли в трубе, разбрасывали по двору мусор, пригоняли с севера стада серых туч. Но чем сильнее была непогода, тем уютнее сиделось у жаркой печки с раскрытым альбомом на коленях и думалось о том, что там, за Лесом – тоже ночь, и тоже осень, но не такие – другие. Здесь небо было обито тремя слоями войлока, и местоположение луны угадывалось лишь по мутному пятну света. Там же, над долиной, небесный свод был идеально чист и являл взорам досужих аборигенов всю свою многозвездную роскошь, посреди которой торжественно сиял отполированный до блеска диск из слоновой кости.
Жители долины ложились поздно, по вечерам они, накинув на плечи шерстяные пледы, садились на аккуратные деревянные скамейки и откидывали головы назад. Это у них называлось «выпить перед сном чашечку лунного света».  Видимо, эта ежевечерняя привычка и делала насельников долины такими добродушными и покладистыми. И если тот бульдожик все-таки не был съеден волками и пересек лесную бесконечность, он попал в хорошие руки. «Без миски с супом тебя там не оставят», - мысленно говорил ему, счастливый, засыпая после чая с сырниками.
Нет, мысли о блаженной долине вовсе не означали, что по эту сторону Леса всё было серо и постыло. Ему нравилось приезжать сюда. Он любил здесь даже то, от чего все дачники разом сбегали в город – холод и сырость поздней осени. Даже вид оборванца, который принимал его Лес в ноябре, до снега, не очень-то удручал его. В это время Лес становился прозрачным и тихим, и таинственности своей не терял. Он по-прежнему был необъятен и непостижим. Он уже не спешил притворно разболтать свои тайны бесчисленным множеством своих язычков, пожелтевших, упавших на землю и готовых исчезнуть под первым снегом. На полгода он принимал обет молчания, и в немоте своей был едва ли не более красноречив, чем раньше.
Когда исполнилось тринадцать, стало ясно, что никакой блаженной долины с рекой по ту сторону Леса нет, а есть, по-видимому, такая же земля, как и здесь, в поселке. Но разочарования не было, жизнь все равно умудрялась оставаться таинственной и огромной, причем везде - и в огромном, таинственном Лесу, и где-то далеко за ним, и даже здесь, в поселке. И сделав всего несколько шагов от края поля, углубившись на несколько деревьев, ему уже казалось, что он приобщен к недоступной другим огромной тайне. Особенно нравилось, войдя в Лес вечером и прислонившись к дереву, смотреть сквозь черно-серую путаницу голых ветвей на дом, где в это время сидели перед телевизором родители. Из Леса и сам дом, и весь наполовину опустевший поселок, и далекий Город, из которого он приехал сюда, казались другими. Из Леса мир понимался иначе.

Однажды зимой, в Городе отец подозвал его к себе, с лукавой улыбкой ткнул пальцем в экран ноут-бука – туда, где ультрамариновая утка с обрезанными крыльями тянула свой приплюснутый нос к серому пятну, окруженному какой-то зеленоватой мутью, накрытой желтой сеткой ломаных линий.
- Узнаешь? – спросил отец, загадочно улыбаясь.
Нет, он не узнавал. А между тем утка оказалась заливом, серое пятно, в которое уткнулся утиный нос, являло собой Город.
- Это из космоса, со спутника, - сказал отец.
Земля, снятая с неимоверной высоты, была похожа на пятнистую военную одежду. Преобладал темно-зеленый. Это леса – объяснил отец. Темно-синие, как анютины глазки, черные и светло-голубые пятна означали озера.
- А вот и наша дача. Узнаешь?
Нет, он снова не узнавал. Тогда отец несколько раз щелкнул мьшью, укрупняя масштаб, и зелено-серая масса уступила место беспорядочному построению из неровных и разноцветных геометрических фигур. Он увидел рваное по краям покрывало из лоскутов. Это были поля – те самые, которые проезжали на электричке. Он вспомнил ржавый гусеничный трактор, груду валунов и большое аистиное гнездо на мертвой сосне.
- Вот наше садоводство, - отец показал на сужающийся кверху прямоугольник, исчерченный прямыми линиями. – А ну-ка, найди наш дом. Ну, на самом краю. Ищи пожарный водоем. Нет, на другой стороне.
Он беспомощно шарил глазами по этому странному рисунку и никак не мог найти. Отец снова пощелкал мышью, и уже можно было различить не только крыши домов – красные, серые или ослепительно блестевшие цинком, но и деревья, и автомобили.
-  Ну вот же, видишь! У самого леса.
То, что отец назвал лесом, из космоса выглядело как небольшой зеленый ромб, одним своим ребром смыкавшийся с одной из сторон того прямоугольника, которым, как уверял отец, был их дачный поселок. По своим размерам обе геометрические фигуры были примерно равны.
- Это что – Лес? – спросил он.
Отец увеличил изображение. На экран наползли как будто ватные комочки, только зеленого цвета – деревья.
От маленького серого квадратика – то есть от дома, крытого шифером, тянулась по зелени, то пропадая, то появляясь снова, слабая, похожая на старый шрам линия, расщепленная на конце.
- Это дорога. Вот здесь, у камня мы идем влево, здесь собираем красные. А тут подберезовики. Ну? Помнишь?
Он, конечно, помнил. Он помнил, что и эта дорога, и березняк, и осинник, где не переводились их грибы, были лишь краешком, лишь маленькой освоенной частью непознанного мира, лишь коротким многообещающим вступлением перед началом долгого увлекательного рассказа. Но живая карта, которую с таким увлечением разглядывал отец, утверждала, что этот ничтожно маленький зеленый ромб и был тем Лесом, который так манил его летом, а зимой заполнял собой всё видимое пространство его снов.
Теперь его убеждали поверить в то, что по ту сторону Леса, почти сразу за осинником, проходила линия электропередач (металлические опоры, если присмотреться, можно было разглядеть), за которой была заброшенная лесопилка (ржавого цвета прямоугольничек), старое кладбище, три блочные пятиэтажки и силосохранилище (что это такое?). Дальше шли беспорядочно разбросанные деревни, станции, поля, водоемы, леса. А сам Лес  оказался так мал, что когда отец снова пощелкал мышкой, и космический корабль с фотографом на борту начал стремительно уходить вверх, в безвоздушную черноту, от тайны тайн осталось лишь пятнышко, лишь зеленая крапинка, которая вскоре потерялась в бессмысленной пестроте земного пространства. В эту секунду беззвучно и безвестно схлопнулся, превратился в точку большой, таинственный и обитаемый мир.