Словно все когда-либо лёгшие в землю мертвецы поднялись, лишёнными жизни голосами требуя у живущих и у небес то ли возмездия, то ли сожаления и памяти, из своих могил, — раздался заунывный вой сирены. Я проснулся, и первой моей реакцией были не испуг и не тревога, а удивление, кому предназначается столь жуткое предупреждение: живым, чтобы стереглись опасности, чтобы всячески хранили себя от смерти, или мёртвым, возвещая о пополнении их бескрайних рядов, прося их принять новичков и подвинуться в забитой костьми земле.
Я открыл глаза. Левый был чем-то закрыт. Попытался убрать эту нелепую преграду, но там, где должна была быть рука, послушно отзывающаяся на любой мой приказ, теперь ничего не было. То же самое и с другой, и с ногами. Шея была при мне, и некоторое время я вертел головой, растрясывая внутри черепной коробки гроздья боли, силясь увидеть, где моё тело. Перед глазами мелькало серое небо за окном, белые стены и занавески, разноцветные огни и многочисленные трубки каких-то приборов. Кое-как, преодолевая непослушание и боль, препоны путающихся трубок, всё-таки удалось установить, что от меня осталась не одна голова: тело, манекеном проросшее из шеи на узкую койку, было на месте. Так и есть, больница. Я откинул голову на подушку, чувствуя себя после этих нехитрых усилий совершенно обессиленным.
— Внимание! Внимание! - эхом разнеслось по коридору, ворвалось в палату. Затем — топот десятков ног в соседнем коридоре. Слышно, как они все остановились, сгрудились в одном месте. - Враг выпустил ракеты по нашей территории! Приблизительное время удара — четыре минуты! Пройдите в убежище немедленно!
Сообщение зациклилось, но никто больше не слушал. Сорвалось, задребезжало, закричало, затопало. Поднялась жуткая какофония, и нетрудно было догадаться, что люди в панике разбегаются по направлению к лестницам и лифтам, бомбоубежищам и подвалам.
Я рванулся было встать, но неподвижное тело отозвалось лишь равнодушием. Ужас захлестнул меня. Как же я? Мне же тоже нужно попасть в убежище! Я же тоже имею право спастись! Жить! Я попробовал было крикнуть, но из глотки в повязку на лице толкнулось лишь глухое мычание. На груди лежала какая-то красная кнопка на круглой пластиковой подложке, я кое-как ткнулся в неё подбородком, но не уверен, сработало ли. Неподалёку послышался скрип колёс каталок, и моё сердце, врываясь в уши назойливым учащением писка приборов, забилось чаще: сейчас и за мной придут, сейчас и меня отвезут в безопасное место.
Прошла минута, другая. Шум удалялся, спускаясь ниже по этажам, затем и вовсе стих. Ничего, твердил я себе, сейчас кто-нибудь за мной вернётся, и мы спустимся в безопасное место. Ещё есть электричество, значит работают лифты — это не составит труда. Вот сейчас в коридоре раздадутся торопливые шаги их мягкой и удобной обуви, в которой совсем не сложно провести на ногах целые сутки, и за мной придут. За мной обязательно придут.
Тишина.
Никого.
Ничего, повторял я мысленно, время есть. Ещё есть чуть-чуть времени. Кто-нибудь обязательно обо мне вспомнит. Кто-нибудь обязательно придёт. Ведь я тут, ведь это важно. Сейчас, сейчас, ещё есть минутка.
Монотонно-тревожный механический голос в коридоре захлебнулся статическим шумом, и за окном снова завыла сирена. Кажется, ещё более жалобней, чем до этого. Наверное, кто-то уже погиб, погибал, забиваемый в землю ракетами. Наверное, где-то уже царило пламя, боль, крики агонии и страха.
Нет, не придут.
Я зажмурился, ясно видя внутренним взором, как, оставляя дымный след, ракета стремится острым концом вонзиться в землю, чтобы в следующее мгновение прорасти огнём, взрывом, чудовищным грохотом.
Нет, теперь точно не придут.
Это я стою на земле, и красная точка подрагивает именно на моём лбу. Ракета летит сюда, и даже спрячься я под защитой земли и камня, она найдёт меня. Не лети, шёпотом попросил я её. Не надо всей этой боли, ужаса, смерти. Хватит страданий. Разбейся о землю безжизненной металлической капсулой, ведь никто даже не узнает. Пожалуйста.
Ниспадающий гул и воцарившаяся следом тишина возвестили об отключении электричества. Оказывается, вечер. Я почувствовал, как медленно немеет жизнь у меня внутри.
Какое сегодня число?
Эта простая мысль внезапно захватила всё моё внимание. Я открыл единственный глаз и сквозь пелену самих собой наворачивающихся слёз, увидел на стенном календаре интересующее меня число. Внутренне усмехнулся. Закрыл глаз.
Сердце отмерило один удар.
Давящая в уши тишина.
Второй удар.
Ничего не происходит.
Третий удар.
Четвёртый и пятый.
Всё ещё ничего.
Шестой удар.
Может, это розыгрыш? Может, вся тревога — не по-настоящему? От ожившей было надежды сердце в груди радостно трепыхнулось.
Седьмой удар.
Ничего. Может, действительно?..
Восьмой.
Я открыл глаза, и в тоже мгновение порыв холодного ветра сорвал с головы шляпу и, кувыркая, поволок по земле. Впереди — поле, на горизонте переходящее в небо. По правую руку земля вздыбилась холмами, поросшими редким кустарником. Слева и позади — узкая полоска песка, облизываемая прибоем. Мерный рокот волн, гул ветра, крик одинокой чайки. Шляпа прекратила своё движение, замерев неподалёку.
Я неторопливо, продолжая осматриваться, подошёл к ней, наклонился и, подобрав, надел на голову. На мне светло-коричневый плащ, костюм, орехового цвета ботинки. Пошарил в карманах, но кроме потрёпанной пожелтевшей фотографии ничего не нашёл. На обороте — расплывшаяся клякса имени и, более отчётливо, — дата. С другой стороны на меня смотрело её лицо. Недостающую часть меня вернули обратно, и я начал вспоминать. Память возвращала снимку цвет и те неуловимые для фотоаппарата черты и чёрточки, которые в совокупности создают цельный образ. Ясные голубые глаза, чуть полные изящные лини губ, словно выведенные мастером каллиграфии, шелковистые слегка вьющиеся тёмные волосы с неизменно выбивающейся на лоб прядкой, безупречная матовая кожа, тонкая шея, высокая, полная жизни грудь, изящные ручки с привыкшими к клавишам пианино пальчиками, аккуратно сложенные на поясе...
Я побрёл прочь от берега, к холмам. Я вспомнил этот остров: мы были здесь в пору беззаботной лёгкости. Я помнил эти камни, словно выброшенные на берег разъярённым океаном: своими телами они преградили выход с пляжа и приходилось карабкаться по ним, рискуя сломать себе ноги, чтобы попасть вглубь острова. Я помнил это небо, и тогда оно, кажется, было столь же серым, будто тучи никогда не позволяют взглянуть солнцу на эту пустынную землю. Оттого здесь росли лишь жиденькая изжелта-коричневая трава да редкие колючие кустарники. Кажется, и эту чайку я тоже помнил: ещё тогда нам казалось, что она обитает здесь совсем одна. И теперь единственный силуэт тоскливо вычерчивал в небе всё увеличивающиеся круги одной ей известной траектории. Помнили эту бедную землю ноги, уверенно неся меня вверх по склону холма. Стоит подняться повыше и уже можно будет разглядеть окраинные дома брошенной давным-давно деревеньки живших здесь когда-то пастухов и рыбаков. В одном из них мы коротали ночи и непогодицу.
Поднявшись на холм, я остановился на минутку перевести дыхание. Впереди виднелись серые стены домов, точно такие, какими они запомнились. Я оглянулся на пройденный путь, на так хорошо просматриваемую отсюда бескрайнюю поверхность океана. У самого горизонта виднелось штормовое облако, чёрное, изрыгающее молнии. Я вынул было руку из кармана, чтобы определить направление ветра и узнать, затронет ли оно остров, но потом передумал, решив, что будет здорово пережить нечто похожее, как было когда-то с нами.
По левую руку от деревни к краю холма тянулась тропка, упиравшаяся в воздвигнутый в незапамятные времена неизвестным мастером неизвестного племени памятник. Серый камень изрядно обветшал, местами истрескался и с тыльной стороны обильно зарос мхом. Никто не знал, кому или для какой-цели он здесь воздвигнут, а местные жители молились ему в тяжёлую пору. То были набожные люди, очень тоскующие по настоящей церкви. Но лес, везённый с материка для её постройки, затонул вместе с кораблём, и посланный для служения в ней священник вскорости был вынужден отплыть обратно.
Выйдя на тропку, идти стало заметно легче. Ветер крепчал, не оставляя сомнений о скором приближении бури. Я обернулся и увидел, что уже половина неба тяжело набрякла гнетущей густой чернотой. Послышались глухие раскаты далёкого ещё грома.
Первые же дома деревни встретили меня пустыми глазницами окон, беззвучно разинутыми ртами дверных проёмов, дышащих наружу холодной затхлостью и разрухой. Виднелось, что внутри царит полнейший беспорядок. Я заглянул в один из них: просевший на одну ножку деревянный стол, наполовину истлевшие листы бумаги по всей его поверхности, краюха окаменевшего заплесневелого хлеба, грязная гнилая одежда, разбросанная всюду на полу, стопки книг, слипшихся от влаги в причудливого вида столбы, похожие на кладбищенские памятники или небоскрёбы в миниатюре, пыль, паутина, мышиный помёт — всё это произвело на меня угнетающее впечатление. Люди уходили отсюда в спешке, вынужденные бросать с таким трудом нажитое, чтобы налегке убежать то ли от необычайно сильного шторма, то ли от страшной неизвестной болезни — исчерпывающих сведений об этом мне и тогда, когда мы были здесь впервые, не удалось найти. Я прочитал тогда в найденном дневнике местного жителя, одного из немногих, владевших грамотой, что они отправляли на материк весточку о помощи, но ни ответа, ни помощи так и не дождались. По неизвестной причине больше здесь никто никогда не жил, и мы были единственными людьми, посетившими деревню с тех давних пор.
Те люди строили свои жилища на совесть: грубая, но крепкая кладка стен почти везде стояла нетронутая, лишь, за редким исключением, едва ли не все крыши зияли дырами, а то и вовсе обвалились. Я провёл ладонью по испещрённой впадинками поверхности серых камней, тысячелетиями лежавших в этих холмах и уже почти век сложенных в дома терпеливыми трудолюбивыми руками. Они берегли своих создателей, их семьи, их скарб и очаг, их чувства и секреты, а теперь стояли брошенные, храня разве что память да призраков.
Я обходил дома, рассматривая одни через окна, заглядывая в другие. Внутри мне становилось неуютно, как всегда со мной бывало, окажись я в подвале, пещере или фамильном склепе: весь этот холодный влажный воздух, стены, тьма, особенно густая — и оттого тревожная — в углах, разбросанные всюду вещи прежних хозяев, всем своим видом говорящие, что сейчас они вернутся за ними — и казалось, что действительно, несмотря на прошедшие года, они вернутся, живые или мёртвые. Возможно, это было лёгкой формой клаустрофобии; я всегда зябко поводил плечами, входя в подобные помещения. Ей подобные предрассудки были чужды.
В одном из домов я нашёл старую, почти разъеденную влагой фотографию девочки. На вид ей было лет восемь, и, как и все далёкие от прогресса и веяний моды люди, она смотрела на меня сосредоточенно-серьёзно, наказанная родителями стоять смирно и не сметь шевелиться. Девочка показалась мне знакомой. Быть может, я видел этот снимок в прошлый раз, но тогда почему не взял в числе прочих интересных или необычных вещичек, вывезенных мною с острова, как память? Возможно ли, чтобы в ту пору он показался мне скучным? Конечно, это всё было не так уж и важно, но была в моём характере эта чёрточка: порой какие-нибудь малозначащие вещи целиком захватывали мой разум, будто это было по меньшей мере чудо. Я ещё некоторое время осторожно разглядывал снимок, задержался взглядом на больших чёрных с жёлтым оттенком бумаги глазах девочки. В них ощущалась воля, и, наверное, если ей когда-нибудь суждено было вырасти, то была бы сильная женщина. От подписи на обороте, к сожалению, остались лишь извилистые линии растёкшихся чернил — быть может, её имя смогло бы мне что-нибудь подсказать. Я аккуратно опустил фотографию в карман, в котором покоился её снимок.
К этому моменту небо надо островом почернело, наливаясь тяжестью предстоящей бури. Крепчал ветер, завывая и грохоча разбрасываемыми вещами в пустых домах, подхватывая и увлекая за собой пыль, крохотные пожухлые листья кустарников, высохшие травинки. Уже ощутимы стали громовые раскаты; подрагивало небо, вспарываемое извивами молний.
Пора было уйти под защиту крыши и стен, но в поисках наиболее целого здания, я, к своему удивлению, наткнулся на дом с запертой дверью. Сам этот факт несколько обескуражил меня и слегка встревожил. Что может скрываться там? Сердце забилось чаще, пугаясь опасности.
Я приложил ухо к деревянной поверхности, но ничего не услышал. Потянул, толкнул ржавую ручку, но дверь двинулась лишь самую малость, сдерживаемая засовом. Обошёл дом кругом, ища способа забраться через окно, но все рамы и ставни, к моему удивлению, держались крепко; пришлось вернуться к двери. Я расстегнул пуговицы пиджака, дабы не стягивал живот и грудь, отошёл от двери и, что было сил, ударил по ней ногой раз, другой. На третий она с грохотом-хрустом вылетела из петель, перекосилась, повисла на засове, упираясь углом в дверную коробку. Приподнял её и отставил в сторону, когда по крыше застучали первые капли дождя. Ещё неуверенно, прощупывая — то был пока лишь арьергард бури.
На первый взгляд этот дом ничем не отличался от тех, в которых я успел побывать: тот же влажный полумрак, кисловатый запах разложения, пыль, разруха. На каминной полке обнаружилась свеча в латунном подсвечнике и трутница; я смог зажечь огонь, и стало чуточку уютнее. Освещая себе путь неуверенным крохотным огоньком, неторопливо обошёл одну из двух имевшихся в доме комнат, самую большую из них. В деталях, в мелочах, крывшихся в случайно попадавшихся мне вещицах, выяснилось, что это здание сохранилось лучше прочих.
На столе, заваленная грудой ссохшейся бумаги, обнаружилась на удивление прекрасно сохранившаяся книга, датируемая прошлым веком. Это был достаточно объёмный труд, описывающий географию, историю и некоторые достопримечательности группы островов, в число которых входил и этот. Текст содержал весьма искусные и подробные карты, и я некоторое время стоял, бережно листая древние страницы и восхищаясь любовью, с какими они были написаны. Не сомневаюсь, если бы была возможность вывести её с острова, я не преминул бы ею воспользоваться: книге было самое место в музее, где обеспечивались необходимые условия и надлежащий уход.
В углу находилась кровать: постельные принадлежности отсырели и гнили, касаться их не хотелось, но пришлось откинуть одеяло с покрывалом, чтобы разглядеть, что находится в темноте под ней. Пустая бутылка, покрытая тёмным налётом и ещё хранившая слабый запах бренди, и массивный сундук. Я нетерпеливо выволок его наружу, оставляя царапины на пыльном полу и грохоча на всю округу, в предвкушении, какие любопытные вещички и тайны он может в себе хранить. Быть может, с моей стороны это и было несколько неэтично по отношению к бывшим хозяевам, но я решил, что они простят мне мой безобидный интерес.
Сундук оказался заперт, но мне удалось поддеть крышку отыскавшейся подле камина кочергой и сломать замок. Внутри обнаружилась довольно неплохо сохранившаяся одежда: несколько платьев, дождевик, мужские брюки и мужская сорочка. На дне, сбережённая таким образом от времени, лежала Библия. Я аккуратно вынул её, открыл. Экземпляр был ещё старее предыдущей найденной мною книги. Примерно на середине находилась закладка — ещё одна фотография.
На снимке была запечатлена немолодая уже женщина. Её глаза смотрели в объектив с теплотой удовлетворения прожитой жизни, лёгкая улыбка говорила о том, каким пустяком она считает позирование, только отрывающее её от дел более серьёзных и насущных. На ней было скромное ситцевое платье в тёмную полоску, волосы аккуратно убраны на затылок и скреплены великолепно сработанной брошью в виде цветка розмарина, руки расслабленно опущены по швам, отчего вся поза казалась непосредственной.
Небо за окном лопнуло протяжённым громовым раскатом; я вздрогнул. За это время успело стемнеть, заметно похолодало, гул ветра превратился в рёв, а капли бились о камни и крышу ещё более интенсивно. Но и это была ещё не буря. Я убрал фотографию в карман к остальным, подошёл к окну и, приоткрыв ставню, выглянул наружу. Угольно-чёрный набухший злобой и мощью центр туч медленно, словно огромный слизень, надвигалась на остров. Молнии там сверкали, практически не переставая.
Я с сомнением оглядел своё убежище, опасаясь выдержит ли оно столь могучего удара. Поправил выбитую дверь, подперев её для страховки пододвинутым столом, плотнее закрыл ставни, по возможности связав их вместе. Затем, заметив, что в камине осталось немного дров, я разжёг огонь. Стало заметно теплее и уютнее, но спокойствия не прибавилось. С каждой новой вспышкой, с каждым новым раскатом на сердце становилось тревожнее. В прошлый раз мы тоже попали в шторм, и, хоть он, наверное, был и не чета надвигающемуся, но тогда она была со мной, и оттого встречать опасность было даже весело, риск подзадоривал и горячил кровь. А сейчас эта буря вполне может смахнуть остров с поверхности Земли, как убирают со скатерти соринку или хлебную крошку, и никто не заметит ни того, что он исчез, ни, тем более, что вместе с ним исчез я.
Дверь во вторую комнату оказалась запертой, и я выломал её кочергой. К тому моменту, когда я оказался внутри, ветер набрасывался на остров порывами, пригоршнями бросая колючие капли о ставни и крышу. Казалось, каменный скелет дома подрагивает от таких ударов, и меня вдруг поразила мысль, что эта более столетия простоявшая здесь без особых повреждений деревенька вдруг полностью, без следа исчезнет именно сегодня, прямо у меня на глазах.
Комнатка оказалась совсем крохотной, и не содержала в себе ничего, кроме низкой, занимавшей львиную долю пространства, кровати, тумбочки рядом да пары пустующих ныне книжных полок на противоположных стенах. Над кроватью висело несколько аляповатых, по-видимому детских, карандашных рисунков: от времени и влаги они поблекли, ссохлись, скукожились. Несомненно здесь жил ребёнок, и воображение тут же заполнило прореху, поместив сюда девочку с фотографии. Конечно, скорее всего здесь жил кто-то иной, но мне подумалось, что комнатка ей вполне соответствует. Так или иначе, здесь было безопаснее: единственное крохотное окошко было наглухо забито; я поставил свечку на тумбочку, запер дверь и, сев на кровать, принялся ждать.
Тяжелые капли стучали каменной дробью. Ветер завывал всё громче: он то ли сорвал кровлю какой-то крыши, то ли подобрал что-то с земли и теперь бесновато игрался, грохоча между домами. Удары грома звучали, практически не переставая и порой накладываясь друг на друга, и я представил, как чёрное брюхо штормовой тучи изрыгает ослепительные зигзаги, как они, съедаемые нетерпеливой яростью, пересекаются и сцепляются. С каждым раскатом огонёк пригибался к восковой лужице на вершине свечи, рискуя не подняться обратно.
Мне было страшно. Казавшиеся монолитными, стены дрожали и тревожно гудели, ропща на свою нелёгкую судьбу. Скрипели доски ставен и крыши, в соседней комнате мебель и вовсе ходила ходуном, как на корабле, попавшем в шторм. Я вспомнил, что оставил гореть огонь в камине, и встревожился, не занялся бы пожар. Даже принюхался, пытаясь уловить запах гари, но ничего не почуял.
Появление глаза шторма над деревней возвестилось грохотом обрушившегося на неё исполинского молота. Что-то с силой ударилось о стену моего пристанища, в соседней комнате мебель, кажется, взлетела к потолку, чтобы в следующее мгновение сокрушиться ударом об пол, послышался звон чего-то бьющегося, сухой стук обвалившейся кладки; ветер надрывно взвыл, с новым упоением набрасываясь на всё, встречающееся ему на пути, грохотал гром, слившись в какое-то невообразимое клокотанье — от всей это жуткой какофонии у меня трещало в ушах. Я скорчился на кровати, зажав голову ладонями и судорожно молясь о том, чтобы уцелеть в творящемся за слоем кажущегося сейчас столь хрупким и ненадёжным камня кошмара. Огонёк свечи некоторое время ещё сопротивлялся, истерично мечась на пригвоздившем его кончике фитиля, но недолго. Кажется, тряхнуло весь остров; я метнулся было подхватить подсвечник, но не успел, и он, подпрыгнув на тумбочке, упал на пол, и комната погрузилась во тьму.
Будто кто-то схватил бьющийся в панике язык колокола, всё тут же стихло, отчего скрип медленно открывшейся двери показался диким, раздирающим слух скрежетом. Но и без света было ясно, что это ты. Это ты заглянула в комнату, без света видя всё, что тебе нужно, открыла дверь, облокотившись плечом о косяк, с улыбкой глядя на меня, испуганного и затравленного. Я сел в кровати, и всё было так, словно мы и не расставались.
«Тебе нужно спешить, - без приветствия сказала ты. - Под кроватью есть люк, он ведёт в пещеры под островом. Ты помнишь, мы о них говорили?»
Я проворно соскочил с кровати, отодвинул её, открывая то, место, где должен был быть люк. Не видно было ни зги. Следуя твоим указаниям, я кое-как всё-таки его обнаружил, потянул тяжёлую крышку, открывая дышащий влажной прохладой зев. Далеко внизу раздавался звук капели.
«Я не вижу лестницы», - шаря руками по мокрым неровным стенкам, сказал я.
«Просто прыгай. Тут только кажется, что глубоко».
Я с сомнением посмотрел туда, где ты стояла. На мгновение мне показалось, что всё это мне чудится, и, быть может, на самом деле я сейчас умираю, погребённый под грудой осколков. Но мгновение минуло, я встряхнулся, отгоняя сомнения и страхи, сел, свесив ноги в люк, и в следующее мгновение скользнул в него и сам.
Оказалось, что это не колодец вовсе, а туннель. Некоторое время скользил по его за века сточенной водой поверхности, крепко зажмурившись и слушая вой рассекаемого моим телом воздуха. Затем туннель кончился, с секунду длилось свободное падение, после чего каменный пол пещеры немилосердно принял меня в свои жёсткие объятия. Боль вырвала из меня стон, и эхо понесло его далеко вперёд под сводами, спеша возвестить весь мир о том, что в нём ещё кто-то остался и ему больно.
Подождав, пока боль поутихнет, поднялся. Ты подхватила меня под руку, помогая.
Я подумал, что ослеп: кроме густой черноты, было ничего не видно. Чернота эта казалась беспокойной, она двигалась, медленно кружась причудливыми вихрями. Однако это нисколько не мешало ощущать размеры пещеры: в ней спокойно, не теснясь, могла пройти рота солдат, и в высоту она казалась никак не меньше десяти метров. Размеры её подавляли, заставляя ощущать себя ничтожным; невольно на ум пришёл образ гигантского червя, слепо грызущего кости земли и прорывающего своим вечно голодным туловищем подобные туннели.
Ты взяла меня за руку и повела вперёд, по-видимому прекрасно ориентируясь без какого-либо света.
«Я не видел этих пещер, когда мы были здесь впервые. Мне казалось, мы исследовали этот остров вдоль и поперёк, но нам не попалось ни малейшего намёка на то, что он настолько испещрён этими туннелями. Ты знала о них что-нибудь? Или, быть может, догадывалась?»
«У меня была догадка, что местные жители укрылись в этих туннелях, сразу после того, как покинули свою деревню. Прятаться на острове больше негде. Думаю, найди мы их тогда, это придало бы моей работе новое дыхание, и её не отвергли бы в университете.
Ты знаешь, у них было поверье, что в этих тоннелях живут боги. Да, знаю, они были христианами, весьма добропорядочными и богобоязненными христианами, однако им нисколько не мешало верить при этом в каких-то совершенно жутких языческих чудовищ. Быть может, так они воспринимали воздаяние, ад, не уверена. Однако, они верили, что эти пещеры населены существами настолько древними, что эпоха, пока на поверхности Земли ходит человек, кажется мгновением. Они почитали их, возможно даже совершали жертвоприношения: точных сведений мне найти не удалось. Судя по всему и тот памятник на поверхности — алтарь, посвящённый этим существам, но время, к сожалению, лишило возможности определить, что же он изначально изображал. Думаю, его возвели и использовали в своих ритуалах ещё доисторические люди... Это не более, чем мои предположения, но они мне кажутся вполне логичными».
«Ты не боишься, что эти существа... где-то там, впереди, в этих туннелях? Ты идёшь так уверенно, но здесь могут быть колодцы, ямы, как ты не боишься упасть? Ты чувствуешь, воздух, кажется, чуть дрожит, словно сам остров вибрирует?»
«Чудовища напуганы не меньше нас: ведь им тоже некуда отсюда деться. Порой мне грустно от того, сколько поразительных созданий окажется погребено в недрах земли и океана, в местах настолько отдалённых и глухих, что люди не ступали там на протяжении тысячелетий либо и вовсе никогда — столько всего удивительного ещё остаётся неизведанным!»
«Что ни говори, но ты стала настоящим учёным».
«Фольклорист! Ты сам неоднократно посмеивался, что я — «игрушечный учёный», помнишь?»
«Ты прекрасно знаешь, что я это говорил совершенно беззлобно. Хотя, конечно, должен признаться, что совсем иными глазами я увидел тебя лишь тогда, когда мы оказались здесь, на этом острове. Та ты, которую я знал до этого, перестала существовать, как только мы сошли на берег — остался строгий, целенаправленный исследователь, для которого в мире нет иной ценности, кроме новых знаний».
«Тебе, наверное, стало немного не по себе? Ты не растерялся?»
«О, ещё как растерялся. Я не знал как вести себя с этой новой тобой, о чём говорить. Ты наверное этого даже не заметила, поглощённая каждой попадавшейся тебе по пути безделицей, даже самой малейшей. Помнится, даже почувствовал укол ревности: я ведь думал, что это будет что-то вроде второго медового месяца — только ты и я на необитаемом острове. Удивительно, что потом ты всё-таки обратила на меня внимание: думал, так и буду таскаться за тобой по всем этим холмам молчаливой тенью».
«Но ведь согласись, это удивительный остров. Люди приплывали сюда, ища покоя и безопасности, самостоятельно наладили хозяйство в условиях практически бесплодной почвы и сурового климата и жили так в течение нескольких поколений, успев за это время обзавестись зачатками самостоятельного фольклора, основанного на странном синтезе веры в этих языческих существ и христианства».
«Да, и сейчас шторм разбрасывает остатки их культуры по океану...»
«Вечно ты так. От этого никто не застрахован. Безусловно жаль, что в конечном итоге не останется ничего, но то, что было сделано, придумано, изобретено, — это, на мой взгляд, заслуживает памяти и восхищения. Да и ты сам же был в восторге от библиотеки того прусского графа; его замок стоял брошенным в течение нескольких столетий, однако практически всё, что он скрупулёзно собирал на протяжении своей жизни: и великолепная библиотека, и картинная галерея, и коллекция всевозможного оружия той эпохи — всё сохранилось в, если не безукоризненном, то практически в идеальном состоянии, нисколько даже не разграбленное мародёрами и чёрными археологами».
«Не думал, что тот замок был тебе так же интересен, как этот остров. Там всё лежало на ладони, стоило только найти тайные комнаты, вскрыть секретные проходы — никакого простора для исследовательской деятельности».
«Процесс поиска знаний и артефактов интересует меня в той же степени, что и сами знания. Конечно, тогда много всего навалилось, смазав впечатления от экспедиции, но в целом — хотя это, наверное, и стало понятно гораздо позже — я весьма довольна. А тебе где показалось интереснее?»
«Ты имеешь ввиду, где мне больше по душе: на продуваемом ветрами всеми забытом островке посреди океана или в жутком, кишащем приведениями и ловушками замке какого-то чокнутого немца? Хех. Право, не знаю. На острове я ощущал себя в чуть большей безопасности... впрочем, ровно до того момента, пока не разразился шторм. Знаешь, пока тебя не было, я всё сравнивал тот шторм, который застал нас тогда на этом острове с этим, бушующим сейчас на поверхности. Хотя тот, если мне не изменяет память, был гораздо слабее нынешнего, мне всё время чудится какое-то сходство, что-то вроде дежа вю. Ты не испытываешь подобного ощущения?»
«Неужели ты забыл, как я перенесла тот шторм? Как безуспешно успокаивал меня? Как мы часов восемь просидели в той самой хижине, через которую сейчас спустились, и ты всё это время пытался убедить меня, что ничего опасного не происходит? Мне тогда было совсем не до оценки, страшный разразился шторм или не очень. Помнишь, как я завизжала, когда ветер потащил стол по полу, ещё поднялся такой дикий скрежет трущегося друг о друга дерева? Кажется, я в жизни так не пугалась, как тогда».
«Ну а как тебе нынешний шторм? Тебе совсем не страшно? Ты кажешься совершенно спокойной и расслабленной».
«Теперь мы в безопасности. Кстати, ты знал, что под тем замком тоже была сеть туннелей? Уже спустя годы после нашего визита часть из них, ближе остальных расположенную к поверхности, переоборудовали под военные нужды».
«Так значит ты выбираешь себе площадку для исследований, исходя из этого критерия? Под каждым местом обязательно должны быть обширная система жутких пещер, наподобие этой? Может, и под замком какая нечисть водилась? Или под деревней тех русских староверов? Уж не это ли являлось основным предметом исследований простого, на первый взгляд, фольклориста?»
«В этом весь ты — любой серьёзный разговор переведёшь в свои шуточки! Нет, мне не попалось ни одного намёка, тем более у староверов. Помнишь, как там было красиво?»
«Конечно, помню. Мне тогда постоянно казалось, что лес выставил их из своих владений, вытеснив к берегу озера — настолько плотно там растут деревья. И какие деревья! Им же сотни лет! А воздух? А вода, а небо? Слова «чистый» для их описания становится явно недостаточно. Пожалуй, я не отказался бы сейчас оказаться там, в последний раз увидеть, как красное солнце погружается в спокойную водную гладь, будто бы для того, чтобы взойти в каком-то другом мире».
«Забавно, ты совсем не вспоминаешь того, что поначалу они относились к тебе, как к врагу».
«Сейчас это кажется забавным недоразумением, частью приятного впечатления, оставленного той поездкой. Да и кончилось ведь всё хорошо, и люди оказались такими же, как и везде. Но вот тебе должно быть грустно, ведь ты не узнала от них ничего ценного?»
«Да, было неприятно. Но потом я подумала, что вполне могу позволить себе устроить второй медовый месяц, оплаченный счетами университета».
«Забавно, как всё складывается, не правда ли? Мне-то казалось, что все эти наши прогулки по берегу озера, по тайге — часть твоих исследований, а ты, выходит, просто гуляла».
«А ты так старался быть внимательным, с таким усердием пытался хоть как-то мне помочь! Я хотела рассказать, правда хотела, но увидев твои усилия, решила подыграть. Ты был очень забавным. А потом было слишком поздно, и правда могла бы тебя обидеть».
«И узнаю это только сейчас, теперь».
«Все наши ссоры в конце, помнится, начинались примерно так же. Чем мне нравились наши совместные экспедиции, так это тем, что в них мы никогда не ссорились. Ты помнишь?»
«Да, даже та твоя попытка в замке провести ночь отдельно кончилась, не успев толком начаться».
«Ты запомнил это? Я не устаю удивляться гению человеческого мозга: запоминая все самые мельчайшие детали, он выдаёт их нам в самые, казалось бы, странные, порой неподходящие моменты. Тем более замечательно, что потом только осознаёшь, насколько всё это своевременно и правильно».
«Я многое запомнил. Например, как долго и упорно ты выбивала разрешение и финансирование на экспедицию в замок. Помню и какими у тебя были глаза, когда мы впервые его увидели. Был вечер, и лучи закатного солнца, разбиваясь о каменные башни и стены, делали его чёрным, придавая зловещий облик; глядя на него казалось, что там просто обязана обитать какая-нибудь нечисть, но ты смотрела на него, как ребёнок смотрит на лакомство или долгожданный подарок. Да, странно, с тех пор я даже и не думал об этом».
«Замок действительно был для меня гораздо большим, чем долгожданная экспедиция, на которую мне пришлось потратить много сил и времени. После неудачи с островом это был единственный шанс реабилитироваться в глазах научного сообщества».
«Никогда не понимал, зачем в этой жизни кому-то что-то доказывать, тем более тебе, тем более этой жалкой кучке самовлюблённых снобов — они и вместе взятые мизинца твоего не стоят».
«Все мы вынуждены стоять на ступень ниже кого-то другого. Но их одобрение нужно было ещё и потому, что от них одних зависело, смогу ли я продолжать ездить в экспедиции. Как ни крути, только там мы были свободны от всей это социальной паутины. Ещё перед поездкой на остров я надеялась, что здесь ты сможешь спокойно писать, но ты никогда не брал с собой рукописи».
«Не хватало ещё того, что, уехав подальше от цивилизации, мы разойдёмся по разным углам и займёмся личными делами. Думаю, я всё равно не смог бы писать в этом месте. Кажется, самый воздух здесь подталкивает выйти наружу и просто идти, бродить, рассматривать — он обещает встречу с чем-то удивительным или интересным».
«И ты нашёл это? Нашёл что-нибудь удивительное?»
«Думаю, да. Часто вся прелесть в том, что ища нечто такое, натыкаешься на совершенно другое и этот сюрприз ещё больше увеличивает впечатление. Но даже если бы и не было здесь ничего такого, мне всё равно бы хватило одного того, что я смог увидеть тебя в твоей родной стихии. Не скрою, мне было даже немного завидно, ведь ты наблюдала мою работу, моё любимое дело едва ли не каждый день, а я вынужден был ждать несколько лет».
«Твои представления совпали с реальностью? Мне кажется я становлюсь невыносимо скучной и серьёзной, когда работаю, хотя в жизни, как мне думается, я совершенно другая. Наверное даже слишком не серьёзная».
«Нет, я ожидал, что увижу нечто, с горящими глазами бросающееся на любую мало-мальски интересную безделушку».
«Опять ты смеёшься! Вот видишь: сам, несмотря на то, в какой ситуации оказался, шутишь, а ещё что-то мне говоришь! Между прочем, сам, когда пишешь, становишься жутко раздражительным: пылинки с него сдувайте, но руками касаться не смейте. Я рядом и близко не стояла».
«Ну вот только не надо на меня всё сваливать. Под конец пребывания на острове ты была невыносима, хоть я и понимаю, что иначе было трудно себя вести».
«Я терпеть не могла, когда из рук всё валится. Мне тогда постоянно казалось, что искомое совсем рядом, что я не вижу его под собственным носом или что нужно сделать всего одну элементарную вещь, и оно откроется мне. Но я так и не смогла. Мне жаль, что это отразилось на тебе подобным образом».
«Я всё понимаю и ни в чём тебя не виню. Куда мы вообще идём? Как ты ориентируешься в этой непроглядной черноте?»
«Впереди будет выход. Там я буду вынуждена оставить тебя».
«Что? Оставить? Зачем? Куда ты пойдёшь? Куда тут вообще можно идти?»
«Я вернусь, когда придёт время, не переживай. Скоро мы снова будем вместе».
«Но откуда такая уверенность? Я не понимаю. Как так получилось, что ты разбираешься во всём этом хаосе, что творится в мире?»
«В этом нет ничего сложного. По крайней мере, это не сложней, чем разбираться в твоих романах».
«Вот только не переводи тему на мои романы! Всегда, стоит разговору задеть за живое или перейти в нежелательную для тебя плоскость, как ты переводишь тему на мои произведения. Между прочем, многие из них написаны при твоём непосредственном участии, с твоего, не побоюсь этого слова, благословения».
«А это правда, что последний свой роман ты написал, основываясь на воспоминаниях и впечатлениях от поездки на этот остров?»
«Правда. Жаль, ты его не прочтёшь. Там много слов, посвящённых тебе».
«Правда? Тебе, наверное, часто хочется, чтобы всё вышло по-другому? Чтобы ничего не кончалось?»
«Иногда да, иногда нет. А теперь, когда известно, чем всё кончится, часто не понятно, важно ли вообще какое-либо мнение. А тебе разве не хочется, чтобы всё вышло иначе? Теперь ты видишься мне чуть более равнодушной, чем раньше, и я гадаю, так ли это, или такой образ сложился в моих мечтах, фантазиях, памяти».
«Да, думаю, это делает нас равнодушнее. Но мне всё равно приятно снова видеть тебя, говорить с тобой. Давно мы так не разговаривали. Ещё немного и мне, наверное, начнёт казаться, что всё стало совсем как раньше. Как ты считаешь?»
«Мне это всё видится каким-то нереальным. Словно во сне. Ведь я даже не видел тебя с тех пор, как ты вернулась. Какая ты стала? Ты изменилась? Постарела? Или, быть может, помолодела? Мне интересно, что сталось с твоей красотой, с цветом твоих глаз, волос, с улыбкой. Здесь так пахнет сыростью, что я не чувствую твой запах, какой он? Мои руки так огрубели, что я не ощущаю твоей кожи. Ты кажешься невесомой. Капли отдаются в голове таким гулом, что не слышно твоих шагов. Всё это сбивает с толку. Я даже не могу с уверенностью сказать, удивлён ли я твоему появлению. С одной стороны — да, безусловно, любой бы удивился, и это великая радость — видеть тебя снова; но с другой — я словно ждал, что ты придёшь, причём именно сейчас, в такой момент. Нет, не знаю, всё слишком запутано. Я даже не понимаю, зачем я здесь».
Рука опустела. И только тогда стало ясно, насколько чётким было ощущение её присутствия. Утонувшие в бесконечной черноте стены пещеры раздвинулись ещё дальше, стало ещё холоднее и тише. Перемена была столь разительной, что первые несколько минут я всерьёз сомневался, не было ли всё это видением, обманом разума. Потом надвинулись, задавили вопросы весьма прозаичные: куда идти, что делать, в какой стороне выход. Потом в потолке натужно заскрипел, открываясь, люк, и луч тёплого жёлтого цвета осветил вершину приставленной лестницы.
Нащупав впотьмах сухую грубую поверхность ступеней, поднялся наверх. К крышке люка был прикреплён простой масляный фонарь, кроме него в помещение не было никакого источника света. Тем не менее, этого хватило, чтобы оценить, что я оказался в чём-то вроде коридора, судя по влажности — ещё под землёй. За стенами слышался звук, напоминавший свирепый гул ветра. Меня словно предупреждали, что буря ещё не окончена, что стоит мне выйти из укрытия, и она займётся мною всерьёз. Я попытался снять фонарь с крышки, но он был приделан слишком прочно. Мгновение обдумав варианты, пришлось идти вперёд, пальцами касаясь влажных стен, чтобы хоть как-то ориентироваться.
Коридор был узкий, редко где сворачивал, не сужался и не расширялся. Не знаю, сколько я так шёл. Мысли в моей голове сделались тяжёлыми и неподвижными, как бывает когда накатывает усталость и сонливость, — было трудно сосредоточиться на чём-то кроме напряжённого ожидания, когда же коридор кончится. Словно в насмешку, понял это лишь тогда, когда поднялся по ступенькам короткой лестницы, в которую плавно перешёл мой путь.
Здесь в стенах, под самым потолком, появились узкие оконца, похожие на бойницы. Сквозь них лился ровный серый свет. Не было слышно ни рёва ветра, ни раскатов грома, ни шума дождя, ни яростного биения океана — лишь гулкая капель да редкий крик одинокой чайки, словно поставившей себе целью преследовать меня. Я подтянулся на руках, чтобы выглянуть наружу, но ничего кроме сплошной серости разглядеть не смог. Это место будто парило в небе.
Спрыгнув, я пошёл дальше. Короткий коридор кончился очередной лестницей, на этот раз винтовой и чуть длиннее. Поднявшись по ней, я оказался, на первый взгляд, в точной копии предыдущего помещения, с той лишь разницей, что в этом напротив окон не было сплошной стены, а располагались пять камер, забранных проржавевшей металлической решёткой. Это была темница. Похожую мы видели во время посещения прусского замка. Мне вспомнилось, как ты прильнула ко мне, когда в одной из камер оказался закованный в кандалы скелет. Эта мысль заставила меня горько усмехнуться: сколько мы не сталкивались со смертью, но к концу так и не оказались готовы ни на йоту.
Коридор окончился приоткрытой металлической дверью, за которой оказался точно такой же коридор, будто меня заставляли ходить по кругу. Слева по стене тянулся ряд камер, в большинстве своём пустых, заброшенных. В одной, на прогнившем соломенном тюфяке узкой койки лежал лист пожелтевшей бумаги, издали похожий на письмо, но дверь была заперта, и узнать поближе не представлялось возможным. В один из вечеров пребывания в замке мы, чтобы скоротать то скучное время, когда ничего не хочется, а за окном ливень, писали друг другу письма, складывали их в самолётики и посылали друг другу через всю комнату. Они были несерьёзны, шутливы, мы дурачились, спасаясь от безделья, но последнее твоё письмо угодило в пылающий камин, засев в памяти крошечной занозой неизвестности. Быть может, это было не письмо безымянного заключённого, повешенного или выпущенного на свободу, быть может это было её письмо. Разглядев в полумраке линии сгиба, я воодушевился. Поискав, обнаружил полусгнившую палку, протянув её через решётку, столкнул лист на пол, придвинул поближе, пока не смог вытянуть его рукой.
Разочарование накрыло меня приливной волной, когда обнаружилось, что лист пуст. Пуст абсолютно, с обоих сторон старой жёлтой бумаги. И всё же мысль упорно настаивала на своём, твердила, что здесь должно было быть её письмо. Но не видно было даже следа чернил. По-прежнему держа лист в руке, я обошёл все камеры, напряжённо всматривался в царивший в них полумрак, силясь разглядеть хоть какой-то кусочек бумаги. Так ничего и не найдя, аккуратно сложил лист и убрал в карман, к фотографиям.
Следующая дверь вывела меня из темницы, повела по просторному коридору, пауком раскинувшему ответвления в обе стороны. Я решил не сворачивать, боясь заблудиться, и шёл всё время прямо. Поднялся по лестнице, прошёл анфиладу комнат прислуги. Сам того не осознавая, я стремился найти выход. Затхлый воздух, веками запертый в каменных стенах, душил меня, не давая нормально вздохнуть; стены покачивались, норовя в любой миг накрыть волной. Мелькнула было мысль, что напрасно так тороплюсь, что здесь может быть что-то важное, что-то, что поможет мне понять, но вот уже зала, в которой средневековые рыцари праздновали свои победы, предаваясь разнузданному веселью, вот огромный очаг и длинные крепко сбитые столы, вот и огромные деревянные ворота, выходящие во двор. Я толкнулся в них раз, другой, но они даже не шелохнулись.
Я разочарованно потоптался, глядя по сторонам в надежде обнаружить другой выход, затем уже было отошёл, намереваясь поискать его в задней части замка, когда снаружи что-то тяжело грохнуло о ворота, отчего те жалобно загудели, ослаблено повисая на петлях. Послышался глухой рёв одобрения, затем на минуту повисла тишина напряжённого ожидания, после чего в ворота снова что-то тяжело ударилось, едва не сорвав одну из створок с петель.
До конца не осознав, что там происходит, я бросился вверх по одной из боковых лестниц. До её вершины оставалось всего несколько ступеней, когда замок сотряс удар чудовищной силы, послышался грохот обрушившихся камней; я едва устоял на ногах, для равновесия упершись пальцами в пол.
Оказавшись наверху, первым делом бросился к проёму бойницы. Весь двор замка и вся дорога за подъёмным мостом насколько хватало глаз была покрыта тёмной непрерывно шевелящейся массой, из которой островками выделялись диковинные стенобитные орудия с копошащейся вокруг них обслугой. Поднявшись на цыпочки, рассмотрел под самыми стенами замка увенчанный смолисто-чёрной головой дракона таран, нарочито медленно разбегающийся для удара. Раздался треск, и огромная чёрная глыба полетела в стену восточного крыла; в следующее мгновение таран снова обрушился на ворота, сломил их, и в замок хлынул поток воинов. Блестели вычурной формы клинки, сверкали доспехи, но ни одного лица видно не было: в пространстве под шлемами и капюшонами поселились лишь бесформенные тёмные тени.
Ощущение возникшего было дежа вю при грохоте десятков ног, раздавшемся этажом ниже, оформилось в достаточно чёткое воспоминание нашей экспедиции. Она рассказала, что в первый же год после завершения строительства замок подвергся нападению варваров, лавиной прошедшихся по всем окрестным землям. Тогда они разграбили и разорили его, уничтожили зачатки коллекции барона, предка того человека, собрание которого являлось предметом её исследования. Замку были нанесены катастрофические разрушения, из-за чего было решено его полностью перестроить. Это заняло ещё почти век, но в итоге он стоит и поныне.
Впечатления причудливо переплелись: было страшно подумать, что этот тот самый, первый замок, но вместе с тем хотелось бы, чтобы она побывала здесь со мной. Не сейчас, когда всё вот-вот поглотит хаос и разрушение, а в более благополучные времена.
В поисках выхода я метался по комнатам, судорожно распахивал двери, мимолётно окидывая их содержимое, и нёсся дальше. Заминка вышла лишь, когда наткнулся на развороченную каменной глыбой небольшую залу. Её будто разрубило на две части огромным тупым топором; уродливая рана захватила половину третьего и небольшую часть первого этажей. Сам снаряд засел в следующей комнате и, частично в коридоре, загородив, к моему везению, лестницу вниз.
Моё судорожное бегство в скором времени вывело меня на третий этаж. За несколько минут до этого, ещё один снаряд разбил и без того зияющее рваными ранами тело замка, вынудив меня преодолевать два разлома. Справившись с ними, взмыленный и задыхающийся, я оказался в западном крыле и после нескольких попыток наткнулся на комнаты, один в один похожие на те, которые мы занимали во время экспедиции. Должно быть, когда-то эти покои принадлежали барону или кому-то из членов его многочисленного семейства — это могло бы объяснить, почему их решили оставить в первоначальном виде и в новом замке.
Комнаты пустовали. Пустовали до такой степени, что в первой из них у двери были содраны деревянные плиты со стен. На дрова ли их хотели растащить, на продажу ли — но что-то заставило грабителей бросить эту затею на половине. Не осталось и окон; с улицы доносился неясный шум, и если не знать, что под стенами колышется людское море, море пик и плюмажей, то звук можно было принять за волнующийся океан или гул далёкой лавины.
В этой комнате мы почти не бывали — слишком большой и пустой для двоих она была. Я прошёл в следующую, без труда узнав в ней нашу импровизированную столовую и гостиную. Из неё вело четыре двери: одна в предыдущую, две — в крохотные комнатки, служившие нам спальнями, и при бароне, по всей видимости, бывшие детскими, и последняя — в ванную. Я постоял, растерянно глядя на то, как до боли пусто здесь было: не осталось ни следа того интерьера, что был мне знаком. Пыль, паутина, мусор. Я медленно толкнул дверь в ванную: ванна, пожелтевшая, пыльная, в отвратительных пятнах была на месте, на месте были и ржавые краны, трубы. Какое удовольствие было понежиться в тёплой воде после целого дня, проведённого в поисках. Я закрыл дверь, и попробовал ту, что вела в мою бывшую комнату. Она отворилась с протяжным скрипом, всполошившим, наверное, не только всё войско снизу, но и самых спящих в недрах земли богов. В комнате же ничего не было, даже кровать — и ту куда-то унесли. Не знаю, что я рассчитывал здесь найти, но разочарование при виде этой пустоты заставило меня стиснуть зубы. Тем не менее, оставалась последняя дверь, отчего-то вселявшая в меня уверенность одним тем фактом, что когда-то она принадлежала ей. К тому же из этой комнаты открывался путь в секретные туннели барона.
Войдя в неё, первое, что предстало моим глазам, была кровать, накрытая тёмно-зелёным, изрядно выцветшим покрывалом. Больше в комнате ничего не было. Кровать странным образом приковала моё внимание. Я торопливо, уже видя мысленным взором прячущегося под покрывалом человека, сорвал его, взметнув в воздух облако пыли. Пусто. Поднял подушку и увидел то, что подсознательно ожидал увидеть всё это время. На пожелтевшей простыне лежал фотоальбом. Я сел на кровать, взял его в руки, погладил кожаную обложку, смакуя приятное ощущение от прикосновения. По центру коричневыми буквами была вытеснена её фамилия. Наш фотоальбом.
Сердце зашлось в надежде, что вот сейчас я увижу её, и картина в голове станет цельной, мозаика сложится в цельный образ. Открыл дрожащими от волнения руками. На первой странице были фотографии её родителей; старые снимки делали их похожими на призраков или оживших мертвецов. В нетерпении, подгоняемый усиливающимися звуками грабежа и разбоя снизу, я торопливо перевернул несколько страниц. Уже по её детским фотографиям стало понятно, что меня снова ожидает разочарование: образ её был смазан, лицо и вовсе размыто, обозлённым художником превращённое в уродливую кляксу. Остальные страницы перелистнул, практически не заглядывая — везде одно и то же, ни на одной она не была изображена достаточно чётко.
Тогда, повинуясь странному желанию, я выудил из кармана найденные на острове фотографии. Было что-то неправильное в том, что они попались мне под руку, совершенно чёткие и разборчивые, а любая её фотография в нашем фотоальбоме при этом оказалась безнадёжно испорченной. Эта явная несправедливость, против которой невозможно было бороться, опустила мне руки, и если бы не послышавшийся совсем неподалёку лязг оружия, я так, наверное, и просидел бы, с раскрытым альбомом на коленях, вперив взгляд в пустой, покрытый древней сажей камин.
Я захлопнул альбом, торопливо спрятал его под подушку, накрыл кровать простыней, бросился к стене подле камина и начал шарить руками по шершавой поверхности в поисках кирпича, приводящего в действие скрытый механизм. Шум стремительно приближался, будто захватчики неведомым образом прознали о моём присутствии и теперь со всех ног спешили сюда. Наконец, случайно подвернувшийся под руку кирпич, совершенно не отличимый на первый взгляд от своих соседей, послушно и мягко утоп в своих пазах, и задняя стенка камина, тяжело скрипя, сбрасывая с себя пыль и сажу, поползла вверх. Пока она не поднялась, я метнулся к двери и аккуратно, стараясь не издавать ни звука, прикрыл её, затем юркнул в образовавшийся узкий тёмный проход и поспешно дёрнул рычаг запирающего механизма, но он не сработал. Я запаниковал и остервенело дёргал его, призванного радостно щёлкнуть при срабатывании, но сейчас отчего-то молчавшего и равнодушно болтавшегося в моей руке мёртвым телом. Минуту спустя, то ли мои мольбы были кем-то услышаны, то ли что-то заставило рычаг наконец-то сработать, но раздался долгожданный щелчок, и каминная стенка рухнула на своё место. На грохот тотчас рванулся топот многочисленных ног, бряцанье металла, тревожные голоса. Моё тело сковало оцепенение, и я стоял, тесно прижавшись спиной к стене, напряжённо вслушиваясь, как солдаты обыскивают соседние помещения, как врываются в комнату, коротко переговариваясь на своём лающем языке, как переворачивают кровать и топчутся у камина. Мне казалось, что вот сейчас они отопрут механизм, и секретный проход послушно откроет им меня. Потом я различил шелест старых страниц и к ужасу своему осознал, что оставил фотографии в альбоме, что неосмотрительно захлопнул его вместе с ними, как только заслышал звуки приближения захватчиков. Они весело переговаривались, наверняка шутя по поводу людей, изображённых на тех снимках, надо мной, над ней. Негодование захватило всё моё существо, и я готов был сам наброситься на них, открой они тайный ход. Но этого не произошло, и спустя некоторое время они покинули помещения, а потом и вовсе отправились прочь из этого крыла. Взяли ли они альбом с собой или бросили среди мусора на полу? Я дёрнул рычаг, но механизм снова безжизненно повис, и почему-то казалось, что теперь он никогда не оживёт. Я всё же попробовал ещё пару раз, но безрезультатно.
Тоннель был тёмный, пропитанный веками стоявшим здесь воздухом, настолько тесный, что один человек мог пройти в нём лишь боком. Насколько мне помнилось, он был всего метров двадцать в длину, но два ответвления по обеим сторонам сбивали меня с толку, заставляя в нерешительности топтаться на месте. Какой путь выбрали мы во время нашей экспедиции, равно как и то, исследовали ли мы ответвления, мне было неизвестно. Я решил не торопиться и осторожно, касаясь ладонями стены перед собой, двинулся в путь.
«Ты здесь? Надеюсь, ты здесь, потому что я не знаю, куда мне идти. Что-то странное произошло с моей памятью, и то, что казалось мне незыблемым, то, что, кажется, я знал всегда и должен был помнить всегда — всё куда-то исчезло, будто стёртое из моей жизни. Порой у меня создаётся ощущение, что все эти пробелы, которые я постепенно и с таким трудом восполняю в этих странных местах, принадлежат не мне, что я подсматриваю чью-то жизнь. Разве мог я забыть такие удивительные вещи? К тому же они были тебе так важны, они составляли неотъемлемую часть твоей жизни, и я вот так просто смог их забыть? Нет, это на меня не похоже... По крайней мере, я полагаю, что это на меня не похоже. Теперь я даже сомневаюсь в том, кто я такой. Что же могло со мной произойти, что возымело над моей головой такое действие? Хотелось бы мне, чтобы у тебя были ответы. Ты здесь?»
«Я здесь... Хотелось бы, чтобы у меня были ответы на все твои вопросы. Сейчас нам нужно идти вперёд. Дай мне руку».
«Так странно: одно знание того, что ты держишь меня за руку, вселяет в меня немного уверенности. Я не осознаю того, насколько всё запуталось, пока не возьму тебя за руку. А что ты ощущаешь? Ощущаешь ли вообще что-нибудь? Ты рада, что снова оказалась в этом замке?»
«Это первый замок, скоро его уничтожат. Тот, в котором побывали мы, хоть и является его практически точной копией, но всё же не он. Все эти едва уловимые нюансы заставляют ощущать себя так, будто после долгого путешествия ты наконец оказался в своём собственном доме и обнаружил, что за время твоего отсутствия там поселилась, ничего при этом не изменив в обстановке и расположении предметов, другая семья. Это чужое место, мне хотелось бы побыстрее его покинуть».
«Забавно, мне казалось, что ты была бы рада оказаться здесь. В тюремных камерах я нашёл лист бумаги, принял его за то твое послание, которое мне так и не удалось прочитать. Помнишь, мы пускали их самолётиками через ту жуткую пустую комнату размером с танцевальный зал? Я вытянул этот лист через решётку, но он оказался пуст. Почему-то мне кажется важным узнать, что там было написано. Быть может, ты помнишь?»
«Там было продолжение того несерьёзного, шутливого разговора, который мы тогда вели. Ничего более. Ты всегда любил придавать вселенское значение вещам и делам незначительным, считал, что всё всегда происходит неспроста, что у всего есть причина. Отчасти именно поэтому мы всегда так долго мирились даже после самых незначительных ссор».
«Я до сих пор думаю так. Сам факт того, что ты сейчас здесь, со мной, кажется, лучше всяких слов подтверждает это».
«Думаю, сейчас всё несколько иначе».
«Возможно ты права. Здесь всё настолько странное, дымчатое, как во сне. И эта темнота, и ты. Хотя, быть может, это просто моя клаустрофобия. Но здесь довольно холодно. Ты не замёрзла? Дать тебе пиджак?»
«На моей памяти, ты надевал пиджак всего два раза — и оба на похороны твоих родителей».
«Да. Но сколько пиджаки не ругай, одно верно — в них достаточно тепло. Наверное, мне холодно ещё и потому, что в замке пришлось побегать. Ты знаешь, я видел целое войско».
«Тебе было страшно?»
«Немного. Думаю, и это воспринималось как во сне, когда грозящая опасность кажется частью странной и жестокой игры».
«Ты всегда не любил сны, считал их чем-то несерьёзным. Странно, теперь ты так много о них говоришь».
«А ты кажешься обеспокоенной и печальной. Там, в пещерах, ты была более разговорчива и весела. Что-то случилось?»
«Мы уже прошли то место, где были скрытые помещения с коллекциями барона. В этом замке они ещё не достроены. Тот тоннель, который ведёт к ним, заканчивается тупиком».
«Правда? Я не заметил, что мы свернули. Мне всегда, окажись я в замкнутом небольшом помещении, кажется, что время и пространство сужается до размеров моей головы. При этом становится так страшно, что я не смогу выбраться, что навеки останусь заперт в этой душной тесноте, что хочется разорвать себе тело руками, лишь бы вырваться на свободу».
«Кажется, ты писал что-то подобное в одном из своих произведений?»
«Ты помнишь? Да, я писал. Это был небольшой рассказ, написанный сразу по возвращении с острова. Ты уже хлопотала о новой экспедиции и у меня было много свободного времени на размышления и творчество».
«А потом ты скучал по мне?»
«Мне было больно и обидно. Тот роман, посвящённый тебе, явился их плодом и отчасти помог мне пережить это. Но я скучал, часто думал об этих наших поездках, о времени, проведённом вместе. Порой во сне мне грезилось, что мы снова на острове, но на этот раз просто ради отдыха. Мы бродили по его холмам, подолгу наблюдали разбивающийся о скалы прибой, одинокую чайку в небе. Мы кутались в одеяла, спасаясь от пронзительного ветра и пили горячий чай. Как правило после таких снов, становилось ещё хуже, но какой-то части меня они были необходимы, чтобы жить дальше».
«То место, где я жила после, было похоже на этот остров. Там тоже было много ветра, но он освежал, а не прознал холодом. Там было и море, но тёплое и спокойное. Там были и птицы, много птиц, самых разных видов и окрасок, певших каждая своим особенным голосом. Слышал бы ты тех птиц!»
«Теперь я тебя узнаю. Думая о тебе, я всегда представлял эту увлечённость, с которой ты рассказывала о своих исследованиях и местах, которые посетила. У тебя загорались глаза, ты активно жестикулировала, голос наполнялся таким неподдельным чувством! Наверное, это, в конечном итоге, и поразило меня больше всего. Я ожидал чего-то подобного на нашей церемонии, но ты, напротив, была тихой и скромной, словно испуганный ребёнок».
«Мне действительно было страшно. Я ощущала себя словно в западне, мне казалось, что ты тянешь меня в опасность, что вся моя жизнь после этого неминуемо рухнет. Наверное, этому поспособствовало и отчаянное сопротивление моих родителей, и мой юный возраст. Я до последнего колебалась и заставляла себя набраться сил и отказаться от всего, но в итоге что-то помешало».
«Ты когда-нибудь жалела об этом?»
«Ну, во время ссор, в перерывах между проклятиями, обильно сыпавшимися на твою голову, мне хотелось, чтобы всё вышло как-то иначе, по-другому. Но в целом, конечно, нет, я была счастлива».
«А теперь не счастлива? По твоему короткому рассказу, у меня создалось впечатление, что твой новый дом почти идеален».
«Всегда что-то будет не устраивать, сам знаешь».
«Когда мы шли по той пещере, да и теперь, когда ты рядом, меня всё устраивает. Мне хочется, чтобы мы шли как можно дольше, чтобы наш путь длился вечность, и мы так бы и разговаривали всё время. Мне кажется, мне нужно описать тебе весь мир, каждую его частичку. Понимаю, это глупо, понимаю, что ты сама всё знаешь, но я так истосковался по тебе, что мне кажется, будто ты гостья из другого мира. Я до сих пор не могу поверить, что ты пришла ко мне. Скажи, ты сама этого захотела или то было чувство долга?»
«Не знаю, всё вышло очень странно. Меня просто что-то потянуло к тебе, и вот я здесь. А что это было — чувство долга, желание ли увидеться, или что-то ещё — мне думать не хочется. Анализировать происходящее и докапываться до причин — это по твоей части».
«Вот всегда ты так — пытаешься уязвить за то, каким человек является от природы».
«Но ты же сам всегда говорил, что любую черту характера при желании можно изменить».
«Значит, ты считаешь, что мне нужно измениться? Мне, созданному богами таким, каким я являюсь? Мне, с которым ты провела столько лет своей жизни?»
«Это ведь привело тебя сюда».
«Но ведь и ты здесь. Ты что же, считаешь, что то, что мы встретились, это, в конце концов, окажется плохо?»
«Знаешь, сейчас этот замок разносят в крошку: уже горят первые этажи. По сути, он был построен для того, чтобы быть разрушенным в первые же месяцы своего существования. Однако, на его месте будет воздвигнут подобный замок, только более прочный, который простоит едва ли не тысячелетие и сохранит в своих недрах великолепную коллекцию. Я не берусь судить, хорошо или плохо было то, что первый замок был разрушен, но так определённо было нужно. Богам, судьбе или ещё кому-то — мне не ведомо».
«Как и то, что мы расстались? Как и то, что всё закончилось? Это тоже было кому-то или чему-то необходимо? Возможно, тебе уже и легко, будучи непричастной ко всему этому, рассуждать о подобных материях, но мне, испытывающему на себе все эти события, хочется услышать от кого-то ответ, зачем, в итоге, всё это нужно».
«Всё просто есть. Потом перестаёт быть. Разве может быть в этом что-то сакральное?»
«Да, ты определённо стала равнодушней. Та ты, которую я запомнил, в желании задать этот вопрос присоединилась бы ко мне и спрашивала бы едва ли не громче».
«Тогда ты тоже часто выказывал недовольство по тому или иному моему поступку, но мне всегда казалось, что то, что я поступаю вразрез твоим убеждениям и принципам, лишь ещё сильнее привлекает меня к тебе».
«Так и было. Я жутко злился на тебя и при этом восхищался тобой. Ты всегда была моим главным соперником. Наверное, ещё и поэтому мы так часто ссорились. Но говоря о ссорах, ты всё время забываешь добавить, что примирения были безумно приятными. Иногда мне даже приходила в голову мысль, — не всерьёз, конечно, — что хотя бы ради одного этого имеет смысл ругаться».
«По-моему, любой конфликт вреден. Вся наша история полна конфликтов, и посмотри, к чему это привело. Помнишь, староверы как раз уединились, ища убежища от всего этого. Конечно, их притесняли поборники новой веры, но они не выступили против и уж тем более не начали борьбу, предпочтя непротивление насилию. Думаю, это единственный верный путь, но, в любом случае, теперь уже слишком поздно что-то менять».
«Ты бы согласилась, если потребуется уйти в ту же сибирскую тайгу и жить там, отрезанная от цивилизации, без каких-либо удобств? Мне было бы очень непросто решиться на такой шаг. Где бы я брал бумагу для своей пишущей машинки?»
«Не иронизируй. Когда мы жили среди них, меня не раз посещала мысль остаться там насовсем. Я мало думала о всех связанных с проживанием в подобных условиях трудностях, но те виды, то озеро и стена леса — думаю, не хватило самой малости, чтобы это приковало меня к тому месту. А трудностей ведь и в той жизни, что ты называешь цивилизованной, хватает с избытком. Минусов в ней, по-моему, как раз-таки больше».
«Возможно, мы действительно сами приковали себя к такому образу жизни какими-то эфемерными понятиями удобства и благополучия, но я свою жизнь иначе и представить не могу. Да, мы прекрасно провели время в деревне староверов, но это не могло быть ничем большим, чем просто экзотический отпуск».
«А помнишь, как ты восхищался их едой, ещё говорил, что ради неё готов там остаться? Или как любил все их посиделки вокруг костра: ты ещё потом вставил описание одной из них в своё произведение. «Отблески костра, загадочно пляшущие свой диковинный танец на их суровых, но добрых лицах». А помнишь, как они искренне расстроились, когда пришло время нам уезжать? Как они всей деревней несколько километров пешком провожали нас до ближайшей дороги? Сколько гостинцев дали? Разве что-то из этого может сравниться с пишущей машинкой или водопроводом?»
«Ты бы хотела вернуться и остаться там навсегда?»
«В том-то и дело, что никакого всегда больше нет и не будет! Прости. Нет, я не жалею, что приняла решение вернуться с тобой. Но представься мне потом ещё один шанс оказаться там — вот тогда бы осталась без сомнения».
«В твоём присутствии я постоянно забываю, почему нахожусь здесь. Да и ты ведь со мной лишь поэтому. Не случись ничего такого, и мы бы не встретились. Как всё-таки грустно, что порой людей способно объединить лишь горе».
«Возможно, это надежда свела нас вместе. В творящемся вокруг хаосе трудно различить, что на самом деле является первопричиной того или иного события».
«На что здесь остаётся надеяться? Сама посмотри: мы уже столько времени бредём по этому проклятому туннелю, и до сих пор нам не попалось ни развилки, ни воздушного или светового колодца, не говоря уж о выходе. Мне уже кажется, что я всю жизнь прожил кротом, не имея ни малейшего представления о том, что есть солнечный свет и небо. Теперь ты крепче сжимаешь мою руку, пытаясь помочь мне успокоиться, считая, что всё это не более, чем моя клаустрофобия, хотя до сих пор ни слова не сказала, куда и зачем мы вообще идём? Зачем нам продолжать идти? У тебя такие холодные руки, и когда ты сжимаешь мою сильнее, становится не теплее, а наоборот. Зачем, когда всё так запутано, ещё больше всё усложнять, снова сводя нас вместе?»
«Не ты ли сам часто говорил, что лёгкие задачи кажутся тебе сложнее тех, которые действительно сложны, с которыми ты расправляешься играючи?»
«Вот опять ты говоришь загадками! Я так устал, зачем всё это? Зачем растягивать всё до невозможности, когда можно разрубить чёртов узел одним ударом? Постой, мне нужно перевести дыхание».
И опять ты выпустила мою руку, и опять стало пусто и холодно. Я отлип от стены, к которой прислонился, чтобы немного передохнуть, и машинально побрёл дальше. Внутри разлилось промозглое безразличие, заслонило на время усталость и безуспешные попытки ответить на вопрос, зачем что-то делать, когда всё уже произошло.
Постепенно туннель начал расширяться, и мои мысли вернулись к тебе. Мне казалось, я обидел тебя, и теперь шёл, гадая, вернёшься ли ты ещё. В моих глазах ты имела полное право уйти безвозвратно, но всё равно тянулся к тебе всей душой, мысленно уговаривая вернуться. Мне казалось, ты слышишь, о чём я думаю. Понимаю, ты была невесть где, но эта странная уверенность становилась всё сильней с каждым сказанным тебе словом.
Вскоре туннель начал медленно изгибаться, забрезжил слабый серый свет, повеяло холодной свежестью; мне даже показалось, что я различил крик далёких птиц. Это вдохнуло в меня некое подобие надежды, предвкушения чего-то нового и удивительного, и я поспешил к выходу.
Скучное серое небо сыпало мелкой моросью, отчего всё казалось безрадостным, в приглушённых тонах: и пожухлая трава, и деревья, и видневшееся меж них озеро. Я запомнил это место летним: оно пахло хвоей и травой, цветением и изобилием. Сейчас осталась лишь сырая хвоя, подтолкнувшая желудок к горлу. Я поднял ворот пиджака и, спрятав руки в карманы, побрёл вперёд вдоль кромки леса. Среди серых стволов в изобилии лежали сломанные, деревья угрожающе гудели, словно, держась из последних сил, предупреждали, что не выдержат долго. Не было заметно ни мошкары, ни птиц, ни животных.
Приблизившись к озеру, я стал на колени и умылся прохладной водой. Я испил её, и на вкус она оказалась точно такой, как и тогда. Ты помнишь? Никогда ни до, ни после мы не пили столь вкусной воды. Знаешь ли ты, как приятно найти что-то, что после стольких лет осталось неизменно прекрасным? Я пил долго, неторопливо, стараясь каждой клеточкой запомнить это ощущение, прекрасно понимая, что больше здесь побывать не удастся. Потом поднялся и побрёл вдоль берега. Удаляясь, лес сдвинул свои ряды, будто отказывая в проходе. Мне показалось, что это знак двигаться вперёд.
Я шёл довольно долго, и единственным живым существом, кто меня встретил, была чайка, — быть может даже та самая, что следила за мной на острове и в замке, — лениво кружившая какое-то время над озером: изредка её тоскливый крик разрывал воздух, будто призывая на похороны. Впрочем, вскоре она как-то вяло нырнула, почти мгновенно вынырнув с мелкой добычей в клюве и скрылась в стороне леса.
Я не помнил, где находилось поселение староверов по отношению к озеру, но если бы даже и помнил, то спустя столько лет всё равно, наверное, не смог бы сориентироваться. По правде сказать, не больно-то мне и хотелось туда возвращаться. Я помнил его, бурлящим жизнью, не замирающим ни на секунду, пока светит солнце. Каждый человек в нём усердно трудился, добывая пропитание себе и своей семье. Что я мог найти там теперь, когда всё опустело? Наверное, там остались жилища, быть может кострища, какие-то вещи, инструменты. Мне совсем не хотелось приходить на очередное кладбище.
Однако, вскоре она показалась по правую руку, расположенная на небольшой поляне на самом берегу реки, стиснутая со всех сторон плотной стеной леса. Всё так, как я и запомнил. Только не было двигающихся среди домов людских фигурок, собак, курящихся над трубами струек дыма.
По мере приближения сердце всё сильнее сжималось от горечи. Не было видно никаких следов разрушения, будто однажды все жители просто покинули свой дом. Потом кончился дождь, и повисла такая жуткая тишина, будто мир накрыли стеклянным колпаком. Я остановился, раздумывая стоит ли продолжать свой путь, но иного выбора всё равно не нашёл.
Дома встретили меня тёмными провалами окон без стёкол и рам; я медленно шёл по единственной улочке, заглядывая в них. Виднелась лишь крупная мебель, вроде столов и скамеек, но ни утвари, ни одежды, ни инструмента не было, что лишь подтвердило мою догадку, что жители организованно покинули свою деревню. Потом улочка упёрлась в недостроенную церковь. Сваи и сколоченный из досок крест взирали на небо с немой покорностью ожидания.
Я побрёл обратно, гадая, что могло заставить их сорваться с места, какое сильнейшее потрясение, бежали ли они от неведомой опасности или ушли сами в поисках лучшей доли. Я прошёлся по домам, надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку, но в них не осталось ни следа человеческой жизнедеятельности, лишь в одном на бревне было выжжено старое как мир признание в любви. Я долго смотрел на чёрные линии, видя мысленным взором, как сам, будучи мальчишкой, выжигал тебе подобное признание на дощечке, как чрезмерно аккуратно покрывал его лаком, как дарил его тебе и как ты в знак благодарности неловко чмокнула меня в щёку.
У самой кромки воды стояла простая деревянная лавка без спинки. Странно было видеть её в этом месте, где любая мало-мальская вещица использовалась в хозяйстве. Сев на неё, мне показалось, что ощутил лёгкий смолистый запах, как если бы её соорудили не так давно. Я представил себе человека, перед лицом неминуемых потрясений и возможной гибели сооружавшего лавку для того, чтобы сподручней было наблюдать почти неподвижную гладь озера. Оставалась ли у него надежда на что-либо?
Озеро казалось зеркальным. Лишь кое-где поверхность воды возмущалась слабой рябью от чем-то встревоженной рыбы или лёгкого, едва ощутимого дуновения ветерка, или из-за водяных насекомых. Озеро было древним и крупным, разлившись до тёмной полосы горизонта. Давным-давно небо стекло в образовавшуюся в земле естественную ёмкость и так и застыло. В нём отражались эпоха за эпохой, великие потрясения сменяли друг друга, словно суетливые люди в очереди, происходили катастрофы, убивавшие, если не всё живое, то очень и очень многих. Озеро продолжало быть, лежа в этой долине и храня в себе всех тех, кто жил в его водах. Переживёт ли оно эту катастрофу? Я представил сотни людей, застывших изваяниями в тёмных глубинах — приковав свои тела к массивным валунам, они тоже задавались этим вопросом, всей душой надеясь, что ответ будет положительным. На минуту и мне захотелось проникнуться их верой, надеждой, даже слепым отчаянием — лишь бы перестать сомневаться и обрести хоть какое-то, но ясное видение того, что есть, и того, чему предстоит быть, но пытливый ум задавал и задавал вопросы, ответа на которых не было. И я сидел, и я ждал. Что ещё мне оставалось делать? Не было ни солнца, ни луны, чтобы обозначить ход времени, не темнело и не светлело небо. Возможно, это значило лишь то, что прошло всего ничего, но часы внутри тикали ровно и неумолимо, настойчиво твердя, что движение к концу ни на мгновение не застынет.
Я думал и о нас, о том, что всё могло сложиться иначе. Мечты болезненно, причудливой вязью переплетались с горечью ностальгии. Мы могли бы вернуться сюда весной, увидеть, как жизнь только-только просыпается из-под снега, как набухают почки, распускаются цветы, как животные, насекомые и птицы радуются теплу и солнцу. Мы могли бы гулять в лесу, и деревья встречали бы нас не угрюмым, потерпевшим поражение с неведомым врагом воинством, а молчаливыми, всё понимающими без слов друзьями. Мы могли бы купаться в озере, наслаждаясь живительной прохладой его вод. Мне было трудно представить другой дом для нашего счастья, но вместе с тем, я кажется понял, почему староверы осели именно здесь. Здесь не чувствовалось ничего такого, что можно было бы окрестить присутствием бога, но жизнь, та первозданная и могучая энергия, что заставляет всё двигаться и свершаться, билась в этом месте, разливаясь окрест тихим спокойствием.
Не знаю, сколько времени я провёл, неподвижно глядя на воду. Потом ты тихо, не нарушая царившей тишины, подошла откуда-то сзади и молча села рядом. Я боялся посмотреть на тебя, думая, что, как только взгляну, ты сразу исчезнешь, подобно миражу. Ты смотрела на озеро и казалась умиротворённой.
Я думал о том, что в этом месте невозможно не быть спокойным. Представил, как молча, преисполненные достоинства, староверы приняли свою участь. Возможно, в тот самый момент где-то вдали крикнула от тоски одинокой жизни чайка, и это было единственное, что нарушило звенящий напряжением покой над озером. Покой проникал с воздухом и через глаза, разливаясь внутри таким же озером, и я покорно впитывал его, с отстранённым удовольствием наблюдая внутри и снаружи себя, как всё встаёт на свои места.
То был я. И озеро, и лес вокруг. И утопленники в его водах, получившие то, о чём так страстно молились, и покинутая деревенька с так и недостроенной церквушкой — были я. И брошенный замок, созданный, чтобы подобно фениксу, быть разрушенным и возродиться — был я. Это я вновь и вновь подвергался атакам беспощадного безликого воинства; это я упорно держал удар, теряя пласты плоти, чтобы в итоге сломиться; это я таил в себе гнусные мысли воров, насильников и убийц наряду с шедеврами искусства. И покинутый остров, веками стачиваемый океаном, тоже — был я. И все населявшие деревеньку на нём трудолюбивые люди, из которых солью и ветрами вымыло всё наносное, и те несчастные, заплутавшие в тёмных кишках пещер и так и по сей день ждущие во тьме избавления, тоже — был я.
Одна ты была со мной всё это время. Как же я раньше всё не понял! Это ты была той девочкой, с которой я познакомился ещё в детстве; это ты была той девушкой, ставшей моей невестой и единственной любовью; это ты была той женщиной, матерью, бабушкой, которой мне так и не довелось узнать!
Вдалеке, на самой линии горизонта замерцало оранжевым. Ни единым звуком не нарушая окружающей тишины, взметая своим телом тонны озёрной воды, там вырастал исполинский огненный гриб. Мне не нужны были глаза, чтобы видеть грохочущий вал пламени, нёсшийся по земле и сметавший всё на своём пути. Рёв нарастал, приближаясь, уже видно было, как ломаются, подобно спичкам, деревья, как плавится под огнём земля и вскипает вода в озере. Откуда-то из деревьев взметнулась, чтобы раствориться в безбрежной серости неба, одинокая чайка. Её последний отчаянный крик огласил на прощание мир, съедаемый жадным грохотом несущегося вала.
Я повернулся к тебе, зная, что теперь ты никуда не исчезнешь. Ты смотрела на меня, твои глаза сияли знакомой улыбкой.