Сегодня умер Женя Скачков...
Сегодня ему исполнилось 49 лет...
http://proza.ru/avtor/judzhin2004
Я вижу облако сияющее, крышу,
Блестящую вдали, как зеркало... Я слышу,
Как дышит тень и каплет свет...
Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня
Сияет влажный мир, грядет весна Господня,
Растет, зовет... Тебя же нет.
Но если все ручьи о чуде вновь запели,
Но если перезвон и золото капели —
Не ослепительная ложь,
А трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,
Великое «цвети», — тогда ты в этой песне,
Ты в этом блеске, ты живешь!
Владимир Набоков.
* * *
5 августа 2013.
Три минуты, помноженные на число остановок, и я буду на месте в назначенный час.
Сегодня путь не кажется долгим. В душном вагоне я не томлюсь, как обычно, а испытываю легкое волнение. Позади два месяца переписки с человеком, решившим сделать мне подарок от имени Жени - его книгу. И ожидание...
Гладко с дарителем не складывалось: нужно было состыковать время, удобное для обоих, а оно, как назло, не состыковывалось.
Казалось, что книга так и не придет, потеряется в дороге или вдруг произойдет что- то из ряда вон выходящее, ставящее крест на долгих ожиданиях.
И вот, наконец, я еду на встречу с незнакомцем, прилетевшим в Москву из Латвии.
Думаю о Жене... Каким он был?
Безусловно, талантливым и умным. И очень глубоким, неторопливым в суждениях. И в этой его неторопливости присутствовало что-то основательное и поэтому для меня убедительное. Это была особая основательность, без тяжеловесности и занудства, напротив, помогающая отчетливее увидеть то, что до сих пор не развиднелось. Основательность тонкая, мудрая и деликатная, произрастающая из духовности и интеллигентности.
А еще он был ранимым... До нервного дрожания душевных струн и внезапного отчаяния. И тогда рождались строки, которые и вознесли его, уже ушедшего, на вершину рейтинга.
"Небритый менестрель с опасной бритвой в кармане" - так назвал Женю один из прозовцев.
Очень точные слова! Он мог резануть словом по живому, хотя и предупреждал в Ротозее: "...любопытство глаз своих спрячь в руки".
Но прятать не хотелось, напротив, хотелось переступить опасную черту, ведь "запретный плод сладок".
Вчитываясь, вглядываясь, вдумываясь, я открывала для себя его чистые горизонты.
Он и был чистым и светлым человеком. Добрым, мягким, понимающим, сопереживающим, всегда готовым прийти на помощь, хотя бы случайной женщине в супермаркете или больному старику-литовцу, что долгие годы жил по соседству.
Случалось, он становился романтиком и немного мечтателем.
Иногда - мальчиком, с восторгом наблюдающим, как воздушный шар "пролетает под сотворенной небом аркой". Чаще - умудренным жизненным опытом старцем, уставшим от жизни, готовым в любой момент сказать свое последне "прости". И простить самому. И поставить заключительную точку, вернее, многоточие. Потому что в случае с Женей точка неуместна.
Кто-то, знакомый с ним ближе, вероятно сможет дополнить мой список. Мне - не хочется.
Таким был Мой Друг Женя Скачков.
Наверняка, у него были свои слабости, но я их вычеркиваю, как не имеющие значения для характеристики незаурядной личности.
Почему я не нашла нужных слов в тот холодный мартовский день, когда Женя умер?
Их не было.
Было потрясение, неприятие, отрицание, смятение - что угодно, а слов не было. Сегодня им тесно. Через несколько минут я получу последний привет от своего далекого, так рано ушедшего друга... Друга, сумевшего почти незаметно войти в мою душу, но оставить там глубокий след.
Перекликаясь со стуком вагонных колес, в голове моей вихрем кружатся прощальные слова....
Женя, ты слышишь?
Записано в метро.
* * *
Спустя два года...
Думала сейчас о Смерти. Не в привязке к себе, отстранённо от собственного Я, абстрактно. Лежала с закрытыми глазами и думала...
Накануне вновь смотрела "Искупление". Возможно, внутренняя работа разума, не вполне даже осознанная, скорее на уровне подсознания, когда человек спит, а она, кропотливая, продолжается, привела к этим утренним размышлениям.
Встала, открыла ноутбук и стала слушать "Элегию".
И вот реву.
Мы все знаем, что умрём, и всё-таки принять смерть сложно. Иногда попросту невозможно. Хотя экзистенциальное всегда притягательно для мыслительного процесса. А Смерть - в особенности. Она, как запретное яблоко, которое манит красным спелым боком, будоражит воображение.
В памяти всплыли события двухлетней давности.
Всё было так странно...
Шестнадцатого марта я получила авторский музыкальный файл от Аликямала Гасан-Заде. И странен был не сам факт получения файла, а то, какое впечатление произвела на меня музыка! Я плакала... Всё слушала и слушала, и никак не могла успокоиться, словно теряла что-то навсегда...
Инструментальная пьеса называлась "Элегия".
Почему-то в тот день, и даже позже, я не задумалась над названием, а ведь "Элегия" - "причитания по усопшим".
Музыка тогда меня буквально раздавила...
Женя был уже серьезно болен. Написал в скайпе, что температура у него 39 и ужасная слабость, но тем не менее ему очень хочется поговорить...
Я предложила перенести разговор на следующий день, когда ему станет получше, но он настаивал.
В тот вечер он неожиданно загорелся идеей написать пьесу в соавторстве, тема которой показалась мне исключительно тяжелой, фатально-трагической.
Не могу объяснить, почему я не хотела касаться этой темы, возникло желание поменять тональность, но вопреки желанию, я невольно поддержала её, отправив Жене музыкальный файл.
Он какое-то время молчал. Я даже забеспокоилась, не стало ли ему хуже, но он снова появился в сети с вопросом : "А чего я реву? Ты не знаешь?"
Я не знала, но призналась, что тоже плакала.
Вот так мы плакали в тот вечер вместе... Он-лайн...
Почему?!
На душе было муторно, и я снова попросила его лечь в постель, но он никак не хотел уходить...
Ему хотелось разговаривать-разговаривать...
Тогда пришлось сослаться на усталость.
Женя стоически переносил бы свою хворь и дальше, но вот причинить хоть малейшее неудобство другому человеку было совсем не в его правилах.
Он тут же пожелал мне спокойной ночи и вышел из сети.
Больше мы не говорили никогда...
Нет, он написал семнадцатого. В Прощённое Воскресенье... И попросил прощенья...
За что? Может, за причинённое по его мнению беспокойство?
Женя-Женя...
С твоей-то деликатностью и "беспокойство"!
Это я должна умолять простить меня, за то, что не дослушала тебя в тот вечер. Может, ты уже знал? И тебе необходимо было сказать свои последние слова? А я не поняла, хотя предчувствие беды было. Не до конца осознанное, но липко-навязчивое...
Он-лайн мы больше не совпали. Восемнадцатого днем, в 13:43 пришло последнее коротенькое сообщение: "Мне очень плохо. Наверное, угожу в больницу"...
А спустя несколько часов Женя ушел... Навсегда... Оставив после себя прекрасное творческое наследие и недосказанность.
А еще осталась"Элегия", которую я очень люблю, но стараюсь не слушать, потому что плачу...
* * *
Спустя пять лет...
Когда Женя умер, в голове моей навязчиво возникала одна и та же мысль: "чтобы принять случившееся, необходимо завершить гештальт".
Это из психотерапевтического, которое выскакивает по всякому поводу, как черт из табакерки. А тут действительно повод - стойкое, сверлящее мозг ощущение незавершенности...
Как говорят мои коллеги, "разорванный цикл, недоведенная до логического конца ситуация", которая заставляет постоянно возвращаться к прерванным внезапно событиям, переживать их снова и снова...
И вдруг (это почти из области невероятного), меня пригласили в Ригу родные Жени. Приглашение было таким искренним, что я уже не сомневалась: непременно ехать! В Ригу и Шауляй.
Но собралась только спустя четыре года...
Отрывки из путевого блокнота.
Шауляй. Июнь 2017.
1. Поднимаемся на второй этаж. Квартира девять. Вика (бывшая Женина жена, или, как он называл ее для краткости- БЖ) нажимает на кнопку звонка.
Дверь открывает пожилой мужчина. Кажется, перед тем, как мы позвонили, он уже стоял перед ней в ожидании, слишком короткий промежуток времени отделяет наш звонок от момента, когда она распахивается.
Я, конечно, это себе нафантазировала, просто из-за волнения минуты превратились для меня в секунды.
Невысокий. Хорошо сохранившийся. С достаточно густой для преклонного возраста шевелюрой и моложавым лицом. Только предательские коричневые отменны слегка темнят кожу. Но главное - глаза! Добрые, умные, без старческой замутненности. Смотрят заинтересованно, проникновенно: "А я тебя давно ждал."
Как странно, оказывается этот, по сути, чужой человек, ждал меня. Давно ждал, а я все не ехала...
Или его приветственная фраза всего лишь долг вежливости? Мне непременно хочется знать. Для меня это важно.
Буквально от порога, как принято у людей старшего поколения, нас приглашают к столу (а вдруг гости успели проголодаться к одиннадцати тридцати?)
На маленькой кухне уже кипит вода в алюминиевой кастрюльке. Туда без промедления погружается очищенная накануне и разрезанная на дольки картошка.
Ждал...
На столе гора сдобных булочек, литовский фермерский сыр, квашеная капуста, малосольные огурцы, подрумяненные куриные окорочка. И клубника!
Пока ещё очень дорогая, но старик не поскупился, купил самую лучшую для дорогих гостей - спелую, крупную и сухую.
В горле ком. Как же он ждал!
Ему через несколько месяцев девяносто. С тех пор, как умер Женя, он живет один.
Не только долг вежливости заставляет меня поинтересоваться здоровьем Фёдора Степановича.
В его по-мальчишески озорных карих глазах начинают резвиться хитрые чертики:
"Таня, дорогая, неужели тебе интересно слушать про мое здоровье?! Давайте лучше я вам (мне и Вике) о чем-нибудь другом расскажу!"
Говорит легко, без замедленности и в скрипучести в голосе, не забывая между делом предлагать то капустку, то сыр, то огурчики. Сам при этом почти нет ест, больше рассказывает.
О Жене ни слова. Слишком тяжёлая потеря, чтоб вот так сразу о ней заговорить.
В правильном русском нет-нет, да и промелькнет лёгкий литовский акцент.
Ничего удивительного, объясняет Фёдор Степанович, его прапрадед из тех самых Зубовых, что помогли Екатерине взойти на престол, за что и были щедро одарены императрицей земельными угодьями в Прибалтике. С тех пор тут и жили многочисленные их потомки, и именно по этой причине литовским он владеет даже лучше, чем русским.
Смеётся.
Еще несколько исторических справок о происхождении рода Скачковых и собственно государстве Литва.
Завтрак по нашему настоянию, наконец, закончен.
Я окидываю беглым взглядом кухню, пытаясь представить, как хозяйничал здесь Женя. Не хочу, чтобы Фёдор Степанович заметил, с какой жадностью я ищу следы его недавнего пребывания, как оглядываюсь по сторонам, словно пытаюсь найти и удержать на время Женину жизнь.
Вот та самая духовка, в которой поднималась и румянилась его знаменитая Шарлотка...
"Он вот на этой табуретке обычно сидел", - перехватывает мой взгляд Фёдор Степанович, указывая на укромный уголок между мойкой и стеной.
Табуретка, догадываюсь я, стоит на том же месте, что и при Жене. В этом уголке, наверное, ему хотелось быть менее заметным.
Сидел. Курил. Думал свои тяжёлые мысли. Или пил пиво, чтобы стало легче. Или просто смотрел невидящим взглядом в пол...
На плите турка. Алюминиевая, вычищенная до блеска металлической губкой.
Это уже Фёдор Степанович пытается наводить порядок. Наверное, при Жене она не выглядела такой вызывающе-блестящей, бока ее были закопчены от бесконечного пребывания на огне.
Женя слишком много пил кофе... И слишком много курил...
Мне представляется, как на кончике его сигареты растёт и вспучивается серо-белый комочек пепла. Женя не всегда успевает стряхнуть его в пепельницу, и серая пепельная вуаль медленно ложится на пол. А он не замечает...
От грустных мыслей меня отвлекает телефонный звонок. Родственница Фёдора Степановича ждёт нас внизу в машине, чтобы везти к Жене на кладбище...
2.
Навстречу нам из машины выходит моложавая светловолосая женщина, с улыбкой обнимает Фёдора Степановича и Вику, приветственно кивает мне: "Тоня".
Её взгляд скользит по моему лицу, ненавязчиво, едва касаясь, и тут же переключается на родню.
По тому, как легко и живо завязывается между ними беседа, я догадываюсь о теплоте и сердечности их отношений.
Между тем, Тоня перекладывает из салона авто в багажник букет ярко-розовых пионов и предлагает без промедления тронуться в путь. Вика просит ее заскочить на рынок, объясняя, что мне хочется привезти Жене что-то личное: собственноручно выбранные цветы, поминальную лампадку.
Тоня с пониманием соглашается и приглашает Фёдора Степановича занять место рядом с собой. Мне кажется, это доставляет ему особое удовольствие.
Мы трогаемся в путь и уже через несколько минут оказываемся на шяуляйском рынке.
Тут старик чувствует себя, как рыба в воде, уверено прокладывая путь к цветочным рядам.
Его по-литовски приветствуют знакомые продавщицы. Он живо отвечает им, но сразу же переключается на русский, объясняя, что с ним "иностранные" гости. Предложенные Фёдором Степановичем правила безоговорочно принимаются.
Мы подходим к небольшому цветочному магазинчику, где симпатичная рослая девушка с милой улыбкой предлагает нам свой товар.
Немного поколебавшись, я останавливаю выбор на кремовых герберах в небольшой элегантной корзине.
Помнится, как то раз Женя упомянул, что любит эти цветы. И ещё подсолнухи, потому что "в них солнце и жизнь". Его необычный выбор вызвал у меня тогда удивление. Я попыталась представить букет из подсолнухов на столе своей московской кухни, но у меня это не выходило. Тогда, для доказательства их особенной красоты, я была отослана к знаменитым полотнам Ван Гога. В конце концов, пришлось согласиться, что, должно быть, это действительно очень красиво.
И все-таки сейчас я отдаю предпочтение герберам...
Дорога к Жене оказывается неблизкой, но это даже плюс, я рада некоторой передышке перед предстоящей встречей. Мне хочется немного побыть наедине с собой, подготовиться.
День стоит солнечный и тёплый. Мы едем по ровной широкой трассе, мимо ярко зеленеющих полей. Они выглядят бескрайними и неестественно яркими, будто Боженька с любовью омыл их с утра из небесной лейки от придорожной пыли.
На ум приходят слова из эмигрантской песни: "Так похоже на Россию, только все же не Россия".
Что-то совершенно близкое и в то же время новое по ощущениям.
Хочется срочно отыскать точку душевного равновесия.
Зеленый и ярко-синий - сходящиеся на линии горизонта, но никогда не сливающиеся цвета. В них какое-то особое величие и необъяснимое притяжение.
Именно эту, так хорошо знакомую линию, я и выбираю для себя сейчас символом равновесия.
Речь моих спутников становится нечеткой, я уже не различаю слов, они сливаются воедино, превращаясь в едва уловимый, убаюкивающий звук, словно шум прибрежной волны.
Я еду к Жене...
3.
Я много раз представляла себе кладбище, где покоится Женя: невысокий холм с кучей посеревших от дождей крестов, к которому ведёт поросшая травой сельская дорога; перекошенные кладбищенские ворота в облупившейся краске; старые деревья с могучими стволами и раскидистыми кронами, образующими густую тень над его могилой...
Такая грустная картинка приходила из юности.
В тот год я гостила у старшей сестры в деревне Верхние Подгоричи, где они с мужем купили себе старенький, но вполне крепкий дом, чтобы летом отдыхать от городской суеты.
В один из дней мы решили прогуляться к небольшому и живописному, по рассказам сестры, пруду. Наш путь лежал мимо деревенского кладбища, которое местные называли погостом.
В Подгоричах жили лишь несколько семей, в основном, старики, остальные давно поразъехалась.
Хоронили здесь уже редко, когда смерть, нагулявшись по белу свету, вспоминала вдруг дорогу в заброшенную деревеньку и забирала с собой последних ее обитателей.
Не сговариваясь, мы с сестрой решили заглянуть в этот скорбный уголок. Зачем? Я и сама уже не помню.
Мы бродили среди осевших могильных холмиков, иногда с трудом разбирая короткие строчки, в которых странным образом умещалась целая жизнь... Изредка встречались здесь фотографии тех, чьи годы жизни казались мне несправедливо короткими. Молодые лица смотрели с потрескавшихся эмалированных медальонов, будто сетовали: "Видишь, как оно вышло..."
Ах, если бы они только могли знать, как я протестовала против того, что "вышло"! Это неправильно, это против законов природы лишать жизни тех, кто ещё не успел надышаться, отлюбить вволю! Они были такими же молодыми, как и я, но я здесь, я живу, дышу, чувствую, а их больше нет и никогда не будет...
Уже не хотелось идти на пруд, и почти нетронутая цивилизацией природа Подгоричей больше не доставляла такой радости, как час назад.
Мы шли с сестрой молча, разговор разладился сам по себе...
С тех пор эта картинка всякий раз всплывала в памяти, когда я думала о Жене и ставила в сознании точку под его не очень радостной и недолгой жизнью, а мне так хотелось многоточия. Как символа бесконечности, как некой возможности перевоплощения, перехода из одного состояния живой материи в другое.
Так всегда говорил Женя.
Он вообще много думал о Смерти, видел какие-то зловещие пророческие сны и часто вспоминал Прозерпину, планету, которой нет, но ее вибрация существует...
Так должно быть и с человеком, когда он уходит. Должна оставаться не только память, но и вибрация.
Я с головой погружаюсь в свои мысли, среди которых сейчас главная:
я не хочу, чтобы картинка из юности оказалась явью, я не хочу этого и превращаюсь в сплошное отрицание.
А мимо все мелькают и мелькают зеленые поля, торопливо убегая за линию горизонта...
"Приехали", - неожиданно сообщает Тоня.
Я возвращаюсь, снова отмечая, какая кругом красота и чистота. Сколько солнечного радостного света! И кладбище вовсе не похоже на то, скорбно-трагичное, из моей юности. Оно больше напоминает парк с ровными ухоженными дорожками, фигурно подстриженными туями, живыми цветами и небольшими скромными каменными надгробиями. Никаких перекошенных поржавевших оград вокруг могил и искусственных цветов немыслимых оттенков из посеревшей от грязи гофрированной бумаги.
Мы идем по чистенькой дорожке в самый конец сельского кладбища. Я немного волнуюсь, но волнение мое уже изменилось по своей сути.
Останавливаемся у чёрного мраморного креста, но котором написано: "Скачковы..."
Вот и встретились, наконец, милый друг...
Гештальт завершён.