Шкаф. ч. 25
Да, память моя настоена на запахах болдинского Лучинника, на светлой воде его криницы, на сладком звучании святогорского колокола, в который мне довелось ударить. Десятки, сотни пушкинских молекул осели в организме, и душа не может этого не ощущать.
Детское мое прозвище - Генерал. Генерал - от Гена. Гена - генерал. В уличных схватках я обычно дерзко бросался вперед, что приводило супостатов в смятение. Но это, как я понимаю, не столько от храбрости, сколько от интуитивного понимания, что неожиданность и наглость с успехом заменяют силу. Но теперь-то, в проекции на настоящее, я точно знаю, что генеральское прозвище связано с Пушкиным.
Второе прозвище было - Башкир. Мне было лет 5-6: я шел по улице, ковыряя в носу.
- Как тебя ругают?- спросил встречный мальчишка.
- Башкиром,- застеснялся я.
Сестра говорила, что в детстве у меня была большая голова, отсюда и прозвище. Потом я нашел, что у древних башкиров был водяной божок - бакша по имени Шелюген. От него-то и решил я вести свое родословие. Хоть и болотный - но божок. У Пушкина же предки не отличались почтенностью. Было даже два фальшивомонетчика, сосланных в Сибирь. И сам он был завзятым картежником - проигрывался, сидел в долгах...
В полицейском списке картежников значился под 36 нумером: "Пушкин -известный в Москве банкомет".
Я, слава Богу, сослан только в Ялту. А в карты играю только с компьютером..
Подозреваю, Пушкин подспудно догадывался о нашей неминуемой встрече. В "Арзамасе" у поэта была кличка "Сверчок". Маленький, темненький - и верещал, надо думать, нещадно. Меня же величали - Генералом... Пушкин, предполагаю, провидел мои нынешние весовые кондиции. В уста Татьяны Лариной, млеющей на первом московском балу, поэт вложил вещие слова:
Кто? Т о л с т ы й этот г е н е р а л?
(Евгений Онегин, гл.7, L1X/
(разрядка моя.- Г.Ш.)
(ха-ха)
Мне интересно думать и писать о Пушкине; к юбилею родились стихотворные строки, оформились очерки, статьи. Мне интересны мистические переклички между Пушкиным и Чеховым. Рассказ "Черный монах" - звено этой связи. Не случайно же в крымском финале рассказа о жизни магистра Коврина звучит пушкинская тема о "неведомой силе" - мистической силе, которая ведет Князя к разрушенной мельнице на берегу Днепра. Князя сведет с ума и утопит мстительная Русалка - Коврина ждет отмщение инфернального Черного монаха..."Не дай мне Бог сойти с ума" - заклинает Пушкин. А Чехов? Коврин - проекция собственной чеховской судьбы. Что выпадет? Чахотка? Сумасшествие?
Выпала чахотка...
Интересно путешествовать по Крыму пушкинской поры. Сам Александр Сергеевич как-то не озаботился описать свой итинерарий; романтическое невнимание поэта к "житейской прозе" обернулось гаданием на кофейной гуще: на каком корабле плыл в Гурзуф? бывал ли в Коктебеле? совершил ли поездку в Чуфут-Кале и Успенский скит? где жил в Симферополе? когда покинул Крым?
Ну, с кораблем, положим, разобрались. Элегию "Погасло дневное светило" Пушкин написал на борту корвета "Або". Бриг "Мингрелия", которому сто лет приписывали честь доставки поэта в Гурзуф, был в отлучке: выполнял секретную миссию у берегов Абхазии (звучит современно!)Выяснил это симферопольский профессор Казарин. Он недоумевал относительно слова "Або". Тут пригодились мои географические познания. Або - шведское название финского городка Турку; там мне довелось читать лекции для студентов Шведской академии. Скромный вклад в пушкинистику...
Однажды в Российской госбиблиотеке (Ленинке)я набрел на путевые записки петербургского литератора Гавриила Геракова, любителя прекрасного пола и путешествий. Он отправился на юг летом 1820 года и встретился с Пушкиным на кавказских минеральных водах; Пушкин ляпнул что-то дерзкое; Гераков сделал вид, что Пушкина на свете не существует. Он путешествовал по Крыму в то самое время, что и семья генерала Раевского, и оставил довольно подробные записки. Собственно говоря, это единственный достоверный источник, который проливает свет на места и людей, виденных и Пушкиным. Любопытное наблюдение Гераков сделал в Бахчисарайском дворце. Некий путешественник на оконном стекле (бриллиантом от перстня, что ли?) нацарапал по-французски афоризм о родстве любви и болезни: первая разбивает сердце, вторая раздирает внутренности... Потом он едет в Успенский скит и зрит, что все стены исписаны именами туристов, причем - по-французски! Пламенного патриота Геракова заело. Он достал свинцовый карандаш...
И украсил стену своим именем - по-русски!
Первое впечатление - курьез. Надобно, однако, иметь в виду, что Пушкин в 1824 году сочинил стихи в память о посещении Георгиевского монастыря. Предание поместило в этот красивейший уголок Крыма храм Девы и Ифигению, едва не заклавшую на жертвенном камне родного братца. Пушкин по сему поводу свидетельствовал (или фантазировал?):
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.
Как прикажете понимать? Известно, что видные поэты того времени не гнушались оставить автограф в памятном месте. В Греции до сих пор показывают граффити, выцарапанные на античных камнях Байроном и Китсом; по воспоминаниям, и Грибоедов, путешествуя по Крыму, на сводах пещеры расписался копотью от свечи. Тогда, вероятно, страсть вырезать на скамейках сакраментальное "Маша + Саша" еще не была признаком бескультурья.
Не ровен час, археологи отыщут камень с пушкинским автографом!
А ведь есть и в этом смысл.
Рассылая и публикуя очерки, я почесываю в затылке: не нарваться бы. Гонораров не платят нигде; я сделал вывод, что моя публикаторская деятельность имеет чисто просветительный характер. Опус о "Черном монахе" разослал в Москву, Нижний Новгород, Киев, Симферополь... При нынешних ограниченных тиражах - чем не способ расширить аудиторию? Подведена и философская база. В середине 80-х годов, размышляя о смысле жизни, я вывел формулу: смысл бытия - в распространении своего Я во времени и пространстве. Расширяющаяся Вселенная - Бог, реализующий свою Сущность. Вот и я засеваю ноосферу. Проще сказать, пропагандирую великую русскую культуру сямо и овамо. Нельзя допустить, чтобы славные имена выветрились из памяти народа Украины.
Хотя кому-то хочется...
ГУРЗУФ
Прекрасны вы, брега Тавриды.
А.С.Пушкин.
Здесь все иное: берега,
Напевы волн - и даже скалы.
Иные флаги на судах,
Иные деньга и скандалы.
Но обещает каждый вдох
По две молекулы таланта,
И я рисую между строк
Портреты Пушкина и Данте.
Пиит - творит: его нога
Нетерпеливо спорит с ямбом:
Сады Тавриды берега,
Татарки, сакли, блики лампы.
Там тис и сизый кипарис,
Пологий профиль Аю-Дага,
Забытой крепости карниз -
И ясно светится бумага!
Бежит, торопится рука,
Пока сияет в блеске брачном
Луна, стыдливая слегка
В наряде пепельно-прозрачном.
Иное - ныне: берега,
Страна иная, и напевы.
И как начинка пирога
На пляже - розовые девы...
Ах, в мире солнца и вина
Безбожно без стихов и песен!
Гурзуф тоскует, как тома
В шкафу, который книгам тесен...
Стихотворение, в общем, стандартное; мне было интересно придумать поэтический инвариант знаменитой фразы "казнить нельзя помиловать". Строка "Сады Тавриды берега" нарочно дана без запятой: тут и "Сады Тавриды" - и "Тавриды берега". Я даже придумал, как ее читать, чтобы реализовать оба смысла: "Сады-таври-и-и-и-ды-берега".
Пушкину такая дичь и не снилась.
"Две молекулы таланта " нуждаются в комментарии. Один ученый человек вычислил: в каждом нашем вдохе содержится две молекулы воздуха, который побывал в легких Шекспира. Гурзуфский воздух, которым дышали Пушкин, Чехов, Шаляпин, должно быть, особенно "заразителен". Особенная, "доброкачественная зараза", как бы сказал Антон Павлович.
Почему тускнеют свечи?
Таша, где твоя рука?
Я стрелялся не на речке,
Это - вечности река...
Ах, как путаются мысли...
Беззащитен перед Злом...
Рвется рифма, словно выстрел:
Белый сполох, ярый гром.
Что там красное в окошке?
Разобраться не могу.
Что, морошка? Не морошка...
Капли крови на снегу...
Натерпелась муза лиха.
Холодею...Не успеть
Увенчать достойной рифмой
Роковое слово - смерть...
Жаль, что вечную задачу
Ты решал ценою ран:
Как Россия - неудачник.
Как Россия - великан.
Да, пора признаться, Пушкин,
Ты ответил на вопрос:
Жизнь, поэзия - игрушки...
Смерть - надолго и всерьез.
Белла Ахатовна Ахмадулина , которой я читал стихи, сказала, что нельзя рифмовать "Пушкин - игрушки". Поэзия не может быть игрушкой. У каждого свои табу... А время потихоньку подкрадывается к странице будущего толкового словаря, где будет начертано: "Поэт: сосед по лестничной площадке"...
Шутка.
Думая о Пушкине, мы на самом деле думаем о жизни и смерти. Обычный человек умирает в теле; поэт умирает в слове. Пока слово, произнесенное поэтом, звучит - жив и поэт. Когда слово окаменеет в саркофагах библиотек - умирает и поэт.
Двести лет - хороший срок, чтобы проверить на слух пушкинское слово. Многие полагают, что ради бессмертия стоит постараться и выговорить слов побольше. Много слов умрет - что-то да останется! На самом деле гроза - не тысяча капель воды; гроза - одна испепеляющая молния. В Евангелии от Иоанна сказано: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог". И далее: "...все чрез него начало быть".
Из единого Слова родилась Вселенная...
Идеал поэзии - одно единственное слово, которое вмещает весь мир. Для нас Пушкин - слово, в котором живет весь русский человек, его прошлое, настоящее и будущее. Кому-то, однако, может показаться, что есть более емкие слова. К примеру, слово "Я". Однако Я - это коллапс словаря, сжатого в один звук. Черная дыра, которая пожирает все, не выпуская ни кванта света, ни щепотки добра. Пушкин - это не Я. Пушкин - это МЫ.
Ключевой ген в хромосомном наборе русской культуры.