Теперь уже и не вспомнить, в каком месте зеркального лабиринта, на каком повороте его, где множество двойников моих имели обыкновение разбредаться по мутным коридорам логически безупречных повторений, на каком именно надломе внутреннего четырёхмерного многогранника реальности, один из двойников, вместо того, чтобы исчезнуть, втянув за очередную грань всю драконоподобную вереницу своих расслоившихся образов, – вдруг пошёл навстречу, чудовищно вырастая и обретая по большинству координат гораздо большую реальность, чем даже я сам, – так что, когда я опомнился, наконец, и попытался удрать, было уже поздно – огромное лицо его глядело насквозь, а зеркальный коридор, порхнув двумя белыми бабочками, лёг на влажные сферы вырастающих его глаз мгновенными отблесками несуществующего окна...
…после чего было только беспамятство полёта в плотной и тёмной жидкости того нейтронного вещества, из которого отлит зрачок Самозванца, и – могу вас уверить – это не было клинической смертью! (... вот уж от чего надеюсь быть избавленным в любом случае: от вытаскивания в то же самое место! Глупее не придумать!..)
И помню ещё, что множество моих Я, пленников зеркального лабиринта, могущих жить только на отражающей поверхности, долгою вереницею дантовых душ утянуло по сужающейся спирали туда же, в провал зрачка, – и хотя, очнувшись, я обнаружил вокруг себя совершенно безликих существ, я не думаю, что кто-то другой мог ещё оказаться там... Полагаю уверенно, что – нет...
…и в то же время ощущал себя некоей сложной поверхностью, глядящей и различающей окружающее, но – и это важно! – только при особо сложном смятии, понимая в момент излома и краткой ясности сознания, что сам я плавно ухожу вниз, в пропасть, как ткань, выброшенная из башни, и каждый раз, переворачиваясь, сминаясь и выпячиваясь изнанкой, чувствуя, как жаром охватывало сгибы – и бредовые видения некоторое время облекали пламенем поверхность рассудка, пока складки снова не расходились пузырями и крыльями.
В какой-то момент ткань эта, прогнувшись, образовала рельеф неведомой земли – огромных, плавно расходящихся склонов, покрытых травой...
...откуда и начался новый полёт над долиной печали, что, собственно, могло означать смену масштабов, например, а могло и ничего не означать вовсе, но сам полёт уже давал понимание объёмов и пространства этого пустынного чувства. Возможно, что полётом был сон, и, как любой подобный сон, представлял собою всего лишь логарифмическое падение, падение, не достигающее конца во всё более долгой временной координате.
Наваливались, падая, огромные страшноватые низины - донные, сочнотравные, оптически неправильные из-за чудовищной ясности ненормально далёких склонов, встающих перед лицом стеною, как бы вертикально, несмотря на пологость и плавность (некую даже - подлетаемость) свою. И, вроде бы, продолжение падения - бесконечно и постоянно, а вдруг (вот, гляди-ка!..) выворачивается навстречу и налетает, налетает новый склон, опять - почти горизонтальный, почти не набирающий подъёма, но, не прерываемый в подъёме этом, склон, на котором дрожит и перемежается сухая, бело-коричневая с прозеленью трава. Теоретически было совершенно очевидно - ветер там тяжёл и обширен как гравитация незнакомой, пустынной планеты... Однако полная тишина сопровождала это неостановимое движение, полная, и потому - оглушающая.
Миг - и убегание вниз горизонтального склона прекращалось похотливой улыбкой седловины хребта и нырком с трамплина, а после - долгим парением, распластыванием по обширному телу воздуха, слитого в новую, ещё более грандиозную, котловину, но уже кочковатую, в складочках, в рощицах и кустарничке, с выползами белого известняка, крупичато светящегося на обрывистых предплечьях расходящихся холмов, со стальною речкой, внимательно огибающей голосовые, нёбные скругления почв.
- Это - она? Та самая? - кричал я спутнику своему.
- Не-е-е...- кричал в ответ спутник, крючконосый и рыжеусый хмырь-афганец, десантник, здешний, мудрёный...
- Вон там видишь - проход? Видишь?.. - и я сразу же различил грандиозно расступившееся тело плоскогорья на том берегу котловины и там в иной уже глубине - дальнюю, как море, и многочисленную скалами, подобно таинственному городу пришельцев, долину с тяжеленными, но едва различимыми животами лежащих оплечь её отгорий.
- Так вот, по ней и - налево!.. - кричал спутник мой. - А там уже тот проход, что я говорил!.. Но чудики уже здесь начинаются...
Афганец этот появился давно, ещё в той жизни, в благословенные времена слабеющей Империи, когда отключённые ещё слуховые наши центры не доставляли особенных хлопот ни нам, ни кому-либо ещё, но невнятное уханье и далёкий трюмный вой потусторонней жизни уже доходил до нас, отчаянно храбрых и не поддающихся суевериям.
- Подонки! - высоким, неживым голосом выговаривал рыжеусый алкаш с разбитой губой и в грязном колпачке-петушке, тоже каком-то рыжем.
- Кому это надо? Нам это надо?.. - и пытался взглянуть назад, через плечо. Он наклонялся, глаза его, не в силах ухватить что-то и рассмотреть, опять бессмысленно уходили в автобусное ночное стекло.
Автобус дёрнуло на остановке - и алкаша плавно поволокло вниз и вбок, но он устоял, схвативши поручень
Это было давно, незапамятно давно. Афганистан был в диковинку нам.
- Они приходят злые сейчас... А мы тогда тоже приходили злые... Во такие... Ты что... Соревнование было: кто штык-ножом голову срубит... Ставили так... Ты понял?..
Он упорно выдавливал, выталкивал из себя то, что мы считали тогда невозможным.
- Ракетницей - в спину... Кто больше кишков намотает... - он припадал на повороте, сползал, наваливался грудью и локтями на поручень вдоль окна – и опять поднимал выпуклые, неостановимо соскальзывающие в пропасть глаза.
- Ракетница выжигает... жгёт... и кишки выматывает... кто длиннее намотает...
- А они, если берут ребёнка и - головой его, если, - на!.. Ну, за ноги если - и головой?..
- Казармы целые... Я ходил... Казармы целые порезаны... Всё порезано...
- Первый орден - в восемьдесят втором... Разве нас учили?.. А этих - полгода в учебке... А нас - два месяца... И - вперёд...
- Злые приходят... И что думаешь - мне надо ещё здесь это смотреть?!
Оттуда, возможно, и взялся мой проводник, злющий и бровью срубленной дёргающий, готовый с трезвого ума и по рубильнику врезать тому же провинциалу, но места эти знающий как будто. Балагана он, однако, не принимал, откровенно не принимал, плевался.
Я тогда всё не мог осознать того, что народ мой жесток, а прижмёт - так и бессмысленно жесток, и до сих пор я толком не могу осознать внутренней логики зверства тутошнего, хотя и понятно, что источник его в какой-то исторической по масштабу и глубине своей трусости.
Но название ЛЮБОВЬ К РОССИИ тоже выражает немалую правду этого текста, хотя прямое объяснение в любви мне бесконечно неприятно, а выражение любви своей формами искусства, косвенно, то есть, так сказать - метафорически, меня не устраивает в силу принципиальных соображений...
(В этом месте сработает механизм сюрприза и Сатана, подскочив над бонбоньеркой, наморщит ненастоящий свой нос и, вытянув дудочкой губы, насмешливо произнесёт: «фу-фу-фу...»)
Карнавал. Маскарад. Суета косвенности. Не так давно ещё это было терпимым текстуальным приёмом. Угадывали спрятанных, донимали догадками самих себя и соседствующих.
Да, конечно, эти маски ещё надо было уметь сделать. А многие ли умеют? - зададим вопрос. Тем более - сейчас, когда Третья Смута раскидывает остатки общего сознания и сбивает ажурные конструкции связующих этот мир догм, что называют иногда культурою - здесь, где угораздило приключиться нашей с вами жизни, где уж и не по нашей, скорее, вине любим самый наверное дурацкий кусок планеты, которая, как ни печально, одна только и приспособлена для жизни некоторого множества особым образом слепленных органических структур, обладающих в широком выборе возможностей своих помимо юмора ещё и самоуверенностью.
Маскарад, душа моя, – это скушно. Но и жизнь, ребята, у вас тут – не пестра, так что – квиты!
…и не сказать, чтобы – дурак он, этот провинциал, зря будет, ей же, сказать такое. В марксизм какой-нибудь сроду не впадал... (изображал, когда убедительно просили, – так ведь все изображали!..) Марксизм, господа, – поэзия немецкая, толку в ней!.. Не-е-ет, он бы, голубь, и сам бы не прочь с другой стороны к величию подъехать... вполне согласен он душ человеческих двести в кармане держать, да подозревает (...говорю же – не дурак!), что вероятней ему в число тех двухсот отнесённому быть, коли доведётся расписывать кого куда... кого – в потенциально культурные, кого – в обслуживающие, так сказать, структуры. Оттого и скептик он, провинциал, оттого-то в мечтаниях – самых, что ни на есть, он прежде волосатое брюшко различает – от ума своего дворового, неполного, но практического.
От того и выберет он при случае означенный марксизм. С той-то стороны предложат ему барщину. Нет уж! Коли уж – не платить, то пусть уж все – в дураках!
Многовато что-то, как бы это так, чтобы, например, согласно и обстоятельно приличествующему... – обслуги побывало у великой русской культуры! Почитай - весь народ в крепостных, при усадьбах, где бульон культурный прел да выстаивался... французы меньшим обошлись – не размашистая нация.
…и, надвинув плоский красный колпак лягушкой, оскалиться, прыгнуть, вереща, в синюю муть балаганчика (что там, господи? – пропасть...)
...бе-е-е-е...
...язык во рту – как в колодце, локти – врастопырку, в крестце согнулся, зад откинувши – поклон, другой, и ножёнками – шарк, шарк, кривыми-то!...
К чёрту вас всех, к чёрту! Надоело! Я голоден, просто, без дураков...
...один закат на маленьком мохнатом острове...
...которым хватает терпения ненавидеть столь последовательно...
...ну, где она, ваша культура? Приехали?
Нет, ребята, ехать долго ещё, и может быть нету конца этой дороге – только нам достаются осенние перегоны. Не ходите в балаган. Давайте говорить серьёзно!
В пол-оборота лицо, рассеянный и покойный взгляд путешествующего, и – свет, свет, много света, летящего, поворачивающего, облетающего света дороги, когда человек далёк от всех знающих его, далёк и потерян на теле планеты, где-то там, знаете, в дороге... Прощай!..