Цветы развалки

                «Мы помним взорванный рассвет
                Войной расколотое лето
                И через сто и двести лет
                Должны живые помнить это!»
                А. Толстоухов

                «Вас всему научила война
                Вы привыкли к любым испытаньям.
                Горечь всю поглотили до дна
                И своим ощутили сознаньем».
                А. Жук



      Люблю Одессу в любое время года, когда метет снежок и ранней весной, когда цветет акация, наполняя старые улочки дурманящим ароматами и особенно люблю одес-скую осень.
Люблю, когда с моря тянет прохладным ветерком, прой-тись поздним вечером по ее улицам, полюбоваться краси-выми зданиями, которые видела когда-то в развалинах, по бульвару, усыпанному золотистой листвой, люблю на рейде огоньки, зовущие вдаль…

      Но оставить тебя, родная Одесса, надолго не могла бы никогда…Листья, кружась, падают, шуршат под ногами, словно спрашивают - помнишь те годы, когда Одессу оста-вили на время, а оказалось -  на три страшных года…

      Но и тогда мы не разлучались с тобой, мой город. Мы делили с тобой все ужасы той войны – бомбежку, баррика-ды, холод, голод…

      Я не хочу, чтобы то время исчезло из памяти нынешних людей.Мои воспоминания мне шепчут -  торопись, торопись, торопись, расскажи, свидетелем чего была сама.
По мнению Михаила  Веллера «литература – это консер-вированное время с пряностями. Если его не консервиро-вать, оно исчезнет».

      Я не хочу, чтобы это время исчезло из памяти, как ма-монты.Мы - дети войны, мы – дети тех, кто часто платил своей жизнью за наше будущее.Когда наши отцы шли в последний бой, они, говорят, кричали: «За Сталина!», но уверенна, про себя думали – «за Ваньку моего, за Машку, за наших детей».

      Мы – дети победителей!!Дети, которые вынесли эту войну, расплачиваясь своим здоровьем, украденным детством, иногда и жизнью.
Говорят – безоблачное детство… У нас, детей войны, детство было облачным, голодным, холодным, тревожным, необыкновенным.

      Я прожила в Одессе все три года оккупации. Я видела Одессу в развалинах, виселицы на площадях, расстрелы людей. Но у нас была Родина, была вера в лучшее будущее. Мы твердо верили - лучшее будущее обязательно придет. Только  нужно немного потерпеть…
Терпели в детстве, терпели в юности, терпели в молодо-сти, терпим в старости,  и все-таки надеемся…

                ***
      Праздновали шумно и весело. Гостей было человек два-дцать, стол ломился от угощений. Что-что, а угостить в на-шем доме любили и умели. Отмечали пятилетие папиной любимой дочки Тошки,  то есть мой.Правда, к концу вечера обо мне подзабыли, и я залезла с куклой под стол в мой любимый уголок между 8-ми лапами-подставками. Надо сказать, что стол наш был необыкно-венным: когда он был сложен - все восемь лап сходились вместе и образовывали то стволы деревьев в лесу, то лапы огромного льва. Это в зависимости от моего настроения.

      Было поздно, хотелось спать и мне надоело слушать по-желания «дожить до моей свадьбы» и «вырастить внуков».Расходились поздно и все сразу, трамваи уже не ходили, многие жили очень далеко. Все папины родственники жили на окраине города, на Слободке.
Мама завернула в пакеты все, что можно было, и сунула в руки тёте Фране и Шуре. У них было по двое детей, а му-жья не работали. Во многом им помогал папа.Вышли провожать гостей. Папа взял меня на руки, по-ложив голову на папино плечо, я дремала.Уже сквозь сон я уловила - взрослые договаривались завтра провести день в Дофиновке. «Рыба к ухе будет точ-но»,- говорил папа, всегдашний организатор всех походов и вечеринок.Дальше я почти ничего не слышала. Папино плечо было таким теплым, руки такими ласковыми… Это было счастье, но я тогда этого не понимала. Больше это никогда не повто-рилось…Была ночь 21 июня, через несколько часов началась вой-на, и закончилось мое счастливое детство…

                ***
      Жили мы тогда на спуске, ведущем в порт – «отличная мишень для бомб», как говорил мой папа. Его сразу же мо-билизовали в штаб по обороне Одессы. Дома он почти не бывал. Забегал иногда на пару минут.  Вначале успокаивал маму -  что это какое-то недоразумение, у нас же «договор», потом обещал, что «мы разобьем этих гадов за пару не-дель». А как то забежал и сказал: «Собирай детей, самое не-обходимое, очевидно будем эвакуироваться». Но мама была категорична: «Я одна с двумя детьми  никуда не поеду. Умирать – так всем вместе».

      Мой старший брат Вовка, которому было 15 лет, пропа-дал целыми днями во Дворце пионеров, где вместе со своим любимым преподавателем Мироном Михайловичем – Мирочкой, как он его называл, упаковывал выставочные экспонаты,  только недавно прибывшие из Киева. Вовка очень городился первым местом, которое заняла его работа на конкурсе по радиотехнике.

      - «У вашего сына гениальная голова и золотые руки, ему нужно серьезно заниматься. У него большое будущее», - говорил Мирочка маме. За полгода до окончания 7-го клас-са Вовка бросил школу и всецело занялся любимым делом – мастерил, паял, собирал приемники, просиживая целые ве-чера и ночи в своей комнате. Уговоры не помогали – маме он шутя говорил, что уже все знает, а папа был неродным и особенным авторитетом у него не пользовался. Очевидно потому, что ревновал маму к нему. И только его педагог во Дворце пионеров сумел ненавязчиво подвести к тому, что без знаний высшей математики, физики он не сумеет зани-маться любимым делом.

      Однажды Вовка пришел и сказал маме: «Мирочка гово-рит, что мне нужно много заниматься». И он засел за учеб-ники. Через несколько месяцев он сдал все экзамены и го-товился поступать в техникум. Но завтра была война...

      Вовка бегал то во Дворец, то в военкомат, прося взять его в связисты, ему отказывали, но он не терял надежды.Я пытаюсь восстановить в памяти подробности тех дней. Но тщетно... и только несколько событий-эпизодов врезались в память так ясно, как будто это было вчера. Я не помню лиц, но стоит прикрыть глаза и я отчетливо слышу свист падающих бомбы. Вы когда-нибудь слышали как свистит бомба? Этот свист, леденящий душу, заполняет всю вселенную, заполня-ет уши, всю тебя, сковывал страхом. Доли секунды – разда-ется взрыв где-то рядом, значит не здесь, не ты... Но уже вокруг опять все заполнено диким свистом, следу-ющая..., следующая, следующая, опять взрыв...Мы в подвале соседнего дома, я в одеяле, меня подняли сонной прямо с кровати. Мама стремится прикрыть меня своим телом. Вокруг крик, а у меня словно перехватило го-рло - ни звука. «Доченька, не молчи, заложит уши», - гово-рит мама. Взрывы совсем рядом... Еще пару взрывов, гул улетающих самолетов, пальба зениток, и все утихает... Но на всю жизнь остается страшным сном в памяти. Мне и те-перь, спустя годы, снится этот свист бомб и взрывы. Во сне я зову маму и просыпаюсь... Муж, улыбаясь, спра-шивает: «Что опять воевала, опять война?».
Папа уговаривал маму переехать на Слободку к его сес-тре Фране, которая жила с двумя детьми и мужем совсем на краю обрыва, над свалкой, в маленьком домике, состоящем из кухни и комнаты и еще чего-то недостроенного.

      - «Там никакие бомбы не страшны», - наивно полагал папа. Но мама, понимая, что мы очень стесним большую семью тети Франи, отказывалась. Да и Вовка, невзирая на мамины просьбы и запреты, целые дни гонял по городу с пацанами, принося печальные известия:
      - «Что вы как крысы боитесь нос высунуть?».
      - «Бомба разрушила дом на Пушкинской, попала в банк на Ришельевской около Оперного». Мама молила Бога: «Только не в Оперный, только не Оперный – его
не смогут восстановить...».

      Помню как очень хотелось пить, было жарко, но воды в доме не было ни капли. Соседка сказала, что единственное место в городе, где есть вода – это за Соборной площадью, напротив дома Попудова. Рано утором следующего дня мы с мамой отправились искать воду. Ведер в доме не было и мама взяла ведерный белый кувшин. Мы шли через Горсад, было тихо и ничего не напоминало войну. Но тишина  была обманчивой –каждую минуту могли появиться самолеты. Мама меня то-ропила – «Идем скорей, скорей, пока не началось». То, что мы увидели еще только подходя к Соборной площади, не подается описанию. Я так ясно помню огром-ную толпу людей, заполняющую все подходы к трубе с во-дой. Очередь с ведрами, котелками, банками растекалась по Преображенской, заворачивала на Тираспольскую, выгля-дывала со Спиридоновской. Ей не было конца и края.
То тут то там вспыхивали споры - сдадут Одессу или нет?

     - «Даже такой мысли не допускайте!!, -кричал худющий дядька в очках, мы еще им покажем!». Солнце перевалило за обед, а наша очередь едва прод-винулась. Было очень жарко. Я еле стояла на ногах. «Пить, пить» - жалобно просила я. Несколько человек из очереди советовали – «подойдите, попросите воду для ребенка». Но около крана была толпа - не пробиться. Одна из женщин взяла меня за руку и обратилась к счастливице, несущей воду.

      - «Ребенку плохо, дайте попить». Откуда-то взялась кружка, меня напоили и  даже смочили голову, перегрев-шуюся с утра на солнце. Мокрая как курица,
я возвратилась к маме. Не помню как вечером мы возвра-щались домой. Я так устала, что не могла кушать и сразу уснула.

      Обстановка в городе складывалась все напряженнее, бы-ло ясно, что мы уже никуда не сможем уехать. Папа все на-стойчивее уговаривал не подвергать себя и детей опасности – порт, на границе, которой мы жили, был очень опасным местом. Мама перестала сопротивляться и собрала самые необходимые вещи, мы ждали, когда папа сможет вырвать-ся, чтобы помочь нам перебраться на Слободку. Уже какой день мы перебивались всухомятку из-за этого переезда.

      - «Война войной, а кушать хочется», -сказала мама и на-чала собираться на Новый базар. По-моему он работал всег-да, невзирая ни на что, даже во время бомбежки.
      - «Оставьте у нас Тошку», - предложила соседка. Но я, вцепившись в маму, слезно молила взять меня на базар. Я любила ходить с мамой за покупками, может потому, что мне всегда перепадало что-то вкусненькое, а может потому, что мама по дороге рассказывала что-то интересное. Стоял очень жаркий летний день, солнце просто топило асфальт. Набрав полные корзины овощей, красного, зелено-го перца, мы возвращались домой. Казалось ничего не пре-двещало беды. Мы уже  были наполпути к дому, когда раз-дался гул самолетов, сначала далеко, потом все ближе и ближе. Мама заторопилась, мы почти бежали, старались уй-ти с открытого пространства под стены домов. Мы успели вбежать в подъезд  какого-то дома, где уже стояли люди, когда раздался свист падающих бомб. И тут мама, повину-ясь седьмому чувству, держа меня за руку побежала на про-тивоположную сторону...
Очнулась я, как в страшном сне – все вокруг качалось и плыло. и только красные и зеленые перцы вокруг... И зве-нящая тишина...

      Как потом рассказывала мама, бомба упала где-то рядом с тем подъездом, в который мы забежали сразу, люди, стоя-вшие в подъезде, все погибли, а нас с мамой взрывной вол-ной отбросило на противоположную сторону.
      - «Мы родились в рубашке с Тоней», -говорила потом мама. Мама упала прямо на меня, поэтому я отделалась «счастливо» – сломанная ключица и легкая контузия - не-сколько дней я почти ничего не слышала, потом прошло. А вот маме повезло меньше – несколько осколочных ран на ноге и руке, да участившиеся сердечные приступы. После этой страшной бомбежки уже сама мама захотела на Слободку.
      - «Со смертью не играют, уходим на Слободку!». Мы почти ничего не взяли из вещей, потому что шли пешком. Я радовалась, что будем жить у тети Франи, потому что лю-била ее и еще потому, что там жила моя двоюродная сест-ричку Саша. Саша была лет на семь старше меня, и я очень любила с ней играть. Я была безмерно счастлива, что наконец-то мы будем жить у тети Франи в ее небольшом домике над обры-вом, ведущем куда-то вдаль, с садиком, заросшим крапивой и кустами смородины, где мы играли с Сашей.

      У тети Франи было две дочки – Леля и Саша. Старшей Леле, уже барышне, было лет пятнадцать, а Саше – лет де-сять.  Она везде меня тащила за собой -  к подругам и по делам, но относилась ко мне очень покровительственно, подчеркивая свое старшинство.
Старшая Леля  не хотела учиться и интересовалась толь-ко танцами и мальчиками, что вызывало у моего брата, не по годам серьезного, презрительную усмешку:

      - «Пустышка», - говорил он, кривя губы. Знал бы он то-гда, как эта «пустышка» изменит его жизнь, перевернув все с ног на голову!
Жизнь на Слободке действительно была намного спо-койнее, чем у нас в центре. Теперь папа почти не заходил – дневал и ночевал в штабе по обороне  Одессы. Он больше не говорил, что скоро все это закончится. Однажды я услы-шала, как он сказал маме и тете Фране:
      - «Собирайте продукты, теплые вещи, свечи, вполне возможно придется уйти в катакомбы». Боевая Сашка с друзьями уже успела мне показать ближайшие катакомбы. Мы там играли и мне очень понравилось. Так что, перспек-тива пожить там, мне казалась просто сказочной.

      На следующий день, когда мама собралась в город про-верить квартиру и собрать теплые вещи, влетел вездесущий Вовка и с порога сообщил:
      - «Спешить незачем, квартиры, можно сказать, нет. Крыша сорвана, окна и двери вырваны, все засыпано кам-нями. Но кто-то уже успел побывать там – твое любимое кресло исчезло, что еще – не знаю, но, думаю, многое». Мама сильно побледнела, схватилась за сердце. Вовка ки-нулся к маме:
      - «Ма, главное, что никого из нас там не было, никто не пострадал, а то кому бы ты сейчас искала теплые вещи? Ра-дуйся, что все так обошлось, тебе не надо тащить тяжести!».
Вовка всегда умел успокоить и рассмешить маму. Осо-бенно, когда у нее были тяжелые сердечные приступы. Пока приезжала «скорая», я начинала плакать, кричать: «Мамочка, не умирай». Вовка выталкивал меня в другую комнату: «Замолчи, а то маме будет еще хуже», - шипел он мне на ухо, а сам начинал шутить: «Люсичка, - он так называл маму шутя, хотя она была Елена – не симулировать! Мы должны с тобой еще на танцы сегодня успеть!». Это он к тому, что мама часто говорила: «Сходил бы ты куда-нибудь погулять, хоть на танцы, а то все дни и ночи проводишь с паяльником в руках». Его  шутки заставляли маму улыбаться, ей становилось легче.

      Много лет спустя, когда мы уже жили одни, я всегда ис-пользовала прием брата -  не пугаться, а стараться поднять у мамы настроение во время приступов, а приступы были частые и тяжелые. Маму, отпоив лекарством, утешали:
      - «Как-то проживем, главное – живы!». В катакомбах мы прожили всего два дня, и там оказа-лось вовсе не так сказочно, как я предполагала. Там было еще много людей. Запомнился лишь писк летучих мышей или крыс, и на всю жизнь осталась боязнь темноты и крыс. Потом пришли какие-то два мужчины и велели возвращать-ся по домам.
Мы вернулись к тете Фране в ее маленький домик над обрывом, откуда открывались окрестности далеко вокруг. Комнатки были маленькими, теснота стояла страшная, но деваться нам было некуда.

      То, что произошло, я помню так ясно, как будто это бы-ло вчера, а не много лет тому. Мы все собрались у забора, отсюда открывалась огромная панорама зеленых холмов. А по ним, сколько глаз мог окинуть, двигалась, буро-зеленая масса, издали похожая на больших жуков, тесно прижав-шись друг к другу. Они шли молча, постепенно превраща-ясь в бурых человечков с квадратными булками на поясе и винтовками наперевес.
Стояла мертвая тишина. Никто не проронил ни звука, словно оцепенев. А они все приближались… Я стояла на заборе и не могла оторвать глаз от блестящего оружия, но больше всего меня заинтересовали квадратные булки на поясе. И вдруг я нарушила тишину:
      - « А что это за булочки у них на поясе?».
      - «Патронташи. Это смерть», - сказал папа. Все словно очнулись…
      - «Быстро запирайте ворота и все в погреб. И ни звука!», - скомандовал папа. В погребе заранее было все приготов-лено – на чем сидеть, где лежать, вода и свечи.
Без единого выстрела румыны вошли в Одессу. Никто не знал тогда, что нам придется жить с ними долгих три года,  и что эта операция войдет в историю мировой истории как блестящая, единственная в своем роде. Но это будет потом… А пока мы оказались в оккупации, один на один с вра-гом… Многие говорили: «Одессе повезло, что ее заняли румы-ны, а не немцы - от них было легче откупиться» За смуглый цвет лица их презрительно называли «цыганами» и еще - «мамалыжниками».

      Жили мы голодно и бедно, но румынские солдаты не гнушались забирать последнее в доме. Что на глаза попа-дется, то и запихивали в ранцы. Порой доходило до курье-зов. Как-то к тете зашли два солдата и  потребовали «яйки» и «лаптэ». Тетя вынесла яйца, а потом пошла в чулан и при-несла пару старых шлепанцев, приговаривая:
      - «Ну и народ, даже лапти им подавай». А румын не унимался – «лаптэ», лаптэ», - раздраженно требовал. Тетя вынесла еще пару, а он все: «лаптэ». Тогда тетя сняла с ног шлепанцы и швырнула ему:
      - «На, подавись…». Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не вмешался второй солдат, шнырявший по двору:
      - «Давай млеко, хазайка». Засунув пару столовых ложек и будильник в ранец, солдаты ушли.

      Я наслаждалась свободой. Целые дни мы с Сашкой и со-седскими детьми гоняли по скалам – так здесь называли холмы, пасли единственную козу, выкапывали маленькие пещерки, где устраивали игры. Румыны на нашей окраине появлялись редко.
В один из дней мама стала собираться на базар. Я, как всегда, увязалась за ней. Мы довольно долго добирались до Нового базара, я успела подустать и рассеянно слушала  маму, разглядывая все по сторонам. Зашли мы в ворота с Коблевской и почти сразу попали на площадь, где потом долгое время торговали курами и яйцами. А дальше все происходило, как в страшном сне… …Площадь залита ярким солнцем... На фоне голубого неба три человеческих фигуры с искаженными лицами па-рили над землей… Руки связаны. На груди таблички: «Пар-тизан», «Поджигатель». Я начала громко кричать:
      - «Мама, мамочка, что это, что они сделали, за что их так?» Мама повернула меня лицом к себе, стараясь закрыть глаза, но я вырывалась, продолжая кричать. Какие-то люди  окружили нас и, подталкивая маму, потянули за ворота.
      - «Куда ты лезешь, - кричала толстая торговка. Зачем ре-бенка притащила сюда?! Здесь облавы, надоело жить?!». Оказывается, мы на своей окраине ничего не знали, что в Одессе  начались облавы и обыски – искали партизан и поджигателей. В городе произошло несколько поджогов и с населением начали расправляться. Виселицами и расстре-лами.
После  этого мне категорически  запретили выходить дальше ворот нашего дома. Энергичной Сашки эти запреты не касались, и она гоняла, где хотела. Как-то она прибежала с криком:
      - «Там, за углом румыны ведут людей, говорят, это ев-реи и гонят их в гетто».
Что такое гетто и кто такие евреи я понятия не имела, но все побежали и я с ними.
По улице, заполняя всю мостовую, двигалась толпа лю-дей. Женщины, старики, дети. Шли медленно, у всех в ру-ках узлы. Многие  несли детей. По обе стороны мостовой, у своих ворот, стояли люди, живущие тут же. Румыны с вин-товками окружали несчастных. Очевидно, евреи знали, куда их ведут, потому что уловив момент, когда солдаты не смотрели, протягивали маленьких детей с мольбой – «спа-сите ребенка». Я видала, как мальчика  лет пяти-шести бук-вально втолкнули в открытую калитку. Румыны не замети-ли. Но когда молодая женщина с маленьким ребенком на руках попробовала заскочить во двор, грянул выстрел… Куда делся ребенок – не знаю. Когда прошла колонна – женщина осталась лежать. После выстрела поднялся крик, проклятья. Кричала толпа людей, которых гнали, кричали одесситы, стоящие вдоль улицы: «Варвары, гады». Румыны начали стрелять в воздух и прикладами подталкивать лю-дей, что-то горланя по-своему.

      Ошеломленная увиденным, я пристала к маме с вопро-сами, кто такие евреи, и почему их гнали куда-то. Нацио-нальный вопрос никогда у нас в доме не затрагивался, по-этому мамин ответ – «это такая национальность» меня не устроила. Я продолжала приставать к маме, что такое на-циональность.
      - «Евреи хорошие или плохие?».
      - «Ты нашего друга Эммануила Марковича помнишь? Так вот он и его жена Роза -  евреи. Они хорошие?».
      - «Очень хорошие, они мне всегда конфеты приносят. Зачем же солдаты гонят хороших людей?».
      - «Потому, что война и солдаты плохие». Так в пятилетнем  возрасте жизнь учила меня азбучным истинам.

                ***
      Приближалась зима, а вопрос с квартирой никак не ре-шался – вернуться в нашу квартиру было нельзя. Ни крыши, ни окон, ни дверей в ней не было. Кое-какие вещи и части уцелевшей мебели спрятали у соседей. Вовка и мама радовались, что засыпанные штукатуркой книги  можно очистить. Ютиться у тети Франи в ее  малюсенькой комнате и кухне было очень тесно. Летом спасала веранда, а сейчас с наступлением холодов спать на полу стало невозможно. Несколько раз я слышала, как тетя Франя говорила папе:
      - «Я не хочу подвергать опасности и вас. Ты знаешь, что за это бывает, но людей некуда девать». После прихода наших в 1944 году, на похоронах тети Франи, мужчина и женщина, стоявшие у гроба с грустными лицами, сказали:
      - «Спасибо и низкий поклон за то, что спасли нас!». И только тогда я узнала, что тетя Франя и моя двоюрод-ная сестра Александра прятали  несколько лет евреев – профессора и его медсестру. Гораздо позже Александра по-лучила почетное звание «Праведников мира».

     Холодным декабрьским днем мы собрали свои нехитрые пожитки и ушли на новую квартиру. Маме ее порекомендовала бывшая соседка. Тогда многие квартиры пустовали, если были частично разрушены. Целые заняли сразу же. Ключи хранились у дворников  и если они только хотели, можно было вселиться в пустующее помещение. Две комнаты находились на первом этаже. Одна комната и кухня были темные. Стекла выбиты, но рамы были целые. В окна залетал первый снежок, холод стоял дикий. Но мы были рады и этому приюту. Окна завесили какими-то дорожками, а в одно, помню, вставили подушку.
      - «Слава Богу и за это», – говорила мама». Вовке где-то удалось вынуть стекла из разбитых рам и застеклить  наши.  В углу комнаты поставили маленький  казанок-спаситель. Топили его всем тем, что  находил Вов-ка на развалке -  рамы, двери, ножки стульев. Пока казанок горел, воздух немного прогревался и рядом с ним было да-же тепло, но чуть прогорал -  и холод опять сковывал. Жить было можно…

      Но тут я преподнесла сюрприз – двухстороннее воспале-ние легких,  с высокой температурой. Я бредила, порыва-лась куда-то бежать, кричала «бомбы, «бомбы летят». По-том мама рассказывала, что с большим трудом папа разы-скал (по-моему) профессора Скротского  и привез к нам до-мой.
      - «У вашего ребенка помимо двухстороннего воспаления легких еще нервное потрясение, это усугубляет ее состояние». Профессор долго отказывался от  двух килограммов кар-тошки, которые мама ему  протянула в благодарность за ви-зит, но потом смущенно взял. В тот период купить что-то было нельзя, только обме-нять. Муку - на картошку, картошку на масло и т.д. Нам по-везло - буквально за несколько дней до этого, мы получили от маминой сестры Тани посылку  с продуктами – картош-ка, мука. Можно сказать, что эта посылка спасла мне жизнь, потому что даже лекарства для меня мама выменивала на эти продукты.

      Медленно, но я стала поправляться. Приближался Но-вый год, и я умоляла достать мне елку. Где Вовка с папой достали эту красавицу – не знаю. Только помню, что это была самая счастливая елка моего детства. Последняя елка моего детства… Следующую елку я покупала сама, через  пятнадцать лет. Елку поставили в комнату, которая не отапливалась, там было холодно как  на улице, и меня туда приводили тепло одетой - в пальто и валенках.  Мама говорила:
      - «Не дыши глубоко, здесь мороз, простудишься». Было холодно, голодно. Но все равно – это было счастье. Счастье, потому что мы были все вместе -  Вовка, мама, папа и я. Это был семейный уют, семейное тепло, которого мне так не хватало потом всю жизнь. Это был последний Новый год с папой.

      Папа продолжал часто ходить к тете Фране.  У ее сосед-ки был большой двухэтажный дом, где вечерами собира-лись ближайшие соседи поиграть в лото и обсудить одес-ские новости. Иногда он даже оставался ночевать у сестры, мотивируя тем, что поздно засиделся и не заметил насту-пившего комендантского часа. Мама была, конечно же, не-довольна этим. Но особенно ее раздражало то, ,что папа не искал работу.
      - «Я на них работать не буду!», – гордо заявлял он. Знал бы он, какой иронией судьбы в будущем обернется эта фра-за!!

      Мы постепенно доедали последние продукты, которые прислала тетя Таня. Мама  уже потихоньку стала выносить из дома кое-какие вещи и менять их на продукты. А тут еще папе вручили повестку – неработающих забирали на трудо-повинность. Расстроенный папа пришел домой и сказал, что его племянница Шура может за хорошую взятку достать справку о том, что он работает, и тогда его не тронут. Толь-ко нужно золото или что-то дорогое.
Золота у нас  и в помине не было, самым дорогим оказа-лось совсем новое папино «касторовое пальто с каракуле-вым воротником» - я запомнила эту фразу навсегда. Пальто понравилось. Счастливый папа принес справку о том, что он работает и, следовательно, трудоповинность ему не гро-зит.
      - «Я договорился, иду учеником к сапожнику. По-крайней мере буду работать, но не них. А пальто – это со-всем недорого за справку», - говорил папа. Он и предполо-жить не мог тогда, что заплатит не пальтом, а собственной жизнью за эту справку. Папа все чаще оставался ночевать на Слободке, мотиви-руя тем, что сапожник, у которого он учился, живет рядом. Иногда он брал меня с собой на Слободку. Однажды мы с ним зашли в гости к соседке, хозяйке двухэтажного особня-ка. Мне не понравились ее косящие глаза, но у нее стояла моя недосягаемая мечта -  пианино, на котором она разре-шила мне поиграть! Музыка, пианино – это была моя страсть.
      - «Хочешь, я буду учить тебя играть?  Можешь прихо-дить с папой каждый день и играть». Счастливая, я радостно сообщила маме, что теперь уду учиться игре на пианино. Мама ничего не сказала, но оста-лась недовольна и о чем-то долго говорила с папой, запре-тив водить меня в «чужой дом». Может быть все как-то наладилось бы, если бы не было Лельки, папиной племянницы, и ее длинного языка.
Лелька -  та самая «пустышка», которую так презирал и игнорировал наш Вовка, влюбилась в него и старалась лю-быми путями втереться к маме в доверие. Она просилась ночевать у нас, говоря, что после танцев, на которые она бегала вместо школы, ей страшно ночью идти на Слободку. Вовка возмущался:
      - «Почему ты разрешаешь ей околачиваться у нас? У нее есть дом».
Как-то в очередной раз прибежала Лелька и, заговор-щицки понизив голос, сказала:
      - «Знаете, тетя Люся, а дядя Ваня не ночевал дома». Вовка набросился на нее:
      - «А ты откуда знаешь? Сама, небось, у нас толчешься дни и ночи!».  Но недоверие было посеяно. Все чаще стали размолвки между родителями.  А Лелька старалась изо всех сил:
      - «Дядя Ваня и днем ходит к Вере Павловне и долго си-дит там…».
Работа у сапожника не приносила доходов. Фактически на мамины плечи легли все проблемы -  где достать, что на что поменять, как накормить семью. Очередной Лелькин донос  подтолкнул маму к решительным действиям. Мама собрала чемодан с папиными вещами, и когда он пришел – указала ему на дверь. Мне не было и шести лет, но я так отчетливо запомнила тот день. Особенно папу. Свет керосиновой лампы тускло освещал комнату, папино растерянное лицо. Он пытался что-то объяснить, оправдаться. Мама была непреклонна:
      - «Тебе не нужна семья, не нужна дочь. Ты свободен!». Я не помню, о чем они говорили. Каждую клеточку мое-го существа заполнило горе. Огромное, неистовое горе  -  у меня больше не будет моего любимо папы!. Когда папа по-дошел к дверям, я кинулась к нему, рыдая:
      - «Папочка, не уходи! Я люблю тебя!»
      - «Доченька, я тоже тебя очень люблю, но мама  не хо-чет, чтобы мы жили вместе!»
Я повернувшись к маме, закричала:
      - «Пусть папа живет с нами, Я его люблю!».
      - «Но он тебя не любит раз не заботится о тебе!» – отре-зала мама.
Ах, мама, мама, если бы ты только знала, какую травму ты нанесла мне в тот вечер! След от которой остался на всю жизнь! Ты была очень хорошей матерью, ты спасала меня от холода и голода, ты посвятила мне свою жизнь, но ты отняла отца, которого мне не хватало всю жизнь… Папа приходил мириться неоднократно, но гордая мама не могла простить измены и выставляла отца. Несколько раз папа забирал меня на Слободку, где он жил у сестры.  Однажды я проговорилась маме, что могу играть гаммы. После этого она категорически запретила отцу даже приходить, а не то что брать меня на Слободку.

      Мама все чаще пыталась внушить мне, что мы не нужны папе, что он не любит нас. На мои возражения, что она сама выгнала его, говорила:
      - «Ты еще маленькая, ничего не понимаешь. Вырастишь  - поймешь!».
Выросла. Многое поняла. Например, почему мама пла-кала ночами…
Но никогда не разлюбила отца. Всю жизнь мне его не хва-тало. Не хватало его заботы, тепла, внимания. Я страшно завидовала тем, у кого был папа.

      Помню, много лет спустя, всей группой меня собирали на первое свидание. Белые босоножки одолжила Светка, а сумку белую долго искали:
      - «Без сумки нельзя», - говорила Ира. «Нужно чем-то руки занять!».
Парень мне очень нравился, поэтому все суетились. Счастливая, помахивая сумочкой, я шла по аллее парка Шевченко. Стояли легкие сумерки. Море вдали, запах акации - все создавало приподнятое настроение. И вдруг, впереди меня, на повороте аллеи, я увидела ЕГО – папу. Он шел в военном костюме, обнимая за плечи девочку лет двенадцати. Они о чем-то оживленно говорили. Забыв, зачем я сюда пришла, я рванулась вслед.
С замиранием сердца я шла за ними, прислушиваясь к их разговору. Говорила больше девочка. Капризным тоном из-балованного ребенка, она настаивала на чем-то, то и дело повторяя;
      - «Сказала не буду… А я хочу, чтобы ты был с нами… Иначе я уеду к бабушке…».
Военный очень тихо что-то возражал ей:
      - «Доченька, пойми, не могу, работа…, скоро вернусь».
Голос у него был очень мягкий, приятный. Я не помнила голос своего отца, но тогда мне, почему-то казалось, что это его голос, его седые виски и чуб… Я отдала бы все на свете, чтобы это был мой папа! Чтобы он так же нежно обнимал меня за плечи и так же ласково говорил со мной. Предательски поскрипывали босоножки, я старалась ид-ти очень тихо, чтобы не обратить на себя внимание. Я ловила каждое его слово:
      - «Родная моя доченька, ты должна понять, я не могу иначе поступить…».
Как эти слова были похожи на те, которые  папа произ-носил много лет тому, в тот злополучный вечер, уходя на-всегда из моей жизни. Глотая слезы,  я продолжала идти за ними. Зачем? Сама не знаю. Город, парк, аллея сузились на ширину двух фигур, идущих впереди.  Я ничего не видела, не слышала – только они!
Военный с девочкой повернули в освещенную аллею… Это был не мой папа. Может это и хорошо, что это был не он. Наверное, я  бы умерла от ревности, от обиды за безот-цовщину свою, за невостребованную детскую любовь. Раз-мазывая слезы, я побрела домой...

      Шла война. Когда она закончится, никто не знал. Хо-лодно, голодно,  а мама осталась одна с двумя детьми. Вов-ка старался помочь, как мог. Соседи носили ему чинить примусы, но это были крохи, на которые прожить нельзя.
Однажды Вовка сообщил, что идет работать. Соседский дядя Вася попросил его помочь  ему по электрической час-ти. Он работал где-то на 15-ой или 16-ой  станции, в лазаре-те, где лежали раненные немцы. Мама категорически была против, но Вовка сумел ее переубедить:
      - «Ты хочешь, чтобы мы все с голоду умерли? Дядя Вася обещал банку консервов каждый день. Посмотри на Тошку, какая она стала тощая». Это был весомый аргумент. И мама согласилась. В квар-тире холодно. Света не было. Зажигали «коптилку» на один час, когда возвращался Вовка.  В темноте было страшно, и еще больше хотелось кушать. Так длилось до тех пор, пока однажды, играя мячом, я не уронила его в глубокий подвал. В этом подвале жили две очень странные женщины. Даже в мороз они носили шляп-ки с «выкрутасами», как говорили соседи. Какие-то вуаль-ки, перышки, а на руках  у них были перчатки без пальцев.
      - «Метэнки. – объясняла мама, - так они называются по-французски». Я долго не решалась постучать к ним в дверь. Стояла, переминаясь с ноги на ногу, замерзла и хотела уже уходить. Дверь неожиданно отворилась и на пороге появилась шляп-ка, а потом и сама женщина. Это была младшая из двоих. Высокая, худая, лицо все в канапушках, нарисованные бро-ви удивленно поднялись:
      - «Окно заклеено, а туда иначе не попадешь. Заходи, бу-дем думать».
Осторожно спустившись по длиннющей лестнице в глу-бокий подвал, я сразу попала в комнату. За столом сидела вторая женщина. Что-то писала. Комната была очень чистая и большая, ничего кроме двух кроватей и стола в ней не было. Так судьба свела нас с двумя замечательными жен-щинам, которые открыли для меня удивительный мир му-зыки и театра.

      Мать и дочь были беженками из Петербурга. Попали они в Одессу еще в революцию. Мать, Софья Семеновна, была знатного рода, одна их фрейлин царицы. И мать, и дочь Ася служили в Одесском оперном театре – Ася в кор-дебалете, Софья Семеновна - билетером. Мы подружились. Я стала частым гостем в подвале. Софья Семеновна рассказывала интересные сказки и пи-сала удивительные детские стихи, героями которых были цветы и эльфы. Помню, как сейчас: «и маки красные как кровь все что-то шепчут про любовь», - читала она, разво-рачивая рулон обоев. Бумаги не было, и писала она на обо-ях, неизвестно откуда взявшихся в этом подвале. Это давало повод Асе шутить: «Маман, сколько метров сегодня ты написала?».

      Как-то разыскивая меня, мама постучала в дверь  подва-ла. Гостеприимная Софья Семеновна пригласила ее выпить чаю. Собственно, назвать чаем воду можно было условно. Заварки не было, сахара тоже. Но Софья Семеновна умела все так торжественно обставить, что чашки с кипятком и блинчики с малясом казались удивительным угощением. Свет коптилки в центре стола отбрасывал тени на стены, и комната превращалась, казалось, в сказочную пещеру Али Бабы или Алладина. Теперь почти каждый вечер мы проводили у Софьи Се-меновны. Мама и Софья Семеновна обе обожали Лермон-това, любили и читали по-французски Беранже, словом, у них было очень много общего. Когда мама читала Лермон-това, а знала она наизусть чуть ли не всего, и читала заме-чательно, тушили свечу, сначала для экономии, а потом для настроения. Помню, когда мама дошла до строк «какой-то зверь из чащи выпрыгнул и лег, играя, навзничь на пе-сок…» мне стало страшно, и я завопила: «Зажгите свет, я боюсь!».

      Много лет спустя мама, шутя, называла эти вечера «ли-тературными». Собираясь на эти «вечера», мы несли с со-бой что-нибудь съестное или просто свечу, потому что Со-фья Семеновна и Ася жили так же голодно и бедно, как и мы. Однажды, когда мы пришли к Софье Семеновне, в две-рях столкнулись с высокой женщиной, как оказалось потом, билетером Оперного театра. После взаимного представления мадам Бершадская (она же билетер) любезно  пригласила маму в Оперный театр.
      - «Я о вас так много наслышана от Софьи Семеновны, приходите вечером в оперу – сегодня дают замечательный балет, и малышку возьмите с собой».
Так неожиданно я попала первый раз в сказку. Сидеть нам можно было только на галерке. Сам подъем по длинной каменной лестнице был таинственным и необычным. Еще поднимаясь по лестнице, я услышала удивительные звуки. Это не была какая-то определенная мелодия. Набор звуков. Играли все и сразу. Это было что-то необъяснимо прекрас-ное, как прелюдия к необыкновенному, сказке. Мама объ-яснила, что так настраивается оркестр. С тех пор на всю жизнь для меня звуки настраивающегося оркестра, особен-но гобой – это часть таинства музыки, предвестник встречи чего-то необыкновенного.

      Когда мы вошли, наконец, на галерку, под самый пото-лок, глаза ослепил яркий свет и золото лож. Хрустальная люстра переливалась всеми цветами радуги. Огромный, расшитый золотом занавес, вдруг поплыл вверх и замер. И началось таинство звуков…
Балет настолько мне понравился, что на долгие годы я ни о чем и думать не хотела:
     - «Я буду балериной!», твердила я, расхаживая на паль-цах и уничтожая очередные ботинки.

      Мы стали почти каждый вечер посещать Оперный театр. Ходили мы туда и в дождь, и в снег. Это было необыкновенное время. Шла война, кругом разруха, голод, холод, а в театре обо всем этом забывалось. Даже кушать хотелось меньше. Я старалась заглянуть на все этажи, невзирая на мамины запреты. Красота театра, музыка, меня настолько околдовали, что я ждала с нетерпением вечера и новой встречи со сказкой. Я верила всему услышанному и увиденному.
 
      Однажды после окончания арии Каварадоси, я увидела, как артист, исполняющий его роль, только что расстрелян-ный, упал с помоста вниз, и, пригнувшись, побежал за ку-лисы. И тут я закричала на весь театр:
      - «Смотрите, смотрите! Он живой! Его не убили! Вон он побежал!».
Мама была в шоке. Схватив меня, кинулась из театра. По дороге она мне объяснила, что не надо всему верить. Где бы набрать столько артистов, если бы каждый вечер их убивали. Я была удивлена и разочарована, но театр на всю жизнь остался моей мечтой и любовью.
В один из дней Вовка явился домой раньше времени. Весь страшно возбужденный, перепачканный глиной, при-храмывая, он имел ужасный вид. Но глаза горели и физио-номия светилась радостью. На мамины вопросы отделывал-ся шуточками:
      - «Случайно упал, ерунда». Может мы всего и не узнали, если бы вечером дядя Вася, сосед, который устроил Вовку работать, не зашел и приглушенным голосом не стал о чем-то говорить с ним в коридоре:
      - «Больше туда не ходи и по городу не шастай. Ищут па-цана…».
Услышав конец фразы, мама строго спросила:
      - «Что он натворил? Почему его ищут?».
      - «Да нет. Не его ищут. Другого пацана, но их видели вместе. В-общем, лучше отсидеться…». Мама схватилась за сердце:
      - «Что же все-таки произошло?».
      - «Понимаете, вчера во время обеда пытались взорвать столовую, где находились немцы. Но действовали очень неумело, взрыва толком не получилось, а вот шума наделали много. Опять будут облавы и аресты».
Когда сосед ушел, мама, зная Вовкин характер, пристала к нему:
      - «Владимир, скажи честно, это ты сделал?».
Он долго отнекивался, но потом подробно описал ситуацию:
      - «Понимаешь, во дворе санатория я познакомился с парнем, может такой как я, может младше на год». Вовка замялся: «Мы курили вместе…». Мама грозно сверкнула глазами, но промолчала.
      - «Дальше!»
      - «Ну, а вчера в обед, дядя Вася послал меня за инстру-ментом в подвал, который находится под столовой. Я взял  чемоданчик с инструментом и уже поднимался по лестнице вверх, когда меня чуть не сбил с ног мчавшийся сверху Толька – тот пацан».
-«Атас! Бежим, сейчас рванет!!» - крикнул он и потянул меня за собой вниз по лестнице в подвал. Мы бежали через какую-то дверь, длинный коридор, через лаз, мы наконец, вышли к морю.
Толик, отдышавшись, сказал:
- «Теперь расходимся в разные стороны. Ты меня не ви-дел и ничего не знаешь. Смотри, нигде не трепись о прохо-де».
- «Очевидно он связан с партизанами», - заключил Вовка свой рассказ.
Потом Вовка еще долго пытался найти Толика, но  тщетно.

      Приближалось лето, и мама уже строила планы насчет поездки в деревню к тете Тане, чтобы «подкормить» меня. Тетя Таня была директором школы и преподавала сразу не-сколько предметов. Она была из тех фанатов, для которых жизни не было без любимого дела. Не имея своих детей, она всецело посвятила себя ученикам. Уроки проводила в поле, в саду, вела кружки самодеятельности -  драматиче-ский и хоровой. Сама пела очень хорошо. Была счастлива, когда ее  дети занимали первые места на Олимпиадах. Ни-когда не считалась со временем. Дети платили ей взаимно-стью:
      - «Наша Татьяна Алексеевна, как мама», - говорили они, прибегая к ней с любыми вопросами.

      Но жизнь распорядилась иначе… Как-то днем раздался резкий стук в дверь, мама не успела дойти к двери быстро, и стук  повторился, нахальный, громкий, злой. Резко отстранив маму нагайкой, в комнату вошел румынский офицер. Лица его не помню, но на всю жизнь запомнила ноги: две кривые ноги обтянутые коричневыми крагами, очевидно, были его гордостью, потому что он все время двигал ими - то выставлял одну, то другую вперед, то очень широко расставлял их. Двумя руками держал нагайку. Ничего не говоря, он стал ходить по квартире, заглядывать в окна, выходящие на улицу, задирал голову, рассматривая потолок. Потом, повернувшись к маме, сказал на ломаном русском:
      - «Освободить квартиру через два дня!!» Каждое свое слово он сопровождал ударом нагайки по столу. Опешив-шая мама только и могла произнести:
      - «Purcua?».
Услышав, что мама говорит по-французски, он подобрел и разоткровеничался:
      - «Здесь будет жить румынский чиновник! Это помеще-ние нужно под кухню».
      - «Но у меня дети, куда деваться нам?»
      - «Ищите на окраине, не обязательно вам жить в центре. Сейчас много пустует квартир». И начались наши с мамой походы по разрушенным до-мам, потому что все целое жилье было давно занято.

      Мы выходили рано утром и шли по почти пустым ули-цам. Одуряюще пахли какие-то деревья. И казалось, что ни-какой войны нет. Нам нужны дворники, они основные ин-форматоры, где и в каком состоянии находится та или иная квартира.
Конечно, мы не хотели жить на окраине, а центр был уже давно забит. Иногда нам предлагали квартиры, в кото-рых нужно было делать основательный ремонт, но откуда маме было взять деньги и силы на это.

      Однажды одна из соседок предложила квартиру в своем подъезде. Квартира была очень интересной – для меня. Ко-гда-то это была двухкомнатная, с кухней на третьем этаже. Теперь же целыми остались одна комната и половина кух-ни. Но мне очень понравилось, что в разрушенной комнате, стоявшей без крыши, заполняя все пространство, зеленела ветка усыпанного свечками каштана, создавалось впечатле-ние, что она заглянула с улицы и осталась, потому что ей понравилось. Мне тоже очень понравилась эта идея – остаться здесь жить. Но более практичная мама объяснила, что зимой мы здесь замерзнем и уже не будет казаться так красиво.

      Мы ходили целыми днями, еле волоча ноги. Было жарко, хотелось кушать, пить, и все остальное… Когда я начинала хныкать, мама строго говорила:
- «Ты уже большая и сильная  и должна понимать, что нас выкинут на улицу, и никто нам не поможет. Видишь, у меня болит сердце, но я терплю».
Напоминание о мамином сердце меня сразу взбодрило - я панически боялась, когда у мамы случались сердечные приступы. Мне казалось, что мир обрушится, если с мамой что-то случится, что я умру тут же, сейчас же. Без мамы я не хотела жить. Я  очень любила маму. Этот Дамоклов меч  всю жизнь висел надо мной.

      Заканчивался второй день, отведенный  нам офицером, но мы ничего так и не нашли. Измученные, голодные, ус-тавшие, доведенные до отчаяния, мы очутились на Тирас-польской площади. В центре ее стояло здание-станция, ок-руженное скамейками. Напротив сверкал огнями пивной бар, и вкусно пахло пирожками. Здесь мы и присели с ма-мой немного передохнуть. Уткнувшись маме в подмышку, я почти спала. Сквозь сон я услышала мягкий украинский говор:
- «Лена Лексеевна, шо вы здесь делаете?». Я открыла глаза - перед нами стоял высокий мужчина с черными уса-ми и очень добрыми глазами. Мама начала рассказывать и, не выдержав, расплакалась.
- «Вот так, Федор, завтра нас выбросят на улицу». Бес-церемонно прервав, я выпалила:
- «Ма, а я кушать хочу еще больше…».
- «Подождите, я сейчас», - сказал дядя Федор, и быстро перешел на противоположную сторону. Вернувшись с пи-рожками, он протянул их мне и вдруг засуетился:
- «Лена Лексеевна, шо ж, это, я совсем не сообразил! Гайда до меня! У меня есть мысль».

      Мы зашли во двор рядом с площадью. Дядя Федор жил на первом этаже с женой и сыном. Тетя Наташа, его жена, накормила нас вкуснейшей мамалыгой, и я задремала на диванчике. Проснулась я от маминого ласкового прикосно-вения:
- «Вставай, доченька, Бог есть на свете! У нас будет квартира».
По дороге домой мама мне рассказала, что до войны ра-ботала вместе с дядей Федором. Он работал слесарем. Его все любили за добрый нрав и золотые руки. А сейчас он работает дворником, и в его доме есть маленькая свободная квартира. Так мы стали  жить в центре города, на шумной Тираспольской площади, куда стекались маршруты 15, 21, 12, 3 и еще Бог весть каких трамваев.

      Эта площадь стала нашим домом на долгих двадцать пять лет, деля с нами радости и горести. Квартира наша находилась в бельэтаже. Окна выходили во двор. О войне напоминали развалки, окружавшие двор, да покареженная пожарная лестница, чудом державшаяся буквально на волоске. Виноград плотно обвивал ее, почти скрывая от глаз. Сколько раз потом  она меня выручала:
- «Тошка, атас, мама идет1»,- предупреждали меня ребя-та, и я с обезьяньей ловкостью, раскачиваясь на ржавой ле-стнице, подтягивалась до форточки, и в мгновение ока исчезала в комнате. Мама меня закрывала на ключ, когда я болела или была наказана. Но ничего не могло меня заставить сидеть в четы-рех стенах.

     Наш двор был удивительным. Трехэтажный дом стоял, разделяя пространство на два двора. По бокам к дворам примыкали три развалки. Сам дом был весь изрешечен ос-колками так, словно только в него одного во всей Одессе и целилась немецкая авиация. Но шрамы его украшали, и мы его любили.

      А чего стоили флигели соседних домов, выходящих ок-нами в наш двор! Один дом с Преображенской, второй с Островидова. Они стояли тесно прижавшись друг к другу, словно сиамские близнецы-братья. Хотели мы или нет, но мы жили жизнью трех улиц. Словом, это был настоящий одесский двор -  с его радостями, горестями и проблемами.
Хозяином нашего двора был дядя Федор и его Тарзан, пес – помесь кого-то с кавказцем. Пес никого не трогал сам, но умел заставить себя уважать. Зато дядю Федора мы, дет-вора, обожали, да и взрослые к нему относились с большой симпатией.
А за воротами была очень шумная, разношерстная ули-ца: ресторан совсем рядом, пивной бар, гастроном, очереди, трамваи, крики и драки.

      Но самыми интересными и необыкновенными были жильцы нашего дома, брошенные войной выживать в этих непростых условиях. Это я поняла только став взрослой. А пока я знакомилась с детьми. Их было человек десять-двенадцать, все немного старше меня и, в основном, мальчики. Напротив нас жил Вовка-Ба, мальчик лет десяти-одиннадцати. Его отец на фронте, мать умерла. Воспитывала его бабушка, Лидия Андреевна. Вы-сокая, пожилая, очень полная добрая женщина. А называли Вовку так, потому, что он всегда кричал на весь двор:
     - «Ба, я иду в другой двор. Ба, я еще погуляю!». Так он и  стал Вовка-Ба.
Лидия  Андреевна сразу взяла шефство надо мной. Мама пыталась найти какую-либо работу, но это было очень сложно с маленьким ребенком на руках.  Муж Лидии Анд-реевны, Карл Иванович, работал, и они были относительно обеспеченными. Уходя из дома, мама просила Лидию Андреевну при-смотреть за мной. Относилась она ко мне  как к родной. Даже Вовка-Ба стал моим покровителем и защитником:   -«Тошку не трогать! Она маленькая!», - строго говорил он. И его слушали… Ба у нас был негласным вождем и предводи-телем. Без него ничего не решалось.

      На втором этаже жила очаровательная глупая боягузка Женька. Копна вьющихся каштановых волос обрамляла ее личико с большими, вечно удивленными глазами. Она всего боялась, но особенно свою маму – тетю Полю.
– «Почему не жрешь? Стерва, я тебя убью», – нехотя уг-рожала тетя Поля, и била ее тут же в доказательство своей угрозы по голове ложкой.
– «Мамочка, не надо!», – визжала Женька, прикрывая обеими руками голову. «Я больше не буду!».
В их семье дежурными фразами вечно были – «Стерва, я тебя убью» - тети Поли, и Женькино – «Мамочка, я больше не буду!».
 
      Вообще, о тете Поле можно рассказывать очень много. Она играла огромную роль в жизни двора. Поля была глав-ным информатором, а попросту, сплетницей, не только дво-ра, но и улицы. Но сплетницей она была очень доброй, и сплетни водила не со зла.
- «Сволочь, Гришка, побил опять Прысю», - говорила она, сочувствуя всей душой Прысе.
Муж ее, Андрей, работал в порту. Возвращаясь со сме-ны, он всегда приносил целую корзину скумбрии. Скумбрия и была той палочкой-выручалочкой, которой пользовался весь двор.
- «Люся, берите рибу, еще дышит», - говорила она маме.

      Удивительно, Поля была единственным человеком в двух дворах, которая позволила себе называть мою маму, очень щепетильного и интеллигентного человека, по имени – Люсей. Собственно, это было даже не имя, маму звали Еленой, а ласковое обращение нашего Вовки, когда он хо-тел подлизаться к маме. В то время ко всем обращались не иначе как «мадам». Но это правило не касалось тети Поли. Так как с деньгами у нас всегда была напряженка, мама час-то отказывалась:
- «Не буду брать. Денег нет».
- «Та берите, берите! Когда-нибудь они же будут! Отда-дите!».
Сколько раз в голодные дни нас выручала ваша «риба», тетя  Поля! Она всегда ставила меня в пример своей Жень-ке:
- «Смотри, какая Тошка аккуратная, всегда подымает платье, прежде, чем сесть. А ты?! У, убью, стерва!», - лени-во заканчивала она своей любимой фразой.

      Наконец-таки, мама нашла работу. Приходила очень ус-тавшей, едва волоча ноги, держась за сердце. Работала она секретарем-машинисткой. Из-за больного сердца врачи ей категорически запретили печатать, но выхода не было. С приходом зимы начались мои болячки. То ли потому, что в квартире было безумно холодно, то ли потому, что я была очень ослабленной. Промежутки между болячками были не более двух-трех недель. Маму опять уволили. Вос-паление легких сменяла ангина, ангину – свинка, свинку – бронхит, бронхит – ветрянка и т.д. Когда уже взрослую, ме-ня спрашивали, чем болела в детстве, я отвечала: «Лучше спросите, чем я не болела».

      Денег не было, отопления тоже. И тогда мама стала по-немногу рубить мебель. Первым казнили платяной шкаф. Помню, температура у меня была под 40 градусов , когда я очнулась, в комнате было тепло, а в грубе весело потрескивали дрова.
- «Ну, слава Богу! Очнулась, а то два дня бредила, все рвалась куда-то бежать!», - ласково сказала мама.

      Лидия Андреевна принесла бульончик и заставила меня съесть пару ложек. Мама рядом и я опять задремала. Я ле-жала, свернувшись калачиком, подтянув коленки к подбо-родку и обхватив себя руками. Мне казалось - так будет те-плее. Сантиметр вправо, сантиметр влево - и ледяная по-стель обжигала холодом. Видно, температура поднялась еще выше, потому что я, то падала куда-то вниз, то, очнув-шись, долго соображала – где я. Меня трусил озноб. Оче-редное воспаление легких свалило меня. Мама ушла добы-вать деньги, чтобы купить лекарство и молоко.

      Ни голод, ни холод меня так не пугали, как наступаю-щие сумерки в пустой комнате. Из каждого темного угла ползли какие-то чудища, а шорохи и писк крыс заставляли сердце бешено колотиться в груди. «Мамочка, мама, где ты?», - казалось мне, кричу я, и падала куда-то вниз... Очнулась я от потрескивания дров в грубе и бликов огня на стенах. Рядом стояла мама с чашкой молока и ласково просила:
 «Попей, дочечка…». У мамы были влажные глаза и мокрые щеки. Она плакала. Тогда я не понимала, почему она  плачет. Став взрослой, мы часто с мамой вспоминали те годы.
- «Ма, почему ты тогда часто плакала, казалось бы без повода?».
- «Это тебе в твои пять-шесть лет казалось без повода. А я, выстояв на толчке целый день на морозе, в легких ту-фельках, с жалким мотком мулине в руке, который никому не был нужен, молила Бога: «Сотвори чудо, помоги, чтобы мой ребенок не умер! Не раз я думала – чем так мучиться, не лучше ли закрыть задвижку в казанке и утром вдвоем не встать». Бедная моя мамочка, сколько ты выстрадала, одна в такие тяжелые военные и послевоенные годы!

      Дрова со шкафа быстро кончились и маме посоветовали поставить казанок. Он стоял посередине комнаты  и пока горел -  около него было очень уютно и тепло, но стоило отойти на метр, как холод охватывал с ног до головы. Мама уже порубила стол, тумбочку, но этого хватало на час-два. И тогда в ход пошли книги – любимые мамины  Дюма, Пушкин, Достоевский. Этого хватало, чтобы сварить мне кашу или подогреть молоко.
На улице стояли сильные морозы, а в комнате было плюс 2о. Одевалась я под одеялом, напяливая на себя все, что можно -  «настоящая капуста», - говорила мама.  Я была настолько истощена болячками и слаба, что ходить не мог-ла. Мама выносила стул и разрешала мне посидеть на воз-духе 15-20 минут. Но и этого хватало, чтобы я опять, в оче-редной раз, заболевала. Отапливать комнату было не чем. Утром на окне вода покрывалась ледяной коркой.

      Мама решила перебраться в кухню. В крошечной кухне метров пяти была плита, которая нас и спасала в течение нескольких зим. Между плитой и окном стоял старинный бабушкин сундук. Он-то нас и приютил. Правда, он был очень коротеньким - 1,3м -1,4м. А так как мы с мамой спали вместе, маме приходилось, поджимать ноги, но это был вы-ход. Пока горела плита, ногам было тепло, из окна тянуло холодом, но мама завязывала  платком мне голову и уверя-ла, что холод для головы полезен. Под утро температура падала до 5-6 о и не удивительно, потому, что угля не было, а книги и стулья долго не держали тепло, тем более, что наша квартира стояла на холодном подвале.

      Через несколько дней я убедилась, что кроме нас в кухне живут огромные, отвратительные серо-черные крысы. Чуть серело, они начинали шнырять по кухне и нагло перегова-риваться между собой. Свечку мама не разрешала зажигать без нее. Лежа в темноте, я начинала стучать ложкой по та-релке. Но этого хватало ненадолго. Однажды, лежа с высо-кой температурой, я задремала. Укрывала меня мама поми-мо одеяла всем, чем можно было.  В тот день сверху на мне была мужская куртка. Очнулась я от того, что что-то копо-шилось у меня в ногах. Еще не понимая в чем дело, я поше-велила ногами, и тут… рукав куртки задергался, и из него выскочила огромная крыса и метнулась за плиту.
Как я орала слышала не только Тираспольская, но и вся Одесса! Открыв форточку, невзирая на мороз, я, высунув-шись до половины, кричала: «Мамочка, где ты? Позовите маму!». И опять вездесущая тетя Поля увела меня к себе домой до прихода мамы. Я панически боюсь крыс и темноты до сих пор.

      Последняя история с крысой, доведшая меня до истери-ки, заставила Вовку под напором мамы, латать все дыры в квартире. Но это ничего не давало: комнаты стояли на под-вале, а крыс там было целые полчища. Кто-то из соседей предложил своего кота. Черного Вась-ку закрыли на ночь в туалете. То, что утром, открыв дверь в туалет мы увидели -  не поддается описанию: раскинув лапы, Васька спал мертвым сном, а вокруг валялось с десяток голов и трупов непрошенных гостей. После этого Ваську стали назвать пантерой и сдавать его в аренду строго по очереди.

      Но крыс видно было так много, что слухи о Васькином героизме их не пугали и они все равно продолжали ходить на «дело», особенно ночами. Зато мы вежливо стучали в дверь туалета, спрашивая разрешения войти. Из-за моих болячек маме пришлось уйти с работы опять. Многого я не помню, но став старше, мы с мамой часто го-ворили о том времени. Она всегда винила отца:
      - «Он слишком увлекался женщинами и не думал о тебе. Поэтому я и не разрешала ему видеться с тобой, да и по-мощь его была чисто символической».
Я была послушным ребенком, но очень любила отца. Мамины запреты не могли подействовать на меня, когда я видела его. Хорошо помню, как прибежали мальчишки:
      - «Тошка, на второй развалке тебя папа ждет, беги, а мы постоим на шухере». Все знали о мамином запрете. С колотящимся сердцем я мчалась по камням развалки. Папа стоял за полуразрушенной стеной. В руках пакет. Па-па сам сделал мне ботинки. Мы с ним сели тут же на камни и стали примерять. Ботинки оказались немного тесноваты-ми, но я  сказала, что если поджать пальцы, можно ходить. Дома я не сразу решилась показать маме папин подарок.
      - «Не смей принимать от него ничего, обойдемся без его подачек!», - грозно заключили она. Но обойтись без помо-щи было очень трудно.
Наша квартира постепенно пустела – шкаф, стулья, тум-бочки – все, что горело, сожгли за зиму. Мой любимый ду-бовый стол с львиными лапами перекочевал за долги к тете Поле. Я плакала за ним. Мама пообещала, что когда разбогатеем, обязательно выкупим его.  Но он так никогда и не вернулся домой. Вместо него поставили маленький ломберный столик, разложив его. На многие годы он стал причиной и смеха и слез – одно неловкое движение и крышка поднималась, все, что стояло на столе, оказывалось на полу. Если честно, то, нечасто что-то стояло на столе. Тетя Таня изредка подбрасывала нам не-много продуктов, хотя и в деревне, где она учительствовала, было несладко.

      В очередной раз, когда дома было «шаром покати», за-шла Катя, мамина знакомая:
- «Чего ты ждешь? Ты посмотри на Тоньку, она уже све-тится от голода! Давай завтра пойдем на Молдаванку. Там прямо на улице устроили толчок. Можно поменять на про-дукты  или продать что-то». Мама развела руками:
- «Что продать?»
- «Да хоть это покрывало», - Катя сдернула с кровати накидку и покрывало. «Ты, что, без него не проживешь?».
На следующий день мама очень удачно поменяла пок-рывало. Мы вкусно пообедали за много месяцев первый раз. С тех пор мама часто стала ходить на толчок, вынося все ненужное и даже очень нужное.

      В короткие промежутки между болезнями, я наотрез от-казывалась оставаться одна дома. Я панически боялась крыс и темноты. Мамины уговоры, что если она не пойдет на толчок и не продаст что-либо, мы останемся голодными, на меня не действовали.
- «Мамочка не уходи! Я не буду просить кушать, только не уходи, не оставляй меня одну!», -умоляла я маму рыдая.

      И тогда начались мои путешествия по соседям, знако-мым, дальним родственникам, бывшим струдникам мамы -  у всех по очереди. Мама просила оставить меня на пару ча-сов, а часто возвращалась только вечером. Помню мамину бывшую сотрудницу, старенькую с па-лочкой тетю Лизу. Она была одинокой, очень нуждалась, голодала как и мы, но всегда делилась со мной последним. Она застилала стол большой салфеткой и звала меня:
      - «Тоня, иди мой руки, будем есть». На десертной тарел-ке лежал кусочек хлеба, который  со мной делила тетя Лиза. В чашке -  горячая вода, потому что ни заварки, ни сахара у нее не было. Мы садились за стол, неспеша ели кусочек хлеба, запивая кипятком, и грели руки, обхватив чашки с водой, чтобы хоть немного отогреться. Комната не отапли-валась. Но я любила приходить сюда – тетя Лиза была очень доброй и знала много сказок. Иногда, возвращаясь вечером, мама приносила Лизе пару картофелин, немного пшена:- «Свари себе», - уговаривала мама. Но Лиза отказы-валась:- «У тебя ребенок, свари ей».

      Зимы стояли очень холодными и снежными. У меня бы-ла латаная-перелатаная белая шубка, а вот у мамы – легкий жакетик и полуботиночки, которые совсем не грели. Собст-венно, это было одно название – полуботинки. На самом деле от них остались одни заготовки, потому что подошвы фактически не было. Дыры были насквозь. Вместо подошв подкладывался картон, в который набивался снег и вода. Когда мама долго стояла на одном месте, подошвы примерзали к земле. Бедная мамочка, сколько тебе пришлось пережить и пе-ренести в те страшные дни! Я это поняла только годы спус-тя. Сколько обид, унижений ты перенесла, моя гордая мама, только чтобы сохранить жизнь своему ребенку!

      Мне запомнилась на всю жизнь та зима, та ночь под Ро-ждество. Уже неделю мел снег, наметая огромные сугробы, мороз стоял такой, что вдохнув воздух, казалось, что ты проглотил колючую льдинку. В доме несколько дней не было ни крошки. У мамы тем-пература, ее бил озноб, укутавшись в платок, она лежала на диване. Я старалась не шуметь и даже не просила кушать, молча лежала в постели, чтобы хоть как-то согреться. Не знаю, который был час, часов у нас не было – их про-дали, но на улице стояла темень, когда мама, пошатываясь, встала и сказала:
      - «Собирайся, Тонечка, нельзя сидеть, сложа руки. Пой-дем в гости к Шуре, иначе ты замерзнешь здесь до утра го-лодная». Шура и Андрей были нашими друзьями. Незадолго до войны Андрей потерял работу. В доме двое детей и жена не работала. Можно сказать, что отец мой около года кормил их. Не было ни одного праздника, чтобы вся их семья не приходила к нам в гости. Но после развода родителей мы стали видеться реже. Андрей раззнакомился с румынами, стал заниматься частной выделкой кожи. Они разбогатели, поменяли квартиру, стали важными и  с нами перестали общаться.

      Шел пушистый снег, заметая все вокруг. Сильный ветер валил с ног. И хотя мама укутала меня так, что виднелись одни глаза, мороз пробирал до костей, было больно дышать.
На улице почти не было людей, ни тропинки, ни дорож-ки – все покрыто глубоким снежным одеялом. Мама часто меня останавливала, поворачивая спиной к ветру:
      - «Передохни, дочечка, мы скоро придем».
Хорошо сказать «скоро» - из центра города на Молда-ванку! Да еще в такую погоду! Я  уже ничего не хотела, холод и усталость сковали меня.

      Наконец-то мы подошли к дому Шуры. В окнах горел яркий свет, виднелась елка. Дверь открыла сама хозяйка, нарядная и красивая.
- «Вот уж кого не ждала!, - удивленно протянула она, глядя на заметенные снегом две фигуры. Ну, заходите уже… Раздевайтесь…». Чувствовалось, что хозяйка не очень рада нашему приходу. Шура была растеряна, смуще-на. Мы вошли на большую веранду, из которой вела дверь в комнату, где были гости. Слышались громкие голоса и звон бокалов. Сбоку стоял огромный стол, весь заставленный блюдами, вкусно пахло едой.
'
- «Мы тут были рядом… по делу…, совсем рядом…», - нерешительно начала мама, едва шевеля замерзшими губа-ми. И вдруг решительно, почти приказала:
- «Покорми ребенка! Она голодная!».
- «Сейчас пришлю Надю, а мне надо к гостям».
Вошла Надя, прислуга, которая жила тут же, во дворе.
- «Елена Алексеевна!», - всплеснула она руками. «Боже мой! Вы же закоченели! Раздевайтесь, заходите», - госте-приимно пригласила она.
- «Нет, нет! Мы спешим. Покормите Тоню здесь, мы очень спешим».
- «А вы, Елена Алексеевна, что будете есть?», - спросила Надя, которая хорошо знала нас еще до войны.
- «Я сыта!», - гордо отказалась мама.
Надя расставила на краю стола несколько тарелок с едой. Пахло мандаринами и елкой…
То ли от холода, то ли от голода у меня все поплыло пе-ред глазами… Страшно захотелось спать….спать… Мама попробовала меня растормошить, но тщетно.
- «Идем Тоша, нам надо торопиться!», но я спала...

      Нас забрала к себе Надя. Мы переночевали и рано утром ушли. На улице я обнаружила в своем кармане два манда-рина… Мы больше никогда не приходили к Шуре и не виделись с ней. Она говорила, что в тот рождественский вечер в гостях у них был мой папа со своей пассией. Мама часто потом вспоминала это Рождество. Может под влиянием этих рассказов у меня осталось на всю жизнь горькое чувство унижения и обиды за маму.

      Шел третий год войны. Многие семьи приспособились к военным условиям и как-то сводили концы с концами. Но только не мы с мамой. Мои частые болезни не давали ей возможности найти постоянную работу, и оставлять меня было не на кого. Да и сердце у мамы все чаще давало о себе знать. Скорая помощь была частым гостем у нас.
Когда мамина соученица по гимназии, работавшая управдомом в элитном доме на Маразлиевской, предложила ей должность уборщицы, мама сразу обиделась, но потом – голод не тетка – согласилась.

      Дом считался чуть ли не самым высоким в Одессе и жи-ли там многие румынские верхушки. Поэтому условия были очень жесткие: успеть замести и помыть все до шести часов утра, чтобы не беспокоить жильцов. Встав на рассвете, мама заворачивала веник, как букет в тряпку, клала в ведро ручкой вниз и через весь город пеш-ком добиралась до Маразлиевской. Маму предупредили, что на третьем этаже живет румын с русской девицей. Де-вица страшная скандалистка, всем недовольна, лучше ей не попадаться на глаза.

      Воду нужно было носить с первого этажа. Маме с ее больным сердцем, было очень тяжело это делать, но была рада, что к тому времени, когда я просыпалась, она уже приходила домой. Часто ей приходилось брать меня с со-бой, потому, что я панически боялась оставаться одна. В эти ранние часы улицы были почти пусты, мы шли очень быстро, и только иногда мама просила подождать, чтобы отдышаться.

      В то утро мама очень плохо себя чувствовала, но не идти  было нельзя. Набрав полное ведро, она почти дошла до четвертого этажа, но внезапная боль в сердце заставила резко бросить ведро… С диким грохотом разливая воду  оно покатилось по ступенькам и, ударившись со всей силы в дверь девицы-скандалистки, остановилось.
Дверь открылась и, как потом рассказывала мама, сме-ясь, на пороге  появился румын с пистолетом в руке, что-то горланя по-своему:
- «Партизан?», - кричал уже по-русски. Из-за его спины выглядывала полуодетая девица.
Мама сидела на ступеньке, держась за сердце. Я ожидала маму выше этажом, но услышав грохот, побежала вниз, по-скользнулась и покатилась по ступенькам. Увидев меня, румын немножко успокоился и стал что-то спрашивать. Мама прибегла к испытанному способу:
- «Месье, успокойтесь, я убираю здесь», - заговорила она по-французски. Удивительно, но мамин французский и не-мецкий очень успокаивал всех, словно партизаны не могли знать ни слова на других языках, кроме русского.
Румын успокоился, но тут заорала его девица:
- «Чтоб твоей ноги здесь больше не было! Я буду жало-ваться! Убирайся немедленно, но сначала  убери эту воду!».

      Больше на площадке не открылась ни одна дверь, и только когда румын с девицей ушли, приоткрылась дверь напротив и пожилая женщина взяла маму под руку и завела к себе в дом.
- «Выпей валерианку и полежи», - ласково сказала она. «Я пойду повытираю воду, а то эта «бикса» будет орать еще больше. Так мы познакомились с Анной Семеновной, ми-лой русской женщиной. Жила она одна. Мы потом еще пару раз общались, но она скоро уехала куда-то на родину.
Эта трагикомическая ситуация дала Вовчику повод по-смеиваться над нами:
- «Ну, расскажите, как вы там партизанили?», а мне при-ставать к маме:
– «Что такое «бикса» и почему нельзя называть так кошку?».

       Мы опять остались без средств к существованию. Лето нас, конечно, очень выручало – мы ехали к тете Тане. Мне очень нравилось жить на природе, среди зелени, фруктов в саду и цветов, которые очень она любила. Маленькая хатка на одну комнату утопала в цветах. Тетя Таня жила только школой и своими учениками. Она знала столько сказок, интересных историй. Я ходила за ней по пятам, упрашивая:
- «Ну, расскажи еще что-нибудь».

      К ней часто приходили ее выпускники, уже взрослые, поговорить о жизни, о войне. Таню очень любили в селе: и дети, и взрослые. Все было бы хорошо, но однажды вер-нувшись из райцентра, я слышала, как она сказала маме:
- «Врач настаивает на срочной операции. Я не могу… нужно школу подготовить к учебному году… Потом…». Потом были весенние экзамены, потом еще что-то… Потом… потом…
«Потом» стоило ей жизни, ну, а пока тетя срочно вызва-ла дедушку с бабушкой к себе. Они поселились все вместе в тесной комнате и малюсенькой кухне.  Мне и маме просто не оставалось места.

      Договорились, что Таня приедет в город и мама ее по-кажет опытным врачам. Собралась к нам Таня только почти через год, страшно похудевшая, еле переставляя ноги. О былой красавице напоминала одна, все еще роскошная коса до середины икры.
Врачи вынесли приговор -  осталось не более полугода… Поздно...
Боли были невыносимые, нужен был морфий, а где его взять в селе? Таня осталась у нас и прожила еще до прихода наших в Одессу, почти год.

      Трудно передать, какие мучения переживала тетя. А вместе с ней и мы. Мама страдала рядом не меньше:
- «Умоляю, дай ампулу!!», - просила Таня, уже не одну, а две в день.
Где их было взять, за что?! Я многого не помню, но очень хорошо память сохранила пустые комнаты, гвоздь, на котором висело мамино единственное платье. Все, что можно, менялось, продавалось, менялось на морфий. Не на еду, она почти ничего не ела, а на обезболивающие.
Таня высохла, превратившись в ходячий скелет. Я пани-чески  боялась, когда вечером в темноте сталкивалась с ней в коридоре. Высокая, худая, в черном длинном жакете вме-сто халата, с длиной косой, она была похожа на саму смерть, когда шла, держась за стены, в туалет.

      Уходя на поиски морфия, мама просила меня:
- «Тонечка, ты заглядывай к тете, не умерла ли она, мо-жет водички дай».
Мне было очень страшно, но я поила ее и тут же убегала на улицу. К нашим бедам добавилась и эта болезнь. Мама очень любила сестру и готова была на любые жертвы, лишь бы облегчить умирающей последние дни. Но уже ничего не могло спасти уходящую жизнь.
Я старалась поменьше находиться в доме -  мне было страшно смотреть на умирающую. Ее беспрестанный стон пугал и гнал меня во двор.

      Летом это было легко сделать – мы уходили на развалки (благо их было аж три). Строили из ракушняка разрушенно-го дома укрытия. Весь валявшийся хлам, тут же шел в дело - пол из досок, крыша – из железа, вся изрешеченная оскол-ками, потом все застилалось зелеными ветками. Иногда нам везло, мы находили что-то из игрушек и по-суды. Все было очень интересно и необыкновенно.

      Старшие мальчишки всегда меня звали играть. Может потому, что я была очень боевая, задиристая, ничего не боялась, в отличие от остальных девчонок-плакс, умела дать сдачу и защитить себя. А быстрее меня никто не бегал во дворе.
Маме это очень не нравилось:
- «Ты как мальчишка, одна среди них, - осуждающе го-ворила она. Чтобы я тебя больше не видела с ними». Но что я могла сделать, если девчонки наши были трус-ливые плаксы:
- «Мама, меня бьют! Мама, у меня забрали мяч!». Мне было с ними неинтересно.
Во дворе стояли густые сумерки, и мы, наигравшись, решили разойтись. Я была уже около своей парадной, когда услышала мяуканье котенка. Он отчаянно вопил, как будто его кто-то обижал. Не раздумывая, я тихонько взобралась на забор соседнего дома, где было что-то наподобие балко-на, закрытого с трех сторон. В углу странное окно, всегда завешенное доверху. Я еще лежала животом на заборе, со-бираясь спрыгнуть вниз, когда увидела почти рядом маль-чика, который ловил котенка. Я его раньше никогда не ви-дела.
- «Ты кто?», - спросила я.
- «Крхрыша», - картавя ответил он.

      Мальчик был очень странным, лет четырех-пяти. Ог-ромные два уха, как теперь сказали бы – локаторы, очень большой нос с горбинкой и огромные глаза-пуговицы.
Я не успела опомниться, как из странного окна раздался испуганный голос пожилой женщины:
- «Не разговаривай! Иди сюда! Немедленно!».
- «Я не разхговахиваю, я котенка ловлю». Мальчик, схватив котенка, быстро убежал.
Через много лет, случайно, я узнала, что этого еврейско-го ребенка целый  год прятали от румын. Очень редко вы-пускали на несколько минут только в темноте на этот ма-ленький балкончик. Дома я рассказала маме об увиденном. Но мама сказала:
- «Забудь и никому ничего не говори».
В то время мы рано взрослели, и я не стала расспраши-вать -  почему?

      Хотя война шла уже почти три года, но, мы, дети нашего двора, почти не общались с румынами и, тем более, немцами, которых в Одессе было немного.
Может быть многие ужасы этой войны и обошли нас стороной, если бы не последние пару месяцев перед тем, как наши вошли в Одессу.
Что такое фашисты по-настоящему мы узнали зимой 1944 года, когда под напором наших войск, немцы стали отступать.

      Сначала немецкие солдаты размещались в школах и больницах, население не трогали. Но последние месяцы, когда началось массовое бегство, они заставляли население брать на квартиру солдат и офицеров. Несколько раз они пытались поселиться и у нас, но от  одного маминого слова, что здесь больная «канцером», немцев сдувало словно ветром.
Но машины с солдатами все шли, и они уже не переби-рали. Тогда и поселили в нашу квартиру двух молодых офицеров. Один, Вили, был невысокого роста, злой и на-глый. Напившись, он горланил песни и играл на губной гармошке, отбивая такт сапогами. На мамины просьбы по-щадить умирающую, еще громче начинал горланить. Тогда мама сказала, что пожалуется старшему офицеру. Взбесив-шись, Вили схватил ее за волосы и стал тыкать лицом в ле-жавшие перед ним радионаушники, которые Вовка, невзи-рая на приказ, не сдал и слушал ночами радиопередачи.

      Уже около двух недель Вовка с несколькими ребятами ушли на Слободку в катакомбы, чтобы не попадаться нем-цам на глаза. Мужчин, особенно молодых, хватали и рас-стреливали. О наушниках он забыл и мама тоже.
- «Ты есть партизан!, - кричал Вили. Я офицер и всех паф-паф!».
Он достал пистолет и выстрелил в потолок. Увидев кровь на мамином лице, я испугалась больше, чем выстре-лов, и стала кричать.

      На крики и выстрел прибежал второй офицер, Лео. Он был полной противоположностью Вили. Высокий, голубо-глазый, спокойный, он всегда старался  сгладить хамское поведение Вили. Лео с трудом успокоил разбушевавшегося сослуживца, долго ему что-то говорил, показывая на дверь комнаты, где лежала умирающая тетя Таня, и на меня, худющего замо-рыша. Наконец, Лео уговорил Вили, и они поднялись на третий этаж, где вечерами собиралась целая компания офицеров. Они пили, орали, стреляли в потолок, а хозяева боялись высунуться из кухни, куда их загоняли пьяные фашисты.

      Маме  было очень трудно с маленьким ребенком и уми-рающей сестрой. Тете уже не помогали два укола морфия в день, его требовалось все больше. Стоны ее переросли в крики… Мама вынесла все из дома, лишь бы приобрести болеутоляющее. Тогда мы по несколько дней ничего не ели, потому что деньги нужны были на лекарства для тети -  смотреть на ее муки было невозможно.

                ***
      Машины с немцами все шли. Огромные «студебеккеры», крытые брезентом, загоняли к нам во двор. В них часто были ящики с консервами, которые раздавались военным. Полевые кухни уже не работали. Фашисты спешили убраться из города, и перешли на сухой паек.
Как-то утром старшие мальчишки подсмотрели, что на одной из крытых машин громоздились разбитые ящики с консервами.
- «Мы должны их переполовинить», - сказал Витька-Муля, старший среди ребят.
- «Такие вкусные, такой запах! Наш вчера жрал»,- до-полнил Вовка-Ба, с голодным блеском в глазах.
Стали обсуждать план действий. Так как охранял маши-ны один солдат, было решено -  пока он уйдет в другой ко-нец двора, залезть под брезент и «отовариться». Выбор пал на меня.
- «Тошка, ты самая маленькая, лазишь как обезьяна. Ты залезешь, а мы, если что, будем из парадной тебя подстра-ховывать».
Я покачала головой – нет.
- «Что, дрейфишь?», - насмешливо спросил Муля.
Это уже был позор, и я храбро ответила:
- «Сам ты дрейфишь. Хорошо!».

      Было решено – будем крутиться во дворе, когда немного стемнеет – начнем.
Предусмотрительный Муля велел мне надеть мой лыж-ный костюм, который мне сшили из одеяла.
- «Банки положишь в шаровары. Они выдержат. Руки должны быть свободными, - наставлял меня Муля. И беги сразу на развалку, не вздумай бежать домой!». Я очень боялась, но была горда таким ответственным поручением. Уловив момент, когда солдат, опершись о какую-то ма-шину, закурил, я ловко забралась под брезент. Развалив-шийся ящик стоял рядом, и я быстро положила пару ма-леньких баночек в шаровары, но голодные глаза заставили схватить еще три банки за пазуху лыжной курточки. Я уже собиралась вылазить, но резко повернувшись, зацепилась длиной косой за край открытого ящика и несколько баночек с громким стуком упали… В ту же минуту брезент приподняли и солдат, направив  ружье в мою сторону, удивленно замер.
     - «Хальт!», - заорал он. Я стояла, «пришпиленная» косой за край ящика и испуганными глазами смотрела на него. От страха  я не могла сдвинуться с места.
Увидев, кто вор, солдат неспеша залез на машину, отце-пил косу и схватил меня за руку. Словно проснувшись, я рванулась к борту машины. Видно это сильно разозлило фрица, потому, что выкрикивая что-то, он схватил мою уже занесшуюся над бортом ногу, перевернул вниз головой и стал вытряхивать консервы на землю рядом с машиной. Очутившись вниз головой, я отчаянно заорала:
      - «Мама, мамочка». Из парадного выбежала моя «под-страховка» и стала орать еще громче. Фриц из меня уже вы-трусил три банки, но продолжал держать вниз головой и трясти.
Не знаю, чем бы все это закончилось, но на крик повы-бежали соседи и несколько немцев. Один из них, пожилой солдат, стал что-то  резко говорить моему мучителю, но фриц не отпускал меня. Тогда солдат подошел к машине и просто потянул меня к себе. Я шлепнулась на землю и через минуту под возгласы пацанов – «Атас!» - вместе с ними помчалась на развалку. Наивно полагая, что здесь, в нашем домике-штабе, сложенном из камней, мы в безопасности, стали обсуждать неудачную операцию.

      Организатор Муля оправдывался:
- «Откуда я мог знать, что Тошка такая шляпа, распустит свои косы!».
Косы – моя гордость, действительно были очень длин-ными – до середины икры. Немного отойдя от испуга, я вспомнила, что в шароварах у меня сохранились две баноч-ки консервов. Кое-как открыв их, мы стали с жадностью, палочками, сделанными тут же из дерева-балки, уплетать консервы. Они были вкусными, но не хватало хлеба, и взять его было негде.

      Осмелев, пацаны начали посмеиваться надо мной:
- «Ну, Тошка, как ты классно висела - ноги вверху, голо-ва внизу, косой землю  метешь!».
Много лет спустя, став взрослыми, встречаясь со мной, Муля растопыривал указательный и средний пальцы, опус-тив вниз, раскачивал их, приговаривая:
-«Помнишь, как партизанили?». С тех пор я стала окончательно своим «пацаном»  на равных с ребятами.

      Однажды, за несколько дней до прихода наших солдат, в двери квартир на нашей площадке постучал элегантный немецкий офицер. Выглянувшим женщинам предложил пойти с ним на кухню, чтобы помочь чистить картошку для раненых.
- «За работу, - сказал он, - вам дадут немного картошки».
Почти из каждой квартиры вместе с мамами, прячась за их юбки, выглядывали дети, мал мала меньше. Многие на-чинали реветь и не отпускали мам. Когда мы спустились вниз,  он вдруг остановился, обвел всех взглядом и сказал, что придет за всеми вечером, чем очень огорчил всех жен-щин, мечтавших о картошке.

      А через пару дней, когда в город вошли наши, недалеко от нашего дома на Островидова угол Толстого в подвале обнаружили обгоревшие трупы людей. Говорили, что их ловили прямо на улицах. Некоторым, как и нам, обещали продукты, заманивая на верную смерть. Мама потом гово-рила, что, наверное, немец пожалел детей…

      В последние дни хозяйничанья немцев в городе, наш дворник дядя Федор (замечательный был человек, светлая память ему) собрал жильцов и велел всем закрыть двери. А ворота запер на замок. Посоветовал спрятаться в подвале, который шел под всем домом.
      - «Ни в коем случае не выходите даже, если будут гово-рить, что это наши, так как возможна провокация». Пока взрослые были заняты сборами всего необходимо-го, ведь никто не знал, сколько времени придется просидеть в подвале, мы, дети, прокрались к воротам.
По улице, от Старопортофранковской сверху, сплошным потоком шли машины и колонны мотоциклистов. В конце Тираспольской, на повороте к Преображенской, образовывались пробки и вереница транспорта, растянувшись на квартал, замирала. Одна из таких групп немецких автоматчиков на мотоциклах, застряла напротив наших ворот.
Немцы уже не играли на гармошках, не пели  и не орали как когда-то. Мрачные и настороженные, поглядывали по сторонам улицы, задирали головы, заглядывая на крыши. Видно, боялись партизан.

      Мы четверо притаились за воротами, которые где-то на 1-1,2 м от земли были железными, а дальше шли железные прутья. Иногда мы на минуту выглядывали и  опять скры-вались за воротами. Разведав ситуацию, мы уже собрались отползать, когда Мулин двоюродный брат, Жорка, недавно приехавший из деревни погостить, высунув язык, скорчил рожу немцу. Секунда, и фриц направил автомат с нашу сторону… Парализованные страхом, мы замерли. Но, видно, Бог ре-шил оставить нас жить, чтобы мы могли рассказать потом другим об этих днях... В это время колонна медленно  нача-ла двигаться, и фриц что-то прокричав, взялся за руль мото-цикла.

      Дома соседи помогали маме занести на рядне тетю Таню в подвал. Она плакала и просила оставить ее умирать в квартире. Все боялись, все спешили, но не оставили уми-рающую. Из ящиков сделали ей постель, выбросив свои ве-щи на землю сарая.
Умирающую Таню просили не стонать, чтобы не при-влекать внимание. Было темно и тихо, только писк крыс нарушал гнетущую тишину подвала. Мне было очень страшно, но рядом была мама. Одной рукой она обнимала меня, а другой гладила тетину руку.
- «Потерпите, скоро все закончится, наши уже близко», - шептала она.
Почти сутки все соседи просидели в подвале. Когда на рассвете во дворе раздались крики:
- «Наши пришли! Наши!!», - никто не шелохнулся, пом-ня наказ дяди Федора. Только, когда он сам пришел к нам и сообщил, что действительно наши пришли, все вышли.
Мы выбежали на улицу, а там - люди обнимаются с сол-датами, целуются… Смех, слезы, крики… Но больше всего врезалась в мою  память картина: у наших ворот сидят, опершись спиной о стену, раненные солдаты. На коленях – винтовки. Лица черные от копоти, грязи, глаза полузакрыты.
- «Воды, воды и пару минут дайте подремать», - говори-ли они.
Оказалось, когда партизаны сообщили, что Одессу соби-раются взорвать, а население уничтожить, они больше су-ток шли без отдыха, а некоторые участки просто бежали…
- «Мы успели», - устало улыбались они, засыпая на ходу.
Для нас, малолеток, война закончилась в тот самый день, 10 апреля 1944 года.
- «Победа, победа!», - радостно кричали мы, бегая по улицам. А наши мамы почему-то плакали. С тех  пор Победа для меня – не помпезные памятники, а те уставшие, полуживые, измученные боями солдаты, «которые успели!». Успели спасти Одессу. И нас! Низкий поклон ВАМ – воины освободители. От всех одесситов, и, особенно, от нас, детей войны, проживших страшных три года в оккупи-рованной Одессе.

                ***
      Солнце словно радуясь вместе с одесситами, заливало Одессу, стоял теплый чудесный солнечный день – 11 апре-ля. Казалось, радости и счастью нет предела. Все должны быть счастливы в этот день! Так думали мы, дети, и хотя, удушливый запах чего-то горелого мешал дышать, мы веселились, гоняя по улице, - свобода!
Вовки-Ба не было видно с утра, поэтому, когда он поя-вился весь в саже, с заплаканными глазами, мы к нему ки-нулись с вопросами:
- «Где ты был?». Вовка не мог говорить, он только выда-вил:
- «Побежали, я покажу».
Не сговариваясь, мы все кинулись по Отровидова за ним. Бежали молча, словно предчувствуя, что-то страшное. Но то, что мы увидели в доме №    по Островидова, прико-вало нас, детей и заставило онеметь: из подвала выносили обугленные трупы мужчин, складывали тут же.

      Вдруг раздался дикий крик – какая-то женщина узнала тело сына по остаткам одежды, еще минута, и ей начали вторить другие женщины…  Это были те несчастные, кото-рых лови ли прямо на улице в последние дни и хладнокровно сожгли, облив бензином.
Во дворе нас уже встречали мамы – нельзя было детям это смотреть, возмущались они.
- «Нет, надо!, – твердо сказал дядя Федор. Пусть смотрят и запомнят на всю жизнь, что такое война!». И мы запомни-ли…
Война нас многому научила, но мы не стали хуже. Мы научились ценить жизнь, ценить дружбу,  научились быть порядочными людьми.

                ***
      В центре Тираспольской площади, между Преображен-ской и Нежинской, в кругу, словно очерченном циркулем, стояла одноэтажная станция. Это была конечная остановка многих трамвайных маршрутов. Сюда стекались все води-тели отмечать маршрутные листы. Здесь же с приходом на-ших дежурили милиционеры, к которым можно было обра-титься в любое время суток. В центре Тираспольской пло-щади, венчая ее, стоял высоченный столб, на нем висели часы, которые даже шли.

      В один из дней, когда мы во дворе играли, примчались наши вездесущие мальчишки и заорали:
- «Скорей, айда, на площадь!».
На площади была уйма народа, но шума не было. Около столба возились несколько военных. Они перекидывали канат через металлическую поперечку на часах и вязали петлю. Я уже видела когда-то подобное. Страх сковал меня. Подъехала машина с военными. В центре стоял румын ма-ленького роста со связанными руками, совсем мальчишка, лет семнадцати-восемнадцати.. Увидев канат с петлей, он начал вырываться, кричать: «Не надо! Не надо!».
Он кричал и плакал, но его тащили к петле… И вдруг над замершей толпой, раздались крики: «Не надо!!!», - это уже кричали мы, дети, пережившие не одну смерть. Я реве-ла и кричала со всеми вместе - «Не надо!». Но его повесили… Говорили, что он поджигатель… Оказывается, война еще не закончилась, и ее ужасы еще долго будут стоять у нас перед глазами, да что там долго -  всю оставшуюся жизнь. Будут сниться налеты самолетов, взрывы бомб и страшные виселицы… Детские впечатления остаются на всю жизнь.

                ***
      Дурманящая радость победы сменилась тревогой - Вов-чика забрали в армию и он еще год воевал. Пустышка Лель-ка стала его женой и  ждала ребенка. Тетя Таня умерла.  Мама пожалела беспомощную Лельку и пригласила ее к нам жить. С сердцем у мамы  становилось все хуже – стали опухать ноги, поднялось давление. Добавились волнения за Вовчика.
С тревогой прислушивалась к каждому стуку в дверь - не похоронку ли несут?
Однажды утром мы мирно сидели и пили чай, когда раз-дался звонок в дверь, а потом громкий стук. Встревоженная мама кинулась открывать, я за ней. В дверях стоял военный, молодой и красивый. За его спиной – дядя Федор. Увидев военного, мама схватилась за сердце:
- «Что-то случилось с Володей?».
Не отвечая на вопрос, военный отстранил маму и вошел в комнату. За ним девушка, а потом Федор.
- «Что случилось с Вовой?».
- «Не знаю я никакого Вовы. Я новый хозяин квартиры», - довольно резко заявил парень.
- «Лена Лексеевна, понимаете, он говорит, что у него есть…». Военный прервал дядю Федора:
- «У меня есть ордер и вы должны освободить квартиру для моей семьи!».
Придя в себя, мама стала объяснять, что тут какое-то не-доразумение, что нас выселили румыны, что ордер есть, но выданный еще румынами.
- «Меня не интересуют ваши румынские бумажки», - вырывая из рук мамы ордер, крикнул молодой красавец.
- «Я воевал, я Герой Советского Союза, я заслужил эту квартиру».
- «Мой сын сейчас на фронте, он тоже воюет, как вы можете…»
- «Меня не интересует ничего! Завтра, чтоб собрали ве-щи, иначе я возьму милиционеров и выброшу вас на ули-цу!», - грозно заключил он, направляясь к дверям. Девица задержалась, по-хозяйски заглядывая в кухню.
В слезах, мама опустилась на стул. Дядя Федор стал ус-покаивать маму:
- «Он герой, но это еще ничего не значит. Надо бороться, на свете есть справедливость».
- «Какая справедливость, когда он Герой Советского Союза, а я кто?».
- «Вы мать солдата! Есть обком партии, есть военная прокуратура, ну мало куда еще», - успокаивал дядя Федор маму.
На следующее утро мама решительно стала собираться в дорогу за справедливостью. Мне она сказала - закрыться на все замки и никого не пускать ни в коем случае.
- «Сиди тихо! Если начнет ломать дверь - выскакивай в окно и беги на площадь за милицией».

       Я сидела тихо как мышь, прислушиваясь к каждому зву-ку. Мама не шла,  Герой тоже. По моим подсчетам было уже часа три, когда появился герой с девушкой. Нарушая мамин запрет, на его стук я ответила, что дома никого нет,
и я не могу открыть дверь. Поорав под дверью и пообещав вернуться через час, во-енный собрался уже уходить, когда появилась мама. И вот тут началось самое страшное. Стоя под нашим ок-ном, не слушая мамины объяснения, он стал обзывать ее разными словами, в том числе и «румынской….» и т.д. Со-бралась толпа жильцов. Его пытались утихомирить, но он был пьян.
- «Если ты сейчас же не откроешь, я выпущу все 24 за-ряда в тебя», - орал он, достав пистолет. Испуганная, я ме-талась от окна к дверям, пробовала кричать:
- «Дядя, не надо!». Я хотела открыть дверь, увидев в его руках пистолет. Но мама закричала:
- «Не смей открывать! Пусть этот «герой» стреляет в женщину!».
Уловив момент, я крикнула Вовке-Ба:
- «Беги на станцию за милицией!». Пришли два милиционера и утихомирили «героя».

      Дальнейшее я знаю по маминым рассказам. В то утро мама подошла к милиционеру, охранявшему здание военного округа, с просьбой посоветовать -  куда ей нужно обратиться в подобной ситуации. Милиционер объяснил, что на прием ей будет очень трудно попасть, но можно попробовать словить, по-моему, начальника округа, прямо здесь, тем более, что он должен подъехать с минуты на минуту.
- «Стойте у бордюра, когда он подъедет, я вам кивну го-ловой. Когда откроется дверь машины – сразу протягивайте ему прошение».
В то время даже большие чины не имели такого количе-ства охраны, как сейчас наши «депутаты - слуги народа».

     Машина подъехала, дверь открылась и мама со словами: «Я надеюсь на вашу справедливость и защиту – хватит над нами издевались враги, надеюсь, вы не позволите делать это своим! Я – мать солдата», и протянула прямо в руки военного конверт с прошением. Военный отстранил милиционера, кинувшегося к маме, со словами:
- «Хвалю за смелость! Пропустите со мной!».
Вообще наш скандалист, действительно Герой Совет-ского Союза, приехавший в отпуск на неделю в Одессу, по-знакомившись на Дерибасовской с девицей легкого поведе-ния, решил отблагодарить ее, подарив нашу квартиру. Мама получила ордер, «герой» - выговор, а я  получила урок – справедливость есть, но за нее нужно бороться.

                ***
      Приближалась осень, и меня стали собирать в школу. О портфеле не могло быть и речи – где его взять? Но тетради, чернильницу и ручку нужно было как-то носить. Тогда ма-ма сшила мне льняную торбу, которую я категорически от-казалась носить. Но мама была непреклонна:
- «Ломоносову торба не помешала стать великим уче-ным…».
С торбой пришлось смириться, но вот теплой одежды просто негде было взять. Старая шубейка разлезлась под руками, «валенки, не подшиты стареньки», как в песне, ни-куда не годились. Но в школу нужно было в чем-то ходить.
Со школой повезло. Тогда 58 школа находилась на сле-дующем квартале от нас. Это потом ее перевели на Собор-ную площадь. В школе мне не очень нравилось: строгая дисциплина, неподвижных 45 минут, да еще нужно было приносить с собой какие-то палочки для счета.
Для меня, умеющей считать и писать, это было очень нудным делом. Я крутилась, вертелась и получала сплошные замечания.

      Попала я в 1А класс, как теперь бы сказали – «элитный». Здесь занимались дети многих высокопоставленных роди-телей. Они мне, привыкшей к свободе, казались нудными и скучными. Не знаю, смогла бы я дотянуть с ними до десято-го класса, навряд ли.
Но один случай изменил все. Из-за болезней я редко бы-вала в школе, но если уже приходила, то стремилась к бур-ной деятельности.
Однажды Лидия Тимофеевна, учительница с неприят-ным властным голосом, назначила меня дежурной:
- «Никого не пускай на перемене – класс должен проветриться»,
Став в дверях, я приготовилась к честному дежурству. Ни один человек не прошел. И тут  подошла Лидочка, си-девшая за первой партой и пользовавшаяся особым распо-ложением у Лидии Тимофеевны.
- «Пусти!», - приказала она.
- «Никому нельзя входить», - отрезала я.
- «А мне можно!», - настаивала она, пытаясь прорваться в класс.
- «Почему это тебе можно, а другим нельзя?», -закричала я и схватила ее за рукав. Как из-под земли выросла Лидия Тимофеевна.
- «Пропусти Лидочку, ей можно», - грозно сказала она.
- «Так вы же сами сказали…», начала я, но Лидия Тимо-феевна довольно грубо отстранила меня, пропустив Лидоч-ку в класс.
- « И не огрызайся», - добавили она, а то выгоню из класса.
Прозвенел звонок. Но я продолжала «огрызаться»:
- «Это не справедливо! Я больше не хочу дежурить», - сказала я и отдала повязку дежурной, почти бросив ее на стол Лидии Тимофеевны.
- «Не умеешь вести себя! Выйди вон из класса!».
Гордо подняв голову, я вышла и стала, как и полагалось злостным нарушителям, в угол около класса. Уже почти заканчивался урок, и я порядком замерзла, стоя в дырявых валенках на цементном полу, когда появил-ся наш директор, Екатерина Алексеевна.
- «Тоня, почему ты раздетая стоишь на цементе?», - воз-мущенно спросила она, зная мое здоровье. Дома я сказала, что больше ни за что не пойду в школу, если меня не переведут в другой класс.

      Так  я очутилась в самом  последнем «В» классе, кото-рый славился своим озорством и анархией все десять лет. Здесь было много девочек с Молдаванки и переростков, но мы никогда не ссорились, но и не очень дружили. Они держались особняком и объединялись мы только, когда нужно было сорвать урок или уйти на казенку.
А с Лидочкой мы все десять лет проходили мимо, не за-мечая друг друга. Оказалось, ее папа был «шишкой» в обкоме партии.

      То ли дело наш штаб во дворе на развалке! Мы все стре-мились после школы попасть туда, тем более что этой осе-нью мальчишки перенесли его с развалки № 3, где он был расположен на земле, на развалку № 2, на высоту третьего этажа. На уровне третьего этажа чудом уцелел уголок пло-щадью в несколько метров. Чтобы попасть туда, нужно бы-ло пройти по железной балке, висящей в воздухе.

      Это был, поистине, цирковой номер - у взрослых зами-рало сердце, и вызывало бурю возмущений. Запреты не действовали – романтика побеждала. Играли, конечно, в партизан и немцев. Но вот беда, немцами никто не хотел быть. Приходилось устанавливать очередь.
Когда было тепло, мы с раннего утра до позднего вечера играли во дворе. Мы жили во дворе, жили вместе со дво-ром. Большинство проблем решалось совместно.
Мы все переживали, когда приходили кому-то похорон-ки. Первая похоронка пришла Лидии Андреевне. Сначала она хотела скрыть подальше от Вовки-Ба гибель его отца, но рыдания и сердечные приступы быстро выдали ее.

      Узнав о похоронке, Ба не плакал, не кричал. Лежа лицом к стенке, он молчал. Есть и пить отказывался. В шко-лу не ходил.
Через два дня Лидия Андреевна, боясь за внука, попро-сила Витьку, с кото рым Ба дружил, зайти и попробовать отвлечь Вовку школьными новостями.
- Уходите!, - процедил Ба сквозь зубы. – Я сам!
На третий день Ба встал и строго сказал бабушке:
- Не смей плакать! Он вернется, я знаю! Он мне обещал…

      Но не вернулся старший лейтенант. Он сгорел в танке на подступах к Берлину. А сердце Лидии Андреевны не выдержало – она умерла через полгода, так и не дождав-шись сына. А когда вернулся с фронта Витьки Мулин дед, целую неделю два двора отмечали это событие. Многие воскресли духом: может и наши вернутся…
Правда, правой руки и у него не было. Вместо нее бол-тался пустой рукав. Бывало, стоя посредине двора, с бутыл-кой зажатой культей, ловил проходящих мимо соседей и требовал:
- Если ты мне друг, выпей за артиллерию, за мир!
- Ну и шо, шо у меня одна левая, - продолжал он, - я и левой стопку удержу!
Он часто выпивал, и тогда любил рассказывать разные истории – о войне, о «катюшах», о пушках, наших и немец-ких. Постоянными слушателями у него были пацаны.
Он был заядлым рыбаком и выдумщиком. Помню, слу-шая его, мы хохотали над рассказами о рыбалке.
- Говорят, французы большие гурманы, разбираются в рибе, но они кушают рибу и устриц живыми, чуть полив лимоном. Так я вам скажу, шо мы гурманее за них! Правда, не скажу за весь Советский Союз, но за одесситов - точно! Я, например, на шестнадцатой станции Большого Фонтана столько слопал живых мидий! Без соли, без лимончика, сколько им и не снилось! Кто лучше одесситов разбирается в рибе?! Да, нихто! А в раках? Опять – нихто! , - возбуж-денно говорил он. – Так шо, мы не гурманее за них?!
Муля любил деда и гордился его орденами. Но очень стеснялся, когда тот напивался.
 Когда в гастроном на углу Тираспольской привозили что-то дефицитное (а тогда все было дефицитным), первый, кто узнавал об этом, оповещал всех остальных:
- «В гастроном привезли крупу!».
- «Мадам  Датова, привезли сахар, выходите, я займу вам очередь»!
Не спрашивали -  нужен ли вам сахар?, - знали, тогда он был нужен всем.
Ну, об очередях можно рассказывать много и долго. Очередь располагалась в несколько рядов, от гастронома на углу растекалась за угол по Островидова, росла в ширину. Оно и не удивительно: в одни руки давали 0,5 кг дефицита, понятно, что помимо жильцов всего двора, ставились в оче-редь их дети, чтобы «обогатиться» на целый килограмм де-фицита.
Заняв очередь утром, можно было получить 0,5 кг саха-ра, под вечер часто его не хватало - перед самым носом.
Ловкачи перехватывали детишек с только что получен-ным, выстраданным пакетиком крупы или сахара, уговари-вая:
- «Продай мне, я тебе дам на 1 рубль больше, ты еще раз станешь и получишь еще раз, уже себе сахар».
Как-то днем после школы, постучала тетя Поля:
- «Тоня идем, я заняла очередь. Сказали, будет рис».
На мои возражения, что нет денег, ответила:
- «Я дам, потом мама отдаст».
К концу дня, потрепанная, с оторванной пуговицей, но счастливая,
с долгожданным пакетиком риса, я вырвалась из цепких объятий очереди. И тут передо мной выросла хитрая тетка, с заманчивым предложением:
- «Я тебе дам два рубля, а ты потом…» и т.д. Во мне за-говорила коммерческая жилка. Я подумала, а что, так мож-но насобирать денег и отдать тете Поле… Продала… Но, конечно, ничего больше не получила, разве что от мамы выговор.

                ***
      Как-то осенью, за хорошее поведение дядя Федор разрешил мне полить из шланга цветы, растущие на улице. Это была большая честь! Тут же крутились еще несколько претендентов, уверенные, что они тоже заслужили подобную награду.
Увлеченная поливкой, я не сразу поняла, что это за странный звук доносится со стороны Островидова. Подняв голову, я замерла: прямо на меня шла колонна немцев, а звук, поразивший меня, был звук деревянных колотушек на ногах большинства военнопленных. Когда они подошли поближе, их остановили и разрешили сесть на бордюр рядом с цветником. Несколько человек кинулись ко мне с просьбой дать попить. Я протянула шланг, и они стали жадно пить!

      Мне было страшно и интересно одновременно. Вот они, те, которых мы боялись! Большинство из них были в сол-датских формах, и только один – высокий, в очках, в офи-церской фуражке, не садился, а гордо стоял. Я очнулась от того, что один из пленных обратился ко мне, протягивая руку:
- «Эссен, кушить»,- попросил  он. Я стояла в нереши-тельности, не зная, радоваться  мне их унижению, или по-сочувствовать. И вдруг, в толпе я заметила человека, похо-жего на того Лео, который спас маму от своего сослуживца, стрелявшего в потолок. Мне показалось, что он даже кив-нул мне головой… Еще несколько минут я стояла, словно загипнотизиро-ванная, потом  сорвалась и побежала домой.

      На столе лежало две картофелины в мундире, которые мама оставила мне на целый день. Схватив их, я помчалась на улицу. Фрицы уже встали. «Мой» Лео стоял с краю. Подбежав, я сунула ему в руку картофелины. Он не успел ничего сказать, только кивнул головой. Я так и не знаю – был ли тот немец Лео, или кто-то дру-гой. Самое интересное, что еще несколько  прохожих суну-ли в протянутые руки какую-то еду. Уж очень жалкими ка-зались эти «завоеватели», а славянская душа добрая.

      Пришла зима, с сильными морозами, с глубоким снегом. На этот раз слегла мама с сильной простудой. Температура зашкаливала за 39 о. Мамино сердце не выдерживало такой температуры. Она бредила и стонала. В доме не было денег не только на лекарства, но и на хлеб, положенный по кар-точкам. Приходя  в себя, она шептала:
- «Сходи к тете Поле или к Лидии Андреевне, одолжи денег», - просила мама. Опять «одолжи»! Если бы кто знал, чего мне стоили эти одолжения денег. Я поднималась в очередной раз на второй этаж к дверям тети Поли, зная, что мы уже должны и за хлеб, и за молоко, и за рыбу, и еще Бог весть за что. Все во мне напряжено, в горле – ком. Больше чем кушать, мне хочется, чтобы Поли не было дома, тогда отпадет эта унизительная процедура - клянчить деньги.

      Иногда, постояв перед дверью, так и не постучав, я вра-ла маме:
- «Тети Поли нет дома…». Но врать я не умела, мама сразу догадывалась и заставляла опять повторить все  сна-чала. Как потом она говорила – «я хотела, чтобы ты воспи-тывала волю и училась жить, когда меня не станет…».
Не знаю насчет воли, но испытанные унижения оставили след на всю жизнь и научили меня сочувствовать в подобной ситуации и никогда не отказывать просящему.
Очнувшись мама просила:
- «Дочечка, выкупи хлеб, а то пропадет». Утром выручи-ла все та же тетя Поля, она одолжила деньги на хлеб и ле-карства. Укутав маму и положив на голову компресс с уксусом, я побежала за хлебом на Жуковского. В руке я судорожно сжимала деньги и бесценные карточки.

      Еще издали, перебегая дорогу, я увидела огромную оче-редь. Делать было нечего, заняв очередь и постояв немного, я опять, петляя между трамваями, помчалась домой посмот-реть, как себя чувствует мама. Я очень любила маму. Это чувство безумной тревоги, что мама может умереть, пре-следовало меня всю жизнь. Мне казалось, если с мамой что-то случится – я тоже умру. Через часа 1,5 я, сделав несколько ходок домой, счаст-ливая, с хлебом и карточками,  зажатыми в кулаке, остано-вилась около будки, чтобы пропустить машину. И вдруг, неизвестно откуда взявшийся пацаненок, выбежавший из-за будки, вырвал у меня из рук хлеб, и, самое основное, кар-точки! Потеря карточек означала целый месяц жить без хлеба! Не раздумывая долго, я бросилась за ним с криком:
- «Отдай, у меня очень мама больна!!».
Пацаненок, примерно, моего возраста, кинулся за будку. Там его ждал  второй пацан постарше, который на лету поймав карточки, побежал. Мальчишки кинулись по Жу-ковского вверх. Я за ними, рыдая, повторяла:
- «Отдай, у меня очень больная мама!».
Вдруг старший остановился и бросил мне карточки. Младший в это время жадно откусывал куски хлеба.
- «Спасибо», - запыхавшись, еле выговорила я. И сама не зная зачем, добавила – «У нас дома тоже нечего кушать».
Старший пацан, лет 13-14, светловолосый и голубогла-зый, строго сказал:
- «Васька, отдай ей хлеб!». Васька так и застыл с подне-сенной ковригой хлеба ко рту:
- «Ты что, не дам!», - опомнившись, заорал он.
- «Я сказал, отдай, а то…».
Младший нехотя протянул мне надкусанный хлеб. По-том еще несколько раз я встречала старшего в городе. Он заговорщицки, мне подмигивал, а я не могла себе простить, почему тогда  не отдала  половину хлеба пацанам.

                ***    
      Я очень хорошо помню тот день… Мы гоняли во дворе, играя в «сало». Во двор вошел мужчина невысокого роста и, подойдя к нам, спросил:
- «Где 25-й номер квартиры?»
- «Тошка, к тебе гость!, - заорал Вовка-Ба.
Разгоряченная игрой, запыхавшись, я подбежала к муж-чине:
- «А кто вам нужен?»
- «Как твоя фамилия?», вопросом на вопрос ответил мужчина. Я ответила.
- «Вот ты-то мне и нужна. Мама дома? Отведи меня к ней».
Подведя мужчину к дверям, я на ходу крикнула, от-крывшей дверь маме:
- «Ма, к тебе», и хотела бежать опять во двор. Но муж-чина схватил меня за руку:
-«Погоди, ты мне тоже нужна, заходи». Удивленная, я прошмыгнула в комнату, а гость, остановившись в коридо-ре, что-то сказал маме, показывая какую-то книжечку.
Он по-хозяйски уселся за стол не ожидая приглашений, обвел внимательным взглядом нашу полупустую комнату, и, не давая мне опомниться, спросил:
- «А где папа?»
- «Он с нами не живет», -за меня ответила мама. «Мы в разводе».
- «Я не вас  спрашиваю!», - довольно резко оборвал ма-му гость.
- «Ты спишь на диване, а мама с папой на кровати?», - опять обратился он ко мне.
Голос у него был резкий, глаза маленькие и противные.
- «На кровати я сплю одна, а мама на диване». – ответи-ла я.
- «А что, папа вчера принес тебе?», - лукаво прищурил он поросячьи  глазки.
- «Папа к нам не ходит и ничего не носит», - зло ответи-ла я. Гость явно начинал мне не нравиться.
- «Ну, садись, поговорим», - почти приказал мужчина.
Он начал задавать какие-то каверзные вопросы, стараясь выпытать у меня все об отце. Мама не выдержала:
- «Может, хватит травмировать ребенка. Я прошу вас, пусть она идет играть. Я вам отвечу на любые вопросы».
Я долго еще играла во дворе, пока «дядька» вышел. На мои расспросы, кто этот «дядька» и что он хотел, мама ук-лончиво отвечала:
- «У папы на работе неприятности, это несерьезно, не волнуйся», - а глаза у самой заплаканные.

      Так началась «таинственная история» моего папы и моя. Долгих двадцать лет мама скрывала от меня, что папе дали десять лет за «недоказанностью». Зная мой характер, мама боялась, что став старше, я напишу в анкете правду, и этим «испорчу себе жизнь», как говорила она, когда мне было под тридцать. Мне она сказала, что папа женился, уехал на Урал и там умер. И только перед своей смертью, мама под-робно рассказала, что произошло с папой.

      Оказывается, та злополучная справка, которая досталась ему за его любимое «касторовое» пальто и которая спасла его от трудоповинности, на этот раз его погубила. Беспечно лежавшая в кармане пиджака, она стала поводом для «десяти лет за недоказанностью». Как справка оказалась в органах – никто не знал. И, хотя у папы в то время уже была другая семья, его родственники грешили на маму. Думали, что это мамина месть.

     Папу любили все окружающие за веселый, добрый нрав. Его обожали племянницы, которым он всегда помогал ма-териально. И сейчас, считая маму виновной в его аресте, они все ополчились на нее. Особенно лютовала старшая Шура, которая работала в Собесе. Когда-то эта Шура и купила папе эту справку. Но когда мама предложила ей во время процесса подтвердить, что справку достала она, Шура умоляла маму не говорить этого на суде.
- «Вы знаете, разбираться не будут, и меня посадят. А у меня ребенок! Дяде Ване легче от этого не будет!».

      Благодаря Шуриным уловкам маму лишили пенсии на долгий год, в течение которого маме пришлось с большими трудностями восстанавливать трудовую книжку. Не отставала от нее и Лелька - теперь жена Вовки. Эта вражда затянулась на долгие почти двадцать лет. Живя бок о бок, Лелька на каждом шагу обижала маму, а иногда и ру-ку поднимала на нее. Боясь за мамино сердце, я всегда ста-ралась погасить ссору, которую поднимала Лелька по пус-тякам. Я была своеобразным буфером между ними.

      Как оказалось, через много лет, папина родня оценила это. Может поэтому никто, никогда при мне не говорил о папином аресте. Правда, я с ними никогда не общалась. Мама запретила. Я знала -  папа уехал на Урал и там умер. Так я писала во всех анкетах. Как потом оказалось, мне дорого пришлось расплачиваться за эту ложь. Это сделало меня невыездной, причем не только не разрешили работать за границей, даже туристические путевки в капстраны не давали.

      Я была дочерью «врага народа», сама не зная этого. Все подробности мне рассказала мама, когда мне уже было под тридцать. Незадолго до смерти, вернувшись к этой теме, мама поклялась, что нет ее вины ни в аресте папы, ни в его смерти. Ну, это я узнала через много лет, а пока я все ждала, что папа появится и мальчишки опять позовут меня на встречу с папой, как бывало уже не раз.

      Оправившись от болезни, мама безуспешно пыталась найти работу. Положение усложнилось тем, что работать по специальности машинисткой она не могла из-за больного сердца, физическая работа ей тоже была не под силу. Продавать ей было нечего. Из дома вынесено все, что можно и нельзя. Мои постоянные болячки окончательно добивали маму. Только она находила какую-то работу, за-болевала я, и она вынуждена была сидеть со мной дома. Иногда она закрывала меня на ключ в холодной квартире и шла, чтобы хоть что-то продать и купить мне молоко или лекарства.

      Дошло до того, что мама вынесла из дома даже нитки «мулине», которыми она когда-то вышивала, Это были ко-пейки, но и их не было, чтобы выкупить хлеб.
Я восстанавливаю в памяти те дни, и вспоминаю маму: зимой в лютый мороз, в легоньком жакетике, в полуботин-ках с дырявой подошвой (подошва примерзала к снегу), она иногда возвращалась домой с пустыми руками и виновато говорила:
- «Дочечка, сегодня сильно мел снег и мои нитки никому не нужны. Прости, но кушать нечего…». Она плакала, а я пыталась ее успокоить:
- «Ма, я совсем не хочу кушать…».
Ну, а когда везло, она приносила литровую бутылку мо-лока и белую. булочку и делила наполовину с маленьким Валькой. Лелька не работала, а Вовчик еще не вернулся из армии, поэтому забота о внуке легла на мамины плечи. Лелька, с ее непростым характером, очень осложняла жизнь.

      Время шло и наш двор постепенно пополнялся новыми жильцами. Многие возвращались в свои довоенные кварти-ры. Наш дом, весь изрешеченный осколками, как побитый оспой, гостеприимно принимал новых ребят.
Я теперь только понимаю, сколько национальностей жило у нас во дворе: тут  были украинцы, русские, армяне, греки, евреи, поляки, молдаване. Но это я теперь анализи-рую, а тогда были просто хорошие и плохие, независимо от национальности.
Мы все любили Вовку Чернова, белобрысого мальчуга-на. Мамам у него была армянка, папа – русский. Взрослые говорили, что Вовку взяли из детского дома. Мама его об-шивала весь дом. Она плохо говорила по-русски, но анекдоты рассказывала уморительно, заливаясь смехом раньше всех. За анекдот о Сталине она получила десять лет. Папу его уволили, и он вскоре получил тоже десять лет. Квартиру забрали, Вовку поместили опять в детский дом. Через много лет, когда мы, его сверстники, уже разбрелись по свету, он приходил в наш двор, искал нас. Говорил: «Ищу родственников».

      Кого мы ненавидели, так это толстого Германа. Толстые щеки свисали у него как у хомяка, круглая голова на корот-кой шее и два маленьких глаза. Откуда было столько злости у этого толстяка -  не понятно.  Он с мамой только вернулся из эвакуации. На ребят дворовых смотрел свысока. Драчун и задира, часто обижал слабых. Ему многое прощали пока однажды, он после очередной драки не крикнул ребятам: «Вы, румынские…. сволочи». Вот тут он получил по пол-ной программе. Его мама даже в суд хотела подать. Но так как били его скопом, весь двор, поостыла.

      Мы объявили Герману бойкот, и никто с ним не хотел даже говорить. Через полгода он с мамой выбрался с наше-го двора и больше мы его не видели.
В промежутках между болезнями я ходила в школу. Ча-сов у нас не было, но это не оправдывало опоздания. Каж-дое утро начиналось с маминой информации:
- «Доченька, дядя Саша уже ушел. Значит семь часов».
- «Угу»,  - мычала я, уткнувшись в подушку.
Это была предупредительная информация. В запасе у меня было еще минут пятнадцать.
- «Тошенька, проснись, Ирочка уже минут двадцать, как ушла в институт». Я знала, что это 720 -  730. Нужно вставать и заплетать длиннющие косы, но сил не было. Спать, спать… Я проваливалась куда-то. Из этого состояния меня выводил мамин голос, ничего хорошего не сулящий.
- «Антонина, у тебя совесть есть? Вон Чесик идет, это  уже около восьми. Немедленно вставай!». Легко было ска-зать - вставай! В постели было уютно и тепло, а в комнате -  собачий холод. В школе тоже почти не топилось: сидели мы одетые, часто в перчатках писали. Помню, ноги замерзали так, что приходилось снимать обувь и, подложив  под себя ногу, по очереди греть их.

      Но вставать все-таки надо было. Последней в этих часах-соседях была жена Чесика – Екатерина Константиновна. Она была директором нашей школы и уходила без двадцати минут девять. Она стучала в окно и всегда говорила одно и то же:
- «Тонечка, догоняй, а то опоздаешь».
Больше всего времени занимало плетение кос. Завтрака либо вообще не было, либо, как говорила мама -  «на один зуб». Я хватала свой льняной мешок-портфель и мчалась к двери, на ходу выслушивая мамины наставления:
- «Тонечка, смотри, съешь всю булочку, не вздумай, как в прошлый раз, тащить домой!».
Мама имела ввиду ту белоснежную, вкуснейшую, изу-мительную булочку с сахаром, которую нам давали на большой перемене. В большом ящике приносили белые бу-лочки, где-то 5 х 5 см, маленькие, но очень свежие и к ним, аккуратно завернутые в бумажный кулечек, две чайные ложечки сахара.

      Дежурная с преподавателями раздавали по партам этот восторг и мы принимались жадно жевать. Преподаватели внимательно следили, чтобы мы съедали все, потому, что бывали случаи, когда кто-то из детей старался спрятать это лакомство и унести домой. Честно скажу, ничего вкуснее я не ела. Я до сих пор люблю поздно вечером, когда все спят, отрезать кусочек хлеба, посыпать его сахаром, как тогда, и с удовольствием съесть.

      Теперь меня мало кто понимает… Но тогда мне стоило огромных усилий донести домой эту вкусноту, чтобы поделиться с мамой. Пока придет мама, я с собой боролась, как могла. А потом начинала подравнивать булочку, уговаривая себя, что это всего маленький кусочек, больше не буду. Но голод брал свое, и часто к маминому приходу от булочки оставались жалкие крошки. Мама категорически отказывалась есть, говоря, что не любит белый хлеб.
Гораздо хуже обстояло дело, когда я не ходила в школу. Помню, я как-то приболела, и мама разрешила мне посидеть дома. В комнате было холодно и я долго лежала в кровати, пытаясь хоть как-то согреться. Но голод брал свое. Где-то к обеду я встала и пошла наводить «шмон» (как говорил Ба) в шифоньерке. Так как шкаф мы давно сожгли, то наша маленькая щифоньерка в три полки нам служила одновременно и платяным шкафом - нижняя полка, и посудным – средняя полка, а на верхней – лежала еда, когда она была.

      Я тщательно проверила верхнюю полку, заглянула на среднюю, в надежде найти хоть завалявшиеся крошки. Но тщетно! Везде идеальная пустота.
А желудок требовал работы и противно подсасывал. И тут я заметила солонку с очень крупными кристаллами со-ли. Недолго думая, я взяла кристалл соли в рот и стала его сосать. И представьте себе – помогло!

      Уже потом,  всю свою жизнь я подсознательно боялась голода. Всегда должны были быть запасы, если холодиль-ник пуст -  настоящая паника. Я до сих пор никогда ничего не выбрасываю. Еду на тарелках не могу оставить. Даже из ресторана, завернув в салфетку, несу еду бездомным соба-кам.

      Вечное ощущение голода притуплялось, пока не видела еду, но стоило появиться какой-то пище или даже запаху, чувство голода сводило с ума.
Иногда дело доходило до курьезов. Как-то мама верну-лась с базара, радостно потрясая баночкой с пшеничной му-кой.
- «Сейчас будем пировать!», - гордо сказала она, засыпая муку в закипевшую воду. Нужно было подождать минут 10-20, чтобы мука заварилась и образовался восхитительный кисель. Теперь это варево назвали бы клеем для обоев, но тогда… Без всяких добавок - масла, или чего-то еще – это была райская пища Богов.

      Исходя слюной, я крутилась вокруг кастрюли, уж очень хотелось есть. Когда мама отвернулась, я решила слизнуть с кастрюли белую струйку муки… И все бы ничего, но каст-рюля-то была электрическая!!! Мало того, что шибануло током, так на языке еще образовались волдыри, и я долго не могла ни кушать, ни говорить, а только мычала.
После окончания первого класса маму срочно вызвали в школу. Я недоумевала – зачем? Не взирая на то, что у меня было больше пропусков, чем посещений, я хорошо закон-чила год.
Оказалось, что пришли результаты обследования из дет-ской поликлиники, куда нас водили всем классом.  Мама вернулась очень расстроенной. Я слышала, как она говори-ла знакомой:
- «Рентген плохой, сказали, что из 1200 учеников школы, она самая слабенькая, и если за лето не поправить, могу ее потерять».
Вся надежда была на деревню, но весной в деревне ни-чего полезного не было кроме воздуха: хлеба нет, картошки и той нет, где-то в конце августа появлялись первые фрукты и овощи.

      И тут маме кто-то подсказал «сказочный» рецепт, вол-шебно действующий на таких «задохликов» как я. Рецепт состоял в том, что нужно было в день есть десять яиц и грамм 200 масла с манной кашей. Яйца нужно было частью пить сырыми, часть -  опять таки сырыми класть в кашу, часть – всмятку и т.д. Надеяться на то. что бабушка даст яйца и масло было нельзя. Все собиралось, чтобы продать «корове на пашу». Занять тоже уже негде было.
И тогда мама сняла с вешалки, свое висевшее на гвозде единственное приличное платье, которое она держала, когда ходила устраиваться на работу, и продав его, накупила в Ширяево на базаре все по рецепту» 100 яиц, масла пару килограмм. Молоко должна была мне давать  соседка Дуня  и следить, чтобы я выпивала утром и вечером целый литр парного молока сразу.

      Целую неделю мама сама приводила в исполнение этот приговор. Я рыдала, умоляла, но мама была непреклонна: « Хочешь жить -  ешь яйца!».
На пятом яйце, заливаясь слезами, я кричала, что умру раньше, чем закончу эту сотню. Не знаю, чем бы это могло закончиться для меня и моей печени, если бы маме не нуж-но было уезжать. Взяв с бабушки слово, что она будет меня кормить точно по «рецепту». Мама уехала на работу.

     У бабушки был огромный огород, который нужно было обработать, куча  разных дел и ей не хватало времени вое-вать со мной.
Утро начиналось с вопроса:
- «Кушать будешь?». Сам вопрос таил ответ. Я поняла, если «так» задается вопрос, можно сказать «нет»:
- «Не буду!», - кричала я, убегая подальше от ненавист-ных яиц.
- «Ну, не надо», - соглашалась бабушка, и прятала яйца в погреб.
Так скоро все яйца перекочевали в погреб. Я была без-мерно счастлива и бабушка тоже, когда вспомнила, что в кооперации» можно выменять эти яйца на очень много по-лезного товара. Помню, получили целую гору дефицитной соли и еще чего-то. Только одна тетя Дуня честно следила, чтобы я выпивала в день три литра парного молока.

      Приехавшей маме, мы с бабушкой поклялись, что я  все выпила  и съела. До конца жизни я так и не призналась маме в нашей с бабушкой авантюре.
Вернулась осенью в город я таким же «заморышем», как и уехала, что дало повод тете Поле сказать - «жаль, что не в коня корм».
Мое слабое здоровье, вечное недоедание, заставили ма-му принять решение о переезде на постоянное место жи-тельства в село. Бабушка с дедом об этом мечтали и только я была против. Мои друзья, штаб на развалке, шумные иг-ры, разве могли они сравниться со скучной деревенской жизнью? Стал вопрос о покупке новой хаты -  уж очень малень-кой была старая развалюха. И только нехватка денег спасла меня от переезда на постоянное жительство в село. Но глав-ную роль, думаю, сыграл инцидент с Рыжим.  Сказала, что в школу не буду ходить из-за Рыжего.

      Наконец-то Вовчик вернулся из армии. Мама очень гор-дилась -  младший лейтенант! Вообще, она любила его больше меня, и я даже втайне, ревновала маму.
- «Вот Вовчик устроится на работу и все будет иначе, - говорила она. Да, все пошло иначе, да только так, что больно вспоминать. Пока все тянула мама, худо ли, бедно ли, у нас был об-щий стол. Как только Вовка получил первую зарплату  и паек из американской посылки - сразу Лелька нашла повод отделиться. Теперь они обедали в своей комнате, а шкаф, где прятали хлеб -  закрыли на ключ. Правда, мне это не мешало воровать хлеб. Подставив лезвие ножа к замку, я умудрялась открывать шкаф и «ровнять» хлеб.
Один раз я так «доравнялась», что Лелька устроила скандал, упрекая маму, что это она открывает шкаф и вору-ет хлеб. Пришлось мне признаться, что это я. Мама, рыдая, вспомнила, как тяжело растила Вовку одна в голодовку тридцатых годов, как ночами печатала, чтобы ее любимчик лучше питался….

     Ночью у мамы случился сердечный приступ. Скорая еле откачала ее. Огромная кислородная подушка лежала рядом с мамой, пугая меня еще больше. Я страшно боялась этих приступов. Я молила Бога:
- «Боженька, лучше возьми меня, только не забирай ма-му!».
- «Нельзя все так близко принимать к сердцу, Люсичка», - сказал Вовка и ушел в свою комнату.

      Мой и мамин любимец Валька уже начал ходить, и был очень забавным мальчиком. Его мама Лелька, была еще са-ма ребенком и ее больше интересовали походы по соседям - «любила точить лясы», - как говорила тетя Поля.
Она бросала его на меня, а сама наслаждалась свободой до вечера, пока не приходил с работы Вовка. Иногда мне приходилось даже варить ему манную кашу и кормить. Я садила его около себя, набирала чайную ложку каши и про-сила:
- «Открой ротик!».
- «Не чу!»,  мотал головой Валька, задевая ложку, и каша падала на пол.
Чтобы спасти положение я на ходу переадресовывала ложку себе в рот. Опять «Не чу!», - и опять ложка отправ-лялась не по адресу. Честно говоря, меня немножко мучила совесть, но я старалась найти оправдание – ну, он же не хо-чет! А мне так хотелось есть! Так что часто мы с Валиком ели кашу  «с половины»
               
                ***
      Война закончилась, но наша голодная и холодная жизнь с мамой продолжалась. Собственно, не только наша жизнь с мамой была такой. Почти все одесситы вели полуголодный образ жизни. Карточки, дороговизна. Хлеб, продававшийся спекулянтами на Новом базаре по четвертинкам, очереди на целый день за 0,5 кг крупы или сахара. Помню, я спросила у мамы:
- «Когда уже будет лучше?»
- «Была война, фашисты не только уничтожали людей, разрушали города, они разрушили заводы, фабрики и топи-ли наши пароходы… Чтобы восстановить все разрушенное врагами нужно много сил и времени… Терпи!». Я поняла… Я терпела…

       А вот как ответить на подобные вопросы сегодняшним детям? Как объяснить им- кто разворовал и разрушил такой тяжелой ценой восстановленные заводы и фабрики? Кто разворовал Черноморское пароходство – одно из крупней-ших в мире? Какой враг? И когда будет, наконец, лучше?

      Время шло, жизнь понемножку налаживалась. Каждый год в апреле Сталин делал снижение  цен на продукты и промтовары. Сталин не повышал зарплату на пару рублей (как сейчас), а конкретно снижал цены. В газетах печата-лись огромные списки. Все с нетерпением ждали очередно-го снижения. Население чувствовало заботу о себе. Там, где был работник в доме, жилось намного легче. Муж тети Поли по-прежнему работал в порту  и рыбачил. Им жилось получше многих. Они даже купили старенькое пианино, и тетя Поля  начала учить Женьку играть.

      У Женьки не было ни слуха, ни желания учиться игре на пианино. Эти уроки доставляли уйму удовольствия и радо-сти жильцам и особенно – детлахам. Они собирались под Женькиными окнами и комментировали доносившиеся из окон урок. Надо сказать, что метод обучения у тети Поли был очень своеобразный.. Сев рядом с Женькой, она снимала с ноги шлепанец  и, держа его навесу около Женькиной головы, вела урок:
- «Я сказала – до, стерва, а не ре. До, до!», -и шлепанец опускался на Женькину голову. Женька, отстраняясь, прикрывал голову и лицо двумя руками, жалобно умоляя:
- «Мамочка, я больше не буду, я не буду».
Стоя под окном, Муля  комментировал:
- «На последней ноте она Женьке выбьет остатки мозгов».
- «Сколько можно объяснять, где твой второй палец, стерва?», - и бац по голове. «Вон Тоне показала один раз, и она уже играет вальс, а ты?!».

      Я, действительно, часто присутствовала на этих уроках, жадно приглядываясь и прислушиваясь к тети Полиной ме-тоде обучения. Я, действительно, уже играла гаммы и вальс, правда «собачий». Тетя Поля  мной очень гордилась, а когда я сама по-добрала «На позиции девушка провожала бойца», так рас-трогалась, что отвела меня в музыкальную школу.

      Вечно непричесанная, с жидкими волосами на голове, в шлепанцах на босу ногу, она производила довольно неряш-ливое впечатление. Но когда делала «выход в люди»  (так она говорила), тетя Поля преображалась – она подкалывала волосы заколкой, красила свои пухлые губы яркой помадой, брала в руки красивую сумку, привезенную мужем из-за границы еще до войны, надевала туфли на каблуке, и выглядела очень симпатичной. Вот и сейчас, при полном параде, взяв меня за руку, она отправилась устраивать меня в музыкальную школу, которая была от нас через квартал. При каждом шаге туфли спа-дали с ее ног и издавали хлопающий звук, но это нисколько не смущало Полю. Она гордо шагала к цели.

      Старенький педагог долго меня проверяла и вынесла вердикт:
- «Слух абсолютный, способная очень, но если нет дома инструмента – навряд ли сможет готовиться к урокам». Зная мою фанатичную любовь к пианино, тетя Поля на обратном пути сказала мне:
- «Не расстраивайся, я тебе нарисую на бумаге клавиши, ты будешь по ним учить гаммы, а раз в неделю придешь ко мне поиграть на пианино».
И я самозабвенно играла, разложив на столе лист рас-черченной бумаги …
Мама грустно наблюдала за этими попытками игры. Од-нажды она сказала:
- «Доченька, из этого ничего не получится. Не плачь, ко-гда-нибудь, потом, не сейчас!». И тогда я дала себе слово, что даже если буду очень старой, но будет возможность, я куплю пианино и научусь играть. Старость уже есть,
а возможности все нет… Видно разминулись.

                ***
      Мы росли в те послевоенные годы, когда не было ни те-левидения, ни интернета. Все свободное время мы проводили во дворе. Но зато какое огромное количество игр было у нас! Сейчас о них и не помнят- казаки-разбойники, штандер-стоп и т.д. Не говоря о любимых жмурках. У нас, «дворовых», было незыблемое правило: если ты появлялся во дворе с куском хлеба в руке или вообще, с чем-то съестным, то обязан был поделиться с ребятами: «Дай шматик», - звучало очень естественно, и никто не имел права оказать. Это был закон. Но только не для нашей Женьки. Заметив кого-то из нас, она жадно запихивала в рот большие куски – лишь бы не поделиться.

      В этот раз мы «заседали» около штаба на развилке. Женька появилась позже всех, на ходу что-то засовывая в рот. В руке была зажата конфета. Зная ее жадность, никто не произнес «законное»: дай ку-сочек. И только один Юрка-Малый, который действительно был младше всех, не выдержал. Глотая слюну, он жалобно произнес:
- Дай шматик.
Мы недолюбливали Малого за длинный язык – все наши тайны он выбалтывал взрослым. Его выгоняли, когда обсуждалось что-нибудь серьезное. Но после того, как тетя Поля принесла новость, что Юркин отец – офицер-подводник погиб, мы стали жалеть Малого, и даже покро-вительствовать ему.

      Шел последний год войны. Но похоронки продолжали идти. Мать Юры умерла давно. Тетя Малого, у которой он находился всю войну, просила нас ничего не говорить Юрке о том, что его отец погиб. Малый очень любил отца и часто повторял: "Вот мой папа скоро вернется, он вам за-даст.
- Женька, ну дай шматик, жадина, - опять попросил Юр-ка.
- Мой папа мне принасывает пирожние и щиколадки, а не всему двору, - гордо заявила она, облизывая пальцы.
- Ладно, ладно, - обиженно говорил Малый, - вот когда мой папа приедет и привезет конфеты, я тебе тоже ничего не дам!
- Не вернется твой папа, потому что он умер в госпи-тале, - выпалила Женька.
Юрка после этих слов, словно застыл, а потом, сжав ку-лаки, кинулся на Женьку.
- Ты врешь, врешь, - орал он, нещадно колотя ее.
- Я говорю правду, просто тебе тетя не говорит, -  испу-ганно пыталась оправдаться Женька.
- Врешь, врешь, он живой, - неистово орал Юрка.
Его крик перешел в истерику. Он упал на землю, про-должая выкрикивать: «Он вернется, он живой!»
На несколько минут мы онемели, не зная, что делать. И тут Вовка-Ба встал и дал звонкий «шалобан» Женьке по  голове.
- Иди отсюда, и если я  тебя еще раз увижу около Юрки, я повырываю тебе руки и ноги и скажу, что так и было! Безмозглая дура!
Женька, заливаясь слезами, убежала, на удивление всех не произнеся свою коронную фразу «Вот я пожалуюсь папе, он тебе даст!»

      Жить становилось веселее и интереснее.  Из многих окон звучала музыка, крутили пластинки – «О, голубка моя», в десятый раз выводила Шульженко, но мы просили Витьку-Воблу, жившего на Преображенской, - «Витичка, ну, поставь еще разок!».
Витька, который не любил, когда его называли Воблой за его худобу, не мог устоять перед «Витичкой», и в сотый раз накручивал патефон с «голубкой», выставляя его по-дальше на балкон, чтобы было лучше слышно у нас на Тираспольской.

      Появилось много трофейных фильмов – «Большой вальс», «Индийская гробница» и т.д. с такой интересной и необычной для нас жизнью. Кино, действительно, стало «важнейшим из искусств» для нас. Нам так хотелось вырваться из той серости, в кото-рой жили так долго, что мы любыми путями старались вы-рвать у жизни пару часов радости. Это относилось не толь-ко к детям. Бывало, взрослые, работавшие до семи часов вечера, наскоро перехватив что-то из еды, спешили, нет не в кино сразу, а пораньше занять очередь, чтобы попасть на 9-ти или 10-ти часовой сеанс. Чаще всего посылали нас, де-тей, занять очередь. Помню, зима, мороз лютый, снега на-мело, а мы почти всем двором собрались на «Большой вальс».
Все трофейные фильмы шли по одному-двум дням, в не-больших клубах, и надо было успеть… Наш «придворный» клуб -  клуб «связи» на Островидова, 100. Сюда ходили, в основном, все близживущие. Этот клуб славился своей «убийственной» .лестницей – заходили в зал на третий этаж, по обычной лестнице, а вот выходить приходилось в двенадцать - час ночи по крутой железной , наружной. Зи-мой, когда она,  вся  обледеневшая, стонала и плакала под сотней ног, было очень страшно. Не одна пара  ног здесь получила на память костыли.

      Мы, дети, мужественно выстаивали огромные очереди, иногда по полтора, два часа, чтобы достать билеты. У нас с мамой часто вопрос стоял ребром:
- «Ты согласна? Сегодня «Большой вальс», а завтра «большая голодовка?», - спрашивала мама, отдавая послед-ние деньги на билеты. Всегда побеждало кино.
Кино настолько увлекло нас, малолеток, что мы изыски-вали любые способы, чтобы насобирать деньги на билеты. Билет тогда стоил 25 копеек, но это были деньги! Старшие мальчишки изощрялись как могли, сдавали бутылки, эко-номили на завтраках. Пять копеек стоил вкуснейший жаре-ный пирожок. Его можно было купить и скушать, а можно было добавить еще двадцать копеек и пойти с ребятами в кино.
Нашим любимым кинотеатром  стал кинотеатр Вороши-лова. Два квартала пробежали – и уже там.  Часто на один билет проходили 2-3 человека. Но все равно, билеты поку-пать было надо.

      К тому времени в наш двор перебралась новая семья. Папа, мама и две дочки. Папа, мама и одна дочка, все трое, были в одной весовой категории – толстючие колобки. А вот вторая дочь - настоящий дистрофик, «даже Тошку пе-рещеголяла», - говорили пацаны. Звали ее Мэри, и оказа-лась она симпатичной девочкой, и даже не обижалась, когда первое время ее дразнили «дистрофиком». Родители закармливали Мэрку самым лучшим, но это ничего не давало. Не зная, что еще придумать, ее заставляли съедать каждый день по лимону, и давали ей за это по целому рублю.

      Однажды, когда мы всем двором собрались на новый фильм в Ворошилове, оказалось, что сегодня денег ни у ко-го нет. И тут вышла Мэри. Ей очень нравился Ба и , чтобы вписаться в нашу бесшабашную компанию, Мэрка было готова на все.  Мы часто пользовались этим.
- «Мэруля, ты в кино хочешь?», - вкрадчиво спросил Ба.
- «Конечно», - охотно отозвалась Мэри и протянула один рубль.
- «Дело в том, что нужен еще один рубль, нас восемь че-ловек, а денег нет, бутылки сегодня не принимают. Может скушаешь лимончик?».
- «Так я уже один сегодня съела…».
- «А еще один, для общества?», - ласково присоединился Муля.
Мэри героически съела еще один лимон, добыв для нас еще рубль, но у нее облезла эмаль с зубов, и она еще долго мучилась.
- «Искусство требует жертв», - утешал ее Муля.

                ***
      Удивительно дружно жили мы в то время. Я вспоминаю наши походы на пляж. Если бы не тетя Поля, многие из нас не видели бы моря целое лето. Родителям было не до походов на пляж – работали до семи часов вечера, с одним вы-ходным. Обычно тетя Поля с вечера объявляла:
- «Завтра идем на пляж, при условии, что вы будете меня слушать и не будете лезть в море!». Нас собиралось орава, человек шесть – восемь, тетя По-ля одевала свои коронные шлепанцы, брала Женьку за руку и медленно плыла в сопровождении эскорта, т.е. нас, по Жуковского к морю. Мы не выдерживали такого медленно-го шествия и, то и дело, бегом мчались вперед, потом под строгий окрик Поли, бегом возвращались назад.

      Так, незаметно, мы добирались до Ланжерона. Уперев руки в боки, тетя Поля надзирала, поглядывала за нами, изредка покрикивая:
- «Не лезьте в воду!».
- «Ну, а зачем мы тогда приехали сюда?», - раздавался чей-то недовольный голос.
- «Сядьте на берегу, а ноги пусть будут в воде», - объясняла Поля свою теорию купания.
- «Женька, - кричала она своей дочке, - если утонешь, убью, стерва!».
Голодные, но счастливые, мы возвращались домой поздно вечером.
Детей было много, шума тоже. При всей своей занято-сти, родители находили время поглядывать за нами. Часто из окон доносилось:
- «Еще раз услышу твой голос – пойдешь домой!».

      И самым большим наказанием было, если тебе не разрешали выйти во двор. Тогда вся наша орава собиралась под окном наказанного и жалобно просила:
- «Тетя Лена, она больше не будет! Честное слово, вы-пустите ее!». Мамы сдавались, и мы дотемна гоняли во дво-ре. Как было не любить двор, когда там разыгрывались та-кие спектакли нашими соседками из братьев-близнецов до-мов, выходящих к нам во двор с Преображенской и Остро-видова. Часто еще и шести утра не было, когда раздавался громкий крик Клары, нашей соседки с Преображенской:
- «Роза, Роза, скорей просыпайся! На базаре сегодня риба отдается просто даром. Особенно бички».

      Роза с Островидова, любившая поспать, не торопилась отвечать. И Клара продолжала вопить, поднимая все три дома на ноги чуть свет.
- «Что такое, что?, - лениво отзывалась Роза. Что горит?».
Эта пара молодых женщин была солистками во всех скандальных постановках нашего двора. Были они в разных весовых категориях и разного социального положения. Клара - керосинщица, красивая пышная блондинка, жена одного из двух братьев, хромого и лысого урода. Муж ее продавал керосин и отсюда ее прозвище. Роза - худая, замученная жизнью жена второго брата – инженера, еле сводили концы с концами.

      Рано утром они вылазили из окон своих коммунальных кухонь к нам во двор, выносили примусы и начинали гото-вить обед. Утро начиналось с мирного обсуждения меню. Но, постепенно, к полудню, когда солнце поднималось в зенит и начинало хорошо припекать, у этой пары назревал скандал.

      Первым признаком было обращение друг к другу на «вы» и «мадам».
- «Мадам Циперович, - кричала Клара, - перестаньте вонять своей рибой и заберите примус с под моего окна!».
- «Не, как вам это нравится?!!», - обращалась Роза к толпе ребят, собравшихся в предчувствии очередного спектак-ля.
- «Моя риба воняет?!! Так она еще на сковороде дышала!»
- «Может она бы еще и подышала, если бы вы из нее не сделали негра!».
- «Какого негра, ее только что принесли с Ланжерона!».
- «А мне не все равно, где она сгорела – на Ланжероне или на вашей сковороде!?».
Перепалка прекращалась так же неожиданно, как и на-чиналась. Обе женщины переходили на «ты» и мирно рас-ходились по домам.
Многие их выражения жильцы разбирали на цитаты и активно употребляли. Я, например, до сих пор помню: «Не делай мне сладко в рот своей повидлой, я вару бощ…», «Я не хочу смотреть на тебя даже задом», «Придется мне открыть твоему мужу все глаза на тебя…», «Не напомнювай мене…».

      Особенно интересно было, когда отключали свет часов с семи, восьми. Оба двора погружались в кромешную тьму. Играть во что-то было невозможно. Тогда мы усаживались на свой любимый камень-балкон около развалки № 2 и на-чиналось самое интересное. Кто-то, чаще всего это был Борька Вайсман, начинал рассказывать страшные истории. Помню, как,  замирая от страха, мы с интересом слушали его рассказ о «Всаднике без головы».
- «Пули были помечены: К.К.К.», - зловещим голосом продолжал Борька. «Очевидно это должно было обозначать – Капитан, Кассий, Каульхаун…».
- «Так, очевидно или точно?», - недовольно переспраши-вал Муля.
- «Не знаю, я еще не дочитал», - оправдывался Борька.
- «Значит так, валяй домой, дочитывай, и завтра все рас-скажешь».
- «Не хочу я домой, я хочу еще погулять», - огрызался Борька.
- «Смотри, если завтра не расскажешь – дадим пачек!», - не зло угрожал Ба, поддерживая Мулю.

      Борька был интеллигентным мальчиком, сыном дирек-тора фабрики, не чета нам. Гулял и делал уроки по расписа-нию, и лишний час гулянки во дворе для него было мечтой. Но таких во дворе было «раз и обчелся». Еще была очень милая девочка Лора-Карась, получившая это прозвище за огромные выпуклые глаза. Остальные были вольные. Недосмотренные дети заня-тых родителей, жившие по своим правилам. Захотел – гу-ляю, захотел – читаю.

      Читали мы много, невзирая на то, что книг было мало. Часто в библиотеке нужно было записываться в очередь на какую-то интересную книгу. «Белый клык» Д.Лондона, я, например, ждала целый месяц. Мы успевали все – читать, играть и бедокурить: разбить стекло, сбить шляпу с прохожего… И воспитывал нас больше родителей наш дворник -  дядя Федор.

      За хорошее поведение дядя Федор разрешал полить цве-ты, которые он высаживал на улице возле ворот. Тонкий аромат петуний до сих пор напоминает мне детство.
- «Витька, не трогай шланг!», - грозно кричал он Муле, - ты, что думаешь, я не знаю, что это ты разбил стекло Федоровской?».
-Это не…»
- «Только не ври», - презрительно прерывал он Витьку, - разбить может каждый, а вот признаться, надо иметь силу воли, а у тебя ее нет».

      Дядя Федор никогда не жаловался на нас родителям. Ес-ли ругал, то по заслугам. Мы все очень любили его и его Тарзана, пса, которого подкармливал и уважал вес двор, хотя иногда Тарзан и покусывал нас, но все знали - укусил, значит ты сам виноват.
Доброй  памятью делам дяди Федора служили пять то-полей, посаженных им с нами - детьми двора.

      Как-то ранней весной дядя Федор, убирая двор, молча остановился, наблюдая за играющими детьми. Подозвав нас, он спросил:
- Хотите оставить хорошую память о себе на долгие го-ды?
- Что, разбить еще пару окон? - не удержавшись, шутли-во спросил Муля.
 - Тебе ты только бить и воевать, а что-нибудь  хорошее можешь сделать?
- Куда вы клоните, дядя Федор, говорите, - вмешался Вовка Ба.
- Хотите, каждый из вас посадит по тополю и будет за ним ухаживать лично?
- А где мы их возьмем, - недоверчиво переспросили па-цаны.
- Так вот они перед вами, - указал Федор на два тополя в самом углу дома.
Оказывается, если отрубить ветку от тополя ранней вес-ной и, посадив, часто поливать, тополя очень быстро растут.

      В ту весну мы высадили пять тополей и каждый из нас взял шефство над одним, назвав его своим именем. Дядя Федор внимательно следил за детьми, которые ухаживали за деревьями.
- Боря плохо растет,  - значит мало поливаешь.
- А Тоня - молодец, уже до второго этажа дотянулась.
Длинному Муле Федор говорил:
- Что-то, Витька, ты обгоняешь свой тополь, поливай лучше.
Через несколько лет тополя выросли выше трехэтажного дома.
Я уже не живу в этом доме, но иногда забегаю посмот-реть на тополя. Ни Борьки, ни Мули давно нет в живых, а их тополя гордо стоят.
- Здравствуй, Муля, здравствуй, Борька, - говорю я, при-касаясь к шершавым стволам тополей... Здравствуй, мое далекое детство...

                ***
      Среди мальчишек я была одна, и мне все время приходилось доказывать, что я такая же смелая, сильная, как они. Лучше меня никто не бегал во дворе (это невзирая на боль-ное сердце), пройтись по железной балке на уровне третьего этажа – не все пацаны решались. А я могла!

      Однажды зимой, в поздние сумерки, набегавшись, мы уже собирались домой, когда зашла речь о войне, смелости. И тут Ба предложил проверить:
- «Ну, кто не сдрейфит сейчас выйти на улицу и сбить снежком  шляпу с прохожего? Слабо?!», - вызывающе про-изнес он.
- «А ты сможешь?», - робко спросил Сенька, самый ма-ленький из нас.
- «Запросто!».
Договорились, что Ба сбивает шляпу и убегает на пер-вую развалку, а мы - наблюдатели – бежим на третью.
Разрешалось использовать только две снежки. Операция прошла блестяще – первой же снежкой Вовка-Ба сбил высокую шляпу с солидной дамы.
- «Ну и шантрапа!», - закричала дама, подвирая шляпу и спеша прочь от  наших ворот.
Вдохновленного легкой победой Ба распирала гордость.
- «Кто следующий?»
- «Можно подумать а гройсим пуриц, запросто!», - лени-во поднимаясь со скамейки, сказал Муля.
Длинному Муле тоже повезло, все обошлось без про-блем.
Между Вовкой-Ба и Мулей всегда шла борьба за первен-ство. Оба гордые своей смелостью, снисходительно погля-дывали на остальных ребят.
- «Ну, что, боитесь, дрейфуны?», - небрежно сплевывая, спросил Ба. Все молчали. И тут я не выдержала:
- «Подумаешь, я тоже могу!», - сказала я и испугалась, но было поздно…
- «Тошка, не лезь, тебя попутают!», - пытался остановить меня Витька, но я, слепив два снежка, уже шла на улицу.

      За мной потянулись все ребята. Долго не пришлось ждать. От угла Островидова к нам направлялась молодая девушка в модном фетровом берете. Первым снежком по-пала ей в ухо, вторая таки сбила берет. Девица заорала «благой матерью»( как потом говорили пацаны) и, подобрав берет, с криком «я вам сейчас уши надеру!», бросилась за нами.

      Не ожидая такого поворота дела, ребята сбившись в ку-чу, еле протиснулись в узкие ворота. И все бы, может, обошлось если бы рядом со мной не оказалась трусливая Женька. До развалки уже было не добежать, и я кинулась в подвал в конце двора. Женька – за мной.
Подвал, в котором мы прятались от немцев, был очень длинным и темным, вдобавок - там водились крысы. Девица забежала за нами, и стала угрожать:
- «Я все равно вас вытащу отсюда и надеру уши. Вот сейчас закрою на замок…», - пригрозила она и, действи-тельно, закрыла дверь.

      Что тут началось! Женька стала плакать и уговаривать меня выйти:
- «Мамочки, крысы нас здесь заедят. Это все ты, Тонька, из-за тебя! Давай, выходим! Тетя, это не я, это она!», - орала она.
Мне пришлось силой ее удерживать и пообещать, если она только пойдет одна, то по дороге ее заедят крысы. Мы просидели в осаде минут тридцать, пока вернувшиеся паца-ны не стали забрасывать снежками вопящую девицу. Вы-бравшись из подвала, Женька сказала:
- «Я больше с вами не играю! Ты бандитка, Тошка!».
- «Ну, ты молоток!!», - уважительно закричали пацаны, окружая меня. И это была награда!

                ***
      Я хорошо помню этот день. Мы возвращались из школы. Как всегда, гурьбой – все, кто жил на Тираспольской, Кузнечной, Нежинской, и, как всегда о чем-то оживленно спорили – школьных перемен нам не хватало. Ярко светило солнце, но морозец хорошо пощипывал. Особенно доставалась ногам – картонные стельки, которые вырезались из обложки «Войны и мира», ничего не давали – уж слишком большие дыры были в валенках. Чтобы хоть как-то согреться, я шла, все время подпрыгивая – то на од-ной ноге, то на другой. Настроение было отличное. Галка-кляча, моя любимая подружка, предлагала пойти готовить уроки к ней – у нее было тепло. Договорились, что я забегу на пару минут домой, возьму нужные тетрадки и приду к ней.

      Подходя к дому, я увидела скорую помощь, которая отъ-езжала от наших ворот. Ничего не подозревая, я заскочила в дом. Страшный запах лекарств с порога ударил в нос. Пахло валерианкой и еще чем-то. Мама!- промелькнуло в голове, и я ворвалась в комнату. На столе в пепельнице лежали какие-то использованные ампулы. Комната была пуста. Предчувствуя беду, я рванулась к соседке.
- «Не волнуйся, Тонечка, маму забрали в больницу на Слободку. Ей должны сделать операцию. Дома ее бы не спасли, сильно большая потеря крови».
У меня все поплыло перед глазами, в ушах звон, и все полетело куда-то… Потом Лидия Андреевна долго не могла успокоиться: «Как я не подумала, что тебя надо было сначала подготовить».

      Всю ночь мела метель, снега навалило горы. Трамваи не ходили, рельсы завалены сугробами. Наутро, невзирая на это, я решила идти пешком к маме. Уговоры не помогали, и я собралась к обеду в дорогу. В доме ничего не было съест-ного, и Лидия Андреевна вскипятила литр молока, заверну-ла бутылку с молоком в бумагу, чтобы не остыла, потом положила в сетку. Охая и ахая, уговаривала меня не ходить одной так далеко.
Дорога была мне знакомая, мы не раз ходили по ней к тете Фране.
- «Главное, иди по рельсам, не собьешься, - наставлял меня Вовка-Ба, - я бы пошел с тобой, но мне надо в школу».

      Боясь разбить бутылку, я прижимала ее к груди, это очень затрудняло движение, но я хотела донести ее теплой. Идти по глубокому снегу было очень тяжело, но мысль о том, что «маме очень сейчас нужно питание и силы, чтобы перенести операцию», как говорила Лидия Андреевна, по-могали мне. На подходе к Дюковскому саду, спуску с горы, я уже окончательно выбилась из сил. Я не шла, а скорей съезжала по снегу и уже не думала о том, чтобы молоко до-нести теплым. Сетку с бутылкой я просто тащила за собой, как санки. В голове единственная мысль – нужно дойти. Как заклинание, я шепчу: «Боженька, не забирай мою маму! Лучше возьми меня!».

      Небо начало хмуриться, солнце уже село, когда я, нако-нец-то, нашла гинекологическое отделение, где лежала ма-ма. Я была настолько измучена дорогой, замерзшая, обес-силенная, что увидев маму, разрыдалась от счастья, что она жива.
Палата была огромная, людей много. Все повернули го-ловы, увидев меня.
- «Ты что, одна, - удивленно спросила мама, - кто тебя отпустил?! Посмотри, на кого ты похожа. Раздевайся немедленно!».

      Мне стали растирать руки и ноги, откуда-то появился чай и, особенно запомнилась, горбушка деревенского хлеба, удивительно пахнувшая летом, радостью. Меня клонило в сон, но я сказала, что мне нужно возвращаться домой. В палату вошла старшая медсестра и строго сказала:
- «Кто разрешил в онкологическом отделении находить-ся ребенку так поздно?». Но услышав от мамы историю моего похода, сжалилась.
- «Ладно, куда же тебя ночью выгонять одну. Идем со мной, я тебя устрою у себя, мне все равно ночью не дадут спать». Свернувшись калачиком на узком топчане, прикрытая чужим пальто, я заснула как убитая.

      Маме так и не сделали операцию, профессор, узнав о том, что у мамы серьезное заболевание сердца, отказался делать операцию:
- «После наркоза вы не проснетесь, я не могу взять на себя такую ответственность».
- «Если суждено – буду жить и без операции», - ответила тогда мама. И, действительно, прожила еще долго без операции.

                ***
      На дворе стоял март, в воздухе уже пахло весной. Сол-нышко ласково пригревало. Я только стала отходить от очередной  болячки-  ветрянки. Мама ставила стул под ок-ном и усаживала меня: «Чтобы тебя не сдуло», - шутила она. Сосед предложил маме работу, правда, в ночную сме-ну, но маму это устраивало: «Смогу больше уделить внима-ние тебе», - говорила она мне.

      Но правду говорила бабушка: «Человек предполагает, а Бог располагает». Не успела мама выйти на работу, как пришло письмо от дедушки Алеши. Он писал: «Люсичка, детка, я не доживу до весны. У меня воспаление легких. Лекарств нет. Врач за десять километров. Мама тоже болеет. Корова стоит не доеная, огород нужно копать, а то умрем с голоду. Приезжай, детка, если хочешь застать меня живым». Это было как гром среди ясного неба! Мама стала сроч-но собираться в дорогу.
- «Тоня, ты поедешь со мной, я не могу оставить тебя та-кую слабенькую».
- «А школа?», - попробовала я возразить.
- «Школа есть и в деревне, можно и там заниматься».

      Денег не было и, как всегда, выручила тетя Поля. Купи-ли лекарства для деда, несколько буханок хлеба. Мои учеб-ники - в общем две неподъемные корзины пришлось тащить маме. Утром мы поехали на Ярмарочную «ловить», как гово-рила мама, машину, идущую в Марьяновку. Но оказалось – это не так легко. Уже было заполдень, когда старенький во-дитель такой же старенькой полуторки сжалился, согласил-ся нас везти.
Дорога после  дождей была вся в ухабах. Мы ехали в ку-зове, подлетая каждую минуту, судорожно вцепившись в борт машины. Машина скрипела, звенела, чихала и, казалось, сейчас ей придет конец.
- «Хоть бы не рассыпалась, пока не доедем», - с опаской говорила мама.
И точно сглазила.  Было уже совсем темно, когда мы до-брались до первых хат Ширяево. Машина последний раз чхнула и – замерла. Водитель виновато глядя на маму, ска-зал:
- «Ну, что, девчата, слазьте, дальше сами! Мне ее, дай Бог, завтра за день починить».
- «Я не могу ждать до завтра, у меня отец болен, - в от-чаяньи сказала мама. Я должна идти»
Маму пробовали отговорить:
- «Это десять километров, ночью, с маленьким ребен-ком, с грузом. Еще ограбят! Оставьте девочку хотя бы!».
Но я, вцепившись в маму, наотрез отказалась оставаться. Маме помогли связать обе корзинки, как это делают дере-венские, забросили на плечо, и мы вышли на дорогу. По пути мама меня наставляла:
- «Смотри, если вдруг, действительно, кто-то захочет отобрать корзины, ты не кричи, а тихонько беги к хатам, стучи в окно и зови людей».
Мы не шли вдоль улицы по тропинке, потому что боя-лись собак. На ночь их спускали с цепи. Шли, тихонько пе-реговариваясь, иногда останавливаясь, чтобы поправить корзины. У меня болели ноги, хотелось спать, но, видя как маме тяжело. я старалась молчать. Наверное, мы уже были где-то на середине пути. Луна то появлялась, то исчезала среди туч. В очередной раз отдохнув пару минут, я помогла маме поднять корзины на плечо, и мы тронулись.

      Чтобы мне меньше хотелось спать, мама старалась гово-рить со мной:
- «В человеке заложена скрытая энергия, силы, которые проявляются в экстремальной ситуации. Вот и сейчас ты…». Мама не успела закончить фразу, как из темноты на-встречу нам появились две мужские фигуры.
- «А куды це ты, молодычка, ниччю одна?, - сказал тот, что был повыше, и потянул к себе корзину. Давай допомо-жу».
Мама сразу перешла на украинский:
- «Батько помирає, везу ліки», - сказала мама, не отпус-кая корзину и подталкивая меня в бок. Но я не шевельну-лась, сделав вид, что не поняла.
- «Цілі дві корзини ліків?», недоверчиво протянул па-рень.
«А ну, показуй!», - скомандовал младший.
- «Книжки дитини, хліб, лікі», - перечисляла мама.
- «Хліб- то добре! А водка є?»
- «Водки нема, а є трошки спирту на уколи батькові».
- «Це вже дуже добре, викладай!», - командовал млад-ший.
- «Хлопці, це ж на ліки!. Майте совість» Чиї ви такі?»
- «Ми чиї?», - грозно переспросил старший. От ти кажі, чия, така хоробра?»
- «Тетяну Олексіївну, директора школи, вчительку пам’ятаєте? Так я сестра її рідна».
- «Ну, да! Не може бути!», - заговорил старший. Я ж у неї вчився». Це ж така золота була вчителька! Я добре її пам’ятаю!».
- «Ну, от, бачите, світ тісний. А зараз батько її помирає, так я ніччю с дитиною скоріше хочу достатися до батьків. Треба рятувати батька, хворий він тяжко. Як ви йдете у той бік, може допоможете донести ці корзини? Вже сил не-має!».
Хлопцы были явно в растерянности от такой наглости. Они отошли в сторону, о чем-то пошептались и старший сказал:
- «До церкви (она стояла в центре Марьяновки) я донесу, Там мені в другий бік».
Пока он говорил, младший ни слова не говоря, расство-рился в темноте. Потом мама вспоминая об этом случае, говорила: «Сама не знаю, почему я в этот момент свпомнила о Тане, да еще наралась наглости попросить помощи. Наверное, это она нас спасла».

                ***
      Дед довольно быстро встал на ноги. А маме пришлось заняться хозяйством. Нужно было перекопать и засадить довольно большой огород. Маленькая, хрупкая, мама над-рывалась, чтобы все успеть, посадить вовремя. Правда, ба-бушка, невзирая на свою астму, работала наравне с мамой. Не позволяла она и мне бездельничать. Мамины доводы, что я слабенькая, только после болезни, не помогали.

      Хилая, худенькая, скрученная дугой бабушка была заяд-лым трудоголиком. С раннего утра и до поздней ночи она находила, чем заниматься по-хозяйству, и никаки не могла  простить кому-то безделья. Такой она была все свои 76 лет оставалась такой же. Мама рассказывала, что бабущка рабо-тала до революции на двух работах, чтобы достойно воспи-тать двух дочерей. Немецкий и французский,  девочки по-мимо гимназии, изучали с преподавателями дома.

      Дед – белый офицер, талантливый музыкант (играл на нескошьких инструментах) в дворянском собрании и не очень думал о будущем дочерей. Все лежало на плечах ба-бушки.
И сейчас она убеждала маму, что мне «взрослой дивки» (в мои то десять лет) ничего не будет, если я принесу из ко-лодца каких-то полсотни маленьких ведерочек воды для поливки рассады. Но пока была мама, она меня спасала от бабушки. Все самое страшное начиналось, когда мама уезжала.

      А пока я ходила в школу и была там звездой. Программа городской школы намного опережала сельскую и, естест-венно, я выделялась из всего класса. Не только знаниями. Мое короткое платье, мои длинные золотастые косы, прив-лекали внимание всех детей, но особенно, двух мальчишек – Вальки и Олега.
О одном из них я хотела бы рассказать отдельно. Только боюсь, наврядле у меня хватит таланта и умения описать это исчадие ада, отравившее мне несколько лет жизни в бу-квальном смысле.

      Олег был мальчишкой лет двенадцати - тринадцати, с огненно рыжими волосами, с узкими злыми рыжими кося-щими глазами, с тонкими губами, всегда скривленными в ядовитой усмешке. Все его тело тоже было в веснушках.
Как говорили односельчане, его мама, молодая, довольно красивая девка, нагуляла его с каким-то залетным казахом или узбеком. В те довоенные годы, это было болшим позо-ром. Может быть все бы со временем забылось, но один его вид заставлял содрогаться от омерзения.

      Его ненавидела родная мать, бабушка, дед и все село. Только много позже я поняла, как ему было трудно жить в этой ненависти, и он выплескивал ее на окружающих. Когда на него приходили жаловаться, его дед хватал дрючок и зверски избивал его, приговаривая: «Шоб ты здох! Нелюдь клятый!».

      А мать, пустившаяся гулять во все тяжкие, которой он ме-шал вольно жить и забыть свой позор, вообще говорила: «Шоб хто його прыбыв, я б спасибо сказала!».
В школу Олег ходил, когда хотел. Управы на него не было.
Я уже ходила в школу вторую неделю Сидела на второй парте.рядом с очень милой девочкой Валей Земляк. Помню, как-то уже заканчивался  первый урок, когда.толкнув ногой дверь, в класс зашел рыжий паренек. Класс был очень бо-льшой, наверное, человек сорок. Все головы повернулись в его сторону, большинство захихикало. Не здороваясь, не раздеваясь, в шапке, в пальто, он молча сел на заднюю пар-ту рядом с очень симпатичным мальчиком  - Валей Гончаром.
Оглядев весь класс, он заметил меня и громко спросил:
- «Ця балая гадиситка?»
- «Ця дівчинка одеситка, буде у нас вчитися. Звуть її Тоня», - сказала учительница.
Но для Олега я так и осталась «гадиситкой и балаей», иначе он не обращался ко мне, когда издевался надо мной. И я, такая храбрая и смелая в своем дворе, со своими маль-чишками, тут, под его взглядом, просто как кролик перед удавом, терялась и боялась его безумных глаз.

      Он получал удовольствие, намотав мою косу на руку, тащить по классу, или на перемене загнать меня в угол и, задрав платье на голову, кричать на всю школу:
- «Дивіться, а у гадистки ще штаны тут є, зараз зниму їх».
Я истерически кричала, отбиваясь от него, а он хохотал во все горло. На крик сбегались преподаватели и директор. Но рыжий урод никого не боялся. Учителям он говорил:
- «Ви всі б…і, і я вас не боюся. Що ви мені зробите? Я пішов до дому».
Жил он напротив школы и ему было удобно сторожить, когда закончатся уроки, и я пойду домой. Вот тут начина-лись состязания по бегу! Наверное, никто на Олимпийских играх не бегал так быстро стометровку как я, убегая от Оле-га.
Мне нужно было все рассчитать: успеть собрать книжки, одеть пальто, и первой вылететь из класса, с первым звуком звонка, потому что звук звонка отлично был слышен через дорогу, где жил рыжий.

      Если честно, у меня всегда была фора – ширина улицы и дороги. Вылетая первой, я мчалась со скоростью звука пер-вую стометровку, а на вторую -  я уже чувствовала, что сей-час упаду, но благо бабушкина хата стояла метров 200-250 от школы.
На второй стометровке я уже начинала дико орать: «Де-душка!». Рыжий тормозил слегка, потому, что уже однажды получил батагом по ногам от деда, и. скверно выругавшись. Грозил мне:
- «Ну, чекай, балая, я тебе всеодно спіймаю... І я тебе...,  дальше следовала та ругань, те слова, которые я не всегда даже понимала и, естественно, не могла никому повторить, жалуясь на Олега. Почти всегда рядом с ним был Валик, который, чаще всего молчал, и только иногда говорил:
-«Ну, буде! Гайда, пішли!», - и уводил рыжую бестию.

                ***
      Начиная с шестилетнего возраста, каждое лето мама бы-ла вынуждена отвозить меня к бабушке до поздней осени. В течение лета она старалась навестить нас несколько раз. И, главным образом, чтобы привести какие-либо продукты.

      В селе в послевоенные годы было тоже очень голодно. Хлеба, жира у бабушки вообще не было. Двум старикам, не колхозникам, жилось несладко. Особенно четко помню, ко-гда после приказа о налоге на фруктовые деревья, дед начал пилить роскошные вишни и яблони.
Дед пилил и молча плакал, а бабушка, рыдая, причитала во весь голос:
- «Хто же это придумал? Шоб ему ни дна, ни покрышки, варвары!».
Все эти деревья садила их любимая Танечка. Помимо всего, это была память о ней. Но самое страшное началось, когда новый председатель колхоза запретил выгонять коро-ву на пастбище.
- «Вы не колхозники. Вам не положено! Такой приказ».
Голодная корова мычала, не желая признавать приказов. И тогда бабушка издала свой приказ нам с дедом:
- «Идите и где хотите рвите траву, но чтоб корова не сдохла от голода!».
Марьяновка – огромное село, расположенное между двух гор. Бабушкина хата стояла в засушливой зоне, под той горой, где всходило солнце, и было мало влаги. А вот на другой стороне дороги, там, где солнце заходило, был настоящий рай. Весной. когда разливалась какая-то речушка, все утопало в водах и никакая засуха не была страшна живущим здесь. Целое лето долина была покрыта густой травой. Вот сюда-то мы с дедом и стали ходить за травой.

У нашей Милюськи был неплохой аппетит, ей было ма-ло наших вязочек. Она требовательно мычала, вопроси-тельно глядя, словно спрашивала: «Вы, что, смеетесь, ду-маете, после таких харчей я еще и молоко буду вам да-вать!».
Мне  с непривычки, было очень трудно рвать траву – начинали болеть руки, порезы до крови. На помощь пришли соседские дети, их там было человек пять.
Я никогда не видела таких трудолюбивых детей, как де-ревенские. Папа их погиб на войне. Мать с раннего утра до поздней ночи в поле – «трудодні заробляє», а они, как пчел-ки: каждый знает свой учасок.

      Старший Микола, лет четырнадцати, косит траву, Галя с Валиком -  сапают огород, средняя Марина, лет одиннадца-ти, должна сварить обед до прихода матери и всех накор-мить, а самую маленькую Надю, еще и спать уложить.
Правда, обед был очень скромный – борщ с бадыля (лис-тья бурака), часто без картошки и капусты. В деревне все овощи в то время были очень поздними. Самое вкусное блюдо, перед которым я не могла устоять, была затирка. В кипящее молоко над казаном, растирался в ладонях жгут ячменного теста. Не знаю, может это с голодухи так каза-лось, но ничего вкуснее я тогда не ела.

      Я с детьми сдружилась, и они меня часто выручали. Вот и сечас, когда я плакала над пораненными руками, предчус-твуя, что мне будет от бабушки за невыполненный «план по поставке травы», Микола сказал:
- «Та сховай свої рученята. Ми зараз з Мариною все зро-бимо». Я и оглянуться не успела, как два огромные снопа  травы перевитые преяслом были готовы.
- «Ну, а зараз неси м’яча, шоб ми погуляли трошки!, - попросила Марина. Но моя трудолюбивая бабушка мою бы-струю работу расценила по своему:
- «От и хорошо, что так быстро. Бери сапу и просапай кукурузу от сели до сели».
В таких случаях я бунтовала, отказываясь от внеочеред-ного «наряда». Я очень скучала по маме. Бабушка со своим жестким, суровым характером никогда не находила доброго слова для меня.. И это еще больше усиливало тоску по маме. За нашей усадьбой была довольно глубокая балка, заросшая кустами и высокой травой. Сюда я уходила поплакаться на свою несчастную жизнь. Почему мама не едет?, Почему у меня нет папы? Почему бабушка такая чужая?. Почему я никому не нужна?

      Став старше, я пряталась здесь с книжкой от бабушкиной тирании.
И только Марина знала о моем укромном месте. Иногда она тихонько подкрадывалась, пугая меня, иногда приноси-ла что-нибудь вкусненькое. Помню, как-то, я зачиталась «Молодой гвардией», и вдруг на меня посыпались красные ягоды ранней черешни. На вопрос – «где взяла?», - честно сказала: «Позычила у бабы Мани». Это значит – украла. Те-тя Дуня – мать Марины и всей оравы детишек, не в состоя-нии была их прокормить, и они часто шастали по чужим огородам. Иногда и к бабушке залазили. Этого она не могла им простить, и мне запрещала играть с «ворюгами». Но они мне нравились и мы дружили.

      Не знаю, что было бы с нами и Милюськой, после того как председатель запретил выгонять корову на общее паст-бище, если бы приехавшая мама не обратилась с жалобой в райцентр. Но самое главное, там она встретила любимого выпуск-ника тети Тани – Ивана, который был главным редактором местной газеты и еще какой-то шишкой в райкоме партии. Он лично беседовал с председателем и все уладил.
Наша Милюська снова обрела право колхозницы и стала возвращаться сытая и довольная с колхозных пастбищ, а мои руки зажили от порезов.

      Жесткая форма «правления» моей бабушки часто за-ставляла меня грустить и даже плакать. Игрушек у меня не было, кроме мяча, который бабушка прятала и выдавала в виде награды за сделанную работу. Невзирая на запреты, я  умудрялась срывать зеленые качки и , нарисовав на них глаза, нос, рот, завернув в ко-сынку, превращать их в куклу. И вообще, лет до десяти, на-верное, у меня не было НИКАКИХ игрушек! Наверное, по-этому я до сих пор люблю смотреть и даже покупать себе игрушки.

      А тогда мне было очень одиноко. Бабушка с дедом ложились спать очень рано. Лампу не зажигали – керосин экономили. Сидя на ступеньках крылечка, я смотрела на звезды, плакала и тихонько молила Бога:
- «Сделай так, чтобы приехала мама и забрала меня от-сюда. Ну, что тебе стоит?». Но мама приезжала редко. А каждый день с бабушкой был длинным и грустным.
После смерти своей любимой дочери Танички, дед замкнулся в себе, почти не говорил и не участвовал в жиз-ни. Все делал «из-под  палки», как говорила бабушка. Она всем верховодила:
- «Алексей, принеси воду!», «Алексей, накоси траву!».

      Дед молча брал сапу или косу и исчезал на целый день. Как-то я его застукала в моей любимой балочке. Он крепко спал, рядом лежала коса а над огородом плыл бабушкин вопль: «Алексей, иди домой! Где ты пропал? Черти бы тебя побрали».
Единственной радостью служило кино, которое приво-зили из района раза два в месяц. Но и на это бабушка нало-жило вето.
- «Малої дитині нема чого ходити так піздно. Йди спа-ти!».
Не помогали просьбы моих соседских подружек: «Нет и не просите!». Но зато, когда нужно было выполнить какую-то тяжелую работу – копать или натаскать из колодца пол-ную бочку воды, бабушка была неумолима:
-«Така здорова дивка – иди работай, а не играй».
Бабушка говорила в основном на украинском , в отличие от деда, и быстро освоилась в селе. Дед же подчеркнуто изъяснялся только на русском языке, за что и получил прозвище среди детей «кацап».

      Он был похож на Дон-Кихота – высокий, худощавый, седой, с красивой седой бородой. И летом, и зимой он носил свою видавшую виды офицерскую фуражку, привезенную им еще с войны 1918 года. Он очень гордился ею. И еще. У деда была любимая скрипка, на которой он почти не играл. Он любил вытащить ее из футляра, прове-рить струны, смычок, протереть и спрятать опять. Только раз .помню, когда бабушка рассказала ему, что цыгане про-сили продать скрипку, и это было бы кстати, - купили бы «палыво» на зиму, деде взорвался:
- «Никогда! Мне ее подарил главный дирижер Дворян-ского собрания!».

      Но бабушка умела добиваться своего, она уломала деда. В тот день, я, схватив книжку, решила спрятаться и почи-тать в своей балочке. Спускаясь вниз, я услышала негром-кие звуки скрипки. Удивленная, я тихонько раздвинула кусты и увидела картину, которую запомнила на всю жизнь: мой дед стоял на коленях, играя что-то.

      Солнце освещало его лицо, играл он с закрытыми глаза-ми, а по лицу моего сурового деда текли слезы. Потом дед упал лицом в траву и только вздрагивающие плечи выдава-ли его рыдания. Я замерла, боясь его смутить, тихонько по-вернулась и ушла. До конца жизни деда я никому об этом не рассказывала, но мое отношение к нему изменилось. Как будто эта скрипка и музыка подсказали мне, ребенку, что деду плохо. Будь я постарше, наверное, поняла бы, что дед одинок и несчастлив, а тогда я просто его пожалела, интуи-тивно прониклась к нему симпатией.

      У деда была тяжелейшая грыжа и язва желудка. Когда начинался приступ грыжи в дороге, он ложился, где бы он не находился -  часто прямо под чужим забором и сам за-правлял грыжу под бандаж. Но бабушка его слабость рас-ценивала как лень и часто ворчала: «О, опять лег, а работа стоит».

      Мы с дедом объединились  и стали часто устраивать на-беги на погреб, где бабушка держала брынзу, чтобы продать на «пашу» и «палыво» на зиму. Она была где-то права, деньги были нужны, но голод не тетка, и мы с дедом таскали из погреба понемногу запретные плоды.

      У нас с дедом была узкая специализация: он мог открыть замок и стоять «на стреме» а я могла ловко спуститься в глубокий погреб по шатающейся лестнице, захватить пару кусочков брынзы и быстро выбраться наверх. Потом мы с дедом расходились в разные концы сада и лакомились вкуснейшей брынзой. Правда, без хлеба, его просто у бабушки не было.
В обязанности деда входило каждый вечер приводить с пастбища нашу Милюську и коз домой. Расстояние было довольно большое: череду нужно было встречать на краю села, иначе коровы могли соблазниться капустой или куку-рузой, заглянув в чужой огород. Хозяева не церемонились, и непрошенную гостью очень часто избивали до полусмер-ти. Вот и сейчас, Милюся волочила заднюю ногу, разруб-ленную острой сапой, расплачивалась за вкусную капусту.

      Мне было жаль больного деда, и я предложила, что буду сама ходить встречать корову, тем более, что это давало возможность пройтись по селу и повидаться с детьми.
Солнце почти садилось за гору, жара спадала, и такая прогулка могла бы доставить удовольствие, если бы не веч-ный страх встречи с рыжим Олежкой. Я старалась про-скользнуть мимо его хаты незамеченной, иначе быть беде – он не упускал возможности поиздеваться надо мной.

      Очень часто я забегала в церковь, которая стояла посе-редине села. В это время в церкви никогда никого не быва-ло. Один священник, стоя спиной, что-то бубнил себе под нос – шла вечерня. Заходящее солнце освещало иконы и ризу священника. Его блики играли на стеклах, создавая неповторимую атмосферу таинственности.
Сколько бабушка не учила меня молитвам, я их не запо-минала. У меня всегда была одна и та же. Стоя посередине пустой церкви, залитой заходящим солнцем, я страстно шептала:
- «Боже, пошли здоровье маме и сделай так, чтобы она сегодня приехала»,
Наскоро перекрестившись, я убегала, чтобы успеть за Милюсей. И если ночью раздавался стук в окно и мамин голос произносил: «Открой, дочечка!, - я точно знала – это Бог меня услышал и послал мне пару дней счастья общения с мамой.

      У мамы был замечательный голос, и пела она и грустные и веселые укрвинские песни так, что никого не оставляла равнодушным. Самые счастливые минуты моего детства связаны с мамиными песнями. Помню, около хаты стоял высокий стог сена. Как-то мы с мамой поздно вечером, вопреки баушкиным запретам, забрались на самый верх. Ночь была такой теплой и ласковой, а звезды такими яркими и близкими, что души рвались куда-то ввысь. Я попросила:
- «Ма, спой!». И мама запела. Сначала веселые, озорные песни про Грыця, про Галю, вечерницы, что-то из «Натал-ки-Полтавки». Потом запела свои любимые – «Чому я не сокіл..», «Стоїть гора високая, а під горою гай...».
Мы лежали обнявшись с мамой прямо в небе, и никого не было рядом  во всей Вселенной кроме нас. Мама пела так проникновенно, так душевно, голос был таким красивым и грустным, что мне хотелось плакать. «А молодість не вернеться, не вернеться вона», - закончила мама песню. Слезы стояли у нее в глазах, а я плакала навзрыд. От красоты ночи, от песни, от того, что завтра мама уезжает, и я опять остаюсь одна.
И вдруг тишину нарушили какие-то звуки: кто-то щмы-гал носом, покашливал.
- «Кто здесь?», - спросила мама.
- «Еля, заспівай ще оцю, про молодість і про небо».Это просил наш сосед справа, кузнец Филипп. У него был отк-рытый процесс туберкулеза, но его не отпускали из кузни-цы, потому, что не было ему замены в колхозе. И мама пела и плакала…
Скрипнул журавль у  ашого колодца. Тетя Дуня, мама Марины, пришла по воду и заслушалась.
- «Еля (так по украински Елена), лишайся у нас. Будеш співати, а ми тобі город вскопаємо траву накосимо», - шутила она. На следующий день мама уехала. И опустела без нее земля…

                ***
Клавка, дочь кузнеца Филиппа, пришла просить бабуш-ку отпустить меня с ней  пойти за колосками. Бабушка боя-лась, потому что в то время за сбор колосков сажали в тюрьму – это считалось расхищением госимущества. Прав-да, когда ловили детей, то, жалея их, высыпали собранные колоски, а детей прогоняли.
Муки не было в доме, и колоски очень пригодились бы, тем более, что Клавка пообещала перемолоть их в своих жерновах. Взяв маленькое ведерочко и пообещав скоро вернуться, мы с Клавкой ушли.

      Поле начиналось прямо за нашими хатами, но Клавка предложила пойти очень далеко, на другой конец села, там ночью работал комбайн и еще не успели все убрать – значит колосков много. Действительно, колосков было много , и мы скоро набрали почти по полному ведру.

      Я была очень рада удачному походу: теперь бабушка уж точно в награду отпустит меня погулять к девчатам. Увле-ченная работой, я смотрела только под ноги. И вдруг, со-вершенно неожиданно, подняв голову, на расстоянии не-скольких десятков метров, увидела приближающегося Рыжего.
Он не спешил, шел медленно, твердо уверенный, что мне некуда деться.
- «Ну, что балая, тепер ты вид мене никуды не динешся! Зараз я тебе…», - и дальше шла отборная ругань.

      Я сначала окаменела, потом попыталась спрятаться за Клавку. Она была здоровая девка, года на четыре старше меня. Но Клавка весело хохотала: «Не бійся, нічого він тобі не зробить». Поняв, что от нее мне не дождаться помощи. Я кинулась бежать к дороге, которая вела в село. Но Рыжий сориентировался и быстро перекрыл мне  отход. Я вынуж-дена была повернуть в противоположную сторону, в открытое поле. Но я не умела бегать по колючей стерне так быстро, как по гладкой дороге.

      Рыжий быстро догнал меня. Схватил за рукав платья, пытаясь повалить. Старенькое ситцевое платье лопнуло, и кусок платья вместе с рукавом  остался в руках урода. Я старалась вырваться из его рук, но силы были не равные. Я орала и сопротивлялась, как могла. Он уже сидел на мне, пытаясь снять с меня трусики, когда послышалось конское ржание и бричка, запряженная лошадью, стала быстро при-ближаться к нам. Увлеченный борьбой, Рыжий не сразу по-нял, что нужно бежать, но потом встав, отошел на пару ша-гов, зло матюкнулся и бросил на ходу:
- «Я тебе всеодно спіймаю, и буде тобі кінець, балая!». И не спеша направился к посадке.
Бричка остановилась и знакомый голос спросил:
- «Тоня, що с тобою, що він тобі зробив?». Я сидела в пыли, размазывая слезы. Меня трусила нервная дрожь, я не могла сказать ни слово. Мне не верилось в чудо спасения.
Это действительно было чудом, что Иван, тот самый учение тети Тани, который уже однажды помог отстоять Милюську, возвращался из поездки по окрестным селам по этой дороге.
Дядя Ваня усадил меня рядом с собой и пообещал, что отвезет домой. Подбежавшая Клавка протянула мое ведерко с колосками, но Иван сказал:
- «Краще висип їх, бо як хтось побачить, може бути го-ре».
Так неудачно закончилась моя попытка «обогатиться» за счет государства. Тепер уж совершенно законно меня нику-да не выпускали, да я и сама боялась далеко отходить от ха-ты. Но был в этой истории и положительный момент –
у мамы окончательно пропало желание переселяться на по-стоянное жительство в деревню, как ни уговаривали ее ро-дители.
- «Даю слово, мы не будем перебираться в деревню на постоянно, но в эту осень последний раз ты пойдешь в шко-лу здесь, хотя бы первую четверть»,- сказала мама и ласково добавила: «Очень прошу, дочечка. Рыжего не бойся, дед тебя будет встречать со школы».
После первой четверти, когда уже стало очень дождить, мама сдержала слово и приехала за мной.

      Мы по-прежнему еле сводили концы с концами, поэтому тащили все, что могли из села в город. Но этого хватало не на долго. Нужна была какая-то постоянная работа. Мама набралась смелости и попросила у бабушки Танину старенькую швейную машину, которая не раз уже спасала от голода в тридцатые годы. Бабушка не умела шить, машина пылилась, но отдать маме отказалась:
- «Люсенька, мы старики, помочь нам некому. Не дам я тебе машинку. Вдруг нужно будет продать».

      И тогда мы задумали просто украсть машинку. Машинку спрятали в мешок, засыпали картошкой и стали сторожить попутку. План мы тщательно продумали: в момент, когда нужно будет грузить вещи, я должна была отвлечь бабушку.
Но, как назло, два дня мы не могли уехать. Нервы были на пределе, когда, наконец, мы сели в машину.
- «Стыдно», - говорила потом мама. Украли, но эта ста-ренькая зингеровская машинка спасла нас от голода.
Самое интересное, что мама не умела шить. Но жизнь заставила учиться. Как-то, совершенно случайно, мама на-шла свой гимназический передник и маму осенило: его можно распороть и шить такие же.

      Работа была очень кропотливая – нужно было внизу за-ложить штук 20-25 мелких складок по полсантиметра. Но мама блестяще освоила эту технику. Весной и осенью сту-чал трудолюбивый Зингер, днем и даже ночью.
Нужно было пользоваться моментом, пока были заказы – остальную часть год передники никому не нужны. Приходилось мне помогать маме – вынимать наметку, пришивать пуговицы доверяли МНЕ. И  тут уже никакие просьбы под окнами – «пустите Тоню погулять» - не помогали.

      Зато впервые в жизни на майские праздники  мне купили новые туфли на маленьком каблучке. Обедали мы, правда, не каждый день, но теперь уже не из-за отсутствия денег, а из-за отсутствия времени на при-готовление обеда.
Напряженная работа, бессонные ночи давали себя знать - у мамы участились сердечные приступы, начали отекать ноги.

      Но мы стали жить приличнее. Мы уже не голодали, а «недоедали», как говорила мама.
Мамино незаконное шитье было наказуемо. И приходи-лось скрывать его, чтобы не дай Бог, не узнал финотдел. Наглядным примером была наша соседка по лестничной клетке, тетя Шпрынза. К ней очень часто наведывался фин-отдел, потому что она тоже шила. Помню, раннее утро. Ти-шина… Двор еще спит. Раздается громкий стук в дверь Шпрынзы.
- «Откройте дверь!, - грозно требует мужской голос. Не-медленно!» Молчание.
- «Откройте дверь, я вам говорю! Откройте, а то будет хуже».
- «Хуже быть уже не может. Чего вы орете как недоре-занный?! Ходит тут всякая шантрапа. И вообще, кто вы та-кой?».
- «Я инспектор финотдела. Что я похож на шантрапу?».
Тетя Шпрынза приоткрывает дверь на цепочку:
- «Не, Боже сохрани, вы не похожи! Но шантрапа так похожа на вас! На днях один так же ходил и кричал «от-кройте, я энергосбыт». И что вы думаете получилось потом? Пропал счетчик!».

      Шпрынза давно уже поняла, кто это, и что он хочет, но ей нужно потянуть время, пока ее сын Мишка собирает  все ее шитье и вылезает через окно во двор и передает мне в окно корзинищу с «вещдоками». У Шпрынзы двое детей. И она шьет ночами после рабо-ты, чтобы хоть  как-то прокормить детей. Но закон запре-щал. Нельзя!
Приближалась Пасха – праздник, который ожидали у нас во дворе все дети, невзирая на национальность. Собственно, не только сама Пасха, как страстная пятница – удивительно интересный и красивый праздник. Вечер поисков Христа.

      У нас во дворе жила многодетная семья. Мальчик Игорь из этой семьи клеил сказочные фонарики. Его мама поти-хоньку их продавала, но это считалось большим позором, и поэтому об этом нельзя было даже говорить. Финотдел мог обложить налогом и даже арестовать. Это была частная деятельность, а у нас тогда все было государственное. Фонарики были различной формы. Они могли быть в форме сердца, пасхи, прямоугольника. Игорь ювелирно вы-резал в картоне различные фигурки и заклеивал их цветной бумагой. Чаще всего это были крест, овечка, крашенка. Во-внутрь ставилась свечка , когда ее зажигали -  красота полу-чалась неописуемая. Стоил такой фонарик по тем временам довольно дорого. Но Игорь постепенно одарил фонариками всю дворовую детвору.

      Запомнилась мне одна пятница, когда мы всей гурьбой, с фонариками в руках собрались в церковь за огнем. В воротах мы столкнулись с мамой Борьки Вайсмана.
- «Боря, ты куда?», - удивленно спросила тетя Софа, раз-глядывая Борьку с фонариком в руках.
- «Мама, не волнуйся! Мы быстро, только зажжем свеч-ки и домой!». Удивленная тетя Софа осталась у ворот, а мы побежали бегом в церковь, благо она была недалеко – всего за несколько кварталов. Мы всегда бежали туда, а вот воз-вращались медленно, боясь потушить свечу, говорили – это плохая примета.

      Полутемные улицы были полны какой-то таинственно-сти: то тут, то там мелькал огонек, часто просто свеча, за-вернутая в кулек из бумаги, различные фонарики. Наши изумительные фонарики вызывали всеобщее восхищение. И хотя большинство из нас не знали толком смысла ритуала, возвращались мы торжественно, какими-то одухотво-ренными и добрыми.

      Пасху у нас праздновал весь двор. Тот, кто пек паски – угощал соседей, дети во дворе менялись крашенками и вы-ясняли, чья крепче.
Как-то тетя Шпрынза обратилась к маме:
 -«Мадам Галецкая, научите меня, как делать пасхальное тесто, уж очень оно у вас вкусное. А я вас научу фарширо-вать рыбу-фиш по еврейски». Рецептом Шпрынзы я поль-зуюсь до сих пор.

                ***
      В тот день мы играли в волейбол старым резиновым мя-чом. Он появился неожиданно в самый разгар игры. Не-брежно бросив настоящий волейбольный мяч в центр круга, сказал:
- «Меня зовут Максим, буду жить в 15 квартире» .
Игра прекратилась, все удивленно смотрели на мальчи-ка, столь бесцеремонно ворвавшегося в нашу компанию. Девчонки онемели от восхищения. И было от чего. Парень-ку \было на вид лет тринадцать, четырнадцать. Модная ко-роткая куртка, сапожки очень шли его стройной фигуре. Но самое основное было не это. Золотистые, слегка вьющиеся волосы, зачесанные набок, серые лукавые глаза. Голос с легкой хрипотцой, придавали ему необыкновенный шарм. Если бы это было теперь, сказали бы - вылитый Костолев-ский, только с более мужественным лицом.

      Девчонок Макс покорил сразу, чего не скажешь о паца-нах. Они явно проигрывали новичку. Вовка-Ба в старой изодранной куртке, Муля с вечно торчащими длинными из коротких штанов ногами, Карапет Сенька и вечно шмор-гающий носом Игорь. Смотрелись очень бледно на фоне этого златокудрого красавца.
Играл в волейбол он отлично. Игра была в самом разга-ре, когда из подъезда появилась фигура маленькой толстой женщины. Перекатываясь с ноги на ногу она, как колобок, докатилась до середины двора и неприятным писклявым голосом позвала:
 - «Максим, немедленно домой!»
- «Мама, я еще немножко доиграю», - попросил Максим. Но женщина резко повторила:
- «Я сказала – немедленно!», Максим повернулся ко мне и попросил:
- «Закончите – занеси, пожалуйста, мяч». Но мать при-казным тоном  потребовала:
- «Еще чего не хватало, оставлять мяч! Забирай мяч и домой!». Смущенный Максим, забрав мяч, ушел. С этого дня мать Макса, которую звали Вера, приобрела кличку – Каракатица-жаднюга.
А я впервые в жизни влюбилась, да так, что совсем потеряла голову.

      Нас объединяло общее увлечение книгами. Мы стали обме-ниваться книжками, мнениями о прочитанном и постепенно сдружились.
В то время в футбол у нас во дворе играли мало, а вот волейбол был любимой игрой. У меня была отличная пода-ча, да и играла я неплохо. Часто,  подбадривая меня, Макс кричал: «Антон, отлично, держись!». Так меня никто не называл, кроме него. Нашим пацанам это очень не нравилось, и они подчеркнуто называли меня Тошка. Правда, интеллигентный Макс им не нравился еще больше. Зато я открывала в нем все больше и больше достоинств, и все больше влюблялась в него.
               
      Я по-прежнему часто болела. Казалось, болячки занима-ли очередь, чтобы напасть на меня: не успевала одна прой-ти, как следующая уже занимала очередь. Мама и сама бо-лела, но невзирая ни на что, из последних сил старалась где-то добыть деньги, чтобы меня хоть как-то подкормить. Продавать уже было нечего. Вес что можно – продали, ко-гда умирала тетя Таня. Кастрюли, тарелки, рюмки и даже нитки «мулине». Полупустая комната имела жалкий вид. На гвоздике, в углу на стене висело мамино «пасхальное» (как она говорила) платье, которое она одевала в исключительных случаях, когда шла искать работу.

      В центре стоял злополучный ломберный столик, кото-рый переворачивался при любом неловком прикосновении к нему, а старый диван с выпирающими пружинами, приходилось прикрывать огрызками дорожек и предупреждать садившихся: «Осторожно, а то провалитесь!». Но диван имел еще одно назначение. Он служил нам копилкой: когда были деньги в доме, под него случайно  закатывалась мелочь, мы ее не доставали. Мама говорила: «Пусть лежат на черный день! Это будет наша сберкасса», И, действительно, часто в критический момент, выметенной мелочи хватало на покупку хлеба. Но мое, почти постоянное полуголодное состояние не мешало мне стремиться во двор и, нарушая мамины запреты, гонять там.

      Там были друзья, а, главное, там был он, Макс. Когда я болела, он иногда подходил и стучал в окно. Если я не под-ходила – он бросал в открытую форточку пару конфет. Эти конфеты были лучшим лекарством. Они заставляли сильнее биться сердце и стремиться скорей выздоравливать, чтобы увидеть его!

      Макс все реже бывал во дворе – он готовился к поступ-лению в техникум. И  наши редкие встречи были для меня неимоверной радостью. Помню, как-то Макс предложил мне пойти пройтись вокруг дома. Как взрослым! Это было событие! Я, согласившись, страшно обрадовалась и тут же осеклась: на ногах у меня были старые шлепанцы, которые при ходь-бе падали с ног. Макс сказал мне – «подожди!», и убежал. Вернулся через несколько минут, неся в руках тапочки.
- «Одевай и пошли!». Я отшатнулась, замотав головой. Это были тапочки его мамы. У нас с ней была взаимная неприязнь.
- «Одевай и не волнуйся, мамы нет дома, она не узнает».

      Были густые сумерки теплого осеннего вечера. Дойдя до угла, мы повернули на Островидова. Улица утопала в темноте, и только Преображенская освещалась тусклыми огоньками. Мы шли смущенные, боясь коснуться руками друг друга. О чем мы говорили в тот вечер - не помню. Я не шла, я плыла. Казалось, еще секунда, дунет ветерок, и я, переполненная радостью, счастьем, восторгом от близости Макса, взлечу как шарик вверх.

      Мы шли уже по второму кругу вокруг дома. На освещенной Преображенской я, споткнувшись, чуть не упала. И тут я взглянула на ноги и вспомнила, что на мне, о ужас!, тапочки Каракатицы! Вдруг она уже ждет Макса у ворот? Я не пережила бы такого позора!. Что-то придумав, я заспе-шила домой. Так закончилась наша «взрослая» прогулка в тот вечер. Короткая, но длиною на всю жизнь.

                Продолжение следует

                ***
      Еще утром, столкнувшись со мной у ворот, Муля заго-ворщицки сказал:
- «Выходи вечером, будет облава»». Это означало, что вечером в овощехранилище, которое находилось в подвале напротив нашего дома, будут сгружать картошку. Огром-ную машину , полную картошки, обычно разгружали моло-дые солдатики, которые делали вид, что не видят как детла-хи охотятся за далеко «убежавшей» картофелиной. Мы бы-ли голодными, каждая добытая картофелина была на вес золота. Но эту охоту мы, дети, превращали в игру. Догнать далеко укатившуюся картофелину, было несложно, хотя чуть не вся Тираспольская собиралась здесь. А вот лихо нырнуть под машину и прямо из под ног солдатика с ружь-ем выхватить сразу штук пять! Это мог сделать только Ба,
да еще Муля.

      Солдатики изредка для вида покрикивали на нас. Они понимали, что не от хорошей жизни мы мерзнем здесь поздно вечером, охотясь за убегающими картофелинами.
В 1947 году в Одессе был настоящий голод. Почему-то об этом почти ничего не говорят. Помню, был такой мо-мент, когда у нас в доме не было ни крошки. Целых четыре дня! Ничего!

      Я немного простыла, поднялась температура, и мама ве-лела лежать в постели. Она уходила на целый день, чтобы хоть что-то добыть из еды. Вечером, вернувшись опять без ничего, она кипятила воду и давала мне попить. На четвер-тый день мама где-то добыла кубик бульона из американ-ской посылки. Заварив его в стакане воды, мама заставила меня выпить все до дна. И тут началось!. Меня рвало чис-той желчью, я корчилась от боли и вопила. Приехавшая скорая помощь сделала маме выговор: «Кто же так делает – после четырех дней голода, сразу дать такое количество яда. Вы могли убить ребенка!». Маму схватило сердце и скорой пришлось отхаживать еще и маму.

                ***
      В тот вечер, когда Макс позвал меня выйти погулять во двор, мне пришлось признаться, что мы идем на «облаву». Мне показалось, что Макс даже обрадовался приключению:
- «Я пойду с тобой, помогу тебе».
И, действительно, он очень ловко нырял под машину и набрал десятка два картофелин. Гораздо больше, чем я. Счастливые, мы возбужденно переговариваясь, зашли во двор и нос к носу столкнулись с Каракатицей, т.е.
с  мамой Макса.
- «Где ты так поздно ходишь? Почему я должна тебя ис-кать?»
- «Знаешь, мы собирали картошку для Тони», - Макс ра-достно потряс торбой с картошкой.
- «Почему это для Тони? Нам она тоже не помешает» Быстро домой!». Сказала, как отрубила, и покатилась впе-ред, не сомневаясь, что Макс не посмеет ослушаться. Но Макс протянул мне торбу:
- «Возьми, у нас есть»». Я замотала головой  и отступила шаг назад.
- «Я очень прошу, Тошечка, возьми!».
От его ласкового «Тошечка» я онемела. Воспользовав-шись моментом, Макс поставил торбу и побежал донять Каракатицу. Мы никогда не говорили с ним больше на эту тему. Но Каракатица, проходя мимо, презрительно окиды-вала меня взглядом, словно говорила – «посмотрим еще».

      Макс  вошел в мою жизнь, заполнив ее до отказа теплом и вниманием. И любовью. Так мне казалось тогда. Я стара-лась найти ее в любом слове, жесте, взгляде. Ну, а когда по-пытался поцеловать меня – тут уж без всякого сомнения – любит!!
Смешной случай произошел с нами (это я так думаю сейчас), а тогда. Я не могла открыть английский замок на входной двери. Стоя за моей спиной, Макс пытался открыть ее и, вдруг нагнулся и поцеловал меня в щеку! Я сначала онемела о неожиданности, радости и удивления, и не найдя ничего лучшего, смущенно сказала:
- «Это не гигиенично» Не надо!» - (так говорила моя ма-ма).
- «Да? А я и не знал!», - иронично ответил Макс. Он был старше, и, очевидно, это был не первый поцелуй в его жиз-ни. А я, очумевшая от радости, теперь, после «этого», точно знала – значит любит!

      Ранней весной мама меня увезла в деревню. Вернулись мы уже где-то в начале ноября. Трудно передать, с каким нетерпением я ждала встречи с Максом. За это время он ус-пел поступить в техникум, стал студентом, и во двор уже не выходил. Макс часто возвращался с занятий в окружении однокурсниц. Мы с ним почти не виделись и не говорили. Я, примерно зная, когда он возвращается, старалась попасться ему на глаза. Но кроме сухого «привет, как дела?», разговор не клеился. Боже, как я страдала, как надеялась, что все таки его  отношение ко мне изменится. Была последняя надежда, на день рождения Макса. Когда-то он говорил: «Вот на мой день рождения в декабре, я тебе покажу свою библиотеку». И я, вопреки всему,  ждала этого дня с замиранием сердца – если не пригласит, значит, все!

      Меня не пригласили… В день рождения Макса, я стояла напротив ярко освещенных окон на втором этаже и жадно вглядывалась в толпу девиц, красивых, в нарядных платьях. Особенно одна, с которой постоянно танцевал Макс, выделялась свои нарядом.
Накрапывал дождь, но я не уходила , стоя на высокой каменной скамейке я пристально следила за Максом. Он танцевал и был весел… А как же обещание показать биб-лиотеку? А прогулки вокруг дома… А картошка, собранная для меня? Ну, и самое главное, - поцелуй! После всего этого – такое предательство! Дождь пошел сильнее, но я не отрывала взгляда от окон второго этажа. Ноги у меня давно промокли. Опустив глаза вниз, я увидела на ногах мамины старые боты, в которых ходила в школу, мамина плюшевая кофта, сидевшая мешком на мне, и несуразный берет, лихо заломленный на одно ухо дополняли мой наряд.

      И вдруг, меня пронзило – конечно, кому я такая нужна? Разве  я могу сравниться с этими нарядными девочками? Макс постеснялся пригласить меня!
Я расплакалась, по-настоящему впервые поняв, что я выгляжу нищенкой на фоне этих девиц. Очнулась я от ма-миных слов:
- «Тоничка, что ты здесь делаешь? Одна под дождем?». Я не успела вытереть слезы, и мама, переводя взгляд на яр-кие окна, поняла их причину.
Придя домой, я выпалила маме:
- «Больше я не буду одевать эти тряпки!».
- «Не расстраивайся, тут дело не только в одежде. Отец Макса хозяин артели, они богатые люди. Мы не их круга. А вот в школу тебе придется ходить в этих вещах, пока ничего другого нет», - грустно добавила мама.

      О, эта безответная любовь! Я стала сторожить его после техникума, старалась попасться на глаза, но кроме равно-душного «привет», ничего не слышала. «Я ему больше не нужна!», - поняла я и начала мстить. Стоило Максу поя-виться, как подготовленные мною мальчишки кричали ему вслед - «майский жених». Почему майский, я и до сих пор не знаю, ну, а жених, потому, что всегда был окружен деви-цами. Мало этого, чудом не свалившись с окна второго эта-жа, я написала на стене: «Макс - майский жених». Видно, мы его здорово допекли, потому что однажды он отозвал меня в сторону и вежливо сказал:
- «Тоня, я очень прошу тебя, не называй меня «майским женихом. Пожалуйста!», - добавил, положив руку мне на плечо, и улыбнулся так, как только мог он. И унес мое сердце на долгие годы. Уж лучше бы он меня отругал.
Я больше никогда не дразнила его. Вскоре он уехал. Го-ворили, что Макс погиб в Афгане в 80-е годы.

      В тот год мое опоздание в школу на целую четверть сов-пало с введением английского языка. Из-за этого предложили оставить меня на второй год. Я была в отчаяньи. Я уже успела сдружиться с девочками и расставаться с ними ни за что не хотела. Маме посоветовали обратиться к преподавателю английского языка -  может она поможет? Правду говорят, что в этой жизни ничего не бывает слу-чайно. Все делается «почему-то и для чего-то».

      Встреча с этой обаятельной женщиной определила мою дальнейшую жизнь на долгие годы, научила многому хоро-шему и доброму. Нас встретила симпатичная женщина лет сорока пяти, немного полноватая, элегантно одетая и пах-нувшая какими-то удивительными духами.
- «Меня зовут Розалия Ароновна. Мне сказали, что вы не можете обратиться к частному преподавателю. Но терять год обидно.  Я помогу тебе, если ты готова каждый день заниматься во внеурочное время. Дело осложняется тем, что через три недели я ухожу из школы».

      За это время  я успела привязаться к этой замечательной женщине, очевидно и она ко мне привязалась, потому что когда пришдл время расставаться, Розалия Ароновна твердо сказала маме:
 -«Елена Алексеевна, вы не будете возражать, если Тоня будет ходить ко мне домой продолжать занятия, благо жи-вем мы в квартале друг от друга?».
Мама попыталась что-то возразить на счет денег, но Ро-залия Ароновна перебила:
- «О деньгах не может быть и речи. Я хочу, чтобы Тоня серьезно занялась языком».
С этого времени началась наша дружба с Розочкой (так мы любя ее называли), ставшей другом нашей семьи и моим добрым ангелом-хранителем.
Дочь Розалии Ароновны занималась в Ленинграде. Она очень скучала по ней и, видно, поэтому еще больше привя-зывалась ко мне. Стоило мне войти в комнату, Розалия Ароновна начинала говорить со мной по-английски. Только иногда она вставляла русский перевод какого-то слова, и опять переходила на английский. Мы много читали сказок, учили стихи. И обязательно Розалия Ароновна старалась меня покормить, зная, что я не всегда была сыта.

      Розочка принимала горячее участие в моей жизни. Пом-ню, узнав у мамы, что лежат два немецких флага (красный и белый), из которых некому сшить мне платье, Розочка отвела меня к своей портнихе. Платье вышло чудесное, только шерсть кусалась так, что я все время вертела головой.

      В этом первом моем роскошном платье, надушенная Ро-зочкиными духами, мы отправились с ней в театр Совет-ской армии, который находился в теперешнем ТЮЗе. Это был мой первый выход «в свет»  и я  его запомнила на всю жизнь. Мы потом много ходили в Розалией Ароновной  и в театры и кино, но этот поход запомнился почему-то особенно.

      Розочка оставалась моим добрым другом все годы до окончания мной школы. Когда я была уже в десятом классе, Розалия Ароновна должна была переехать во Львов к доче-ри – к тому времени ставшей известным скульптором. Но она не оставляла нас без своей опеки. «Тоня, - говорила она, - не нужно тебе поступать ни на исторический, ни тем более, на юридический. Не то время. У тебя есть вкус и ты рисуешь. Поступай в художественный». И не взирая на занятость, узнавала какие там экзамены, какой конкурс.

      Я не сдавалась -  хочу в университет! Но Розочкин совет много значил,  мама прислушивалась к нему, и я тоже. Кон-чилось тем, что я поступила в художественный и на всю жизнь осталась благодарна за это моему другу и учителю Розалии Ароновне.

                ***
      Было ранее воскресное утро. Меня разбудил веселый смех и собачий лай под окнами. Не одеваясь, я подошла к раскрытому окну и стала наблюдать как наш новый сосед, мальчишка лет двенадцати играет с рыжей собакой. Он так заразительно и звонко смеялся, гоняя мяч наперегонки с псом, что я невольно стала наблюдать за ними.
Мальчик был небольшого роста, довольно плотный, чтобы не сказать  толстенький, но очень симпатичный. Увидев, что я  за ним наблюдаю из окна, смутился, и быстро ушел. Хотя он перебрался уже дней десять тому, но во двор вышел впервые. Зато его гаммы успели надоесть соседям.

      Он занимался по классу скрипки и каждый день мама водила его в музыкальную школу. Говорили, что папа его очень важная фигура. Но он не привлекал внимания – утром машина увезла, вечером – привезла.

      А вот мама, Вера Васильевна, вызывала всеобщий интерес. Одевалась она так ярко и своеобразно, что невольно стала в центре внимания. Она носила ярко красную шляпу, перчатки и босоножки такого же цвета. По тем временам это было довольно смело.

      Все бы ничего, но когда она открывала рот, все немели: верхняя и нижняя челюсти были из чистого золота – «настоящая пещера Али-Бабы», как шутил Муля.
Говорила Вера Васильевна с легким провинциальным акцентом. Она преподавала в младших классах, и, как ока-залась потом, была очень доброй и симпатичной женщиной, которую муж держал в ежовых рукавицах.

      Сдружились мы с ней довольно неожиданно. Сидя под окном, я читала «Отверженные» В. Гюго. Книжка была так растрепана, с порванными листами, что проходя мимо, Вера Васильевна обратила внимание на нее:
- «Что такое интересное читаешь?»
- «Да вот, нет страниц в конце, так обидно!», - пожало-валась я.
- «Это не беда. Зайди через часок ко мне, я тебе дам эту книгу дочитать».
Библиотека у них была, надо сказать, огромная. Убе-дившись, что я очень аккуратно читаю, Вера Васильевна разрешила мне пользоваться книгами.
Я была на седьмом небе!
 
      Так началась наша дружба с этой милой женщиной и Алексеем, ее сыном. Когда я приходила, Алеша бросал му-зыку, выходил из соседней  комнаты и советовал мне, что взять еще почитать. Я к нему относилась как к малолетке, хотя разница у нас была года полтора. Может из-за его маленького роста.
- «Маленький, когда ты успеваешь заниматься музыкой и еще читать?», - спрашивала я шутя.
- «Не смей так говорить!», - обижался он. Но это не ме-шало нам быть в добрых отношениях.

      Наверное, через год после того, как они перебрались к нам во двор, я без предупреждения зашла к тете Вере. Она подшивала подол платья из шифона, да так, что не было видно с лицевой стороны ни стежка. Восхитившись, я по-просила научить меня так же ювелирно тонко подшивать. Я оказалась способной ученицей, и это еще больше сдружило нас. Как выяснилось потом, тетя Вера очень хо-рошо шила. Она шила одно-два платья в месяц тайно от мужа, чтобы иметь деньги на личные расходы. Но его высо-кое положение не позволяло ей этого делать. Да и ОБХС мог наказать. Поэтому к его приходу все тщательно прята-лось.

      Как-то тетя Вера предложила мне помочь ей подшить четырехметровую юбку-клеш. Моей работой она осталась очень довольна. С тех пор я постоянно помогала ей в рабо-те. Зная наше материальное положение, она стала мне пла-тить по 25 рублей за юбку. По тем временам это были немалые деньги. Понемногу Вера Васильевна стала учить меня крою и это потом мне очень пригодилось.

                ***
Мама всегда была занята добычей «хлеба насущного», поэтому мы никогда не гуляли с ней «просто так». Но сегодня нас пригласила на день рождения мамина приятельница тетя Катя. У нее было пианино и, зная мою страсть к музыке, пользуясь случаем, мама меня воспиты-вала на ходу:
- «К пианино не подходи без разрешения»
- «Громко не говори…»
- «Головой не верти – это неприлично!»
- «Хочешь что-то посмотреть - незаметно повернись на стуле в одну сторону, потом в другую…».

      И я поворачивалась вместе со стулом на все четыре сто-роны света, за что дома тоже получала выговор! Но все рав-но, я возвращалась довольная. Квартира тети Кати была вся уставленная статуэтками, картинами, мягкой  мебелью, на окнах висели занавеси. Это была сказка. Не то, что наша полупустая грустная квартира.
В руках у меня был пакетик с конфетами и печеньем, который меня заставила взять тетя Катя. Мы уже почти под-ходили к дому, когда поравнявшись с нами, какая-то об-шарпанная женщина кинулась маме на шею:
- «Елена  Алексеевна! Сам Бог послал вас мне. У меня такая безвыходная ситуация…». Это была Ася – дочь Со-фьи Семеновны, той самой, в подвале которой мы собира-лись на «литературные вечера» в первый год войны.

      После того, как румыны нас выселили и мы перебрались в другой конец города, мы не виделись. Ася сидела у нас, пила чай с печеньем и рассказывала обо всех превратностях судьбы, которые произошли с нею за эти годы.
- «Мама умерла, из подвала нас выселили, с работы уво-лили, деваться мне некуда, - жаловалась она. Ищу работу, хоть уборщицей».

      Это была уже не та Ася. Лицо у нее было опухшее, серо-го цвета. Видно, что она выпивала. Мама пожалела ее и разрешила пожить у нас, пока она не найдет работу. Она уходила на целые дни, а иногда не являлась по несколько дней. Говорила, ищет работу. В очередной раз она исчезла на несколько месяцев. Сначала мы волновались, потом собственные проблемы заслонили Асино исчезновение.

      Как-то вечером, когда мы уже собрались ложиться спать, раздался звонок. На пороге стояла Ася, очень при-лично одетая, а из-за спины выглядывал молодой человек вполне интеллигентного вида.
- «Елена  Алексеевна,, это мой муж, - представила она парня, - завтра мы уезжаем на его родину. Нам нужно пере-ночевать одну ночь… Умоляю, разрешите зайти…».
Мама объяснила, что у нас одна комната, и посторонний мужчина…
Но тут вмешался парень:
- «Елена  Алексеевна, бросьте что-нибудь на пол в кух-не. Мы уйдем рано утром».
Мама сдалась, и они вошли  в дом.
Володя слышал весь разговор и, вызвав маму в коридор, предупредил:
- «Мама, не делай этого, тут что-то подозрительное…»
- «Что может быть подозрительного? Обворует? Так у нас нечего брать».

      Рано утром, когда Вова встал, гостей уже не было, но и его гордости, американской  куртки с капюшоном, которую выдали на работе, тоже не было.
За метушней не заметили, что и мамина плюшевая коф-та, которую мы носили с мамой попеременно, тоже исчезла. Но самое интересное - на вешалке остался Асин шикарный жакет и добротное полупальто ее кавалера.

      Не пойти на работу Вовчик не мог – он был начальни-ком радиостанции, от него зависели люди и связь с морем. Пришлось одеть (за неимением ничего другого) полупальто вчерашнего гостя и поспешить на работу. Уходя, Володя наставлял маму:
- «Немедленно иди в милицию, а то неизвестно, что там еще…». Мама, держась за сердце, пыталась защитить Асю:
- «Она же оставила залог, что же я побегу в милицию, а вдруг это ей навредит?»
Но милиция пришла сама к нам. Оказывается, парень за-нимался грабежом. За ними следили, чуть не упустили из-за того, что они переоделись. Потом еще долго таскали Вов-чика за то, что одел ворованное полупальто. Если бы не его связи, неизвестно, чем бы это могло закончиться. Могли обвинить в соучастии.

                ***
      Мне повезло с друзьями. Ведь дружба  как любовь, как талант – дается не всем  и не всегда… Друзья по духу, а не по крови, и если тебе повезло и они у тебя есть – умей ценить их, умей дружить… Рано утром в мой день рождения раздается телефонный звонок, и я слышу слегка грассирующий голос моей люби-мой школьной подружки Шкили.
- «У нас еще ночь, но я хочу первой тебя поздравить и пожелать здоровья…».
Когда-то мы, четыре подружки, договорились никогда не приглашать на дни рождения друг друга. Друзья должны помнить. И кто остался жив – помнит…

      А я вспоминаю, как в 90-е годы жизнь безжалостно разбросала нас по разным концам света. Шкиля с семьей уезжала на ПМЖ в Америку… Про-щальное застолье было шумным и веселым. Острили, пели песни, в основном украинские. Песни то и дело прерыва-лись тостами:
- «За скорую встречу «там»!
Несколько человек уже имеют на руках билеты, другие ждут – «вот-вот». Они веселы и полны надежд на скорую встречу с уезжающими друзьями.
За столом сидят человек двадцать пять. И только пары две-три не разделяют общего оживления. Напротив меня сидит грек -  друг детства хозяина дома. Угрюмо вертит в руках рюмку. Задумался…  Молчу и я. Не могу говорить – горло сдавило, чувствую, начну говорить -  разревусь. Я вспоминаю…

      Было это в голодном 1947 году, к концу первой четвер-ти… Урок уже начался, когда в наш 2 «В» вошла завуч, ве-дя за руку девочку.
- «Ваша новая ученица», - представила она. Девочка бы-ла удивительного сложения, собственно, не сложения, а вы-читания, и, хотя почти весь наш послевоенный класс нахо-дился в одной весовой категории, наилегчайшей дистрофи-ческой, она безоговорочно заняла первое место.

      Я сидела на четвертой парте, ее посадили впереди на третью. С первой же минуты я стала называть ее Шкилей. Два карих глаза под копной вьющихся волос не обиделись, а наоборот, дружелюбно заулыбались… и я влюбилась сра-зу и надолго.
И тогда и сейчас, я не могу понять, как можно не быть влюбленной в свою подругу?!
Все школьные годы мы дружили вчетвером, как сидели. Завтракали вместе на нашей парте, все делилось поровну. У Шкили и Фиры завтраки были вкуснее - у них были папы, у меня и у Галки – похуже, у нас одни мамы…

      После школы разбрелись по разным учебным заведени-ям, виделись все реже, потом - по большим праздникам. Появились новые друзья – сокурсники… Но почему-то, когда много лет тому я серьезно заболела, самого известно-го врача в Одессе (через сотрудников своего мужа) привезла ко мне Шкиля… Она давно уже располнела, но я по-прежнему зову ее Шкилей.. И кто вообще может объяснить то чувство, кото-рое охватывает вас, когда вы встречаетесь с друзьями дет-ства? Заливает какая-то необъяснимая радость, когда вы, перебивая друг друга спрашиваете:
- «А помнишь, тогда на уроке английского?!     А помнишь…?» И вы, две почтенные дамы, на удивление окружающим, заливаетесь веселым смехом, забыв о возрасте, о ценах на рынке, о житейских неурядицах!

      Вы снова молоды, бодры и полны оптимизма! И все это -  подарок ваших друзей!
Из задумчивости меня вывела песня, только на этот раз - из другой комнаты. Это пел Шкилин восьмилетний внук, удивительно высоким и красивым голосом. «Талант», - го-ворят учителя…Завтра они все уезжают… Галка сказала, что тоже решила ехать ради сына…То и дело газеты подсчитывают вред от «утечки умов»… Интересно, а кто-нибудь подсчитал вред от «утечки» друзей? Как тяжело, когда некому сказать: «А помнишь…?»

                ***
      Я не очень любила ходить в гости в чужие дома – я стеснялась своей дырявой обуви, скромного платья и со-всем никудышнего пальто. Набралась я позора однажды, когда меня пригласила в гости новенькая ученица Эрна, переехавшая из Москвы. Жила она с бабушкой и дедушкой.

      Бабушка ее, Каллиопа Михайловна, была из старого аристократического рода, гордая гречанка, милейшая женщина, добрая и отзывчивая. Дед был полной противоположностью. Небольшого рос-та, с маленькими злыми глазами, всегда чем-то недоволь-ный, вызывал у меня антипатию. Он был бывший чекист.

      Я пришла к ним после школы, конечно, очень голодная. Но когда увидела накрытый стол, за который нас пригласи-ла Каллиопа Михайловна, я перехотела есть: большой круг-лый стол был накрыт по всем правилам этикета – каждый прибор состоял из трех тарелок, нескольких ножей. Вилок, ложек. И то, что меня доконало окончательно – что-то не-понятно красивое хрустальное (как называется – до сих пор не знаю), стоящее перед прибором. Может это была под-ставка для ножей, не знаю. Но она меня больше всего испу-гала. Ничего подобного я не видела никогда.
- «Мойте руки, девочки, и садитесь за стол. У нас сего-дня рыба и консоме из мяса, а на десерт…».

      Дальше я уже ничего не слышала. Мало этой фигни на столе, с которой я не знала, как обращаться, так еще какие-то «консоме!». Иди знай, как его кушать и с чем?! Руки мы с Эрной пошли мыть в конец темного комму-нального коридора. Я лихорадочно думала по дороге, как отвертеться от этого обеда. И не нашла ничего лучшего, как зайдя в комнату, выпалить:
- «Извините, но мама мне не разрешает нигде кушать. Меня ждет дома обед. Я должна уходить…».
- «И что же тебя ждет дома на обед?», - удивленно спро-сила Каллиопа Михайловна.
- «Мясо, курица и …», - тут я  хотела добавить что-то непонятное вроде «консоме», но мои знания в кулинарии в тот момент ограничивались только «мамалыгой» и картош-кой в мундирах.

      Уговоры остаться не помогли, глотая голодную слюну, пятясь к двери, я ушла. Как-то встретив мою маму, Каллио-па Михайловна спросила:
- «Почему вы не разрешаете Тоничке есть вне дома? У нее какая-то особенная диета?».
Мама объяснила причину. С тех пор, когда я бывала у Эрны и, если мне предлагали обедать, со стола исчезали все лишние приборы и все подавалось по «рабоче-крестьянски». Но все равно, я очень стеснялась, когда за столом на меня поглядывал своими маленькими глазками дед Эрны.

      То ли дело, когда я приходила к Шкиле. Ее мама, тетя Сара, типичная одесситка, килограмм под сто, была чудес-ным человеком, юморным и веселым. Когда я отказывалась сесть за стол, она обычно говорила:
- «Только враг не ест в доме. Ну, съешь за мое здоровье, или ты против того, чтобы я была здорова?! И еще поправилась?!». И я, с сознанием выполненного долга, съедала все.

      Жила Шкиля в малюсеньком дворе на несколько  квар-тир, примыкавших стеной к цирку. Все жильцы этого дома из поколения в поколение работали в цирке билетерами, кассирами, сторожами и т.д. Так что пройти на представле-ние, ничего не стоило, чем я иногда и пользовалась.
Тетю Сару любили все за веселый нрав, но боялись слу-шать те анекдоты, которые она рассказывала:
- «Сара Наумовна, не надо, мы не хотим в Норильск!», - кричали соседи, только она начинала.
- «Не волнуйтесь, я тоже хочу ночевать в своей посте-ли!», - отшучивалась она.
Уже много лет тети Сары нет в живых…
Дети и внуки давно разъехались. Засыпанные листьями стоят грустные могилы. Когда я бываю на кладбище, то обязательно кладу хотя бы один цветочек на могилу тети Сары, доброго друга моего детства.

      Кружилась голова то ли от голода, то ли от температуры, но я собиралась в школу. Строгая мама на этот раз сама предложила полежать:
- «У тебя рваная обувь, промочишь ноги – сляжешь окончательно».
- «Не могу, - отвечала я, - сегодня у Лермонтова дуэль. Рува будет рассказывать много интересного».
Этот аргумент подействовал -  мама обожала Лермонтова.
- «Ладно, иди, - грустно улыбнулась она. Только выби-рай сухие места, чтобы не промочить ноги».

      «Рува», так, любя, мы называли Рувима Борисовича. 
Уже весной мы знали, что в следующем году русскую литературу будет у нас вести Рувим Борисович. Радости не было конца! Кто ж его не знал и не любил! Этот бывший фронтовик был душой и заводилой всех школьных вечеров и мероприятий. Забравшись на стол (чтобы всем было вид-но), он проводил общешкольную зарядку, потом, шагая че-рез несколько ступенек, мчался на урок, а вечером его энер-гичный голос раздавался где-то в школе, где он вел драм-кружок для  старшеклассников.

      Помню, репетировали (кажется) «Снежок». Там играли старшеклассники, Были и ребята из мужской школы – Лёка и Додик. Нам, четвероклашкам, разрешили присутствовать на репетиции. Мы воспринимали это как награду и были в восторге от пьесы и особенно от Лёки -  озорного и веселого парня. Лёка даже шутя советовался с нами:
- «Правда, девочки, так лучше?». Стоит ли говорить, что мы все были влюблены в него.
Но это будет потом, а пока мы, ошалевшие от радости, спрашивали у старшеклассников:
- «Рувим Борисович строгий?». И они предупреждали:
- «Не очень радуйтесь! Очень строгий! Лентяев не тер-пит!».
В наш 5«В» он не вошел, а влетел. Высокий, худой, с огромным портфелем, набитым книгами.

      Надо сказать, что учебники Рувим Борисович не очень признавал. Ему казалось, что нас чуть ли не обкрадывают, не включив то или иное стихотворение или рассказ в школьную программу. Он стремился дать нам побольше внепрограммного материала, поделиться с нами тем богат-ством, которым был переполнен он сам до краев. Его уроки мы конспектировали уже с пятого класса. До сих пор у меня сохранилась тетрадь-самоделка (после войны было трудно с тетрадями), где законспектирована тема «Мертвые души» Н.Гоголя.

      Все наши ошибки он воспринимал как личную обиду. Горе тому, кто не знал, что «оловянный, стеклянный, дере-вянный! – это исключения из правил
- «Как, ты этого не знаешь?!», - восклицал он, потрясен-ный невежеством отвечавшего и хватался обеими руками за голову. Руки у него были особенные - с длинными нервны-ми пальцами музыканта. Они помогали ему выражать ра-дость, гнев, удивление..
- «Садись и учи», - следовал негодующий жест в сторону провинившегося.
- «Знай наших! Значит, можешь, когда хочешь!», - гре-мел его голос и следовал торжественный жест вытянутой руки в сторону вчерашнего двоечника, ответившего сего-дня. Заслужить похвалу Рувы было не так-то легко, но ты ходила именинницей, если уж он отметил тебя.

      Рувим Борисович много задавал учить наизусть. Мы чуть ли не всего «Евгения Онегина» знали.  А примеры по языку вроде «Маша ела кашу» вызывали у него бурю негодования:
- «Скажите, зачем написано столько прекрасных строк Пушкиным, Тургеневым?! Вы обедняете великий русский язык своими жалкими примерами. Пока лучше, чем они, вы не скажете, учитесь у них!».

      Рувим Борисович настолько восхищался русской клас-сикой, что слушать равнодушно его было нельзя. И это чув-ство восхищения и гордости он умел передать своим учени-кам. «И какой же русский не любит быстрой езды?», -начинал он еще с порога, швырнув свой огромный портфель на стол. И мы замирали…
Нужно сказать, что помимо педагогического дарования, он обладал актерским талантом, что для педагога немало-важно. «И, косясь, и сторонясь, дают ей дорогу другие народы и государства», -торжественно заканчивал он, а мы сидели, притихшие и гордые. После войны эти строки звучали осо-бенно актуально.

      А еще он умел в книгах всех писателей найти что-то близкое и современное нам. Рассказывая то ли о Гоголе, то ли о Пушкине, Рувим Борисович говорил так проникновен-но и тепло, что порой казалось, что он лично знал их и те-перь рассказывает о своих друзьях. Да, уроки русской литературы в старших классах были праздниками, которые  мы ждали с нетерпением.

      Больше 50-тилет прошло с той поры, а я как вчера от-четливо помню этот урок… Рувим Борисович рассказывал нам о гибели А.С. Пушкина, а в конце прочел «На смерть поэта» М. Лермонтова. Да как прочел! Сколько гнева, нена-висти, боли звучало в его словах! «Погиб поэт! – невольник чести…!», - читал он, а мы, притихшие, со слезами на глазах сидели, шмыгая носами. Давно прозвенел звонок, но мы не шелохнулись. «Лермонтова ждет та же участь – он погибнет в 27 лет, - закончил урок Рувим Борисович. Несколько минут стояла тишина, а потом мы не сговариваясь, размазывая слезы, зааплодировали ему, Пушкину, Лермонтову, всему прекрасному!.
Дома на вопрос мамы, почему я такая грустная, я ответила:
- «Лермонтова тоже убьют».

      После седьмого класса Рувим Борисович ушел от нас. Педагог, заменивший его, тоже был хорошим. Но мы боль-ше никогда не плакали и не аплодировали на уроках. Зерна добра и любви, посеянные нашим учителем в те далекие годы, остались на всю жизнь. Я не стала ни литератором, ни педагогом. Я – художник… Но если есть во мне что-то доброе и чистое, то всем этим я обязана моим учителям. И самому главному среди них – учителю ума и сердца -  Рувиму Борисовичу Рубину.

                ***
      Мы все реже собирались вечерами во дворе. Уроков бы-ло много: у девочек восьмой-девятый класс, мальчики уже были десятиклассниками. У нас появились свои школьные друзья, но время от времени мы по старой привычке соби-рались все вместе.
Эти майские дни, пожалуй, были последними, когда мы собрались все вместе и пошли в свой любимый парк Шев-ченко. Здесь на майские мы катались на лодочках, ели мо-роженое, и, самое главное, мальчики нарывали нам огромные букеты сирени.
Стало уже традицией, чтобы ребята, забравшись в сана-торий через забор, нарывали букеты девчонкам – каждый своей симпатии. Причем, чем больше букет – тем больше любит. В наше время язык цветов много значил.

      В этот раз самый красивый букет достался мне от Алек-сея. Он так вырос за последний год, возмужал и не уставал поражать меня своими взрослыми рассуждениями о жизни. Он очень отличался от наших несерьезных мальчишек, хотя и был немного младше.
У него появился командный тон:
- «Стой здесь, чтоб тебя не затолкали, а я достану биле-ты на лодочки!».
- «Садись так, чтобы солнце не слепило глаза», - строго говорил он мне.
В тот год сирень и акация зацвели одновременно. У нас во дворе росла  огромная акация. Когда она цвела, все дво-ры в округе наполнялись тончайшим ароматом.
В те послевоенные годы вся Одесса тонула в белоснеж-ном наряде акаций, сводя с ума влюбленных. Лучшей поры в Одессе нет, чем пора цветения акации.
Всего несколько дней, краткий, но прекрасный и неуловимый, как счастье момент…Казалось, вдохнешь, затаишь дыхание – сможешь постичь что-то невообразимо прекрас-ное…Но, почему-то, каждый раз не хватало времени на по-стижение…
Веселые и возбужденные, мы забежали во двор и уже собирались расходиться, когда Алесей крикнул:
- «Тоня, подожди! Ты же любишь акацию, я сейчас!».
Не успела я оглянуться, как он уже был на дереве. Дев-чонки стали просить – сорви мне, сорви ветку побольше. Но Алексей рвал и бросал вниз на меня, стоящую с задранной головой, только гроздья.
Солнце, высоко над землей,  сквозь ветки слепило глаза. Алешка весело смеясь, забрасывал меня счастьем. Иначе эти минуты назвать было нельзя.
- «Алешечка, сбрось ветки, что все бросаешь своей Тоньке одни гроздья», - просила Женька.
- «Так ветки с колючками, могут поранить лицо То-ни…».
На этой фразе раздался голос Веры Васильевны:
- «Так вот ты где» Алексей, немедленно слазь, поранишь руки, а у тебя концерт скоро»». Голос разрушил сказку, которую я вспоминала всю жизнь. Наверное, это называется счастье…

                ***
      Мне все сложней становилось заниматься дома. Валик подрос, шум и гам стоял целый день. Уроки мне приходилось делать поздно ночью, но и тогда не было покоя: Вовчик, чтобы подработать брал чинить приемники. Треск, шум раздавался до часу-двух ночи. Видно тогда я и вырабатывала привычку – все важное делать ночью.
В старших классах я все чаще уходила заниматься к Фирочке или Кляче, иногда оставалась на ночь у них. Галка-Кляча (так ее называла старшая сестра Мэри), а мы ее чаще называли по фамилии – Плитманчик.

      Галка была удивительно честным и порядочным челове-ком. Она – отличница, не чета нам, и списать у нее задание было невозможно.
- «Не проси, не дам! Давай я тебе объясню». Какие мог-ли быть объяснения, когда мы с годами полностью игнори-ровала математику, физику. На этих уроках под партой ле-жали романы, благо преподаватели делали вид, что не заме-чают. Никакие уговоры на Клячу не действовали:
- «Я ваш друг, а не вредитель, списывать не дам», - гово-рила она.
Иногда приходилось задание по алгебре или физике просто выкрадывать из ее портфеля.
Наши родители верили ей безоговорочно. Если Галя сказала – сомнений не может быть! Честность ее была вне сомнений. Закончила Галка школу с серебряной медалью и собралась поступать в университет.

      То, что произошло тогда, у меня не укладывается в го-лове до сих пор. Я шла в институт на экзамен по математи-ке, словно на эшафот. До этого я сдала историю и сочине-ние на «5», но математика грозила провалом…
Галка пошла меня поддержать… Экзамен принимал ста-ренький педагог в тесной, жаркой комнатушке. Уже все же-лающие почти прошли. Я обреченно стояла среди несколь-ких человек, таких же «звезд», как и я.
Спасаясь от жары, дверь в аудиторию была полуоткрыта и все, что там происходило, было отлично слышно:
- «Давай, Тоня, иди! Я тебе подскажу», - шептала Галка, подталкивая меня.
- «Что, весь курс за десять лет подскажешь?», - огрыза-лась я.
- «Была бы другом, сдала бы за меня…», - шутя произ-несла я.
Два огромных голубых глаза Клячи полезли на лоб…
- «Ты, что, серьезно?!», - спросила она, почему-то не очень испугавшись.
- «На похоронах не шутят!», - ответила я, понимая, что об этом не может быть и речи, с Галкиными-то принципа-ми.
И тут Галка ошарашила меня так, что я до сих пор не могу прийти в себя.
- «Давай зачетку, быстро!!», - выпалила она и шагнула в открытую дверь.
- «Назовите фамилию и тащите билет», - уставшим голо-сом сказал педагог, не глядя на вошедшую.
- «Галецкая Антонина Ивановна. Билет №…», и Галка начала читать первый вопрос.
Педагог, до этого сидевший сонно уставившись в окно, развернулся всем корпусом к Галке и удивленно приподнял очки…
Дело в том, что она нещадно картавила и, вдобавок ко всему, была типичной дочерью еврейского народа.

      Несколько минут педагог ошалело смотрел на Галку, а она, повернувшись спиной к нему, уже доказывала теорему, рисуя на доске. То ли Галкины знания сразили старика, то ли что-то другое, но даже не дослушав до конца, он поставил ей четверку. Я одурела от радости.

      И только когда мы вышли из помещения, до меня дошло -  какой опасности я подвергла Галку. Ведь если бы все от-крылось, она могла не поступить в институт!. Да мало ли как ее могли наказать! Совесть меня мучит до сих пор -  как я могла так совратить нашу железную Галку. Она давно живет в Америке и мне ее очень не хватает… Навряд ли мы когда-то встретимся… Правду говорят – ста-рый друг стоит новых двух!

                ***
      Мы росли в период, когда было раздельное обучение: мальчики отдельно, девочки – отдельно. Где-то начиная с 7 – 8 класса устраивались вечера, на которые приглашались мальчики из соседних школ. Это было событие! А если еще можно было потанце-вать…

      Мы застали еще Военно-музыкальное духовое училище, находившееся на Тираспольской, 12. Учеников почему-то называли «духоперами», но эти мальчики в военной форме, умевшие хорошо танцевать, были украшением  любого ве-чера. Лучше них никто не танцевал бальные танцы.
Иногда нам доставались билеты на общегородские вече-ра во Дворец пионеров. Ну, это нужно было еще заслужить! Для меня проблема упиралась в отсутствие приличной оде-жды.

      Мы были уже взрослые девушки и одежда начала играть немаловажную роль. Если еще год-полтора тому мне было безразлично, идет ли это платье мне или нет, нравилась я кому-то в нем или нет, то теперь я остро чувствовала -  эта вещь не украшает, а портит меня. С нарядами у меня по-прежнему было напряженно. Поэтому я редко стала ходить на вечера, во мне поселилась какая-то неуверенность, даже закомплексованность – я хуже других…

      Ладно, страшненькое пальто, его я спешила сдать поско-рее в гардероб. Но платье, обувь… Я старалась на вечере стать за кем-то, за чем-то так, чтобы меня было поменьше видно, и мучительно переживала, если приходилось танце-вать.
Многим сегодняшним детям этого не понять, хотя и се-годня есть много  таких «Тонь».

                ***
      Помню новогодний бал во Дворце пионеров… Одно слово «бал» чего стоило! Я не хотела быть Золуш-кой (без крестной и категорически отказалась идти на ве-чер). Невзирая на свои новые платья Фирочка и Шкиля то-же из солидарности решили не идти. Одна Юлька, хвастая новым платьем, говорила мне, что «это эгоизм» с моей сто-роны -  лишать девочек радости.

      И тут, как часто бывало, вмешалась тетя Сара:
- «Тоня, кто сказал, что ты не можешь одеть свое розовое крепдешиновое платье? Ну и что, что оно летнее?! Мы его сейчас утеплим», - роясь на ходу в шкафу, говорила тетя Сара. Проблема была в том, что все вещи тети Сары на меня были велики, а Шкилины – малы. Наконец, нашлась Шкилина шерстяная ядовито-зеленая кофта.
- «Ты в ней прямо как летняя Снегурочка!», - говорила тетя Сара, убеждая меня, что я не отразима в этом наряде. Я уступила… Мне очень хотелось пойти во Дворец.
Бал удался на славу! Мы веселились, играли, танцевали, но когда я сняла кофту, о ужас! – мое любимое, мое единст-венное платье было безвозвратно потеряно! Ядовитая зе-лень полиняла так, что уже ничего не могло спасти розовый крепдешин платья.
Приходилось вес больше заниматься шитьем. Мамины переднички подкармливали нас два раза в год -  весной и осенью. Остальное время ее куцей пенсии в 250 рублей не хватало даже на еду.

      Вера Васильевна доверяла мне уже не только подшивать подол, но м более серьезные вещи. Я постоянно ей помога-ла в работе. Иногда приходилось сидеть по ночам, заканчивая срочный заказ. С одной стороны маму это радовало, с другой – ее вол-новало то, что на занятия остается все меньше времени, а выпускные экзамены приближались.

      Я упрямо стояла на своем выборе исторического фа-культете, тем более, что Алексей тоже собирался туда по-ступать. Но Розалия Ароновна, которая была главным кон-сультантом в нашем доме, категорически не советовала это-го делать. Она имела большое влияние на маму, да, если честно, и на меня. Я понимала, что она права. Если бы не Алешка, я бы уже давно сдалась.

                ***
      Наша с мамой комната все больше делалась похожа на проходной двор. Взад-вперед шастал Валик с друзьями, шумели частые гости и друзья Вовки. Мама все упорнее стала настаивать на размене кварти-ры. Если раньше она надеялась, что Вовка получит кварти-ру на работе, то теперь, после очередного скандала с Лель-кой, которая сказала - «мне здесь нравится и я никуда отсю-да не уйду», - решила, что чужие люди в коммуне лучше, чем такая скандалистка как Лелька.

      Я всеми силами старалась не допустить обмена: здесь, в этом доме все было родным – даже развалки, не говоря о друзьях и, особенно, об Алексее.
Как-то Вовка полушутя сказал маме:
- «Хочешь решить квартирный вопрос – есть вариант. Мой сотрудник Вася, помощник капитана, кстати, уже дав-но интересуется Тонькой. У него есть квартира и, вообще, богатый жених».
- «Так он же старый! Кому он нужен!».
- «Ну, не скажи. Ему только тридцать лет».
- «Так, что мне ему сказать?»
- «Скажи, что нам такие не нужны!», отбрила я.
Но Вовка продолжал обрабатывать маму:
- «Хоть вылезете из нищеты!».
Как-то вечером, виновата глядя на меня, мама сказала:
- «Дочечка, может, действительно подумаешь о замуже-стве? Сколько мы будем так жить, еле сводя концы с кон-цами?». Я вспыхнула:
-«Ты что, решила торговать мною?!». Мама смущенно отвернулась:
- «Извини, просто хотела для тебя лучшей жизни…»
Больше мы этого вопроса не касались.
 
                ***
      В новом сарафане, который мне помогла покроить и по-шить Вера Васильевна, я забежала к ней похвастаться. Дверь мне открыл Алексей.
- «Заходи, мамы нет, но я хочу с тобой посоветоваться».
- «Что случилось у господина музыканта?!, - шутливо спросила я.
- «Давай без шуток. Это вопрос моей судьбы…»
От такого начала я опешила. Последнее время Алексей меня поражал все больше и больше.. Я не могла привыкнуть к его серьезным рассуждениям о прочитанном, выводами и поступкам взрослого человека, а не мальчишки.

      Я уже давно заметила, что нравилась ему. Мне нрави-лось его ненавязчивое внимание -  коснуться руки невзна-чай, поправить косу, подавая пальто, шутя застегнуть пуго-вицу, поднять воротник – «чтоб не замерзла»…Это было все так ново и совершенно не похоже на наших мальчишек.
Алексей мне нравился все больше.
- «Проходи, садись и отнесись серьезно к разговору. Ты знаешь, папа и мама спят и видят меня выдающимся скри-пачом. Но второго Паганини из меня не получится., гово-рят, что я очень способный. Я не хочу посвятить свою жизнь всецело концертам, переездам, гастролям… Я хочу иметь семью, жену, детей и ходить с ними на концерты, а не быть рабом музыки».
Алексей умолк. Было видно, что он волнуется. Не зная, как выйти из положения, я попробовала пошутить:
- «Маэстро, какая муха укусила вас сегодня, и что…».
- «Пожалуйста, не шути, - перебил он меня. От твоего совета зависит мое решение. Я хочу как и ты поступать на исторический. Ты будешь на втором курсе, я -  на первом. Тебе ведь не безразлична моя судьба?».
- «Конечно, нет, но твои родители…».
- «Никаких «но»! Говори честно – бросать музыку или нет?!».
- «Если ты так категорически ставишь вопрос -  бросай. Значить ты не любишь музыку настолько, чтобы посвятить всего себя ей…»
- «Люблю музыку, но…», - он осекся и даже покраснел...
В это время раздался звонок, и Вера Васильевна вошла в комнату.
- «Какая ты нарядная, Тоничка, разглядывая мой сара-фан, говорила
Вера Васильевна, поворачивая меня во все стороны.
- «Ты молодец Тоня, отлично сшила. Можешь скоро брать заказы, - шутила она. Ну, что, будем пить чай?», - спросила Вера Васильевна и пошла в комнату.
- «Аля, ставь чайник, а я сейчас», Алексей приложил па-лец к губам:
- «Ни слова маме пока!».

                ***
      Как- то не успела я вернуться  из школы, как мама  велела мне идти к Вере Васильевне:
- «Иди срочно, она уже дважды подходила и спрашивала тебя».
Бросив портфель, я помчалась к Вере Васильевне, на-верное, есть какая-то срочная работа, думала я.

      Дверь открыла Вера Васильевна, не предлагая раздеться и сесть, прямо с порога резким голосом, которого я никогда не слышала от нее, она почти крикнула:
- «Как ты могла!! Я не ожидала от тебя такого!!».
- «В чем дело?, - испугано спросила я. Что случилось?».
- «Ты еще спрашиваешь?! Как ты смеешь смотреть мне в глаза – ты воспользовалась тем, что мальчик в тебя влюб-лен… Но он же ребенок…».
Ошалевшая от такого натиска, я не знала, что сказать.
- «Вера Васильевна, в чем моя вина, почему вы кричите на меня, со слезами на глазах спросила я.
- «Ты еще спрашиваешь! Зачем ты сказала Алексею, чтобы он бросил музыку? Ты ему жизнь ломаешь, ты ведь знаешь, что он талантлив, у него может быть блестящее бу-дущее, а ты…»
- «Подождите, Вера Васильевна, почему вы решили, что это мое решение, а не Алешкино?».
- «Твое! Ты старше и пользуешься этим!». С этими сло-вами
Вера Васильевна полезла в ящик стола, где лежали учебни-ки Алексея.
- «На, читай! Вот его дневник, читай, что он пишет!».
- «Извините, но читать чужие дневники…»
- «Читай, я настаиваю! Я не могла понять, откуда эта решительность у Алексея, стала искать причину и нашла этот дневник. Читай, читай», - сунула она мне в руки тол-стую тетрадь.

      Делать было нечего, и я стала читать. Алексей подробно описал наш разговор в тот день, когда спрашивал у меня совета на счет музыки.
«Тоня для меня самый важный человек на свете, и я рад, что она разделяет мое мнение и поддерживает мое решение бросить музыку, - писал Алексей. Я все не решаюсь откры-то сказать ей о своих чувствах, но знаю, что она мне отвеча-ет взаимностью! Я счастлив!».
- «Ну, что ты теперь скажешь?!», - агрессивно спросила Вера Васильевна.
Изумленная прочитанным, я не знала, что ответить… Сердце колотилось от того, что Алешка меня любит, я ему нужна, но этот скандал…
- «Что ты молчишь, говори!, - настаивала Вера Василь-евна. Ведь он тебе не нравится даже, правда? Тебе приятна его детская преданность. Мне твоя мама сказала, что у тебя есть жених, капитан, и ты выходишь замуж. Я не позволю играть судьбой моего сына!. Ты Алеше завтра же скажешь о замужестве, и что он тебе даже не нравится».
- «Я не могу сказать этого, это неправда», - пробовала я возразить. Но разгневанная мать не хотела ничего слушать:
- «Дай слово, что ты больше с ним не будешь видеться и скажешь о своем замужестве. А я все сделаю, чтобы он вы-бросил эту дурь из головы. Мы переезжаем в Москву, там консерватория, и Алексей будет там заниматься».
Последние слова меня оглушили: Он уезжает!!
- «Дай мне слово, что о нашем разговоре Алексей ничего не узнает» Я тебя считаю порядочным человеком и хочу верить, что ты сдержишь слово».
- «Я не могу дать вам слово потому, что это все неправ-да, мы с Алешкой друзья, но…».
- «Вот-вот, - перебила меня Вера Васильевна, - объясни ему, что он еще ребенок, что он тебе не нужен, что кроме дружбы между вами ничего не может быть! И умоляю, - до-бавила она, - скажи, чтобы он занялся музыкой, что ты шу-тила, когда советовала бросить музыку! Ну, хочешь, я стану на колени?! Я тебя не выпущу, пока не дашь слово».

      В моих висках стучали только слова: «Алешка уезжает в Москву!!
Я его больше не увижу». И я дала слово… Вернувшись домой после разговора с Верой Васильев-ной, я была сама не своя. Мама настойчиво пыталась выяс-нить, что со мной, но я на такие темы стеснялась говорить с ней.

      Обложившись учебниками, уставившись в одну точку перед собой, я делала вид, что занимаюсь. «Аля уезжает…я его больше не увижу...», стучало в висках...
Только теперь я поняла, насколько мне был дорог этот «маленький». Я не хотела себе признаться, что уже давно он мне больше, чем нравился. Нравится сочетание воли, ума, целеустремленности, бесконечной нежности, трепетной ласки и тепла по отношению ко мне.

      Долгие годы я потом искала это во всех, но… Тогда не ценила, потом поняла, но поздно… Я не  знала, как сдержать слово, данное Вере Васильев-не. Помог случай.Сидя у раскрытого окна, я пыталась зани-маться. Но ничего не лезло в голову.
- «Можно тебя отвлечь на минутку». От неожиданности я вздрогнула: в проеме окна появился Алексей.
- «Скажи мне  - это правда, что ты выходишь замуж? Только ответь «да» или «нет».
- «Понимаешь, я хотела тебе объяснить…»
- «Ничего не надо объяснять  только «да» или «нет», - жестко повторил он.
- «Алеша, вес не так…», - начала я.
- «Ясно! Можешь не продолжать! Будь счастлива!». Рез-ко повернувшись, он ушел…
Я не знала, что делать - бежать за ним? Что-то объяс-нять? А слово, данное его маме? Моей мамы не было дома и я дала волю слезам….

      Приближались экзамены, и наша четверка, которая не шибко «надрывалась» в течение года, решила серьезно за-няться подготовкой. У меня дома не могло быть и речи о занятиях – шум, гам, крики. Решили разбиться на пары: Шкиля – Галка, Фира – я. Занимались у Фирочки, если можно сказать, что это бы-ли серьезные занятия. Стремясь вывести меня из депрессии, Фирка начинала меня смешить. Она была такой хохотуш-кой, что оставаться равнодушной, когда она смеялась, было невозможно.
В конце дня Фирка подводила итоги:
- «Из сорока билетов с десятью мы  познакомились, на остальные тридцать есть еще день и ночь. Успеем!», - опти-мистично добавляла она.
Экзаменов в десятом классе было очень много, по-моему, штук десять. Но первыми шли самые важные -  со-чинение, математика, история СССР и т.д.
Лето, жарко. А мы идем на сочинение по русскому, об-ложенные шпаргалками - цитатами на весь  курс литерату-ры. Шевелиться резко нельзя – может все рассыпаться на глазах преподавателей. Писала о молодогвардейцах -  моих героях: я и в жизни старалась подражать им -  особенно Сережке Тюленину. Больно-  терпи! Нужно -  делай через силу!, как он.

      На экзамен по-английскому я пришла, но страшная сла-бость валила с ног. Я еще не могла понять в чем дело. Зато на математику я доползла – температура 38о .
Увидев, в каком я состоянии наша математичка Мария Семеновна, которая ничего хорошего не ждала от моих ма-тематических способностей и в нормальной ситуации, шеп-нула Галке:
- «Я прошу тебя, быстро дай Тоне списать и пусть она идет домой».
Диагноз врача был – двустороннее воспаление легких, немедленно в больницу! Так я и не закончила экзамены. Воспаление было таким серьезным, что меня положили в отдельную палату и обложили кислородными подушками, которых я боялась с детства.
Увидев их, я решила – ну все! Конец! Врач подтвердил – еще бы сутки и навряд ли бы  смогли спасти.

      В голове вес время вертелось – как экзамены…, экзаме-ны…, Алексей… и все проваливалось куда-то…  Между экзаменами мои девочки забегали на пару минут сообщить школьные новости и тут же убегали – нужно бы-ло готовиться.
Через дней десять, когда мне было уже намного легче, забежали
Витька-Муля и Борька.
- «Где ты пропала? И вообще, что творится во дворе – одни выбираются, перебираются какие-то новые жильцы».
Борька дернул Мулю за руку – вот придет Тошка,  сама все узнает.
В больнице я провела почти месяц. Когда меня выписа-ли, за мной пришла мама и торжественно сообщила:
- «У меня для тебя сюрприз, вчера Вовчик перевез нас на новую квартиру. Ты слабенькая после болезни, так, что мы сами решили переехать. Ты квартиру эту видела - это коммуна, но лучше жить с чужими, чем в нашем сумасшедшем доме».

      Я была очень недовольна обменом. После нашей шум-ной Тираспольской, район Баранова мне казался глубокой деревней.
- «Если со мной что-то случилось бы, ты не получила бы ничего вообще», - успокаивала меня мама. Пришлось сми-риться.
Выпускной вечер прошел без меня, и мое нарядное пла-тье, в пошиве которого участвовали чуть не все соседи на-шей парадной, осталось торжественно висеть на стенке.

      Я до сих пор сожалею, что не смогла побывать со всем классом на выпускном вечере. Проходил он прямо в вести-бюле нашей школы, без шумных застолий -  только сладкий стол, как рассказали мне девочки. Когда мои подружки пришли меня навестить, мама что-то испекла, и мы устроили «мини-выпускной», как сказала Фирочка.
Тогда мы были рады, что наконец, ушли из скучной школы, шутили, смеялись, давали слово никогда не расставаться…

      Но жизнь распорядилась иначе… Меня настолько закрутили последние события – новая квартира, подготовка к вступительным экзаменам, мамино нездоровье, что я старалась не думать об Алексее и даже не заходила в наш двор – я не знала как вести себя с ним. С одной стороны я себя чувствовала обиженной -  почему он не нашел меня. С другой – выходит, обидела его я.

      Был уже сентябрь, когда я забежала в наш старый двор.
- «Хорошо, что ты зашла, а то завтра нас посылают на картошку, Ба и Борька уже уехали, - выпалил Муля. Тут те-бе просили передать письмо». Он протянул мне запечатан-ный конверт. «И вообще, ты исчезла, даже адреса не оста-вив. Алешка с родителями переехал в Москву».

      Я взяла в руки конверт в полной уверенности, что это письмо от Алешки. Ждать пока приду домой, у меня не бы-ло терпения. Я зашла на нашу станцию, где мы любили иг-рать в детстве. Как всегда, здесь было полно народу.
Сев в уголочке, я открыла конверт и с удивлением прочла:
- «Тонечка, прости меня за все. Станешь старше - поймешь меня.
С уважением В.В.». А я так надеялась, что это Алешка вспомнил обо мне…

                ***
      Многие годы я искала похожего на этого «маленького» мужчину с сильным характером, волевым и нежным. Но сравнения были не в пользу тех – других.
И я продолжала искать и ждать… Но время берет свое…

      Была ранняя весна. Поздним вечером я сидела одна в комнате и читала. В спальне тихонько посапывал муж. Рез-кий междугородний звонок заставил меня вздрогнуть.
- «Говорите, это Москва…»
В трубке что-то затрещало, а потом приятный баритон произнес:
- «Здравствуй, Тоня!». Это был «его» голос, только воз-мужавший.
- «Аля!»,- скорей выдохнула я, чем сказала. На другом конце провода помолчали…
- «Так называли меня только мама и ты… Не забыла… Как поживаешь, капитанша?»
- «Откуда у тебя мой телефон?», -вопросом на вопрос ответила я.
- «Вчера в аэропорту встретился с Борькой, он на ходу 136продиктовал мне его…»
- «Гастролируешь, маэстро?», - шутливо спросила я.
Я не знала как мне себя вести с ним – шутить, иронизи-ровать, делать вид, что ничего не было, и я столько лет не ждала этого звонка…
- «Какие гастроли, ты же сама мне посоветовала бросить музыку. Я окончил институт международных отношений, работаю заграницей. Прилетел в Москву по делам… Через неделю женюсь…».
В это время в трубке послышался капризный женский голос:
- «Алекс, с кем ты говоришь?»
- «С юностью своей…», - довольно резко ответил Алек-сей.
- «Скажи, Тоня, ты счастлива? Только честно! Да или нет?».
Опять его максимализм, как тогда – «да» или «нет» и никаких плутонов.
Говорить правду я не хотела, врать тоже, и я положила трубку…
Прошлое не вернуть… И не нужно его тревожить…
Я дала волю слезам…
Через несколько минут раздался опять звонок:
- «Тоня, не бросай трубку! Скажи только «да» или «нет»?! Еще все можно исправить…».
Мне не хотелось, чтобы Алеша понял, что я плачу. Я су-мела только выдавить из себя:
- «Будь счастлив!..».


                ***
      Вот и закончилась моя встреча с прошлым…

   «Не из детства мы вышли, как все –
    Вышли мы все из войны.
    Дети беды, дети войны –
    Сестры и братья мои!»

      Память, словно перелистала страницы-годы моего дале-кого детства и юности…
Уже многих нет в живых из тех, кому можно было бы сказать:
- А помнишь?.. Нет многих старых друзей,  родных и близких…

      Уходит поколение детей войны… Но остается гордость – мы все же выжили, мы победили! И пусть вечная память героизму наших отцов и матерей, героизму родной Одессы будет жить в сердцах наших детей и внуков!
Помните, что без прошлого нет настоящего!
«Грядущее совершается сейчас»

      Помните!