Две большие разницы
- У меня есть Сканави для поступающих в ВУЗ-ы. Хотите задачку?
- Спасибо. У меня тоже есть Сканави.
- Зато, вероятно, у вас нет алгебры и начал анализа Колмогорова?
- У меня есть алгебра Колмогорова. Это начало всех начал.
- Значит, мы с вами хлебаем из одной тарелки. Не так ли?
Примерно такой диалог мог состояться, если бы мы с Сашей познакомились в поезде «Берлин-Стокгольм» весной сорок пятого. Но так далеко мы не заезжали. Мы просто учились в одном классе – математическом. Но этого мало: еще и в одной школе - семнадцатой. Только у него эта школа и этот маткласс был в Хмельницком, а у меня в Феодосии.
Вообще, мы оказались очень похожи. И его и меня учителя считали практически дебилом, но чрезвычайно одаренным и развитым. Ему говорили, что он «едет на старом багаже», мне – что у меня «умная голова, но дураку досталась».
Такие вот мальчики - с-умо-м.
Но были и различия. Хоть мы оба и любили порядок, и прилагали большие силы, чтобы добиться его, периодически заметая весь обнаруженный мусор под кровать, но, все же, Саша временами был более радикален. Он долго собирался с молодыми силами, но раз уж начинал санитарить, то устраивал тотальные торнадные уборки. На местном наречии это называлось «навести Париж».
Однажды я приехал после встречи с одноклассником и застал его в разгар такой чистки и мойки.
- Нам нет преград ни в море, ни на суше, - напевал он, вытворяя балетные па намотанной на ногу тряпкой. Слух, кстати, у него был отменный, а на фоне моего – вообще феноменальный.
Что за санитарный день?
Преображенное жилище топорщилось идеальным порядком, который был достигнут простым и радикальным способом.
Саша просто пораспихивал все вещи по углам, по полкам и шкафам. Чистота - залог здоровья!
Ну, и что мне оставалось сказать ему? Ругать нельзя. И весь вечер я его хвалил, разыскивая свои пожитки. Вещи, которые нельзя было теперь найти, вещи, которые раньше просто нормально лежали на виду.
Про одежду скажу. Честно - он поразил меня настоящим товарным изобилием. У него были синие-пресиние фирменные джинсы, жесткие, как иней, который лег на провода, и куча мала рубашек. Не в том смысле, что – маленькая, а просто он так их хранил – единым комом. Много. Не знаю сколько, может даже – все, что есть на Земле, за исключением только той, в которой он родился. Они, правда, были похожие: мягкие, фланелевые, которые не нужно гладить. Носил он их навыпуск и никогда не застегивал пуговицы на рукавах. Я, помню, еще тогда подумал: а что, если бы все не застегивали так пуговицы эти, глядишь, и жизнь наша была бы посвободнее.
И носков у него было без счета, и бездна маек и даже клетчатый носовой платок. Вещь, абсолютно, как я понял, бесполезная в жизни. Потому что, дожив до семнадцати лет, я так ни разу и не видел, чтобы кто-то ходил по улице, засунув кончик такого платка в нос. А целиком он не помещался – да вы, наверное, и сами знаете, пробовали же затолкать, узнав, что он «носовой»? Шутка, шутка это - не надо заталкивать.
Еще импортный дипломат и настоящий латвийский одеколон дзинтарс. А свитеров у него было столько, что я, запутавшись, спросил его честно, напрямую.
- Четыре, - ответил этот толстосум скромно…
При этой новости я вспомнил, что «два обеда все равно не съешь, два костюма не наденешь». Первой части этого высказывания я не верил никогда, а при счастливом случае – так и опровергал успешно. И вот пришла пора развенчать и вторую часть пословицы, зачем-то пропагандирующей аскетизм в нашей и без того нищей стране.
При всем этом к своему внешнему виду он был довольно равнодушен. А уж моду – просто ненавидел. Эта тяга подражать, этот страх оказаться вне приличного общества, быть осмеянным и отвергнутым – просто бесили его.
Мода на вещи, тряпки и книги.
Этих волнует, тех - удручает.
Эти - всю жизнь ей, те - только миги.
Этих - возносит, тех лишь смущает.
Мода на реплики, позы и жесты.
Этим в обязанность, тем - просто в шутку.
Эти - бегут с ней, те же - ни с места.
Этим - всю жизнь с ней, тем - на минутку.
Мода на мысли, мода на взгляды.
Этим - как помощь, тем - как измена.
Этим - как счастье, те - ей не рады.
Этим - сокровище, счастью замена...
Ровно 25 кило фантазий
Началось все с шутливых вопросов на прогулке: «Хотел бы иметь такую шляпу?», «Хотел бы быть таким толстым?» Я отвечал обстоятельно, развернуто. Саша внимательно слушал.
- А если ты поймал Золотую рыбку – какое твое первое желание?
Кто-то отмахнулся бы от этого важного вопроса или ответил, что придется. Но меня искренне интересовала эта проблема, и я много размышлял об этом раньше. Неужели и он?
- Еще одну Золотую рыбку, естественно.
- А второе желание? – Саша придвинулся ближе.
- Еще одну…
- А последнее? - с неподдельным интересом наклонил он голову.
- Еще…
- А у новых троих - что? Тоже?
Я кивнул.
Класс! В смысле – математический класс! Конечно же – сначала надо исчерпать все варианты геометрической прогрессии, умножать их, пока умножаются. А если сбойнет и рыбки перестанут плодиться, тогда уже с каждой – по три желания.
- Слушай, а если эти рыбки – живородящие?
- Ага, будет тебе тогда индетерминированный ключ! – я прямо завелся. - Читал у Шекли, как они выключить не могли тот прибор для серого порошка? Эти рыбки заполнят все моря и океаны, все бассейны и ванны!
- А ты фильм, про волшебные спички, видел?
- Ну, там и так понятно, что первое желание – про тысячу таких коробков!
- Ага, и в подарок - всю бороду Хоттабыча!
- И скальп!
- А зачем скальп?
- А про запас!
Мы разговорились не на шутку. Сдержанный Саша оказался мечтателем еще тем. Все фантазии у него были добротные, многочасовно продуманные, тщательно выверенные на непротиворечивость и достоверность – приятно же обсуждать! Есть где размяться профессионалу! А то выдумают на скорую руку нелогичное что-то, путано перескажут – тьфу, фантазия называется! Мечтать надо основательно, крепко. Относится к этому делу серьезно. И не скрывать этого всего, намечтанного тяжелым интеллектуальным трудом. Страна грез должна знать своих героев!
Вот, что лучше - проходить сквозь стены или быть невидимкой? Иметь неразменную десятку или вдруг, у водосточного желоба, найти вишневый, скрипящий, как седло, кожаный бумажник? Поймите нас правильно, мы не мечтали о богатстве, и наши пульсы были не маленькие и злые, а нормальные, ритмичные.
Мы просто любили сам процесс.
Жить вечно или беспечно? Десять раз в жизни убедить кого-то сделать то, что ты хочешь? Или иметь возможность прочитать любые десять мыслей? Возможность переиграть последние десять минут или заглянуть на десять минут вперед? Нет, без дурачков там всяких, серьезно! Что выбрать?
…Ох, где это видано, где это слыхано - чтобы взрослые мальчики и не учились, и не работали, а придумывали чёрти что? Ну и мальчики! Что молчите? Почему не отвечаете? Выиграли "Мурзилку", а сами молчите, как будто воды в рот набрали!
Никакие таблетки не подействуют, если заранее не верить в их эффективность. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, или не сделать? Так или нет?
Ну, тогда – ой! Кто не спрятался – я не виноват.
Итак…
- Что лучше, как ты думаешь: чемоданчик, который все увеличивает или который дублирует?
- Конечно, дублирует! Тогда можно деньги множить.
- А может их лучше увеличивать, чтобы были такие рубли, большие-большие?
- Не балуйся, давай серьезно!
- Серьезно – за фальшивые деньги посадят. Давай лучше – просто обыкновенный чемоданчик, как у Корейко.
- Но мы только дважды будем дублировать. А потом: одну банкноту из двух – разменивать, а сдачу – опять дублировать, и опять, и опять. Понял? Так, интересно, если четвертак взять, сколько получится так, - Саша потянулся за карандашом. - Дай листик, вон, от вчерашней пули.
- А может все-таки увеличивать? Я у Лема читал, как Тарантога придумал деньги с горизонтальной восьмеркой. Ну, типа - бесконечно много.
- Вот за подделку такой банкноты ты и получишь бесконечный срок!
- Так вот как можно стать бессмертным!
Мама у меня была строгая-престрогая, и я отрабатывал учебную барщину дома исправно. Надо было часами сидеть за столом в своей комнате и делать, и делать эти сизифовы уроки. Но часто у меня на коленях лежала художественная книжка, а еще чаще - я просто сидел и смотрел на огромную карту мира перед собой. И представлял…
- А хотел бы стать опять маленьким?
- Что бы типа – вундеркинд, да? Все знаешь, все умеешь?
- Ага, самый умный в садике!
- А курить как?
- Нет, не подходит…
Культурный слой
Он был как монолит какой-то цельнокроенный. Из неизвестного советской науке материала Артефактище задумчивое. Твердое и упругое. Вот это ощущение я помню совершенно точно: емкость и плотность. Казалось, что все мысли, которые ты мог придумать, были им открыты, обдуманы и отвергнуты. И потом еще раз отвергнуты. Поэтому он так вот и лежит на диване уже третий час подряд. Матерый такой человечище!
Отношение свое к окружающей действительности он выражал специфически. Например, протест – напускным согласием и одобрением. Непротивление злу насилием. Отрицания через два утверждения.
Все так жалко, примитивно и бездарно. Все это уже когда-то было.
Год последний. Он, конечно же, ударный. Если вмести мы - конечно, это сила.
В то время жизнь хорошо описывалась, в прямом и переносном смысле, любимым его выражением «Я знаю?»: -Я знаю? Город будет? Я знаю? Саду цвесть?
Естественно, поэт в душе и в тетрадке, он не мог спокойно пройти мимо братьев по жанру. Что написано там пером, что вырублено топором? О чем целинные былинники ведут рассказ, тьфу, былинные целинники!
Культура колебалась в унисон с линией партии, но никакой циркуляции воздуха от этого движения не наблюдалось. Все было настолько серо, что название «голубой огонек» отдавало прямо таки содомской дезинформацией. Саша сильно злился и плевался на стихотворный застой, и я был с ним полностью согласен. Все равно, я не читал, но честно осуждал с удовольствием.
В загробном мире классиков покойных
Поднялся раптом небывалый шухер.
Мы все их знали за людей спокойных,
Но все завыли, даже Феня Купер!
Плюётся Бунин в рыжую бородку
И Чехов нервно трусит головой.
А Лермонтов, как у стихе про лодку,
Утратил окончательно покой!
Ото-ж мы тиснули стишок в газету!
Встряхнули всех - от ГОмера до Лема.
Мерси тебе, крестьянскому поэту,
Шо публикуешь новую поэму!
- Вот, как хорошо композиторам! – восклицал Саша. - Написал какую-нибудь кантату – и говори, что она – во славу родной партии!
- Или сюиту, - поддакнул я.
Но он не обратил на это изречение никакого внимания. Саша уже смирился с моей привычкой употреблять смутнознакомые слова. Он рассуждал дальше:
- И ничего тебе никакой зам по идеологии не сделает. Ты говоришь: оно прославляет! Оно взметает! Вы чувствуете, товарищ секретарь? Трудящийся народ воодушевлен ораторией! А миллионы не могут ошибаться!
- А на самом деле?
- А на самом деле – это насмешка над тюрьмой народов, гневная отповедь тирану! – Саша вдруг нахмурился, - Поэтому композиторов и не стреляли, в отличие от поэтов…
- А я люблю песни. Мама, помню, пела «вот кто-то с горочки спустился…»
- Да, действительно, нот всего семь, - Саша задумчиво открыл тетрадку.
Я люблю твои длинные волосы И огни за широкой спиной.
Торжествующим, громким голосом, Пой, моя Алла, пой!
А к тебе я пылаю ревностью, Без тебя мне не в радость дни.
С глуховатой, боярской дерзостью Хрипи, Михаил, хрипи!
По тебе, по экрану размазалось, Ты - духовные наши харчи.
Сколько вижу тебя - столько радуюсь. Скачи, Валерий, скачи!
Уроки труда
- Какие у тебя в школе были самые любимые уроки?
- Боже упаси!
- Нет, я серьезно, какие?
Я задумался. Нравилось мне многое, но так, чтобы – «любимые»?
- Ну, например, биология…
- А чего? Из-за учителя?
- Ну, я знал все. И в дипломе – пятерка.
- И сколько пестиков приходится на одну тычинку?
- Сколько надо. Отстань!
И вправду, почему? Учитель, спору нет, был классный. Но и сам предмет мне нравился. Я вспомнил, как с упоением рассчитывал чёрти - какое там по счету поколение этих дрозофил, но говорить Саше об этом не стал. Перебьется.
А вот литературу я не любил. И это притом, что читать я обожал, и над книгами просто трясся. Точно, от учителя зависит.
- А рисование нравилось?
- Ну, рисовать я люблю …
- Нет, а рисование?
- Не-еа.
- А черчение?
- Нет. У меня всегда намазано было на листе.
- А физкультуру любил?
- Ты больной?
- А труды?
- Да отцепись, вот привязался!
- Делал указку, да?
- Отвяжись, говорю!
- Делал, делал! Точил, точил – и в конце сломал кончик?
- Откуда ты знаешь?
- Я тоже сломал…
Да, я отколол это острие. Строгал уже так тихонечко, так слабенько. Уже такая тоненькая верхушечка оставалась, еще чуть-чуть и… Даже не капельку – капелечку, капелюшечку! И треснуло! Это не я – это оно! Само!
Трудовик посмотрел – ну что, давай, начинай сначала. А там заготовка – как ствол столетнего дуба! Блин, в этой стране еще бы спички так делали! Каждую – из бревна!
Ну и что? И начал я по-новой ее папакарлить…
Спасибо, что конца урокам нет!!!
…Эх, указка-прибамбаска! Ну, мы тебя и ненавидели! Это как будто на уроках труда - кандальных рабов - кнуты изготовлять заставляли бы. После полного дня на строительстве этой пирамиды знаний, еще отдельно – уроки труда!
Вспомнилось мне такое школьное: я наклоняюсь к учебнику, прочитать что-то мелким шрифтом, а англичанка как рявкнет: "Не спать! Не спать!" И - указкой в живот! Раз - раз! Как ткнет, как ткнет! Больно так…
Труды еще тем отличались, что мы отдельно от девчонок учились-трудились. Единственный предмет такой. Раздельное трудовое обучение. Будущих матерей посвящали во всякие таинства, учили разным премудростям – во что завернуть голубец, как вышить крестиком тряпочку. А мы все вытачивали указку.
- Чем ты недоволен? Ты хочешь иголкой пальцы исколоть? – Саша с интересом посмотрел на меня.
- Нет, не хочу.
- А чего тогда?
Я и, правда, не знал. Но чувствовал, что тут неспроста все. Интрига какая-то урокотрудная. Каверза сверхурочная.
- Хорошо. Давай подумаем. Что твоя мама умеет?
- Все.
- В продуктах понимает, да? Гнилое – не гнилое, как приготовить, куда посолить?
- Да.
- В вещах понимает?
- Ну?
- В лечении? В ремонте?
- Понимает, понимает.
- Где что купить? Как назад сдать, если не подошло? Или если треснуло? Как тебя, болвана, воспитывать?
- Ну, к чему это?
- А вот подумай сейчас – откуда она знает это все?
- Ты думаешь? – он чуть не поперхнулся.
- Конечно! Почему мы этого не умеем, Саша? Их там учат всему, всему, что нужно будет в жизни! А мы со своей указкой – куда сунемся?
- Но ведь это заговор? Это же - матриархат неприкрытый!
- Тайный, Саша, тайный!
- Опять? Господи, и десяти тысяч лет не прошло…
Труд уроков
- Следите только за моей логикой, и тогда будет новость в вашем образовании, - по-одесски честно провозгласил лектор и принялся покрывать трехметровую доску вязью математических закорючек.
Легко сказать! Тут уследишь за ним, строчит, как пулемет Максима! – я безуспешно пытался сопровождать порхание мела и рукой, и головой одновременно. Так, что я пропустил? А, тут понятно. Тут тоже. Тут… Блин, пока я там разбирался, он ушел на полдоски влево. Как теперь это записать? Я стал срисовывать эту дурацкую вязь и проворонил всё следующее рассуждение.
Нет, так не пойдет! Или следить, или писать!
Самое интересное - они сами знали это! Наш по термеху так и сказал: "Ребята, или соображайте, или записывайте".
Черт, есть, наверное, какой-то Институт Учебы, который нужно закончить, прежде чем поступать в ВУЗы. Где учат на студента. Институт Учебных Умений какой-то. Нет, так: Всесоюзная Академия Учебных Умений – ВАУУ!
- Если бы все это сократилось, то о большем счастье и мечтать было бы нельзя в преддверии выходного.
Он еще шутит! Сократ сокращательный!
У нас в школе, помню, тоже все сокращалось. Наш первый отличник, Вадик, выходил к доске и пару минут, прищурившись, смотрел на тушу очередного уравнения из Сканави. Уравнение сие, хвост которого загибался на соседнюю доску, загадочностью и размерами напоминало подростка-диплодока в фазе акселерации. Вадик, для приличия покусав немного губы, писал одно промежуточное решение, второе и, повернувшись, спокойно подводил итог: «Здесь все сокращается. Ответ – ноль». Наша классная, Валентина Ивановна, тоже щурила глаза, но раза в два дольше. В конце концов, она качала головой, говорила «может быть, может быть» и вызывала второго отличника. Тот покрывал вензелями формул доску дважды, чтобы исписать то, что происходило в Вадиковой голове между условием и первой промежуточной записью. Потом выходил третий отличник и тоже самое проделывал от второй записи до следующей. И так далее.
Лешка, мой товарищ, как-то попробовал повторить этот финт: просто посмотрел на доску пристально и изрек – тут все сокращается, тут ноль. Его чуть из класса не выгнали.
- Нет, тут мы так отчаянно сокращать не будем, ребята. А то мы с вами будем похожи на Ландау, который при написании своих учебников периодически терял три – четыре страниц выкладок в трамвае, и вместо них писал «далее легко видеть, что…»
Черт, одновременно это невозможно делать! Выход один – мозг, связанный с глазами, должен смотреть на доску, а рука, связанная с ручкой – водить каракули в тетрадке!
Рука должна научиться жить самостоятельно, писать сама по себе.
Поначалу я ведь прилежно все записывал. Очень спешил, очень старался и почти успевал. Но оказалось, что - ни черта я не понимал. Потом я стал вникать, осмысливать, черкая какие-то обрывки мыслей на клочки страниц. На следующий день я с интересом разглядывал витиеватые загогулины: «Что же это я здесь написал?».
Позже я многое придумал, чтобы писать быстрее. У меня даже целая система сложилась: две-три буквы и апостроф – прилагательное, начало слова, дефис, последняя буква – существительное. А глаголы я вообще все заменял, все эти «вытекает», «равно», «происходит», «следует»: знаками равенства, стрелочками всякими. А если «вероятно, следует», то – волнистая стрелочка.
- Сейчас мы долго будем писать и рисовать, а в итоге окажется, что теорема доказана. Вы следите за нитью моих рассуждений, молодые люди? – он обернулся и обвел нас поверхочковым взглядом. - Этот рисунок разжигает интуицию, вы не находите?
Говорят, все изобретения в мире сделали лентяи. Наверное, мое «пиктограммное» письмо – не исключение. Оно появилось из предыдущего, «сокращенного» примерно через пару месяцев моих мучений. Я стал все чаще изображать человечков и всякие другие фигурки вместо беллетристики лекции. Рисовать я любил, а так оно и запоминалось еще лучше.
Саша называл его «узелковым».
- А теперь обведем это в красивую траурную рамочку… Ну, вот, теперь у нас на доске все готово к тому, чтобы стереть все это.
Еще я до такого додумался: поля в конспекте я очерчивал одним взмахом побольше, сантиметра по три. И на них – всякую чушь рисовал, типа как Пушкин на своих стихах женские ножки. А всякие термины я пробовал представлять в виде обычных вещей. Например, производная - это был поднос в столовой, константа – порция сметаны в стакане, а переменная – та же сметана, но разлитая по столу. Очень я сметану любил.
Плохо было одно - иногда, подыскивая яркий образ, я пропускал половину рассуждения на лекции.
- Вот и все. Надеюсь, понятно? Перерыв сейчас будет такой же большой, как моя просьба стереть с доски.
Черт, я опять прослушал!
В зоне особого внимания
Еще одно серьезное отличие было между нами, родственными душами. Он был пацифист пацифистом, а я - немного милитарист. Чуть-чуть, немножко совсем. Оружие мне, как и большинству мальчиков, очень нравилось и казалось невероятно красивым. Все лучшее – детям! А самое лучшее у нас что? Правильно, вооружение всякое. Сашу от этого прямо коробило. Кроме этого - я сильно любил море и корабли, потому что не поступил в Новороссийскую мореходку.
Вот эта большая страсть к кораблям и маленькая страстишка к вооружениям – и сошлись на моем неравнодушии к авианосцам. А что? Если в жизни каждой женщины должна быть одна большая любовь – к морякам, то в жизни мужчины может быть малюсенькая такая – к авианосцам? Ах, как они были прекрасны! Как они были грациозны! Я питал к ним настоящую слабость с элементами вожделения.
Живьем я видел только одного, он заходил в нашу бухту пару раз. Вертолетоносец «Москва», толстенький, коротенький, как укутанная в фуфайку невысокая тетка – красивый такой! А уж настоящих королев я рассматривал по вечерам, перед сном, в журналах, которые нашел, разгружая макулатуру в школе. Как же они были восхитительны! Грациозно загнутые палубы, приподнятые ватерлинии, головокружительные обводы корпуса! А две упругие паровые катапульты впереди, а широкая корма, разделенная десантной аппарелью?! Что еще нужно мальчику в юности?
Эти неимоверно прекрасные туши из «Зарубежного военного обозрения» и украсили нашу комнату.
Саша долго рассматривал картинки.
- Это что - «Пилигрим»?
- Почему именно «Пилигрим»?
- Ну, ты же у нас - пятнадцатилетний капитан?
- Семнадцатилетний, - я был почти на два года моложе его. – Это штабной корабль десантных сил, для обеспечения связи. «Маунт Уитни» называется.
- А, это как у нас «Академик Королев»? А чего он военный, если штабной? Назвали бы, как у нас – корабль науки.
Но праздник этого воинствующего милитаризма продолжался недолго. Руководство общежития в лице ярко накрашенной морды и в теле крикливой тетки, с изумлением обозрев предметы моего кроткого обожания, повелело сорвать со стен корабли вероятного противника.
Уцелел только «Энтерпрайз», первый авианосец с ядерной установкой, почти мой ровесник, самый большой среди боевых кораблей мира. Несравненный в своих изгибах, головокружительный в обводах, с такой узкой ватерлинией - он затаился на внутренней стороне дверцы шкафчика с едой. Нещадную цусимность комендантши он пережил среди хлебных крошек и колбасных хвостиков, заслонившись пустыми банками от варенья.
Он и примирил нас с Сашей. На его полетной палубе пятидесятиметровыми буквами было написано: Е=мс2.