Бабушки.
С моей бабушкой по отцу Анастасией Семеновной я общалась с раннего детства и до возраста 13-ти лет. Она жила с нами, то есть со своим сыном Георгием (моим отцом), уже после смерти её мужа, деда Никандра, в селе Сарканд, где я родилась. Мне было 4,5 года, когда мы оттуда уехали. До этого возраста я бабушку помню смутно, как некую очень крупную фигуру, которая иногда водит меня за ручку. Никаких знаков любви или внимания с её стороны к себе не помню. Кстати сказать, ни в семье моего отца, ни в семье матери, как и в их совместной, то есть в нашей семье, не было никаких «нежностей» к детям. Никто никогда не гладил нас по головкам, не обнимал, не называл в ласкательных формах имени. Все мы были «Лёльки», «Юрки», «Нюрки» и «Шурки» и т.д., и иной раз получали подзатыльники, вот и вся ласка.
И бабушка моя была очень сдержанной в формах общения со всеми. Она даже, в общем-то, и не говорила с нами, лишь могла скупо ответить на вопрос. Наверное, поэтому и позже, когда мы переехали в Илек, когда я уже подрастала, мы жили рядом, в одной семье, как-то не касаясь друг друга. Помню, однажды зимой, когда мне было лет десять, был сильный мороз, и бабушка забралась погреться на печку. У неё болела спина, бывали сильные боли, тогда она говорила, что её «в спину тяпает». Я залезла туда же, и мы довольно долго сидели рядом молча. Я смотрела на неё и думала, какая она «ужасно старая». Потом спросила: «Бабушка, а ты смерти не боишься?» Она спокойно ответила: «А чего её бояться? Все же умирают». И я не догадалась больше ни о чем спросить, о чём теперь очень сожалею.
С матерью моей бабушка не конфликтовала, никаких неприятностей между ними не было, за исключением одного случая, который теперь может показаться забавным, а тогда был серьезной драмой. В те времена не было мебели фабричного изготовления. Никаких шифоньеров или даже простейших гардеробов. Даже кровать не все могли себе купить. Спали на топчанах, на сундуках, а то и на полу. Одежду развешивали на гвоздях по углам. У моей мамы перед Войной был кое-какой запас приличной одежды. Костюм, пара платьев, красивый шерстяной сарафан, в которых она ходила в школу. Она была учительницей. Однажды летом бабушка осталась дома одна. Она села у открытой двери на крылечке, грелась на солнышке и задремала. В дом забрался теленок и изжевал всю одежду матери! Уже шла Война, купить что-то было невозможно. Мама ужасно расстроилась и упрекала бабушку: «Мама, ну как вы могли?!» Бабушка оправдывалась: «Да я не знаю, как он через меня перешагнул? Я же на крылечке перед дверью сидела!» Но даже в этом случае мама не позволила себе каких-то вульгарных криков и открытой ссоры.
В критический момент Войны, когда Москва была под угрозой, мой дядя Михаил Никандрович, профессиональный военный, привез свою семью: жену Анну Петровну и двух маленьких дочерей, Олю и Алю, из Москвы к нам в Илек. Они заняли комнату в нашем большом доме, но экономически жили отдельно. Бабушка вроде как отошла к ним, нянчить младших внучек. Года через два дядя Михаил забрал их обратно в Москву, и бабушку увез с собой. Больше я её не видела, она умерла в Москве. Говорили, что за два дня до смерти ей вдруг полегчало от болезни, она поднялась и пересмотрела все фотографии семьи.
Мой отец рассказал мне. Когда перед Войной он строил себе в Илеке большой дом, бабушка просила его: «Георгий, келейку мне сделай!» А он отшучивался: «Какую ещё келейку? Я и так пять комнат делаю, да ещё кухню и коридор!» Потом он горько сожалел, что тогда не понял свою старую мать. Так до конца жизни бабушки никто ей келейку не сделал.
Из разрозненных семейных рассказов и воспоминаний о бабушке Анастасии я знала, что её очень уважали в семье, особенно в женской её части, а также все, кто её знал, за мужество, с которым она несла свой крест, за твердый и разумный характер. Звали её в семье и окружении, по обычаю того времени, «бабушка Бойчиха». Мама рассказала, как уже после смерти деда Никандра она однажды спросила её, жалеет ли она о смерти мужа. Бабушка помолчала и ответила: «Я об одном только жалею, что не успела ему доказать, что я тоже человек».
Мои тетки, сестры мамы, все заядлые певуньи, рассказывали, что бабушка Бойчиха очень любила народные песни. Однажды, собравшись вместе вечером, они 12 раз подряд по её просьбе спели её самую любимую песню:
Я по бережку гуляла,
Грусть хотела разогнать.
Цветы алые сбирала,
Чтобы милому послать.
Долго, долго я гуляла,
Набрала большой букет.
Все цветочки я собрала,
Одного лишь нет как нет.
Нет цветочка голубого…
Эту песню я слышала только в своей семье, больше нигде и никогда.
Мои родители были абсолютно неверующие. К тому же они были школьные учителя и не могли допустить в своей семье каких-либо религиозных обрядов. Бабушка ещё в Сарканде, когда мы с братом Юркой были ещё очень маленькие и ничего не могли рассказать, тайком от родителей отвела нас в церковь и окрестила. Она не хотела, чтобы мы росли «нехристями», хотя никогда не вступала в религиозные споры. И я никогда не видела её молящейся или хотя бы осеняющей себя крестом. Только в углу кухни висела маленькая иконка.
Когда я закрываю глаза и стараюсь точно-точно вспомнить, какой я видела в детстве свою бабушку, я вижу картину: бабушка, высокая и крупная, одетая в черную юбку и темно-пеструю распашную старческую блузу, с темным платком на голове, склоняется перед челом русской печи с открытой заслонкой, и блики пламени играют на её лице. Она орудует ухватом, варит щи в огромном чугуне. Семья была большая.
Наверное, она казалась мне большой, так как я сама была ещё маленькой. Свою маму, например, из времени самого глубокого моего детства я тоже вспоминаю высокой и крупной, одетой в светло-зеленое платье с желтой елочкой, с большим лицом, хотя впоследствии оказалось, что она маленького роста, меньше меня.
Вспоминаю один случай. Мне было лет семь. Пришел весенний «день жаворонка», 22 марта. В этот день все пекли жаворонков из теста, а потом дети с этими птичками залезали куда повыше и пели:
ЖаворОночки, прилетите!
Красну вЁсну нам принесите!
Нам зима уже надоела!
Весь хлебушек наш поела!
Моя бабушка тоже пекла. Я вертелась около неё, выпросила кусочек теста, раскатала и слепила птичку. Бабушка дала мне две изюминки для глаз и монетку, которую я заклеила птичке в головку. Ещё я маленькими ножничками настригла ей перышки и положила на противень. Сама, конечно, убежала. Когда вернулась, узнала, что птички давно испеклись, а моего жаворонка Юрка уже съел. Я горько плакала. И не потому, что не могла его попробовать, а оттого, что я не видела, какой он получился, и НИКОГДА УЖЕ НЕ УВИЖУ. Впрочем, на мои слёзы бабушка не обратила никакого внимания.
С тех пор прошло 70 лет, а мне до сих пор жалко, что не увидела я тогда, каким он получился, мой жаворонок…
_______________________________
Мою бабушку по матери, Наталью Ивановну, я лично не видела. Она жила в Илеке, а я родилась в Сарканде под Алма-Атой, очень далеко от Илека. Умерла она, когда мне было около 3-х лет, и мои родители даже не могли поехать на её похороны. Был лишь фотоснимок сцены прощания у гроба на кладбище. К сожалению, не пришлось мне и слышать хоть какого-то связного рассказа о её судьбе. В детстве расспросить кого-то я не догадалась. Так что могу сообщить лишь отдельные случайные отрывки из разговоров с упоминаниями о ней, по которым можно судить о ее личности.
Бабушка была, конечно, лишь домашней хозяйкой, но работать ей приходилось очень много. Каждый вечер она ставила тесто, утром вставала «чуть свет», топила печь, пекла хлеб и каждому члену семьи – лепешку к завтраку, которые она мазала каймаком* (самодельным, держали корову). Сестра моей мамы Александра была очень строптивой девчонкой, капризной в еде. Она отказывалась есть лепешку с каймаком, предпочитая «сидеть в уголке и грызть сухую корочку». Бабушка Наталья лишь грустно и ласково говорила: «Поперешная моя!»
Она очень любила своих дочерей, не была строгой, и поэтому в доме было всегда весело и свободно. Летом девчонкам она стелила на ночь в столярной мастерской мужа, там они спали. В Илеке у них было много родственников из Макаровых, в том числе двоюродных сестёр, которые знали, как у Домнышевых весело, и со слезами отпрашивались у родителей к ним ночевать. Они рады были спать хоть на полу, на куче стружек, лишь бы в компании с дочерьми тети Наташи. И до глубокой ночи у них были игры, возня, хохот.
С дедом Федором Ефимовичем Наталия Ивановна жила дружно, никаких скандалов и драк не было. Дед хоть и любил выпить, но был ровным и сдержанным. В «женские» дела не лез, предоставляя все жене.
Когда моя мама решила пешком отправиться в Оренбург, мечтая выучиться на учительницу, бабушка отдала ей свои единственные пальто и пуховый платок, больше ей нечем было поддержать дочь.
Умерла бабушка не старой, во время голода 33-го года, вроде бы от язвы желудка. А я думаю, что причиной её ранней смерти была её жертвенность. Она берегла каждый кусочек еды для каждого из своих любимых членов семьи, отказывая себе.
Много-много лет спустя, незадолго до кончины моей мамы Клавдии Федоровны, когда у неё уже мысли путались, она не всех узнавала, меня называла Галинкой, думала, что я – её младшая сестра. Под вечер говорила мне: «Галинка, пойдем домой, мама нас ждет, будет сильно беспокоиться!» Я ей отвечала: «Пойдем! Только сейчас уже поздно, темно, куда же идти на ночь. Поспим здесь, а завтра утром соберемся и пойдем!» Она соглашалась, а к утру уже забывала этот бред больного мозга.