На рисунке - Военно-Грузинская дорога близ Мцхеты. Михаил Лермонтов. 1837.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА.
В 2011 году Русская драма из Баку поехала на гастроли в Тбилиси, и я написал «Мы были в Тбилиси» за неделю после приезда домой.
В следующий раз мы ездили в апреле 2012 года. Через месяц-два я написал для памяти какие-то заметки, а то совсем можно забыть. Потом они лежали. Эти две поездки не были похожи. Я не ожидал такого от второй. Как будто Тбилиси оказался виноват. Сдуру почему-то думал, что опять окажусь на пятом этаже небольшой гостиницы, переделанной из старого дома. В центре старого Тбилиси на старой улочке, поднимающейся в гору. Там и камни говорят. И воздух. И люди ходят другие.
Это я уже привираю, наверное, про людей, но так мне кажется. Что и люди. Если они не пришлые, а долго-долго живущие на одном месте. Пусть в городе, не в ауле. В Баку есть таких два места. Нет, больше: крепость, Шихово, Кубинка, Советская. Завокзальная была. Немножко даже хулиганских. Не без анаши или маленьких таких душевных притонов. В тёмное время не рекомендовалось заходить в глубину этих районов без дела, если чужой. Но были свои кодексы жизни, через которые живущие не любили переступать, и свой суд. И эти кодексы были молчаливой гордостью тех, кто там жил. Раньше. Теперь хулиганов почти всех искоренили. Другим некогда. Все строят светлое и крепкое капиталистическое будущее. Для кого-то. Как это хорошо: думать о других.
Я надеялся, что Тбилиси опять будет, как тогда, в мае, только ещё лучше. Хоть и клубнику ещё вёдрами не продают и каштаны ещё молчат. Но ведь что-то уже проснулось. Апрель же. Да если душа есть, всегда что-то проснулось. Может, даже смотаемся куда-нибудь за город. В Мцхета? - «Немного лет тому назад, там, где, сливаяся, шумят, обнявшись, будто две сестры, струи Арагвы и Куры, был монастырь…», - господи, как же он так написал? - «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть. На свете мало, говорят, мне остаётся жить». «Я к Вам пишу, случайно право». «И что скажу Вам? – Ничего». Божественная простота. Простота бога. И всё о Кавказе.
Можно сделать, конечно, разные психологические и прочие исследования, почему так произошло. Типа: «Это же второй раз. Что ты хочешь? Второй раз – не первый…». Но не буду. На это есть читатели.
Потом я молчал. Всё лето, начало осени. Вообще ничего не писал. Думал, каюк. Через какое-то время замёрзшие уста медленно отверзлись, стали распечатываться, лёд с бороды и усов начал оттаивать, капать на пол, клавиатуру, и я написал в несколько приёмов «Падучие звёзды» про капли и звёзды. После «Звёзд», чтобы не сидеть совсем без дела, открыл папку с названием, возникшим давно – «Второе пришествие Тбилиси». Почему так назвал, не знаю. Смотрю - можно попробовать, чтобы жил ребёночек. Хоть и брошенный. Начал дописывать, переписывать. Калякать-малякать.
Эх, сколько красивых слов на белом свете! Вот, например, каляки-маляки. Но, как встретишь его у пятерых своих неистовых собратьев в их нетленных творениях, так всё желание и опускается. Надо писать только литературным языком? И тогда получится, что все на нём говорят, и будет здорово. Никаких тебе диалектов-миалектов. Никто ни у кого не ворует, не подсматривает. Пошёл – пришёл, сунул – вынул, пронзительный - тупительный.
Ничегошеньки подобного. А вы поверили? Не буду я всего выбрасывать. Может, каких парочку словечек совсем уж заковыристых опущу-выкину. Типа «отлупа» в «Падучих звёздах». Проверьте, проверьте – уже нет! Потому что встретил у собрата. Но, по секрету, добавлю: слово не моё. Оно категорически грубое как Берлинская стена, отрезающая все терзания-колебания. А я сам весь какой-то некатегорический такой. Зачем же взял? - Там, тогда в Москве, многое становилось на глазах не моим, поэтому «отлуп» пришёлся ко двору. Ненадолго.
А как я его заприметил ещё с восьмого класса, с деда Щукаря, ещё не думая, не помышляя, чтобы чего-то калякать по-серьёзному! Ну, были стишки в классную стенгазету, написанные за пять минут, без своей подписи: «И в страны дальние летят на паутине пауки. Но скоро ветер с севера подует, снежок пушист дороги заметёт, блистать вокруг сребряный иней будет, и мраз льдом крепким реки закуёт». Ломоносов ещё близко был. Что, не мог написать: «Мороз льдом крепким»? Нет, «мраз». А мне всё равно говорят: «Кто написал? Конца восемнадцатого века, девятнадцатого? Нет, кажется, это ты, Прохоров, написал! Больше некому».
Встретил у собрата опять же «куй железо, не отходя от кассы». Да, не мы это с ним придумали, но как передать двумя словами бег наш впереди лозунгов, наплевание наше на все морали, если есть, что ковать. Всю пошлость нашу? Только пошлыми словами из классики. А он их уже и оприходовал. Твой собрат. Вот и думай. Отлуп… Пойти в классики что ли? - Самому выдумывать. «Знайка шёл гулять на речку…».
ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ ТБИЛИСИ.
22 апреля 2012 года. Воскресенье. В прошлый раз было 24 мая, вторник. Прошлый – это, когда мы год назад впервые за тридцать лет поехали в Тбилиси на гастроли. Тогда мы возили «Хочу купить мужа» по Михаилу Задорнову и поехали от театра на арендованном автобусе. По горам, по долам. Теперь народу и декораций в три раза больше. Автобусом не получается. Самолётом дорого. Значит, поездом. Возможность передвижения гужевым видом транспорта опустим как неправдоподобную в наших местах и в наше время.
Да, ещё был и есть пароход. Ещё товарищ Бендер плавал с гастролями по Волге. Но мимо меня пароход прошёл. «Ах, что такое движется там по pеке, белым дымом игpает и блещет металлом на солнце. Что такое слышится там вдалеке…». Один раз, мне было тринадцать лет, отец привёз меня в плацкартном вагоне к матери, деду и бабке из Баку с побывки, и оказался он в первый и последний свой раз в Воронеже. Вру. Во второй раз и последний. (Первый был году в пятьдесят шестом. Они приезжали с мамой на недельку, а потом опять бросили меня с дедом и бабкой.) В Баку я ехал один. Но как-то мои бакинцы посчитали, видимо, что мальца нельзя ещё пускать одного. Поэтому снарядили отца. Неудачно. Мама, наверное, надеялась, вдруг что-то образумится, срастётся. Но неудачно. Сейчас не об этом. А о том, что отец мне перед отъездом сказал, что на пароходе по Волге – здорово! Как-нибудь, сынок, соберёмся с тобой в скором времени и поплывём. И я ждал этого как-нибудь. Не спеша, по Волге. Мимо городов, мимо пристаней, мимо гор, с которых пиво течёт. Ждал, ждал. Не дождался. Отца давно нет, а я всё жду. Возможно, они бы и подрались. Я о поезде с пароходом. В споре за сердечные привязанности летописца Георгия Прохорова.
Если приглядеться, то поезд, хоть это и общественный транспорт, так же, как автобус, но всё же более индивидуальный. Вернее, мелко келейный. Не всё всем видно. То есть, там присутствуют как бы исповедальни. В каждом купе. Или отсеке плацкарты. Но ехать одному и исповедоваться – это одно, а собрать вместе сразу сорок человек одной масти, да у которых не всё нормально с психикой, да которым после некуда выскакивать, кроме как в вагонный коридор – это уже сумасшедший дом, из которого до остановки не выйдешь. А выйдешь – скоро назад заходить. Если не конечная.
Спектакль по пьесе азербайджанца Мирзы Фатали Ахундова, современника Пушкина. Ахундов служил в Тбилиси. Был переводчиком с восточных языков. Тбилиси был тогда административный центр Кавказа. Культурная столица. Чиновники, военные, женщины, князья. Наказанные ещё, сосланные, путешествующие. Те проездом. Знаком с Александром Бестужевым, Одоевским, Полонским, Александром Чавчавадзе. Про нефть, которая всё в мире может перекроить, тогда здесь ничего почти не знали. Баку был маленький. «Мусье Жордан, ученый ботаник, и дервиш Масталишах, знаменитый колдун». 200 лет Фатали в 2012 году.
Если коротко о пьесе. Французский учёный-ботаник месье Жордан путешествует по Карабаху, изучает его флору, знакомится с племянником владетеля кочевья азербайджанским сельским недорослем Шахбазом и зовёт того поехать с ним в Париж учиться наукам. Шахбаз загорелся идеей поездки. В Париже много соблазнов – об этом сразу смекнула его тётушка, уже подобравшая невесту и собирающаяся женить Шахбаза в ближайшем будущем. У тётушки всё в руках, а тут подъехал Париж. Тётушка подговорила местного колдуна-дервиша чего-то наколдовать. И тот за сто червонцев изобразил сценку с разгромом им выстроенного перед отсталыми женщинами игрушечного Парижа, чтобы навести порчу на настоящий. В общем, гусары, то бишь, дервиши, никогда не врут – прибегает известие: Париж разрушен!! – У Жордана обморок. Оказывается, там случилась революция, и, естественно, не до учёбы. Невеста и родственники счастливы, Шахбаз никуда не едет, все поют.
Недалеко от моего дома в большом городе Баку есть всем известный Ахундовский садик. Это ему. Один из главных ориентиров для людей в городе, назначающих друг другу свидания. Не обязательно любовные. Любые. Но любовь здесь почему-то присутствует. С нею произносят место встречи: «Давай встретимся у Ахундовского садика». Никто же их не заставляет доставать любовь. Получается так. На бывшем проспекте Ленина, в конце его, там раньше город заканчивался, был памятник Карлу Марксу. Совсем свежий. Всё равно убрали. Там люди тоже начали встречаться. Было удобно. С одной стороны посёлок внутри города, имевший название «Хутор», с другой – этот самый проспект и новостройки. И бородатый каменный мужик на перепутье. Удобно. Но любви там не было. «Встретимся у Карла Маркса». Всё. Как разведёнка с квартирой встретилась на пути твоём.
Никто не говорит «сад» - «садик». Треугольничек такой, а кругом улицы. Подальше есть места, где можно как следует погулять, пройтись, подышать. У моря или на склоне, спускающемся к морю. Аллеи, фонтаны, цветники, водопады, перепады высот. А люди лепятся сюда. В эту малявку. Шестьдесят шагов на двадцать. Это, наверное, единственный такой садик. Несущиеся на вас детишки на велосипеде, за мячом, на роликах; спешащие взрослые, проходящие через садик с авоськами на одну из автобусных остановок или прямо домой; совсем неспешащие худые, толстые, согнутые, лысые, но все седые мужчины, стоящие или сидящие со своими комментариями под одним из деревьев вокруг стучащей и прыгающей доски с нардами; спокойные бабушки на скамейках, спускающие или не спускающие глаз с внуков, - все относятся совершенно фамильярно к памятнику. Как к члену семьи. Памятник невысокий. Дети бегают вокруг, залезают на него, садятся ему на колени, и всё это не выглядит каким-то кощунством. Фатали позволяет. У него есть достоинство, и оно не убавляется, если кто-то посидит на коленях.
Бакинский железнодорожный вокзал. Народу на платформах почти никого. Все скучают: полицейские, безработные носильщики и отдельные пассажиры или, точнее сказать, люди с неясными намерениями. Ведь, пока ты не сядешь в вагон, отцепленный или прицепленный, не засунешь чемоданы и сумки под нижнюю полку или не забросишь их наверх от глаз подальше, не разложишь свою постель и не ляжешь спать, если поздно, или не начнёшь есть, если поздно, но хочется, кто тебя знает. Да, не забудь билет достать и положить на столик. А, если билета нет, то деньги ты давно должен был в карман проводницы сунуть. Как пошептался, так и сунул.
Поездов стало меньше, вот и никого. Раньше ходили-мчались каждый день. До Ростова, Киева, Москвы, Кисловодска. Даже Ленинграда. Если в сторону севера. Четырнадцать пятьдесят – и ты в купейном до Ессентуков, и даже ноги никто не цепляет, как в плацкартном. Можно почти вытянуть… Добавлялись ещё сезонные, летние. Теперь иных уж нет, а те далече.
Холодно. Сыро. Наполз туман весенний с моря. Море ещё не горячее. Даже не тёплое. Часть технического состава театра да ещё подошедший заблаговременно народный артист республики Мурад Ягизаров, которому захотелось поехать просто так (он не участвует), расположились на деревянных скамейках под небольшим козырьком первой платформы. Или стоят. Остальные подойдут попозже, к отправлению. А нам грузиться. Я топтался, топтался, потом скрылся за углом, расстегнул плащ, достал из сумки шерстяной пояс и стал просовывать в него ноги в ботинках, пояс подтягивать до бывшей талии. Спину подмораживать стало. Хватит стесняться.
Мне было года три, я сидел вечером в Воронеже на большом холодном камне, рядом с домом дрессировщика Анатолия Дурова. В доме мы жили после войны. В шестнадцатом году Дуров умер, дом остался, там жила, ещё была жива, наполовину экспроприированная, его жена-немка с прислугой-ровесницей или даже старше. Елена Робертовна и тётя Поля. И вот, дом-музей, а мы в нём живём. Они – на втором, мы – на первом. Живая история. Почти Фатали. Бегаем, учимся на двухколёсном велосипеде во дворе, сидим рядом на камне. Камешек как ступенька был – улица наша спускалась и спускалась к реке. То быстро, то медленно. То песок, то глина. Ночью ноги отниматься начали. Кричал. Скорую помощь вызывали. С тех пор отдельные ревматические явления норовят сопровождать и не дают их надолго забыть. То погода меняться начнёт. Да кто ж знал, что тот камень был холодный?! Кто думал? Посидеть надо было, ноги под себя подобрать и знающих приятелей послушать, разинув рот, летним, а, может, уже и не летним вечером.
Бабушка моя Муся, правда, при мне ни на каком камне не сидела, а только на табуретке, и курила «Аврору» на крыше нашей девятой бани в Баку с конца войны и до восемьдесят четвёртого года. Однако по весне, как зацветала акация, которая ветками залезала к нам в гости, бабка срывала белые цветы и засыпала их в бутылку, заливала керосином, затыкала бумагой и настаивала. Потом мазала локти настойкой и оборачивала руки разными тряпками. Лечилась от ревматизма. Никуда без керосина. Керосин по-азербайджански – аг нефть (белая нефть).
Приехали на «Газели» с декорациями за час или больше до отхода. Поезд стоит. Но закрытый. Без локомотива. Поскучали. Помёрзли. Ногами скрюченными подвигали. Ягизаров попросил появившихся у поезда железнодорожников открыть двери в вагон, так как мы все дошли уже. Народный артист Гаджимурад Ягизаров. Герой-любовник. И в кино снимался. Любимец женщин. Был. Семьдесят с лишним. Но молодцом. Но узнают ещё. Хоть и был. Узнают, хоть он и половину времени живёт уже в Германии, хоть и не еврей, а в Баку подъезжает к своим спектаклям, которые уже не идут каждый день. Разок в месяц. В два. Открыли вагон. Заспанная, да ещё похожая на русскую (раньше-то, давным-давно, они почти все русские были), открыла дверь. Не народные артисты поволокли тюки, коробки, сумки к высоким ступенькам, потом в тамбур, потом по непроходимому, непроносимому коридору. Начали подходить все отъезжающие. Стали оккупировать купе. Кто какое успеет. Это вы сами знаете, не мне учить. Тут все приличия как-то разом забываются, и народ становится диким и полудиким, несмотря на звания, ромбы и звёздочки. И я тоже почти. Почти «Титаник». Только не при погрузке, а наоборот.
Для нас начальник Азербайджанской железной дороги выделил целый купейный вагон. Ему звонил главный режиссёр Шаровский по телефону правительственной связи директора и доложил, что в год 200-летия со дня рождения М.Ф. Ахундова, под патронажем первой леди страны проводятся различные мероприятия, в том числе и наши гастроли в Тбилиси со спектаклем по пьесе Ахундова «Месьё Жордан». Попросил помочь, если это возможно. Начальник дороги тут же по селектору (было слышно) распорядился на двадцать второе и потом на день отъезда из Тбилиси прицепить дополнительный вагон, в котором будет ехать только Русская драма. В поезде всего оказалось шесть вагонов. Даже СВ.
Разместились, развернули противные и упругие поролоновые матрасы с поролоновыми подушками, стали застилать. Директор и Ягизаров ушли спать к себе в СВ после того, как более-менее с нами всё утряслось и поехало. Потом за ними последовали завлит Резникова и актриса Мелек, сбежавшие от почти уже не актёра Тахирова. Он помогал в «Жордане» со звуковыми эффектами. Я о нём упоминал в «Мы были в Тбилиси». Наполовину бездомный, давно без семьи, не очень уже здоровый, пьющий, когда есть. Молодой ещё. Его кличка была лет пятнадцать назад «Толстый». Без антонимов. Он раньше был толстый, даже чуть задыхающийся. И числился в хорошей молодёжи, подающей надежду. Были роли, не главные, но замечали его. Теперь он самый худой в театре. Ну, не самый. Там идёт делёж первого-третьего места. Глаза грустные, неглупые, внимательно разглядывающие тебя. Чёрные, широко поставленные. Если с ним начать беседовать, можно извлечь много чего интересного на грани помешательства. Я, когда не очень боюсь сойти с ума, крепость чувствую, тогда с ним беседую на разные магнетические отвлечённости. Но всё-таки большинство, женщины в основном, боятся и кричат ему повышенно и с выражением: «Тахиров! Иди к чёрту!» - и он, молча, идёт, подтанцовывая и покачиваясь в воздухе, в коридорную даль, как Коровьев на Патриарших.
Резникова и Мелек пришли поздновато к поезду. Мелек так вообще везде опаздывает. Попали уже на шапочный разбор: «Будьте любезны - в последнее купе вместе с Тахировым». А от него и чесноком может в любую минуту запахнуть, не считая всего остального.
Чесноком может запахнуть почти от любого в Баку, особенно зимой или весной. Зимой – после хаша. Хаш – это холодец, только не застывший. То есть, на юге таких же морозов никогда не было, чтобы совсем застыть, поэтому приобщились к горячему и густому из ножек. Маленькую ложечку погружаешь в розеточку с уксусом и растолчёнными зубчиками чеснока – и сливаешь её в глубокую пиалу с огненным снадобьем. Бросил в пиалу сухариков и перца, мосол пока в сторону отодвинул, до него ещё очередь дойдёт. И ешь. Кушай! Но не без водки. Водку с хашем едят обычно тёмным зимним, лучше ледяным с ветром, можно и со снегом, ранним утром втроём, вчетвером городские приятели-бездельники, которым дома в тепле под одеялом стало неуютно и торопиться некуда, а поговорить хочется. Хрустя сухариками. Можно и капустку рукой зачерпнуть.
Бездельники, потому что им, ну, совершенно нечего делать в шесть или семь утра. Потому что у них какие-нибудь там консерватории, театры, союзы писателей-кинематографистов начинаются часов в одиннадцать-двенадцать. А то и совсем не начинаются.
Со старины пошло, что энергетический хаш ели торопливые обыкновенные работяги, которым надо заправиться на весь день. А приятели-бездельники-бакинцы стали рассиживать с пятидесятых. В простых каких-нибудь столовых для грузчиков-извозчиков. Но хаш должен быть хорошим, не только простым. Водка желательно тоже. Чтоб не последний самопал. Обыкновенные посетители предпочитают новенькое название, которое ещё местные бракоделы не испортили, которому ещё нужно качество для рекламы. А непростое население может и с собой принести что-нибудь подороже для сердца и кармана.
Весной свежий молодой чеснок появляется, ещё не оформленный в зубчики - почти как лук издалека. По два-три толстых зелёно-белых стебля с утолщением внизу у корешков. Лежат, связанные ниточкой, тебя соблазняют. Домой пришёл - с чваканьем съел пару стебельков под борщ и укоризны воспитанной жены, а утром – в театр! Или в книжный магазин. Да ещё попросить помочь подобрать что-нибудь из Кафки или грузинских романтиков молодую впечатлительную продавщицу. В тесном лифте как хорошо с культурной актрисой проехаться! Но большинство так всё-таки не делает. Актрис жалко. Валит с ног. То есть, поднимаются пешком по лестнице. Но не всем жалко.
Они доплатили по двадцать пять манат за СВ каждая и убежали. Резникова и Мелек. Билеты значительно подорожали. А раньше проводники просили: «Дайте три ширвана и без билета спокойно доедете. Зачем билет покупаете?». Старые деньги так назывались, там дворец ширван-шахов нарисован был, теперь это было бы шесть манат.
Тронулись. Поехали. Для приличия немножко чинно посидели, обменялись впечатлениями, потом стали стелиться и, редкие, укладываться. Кто-то говорит, что аппетит почему-то просыпается, как только садишься в поезд. Кому-то, на Большой земле, было некогда. Народ распределился. Кто потише, поскромнее – тот в своём купе. Кто-то стал сбиваться в ватаги. Кто-то совсем не пьёт. Мы посередине. Поездка туда прошла более-менее спокойно.
23.04.12. Понедельник. Утром приехали. Тбилиси. Присланный автобус довёз до гостиницы. Гостиница – «Холидей Инн» (бывшая «Аджара»). Седьмой этаж у нас с женой. Только утром бесплатный завтрак на первом этаже, который называется «Ground» (земля).
Когда-то нас так и учили, что второй этаж для нас – для них это первый (на уроке английского в школе). Но в простом обиходе с англичанами или шотландцами в Баку мы говорили на первый – «первый», и они понимали. Наверное, их так учили, что для нас «Ground» - это первый.
Лёгкие склоки начались утром, в день приезда, в автобусе, по дороге в театр, когда выяснилось, что ни суточных, ни кормёжки днём-вечером в этот раз не будет. Катя (гримёр) грозилась уехать в тот же вечер. Потом несколько размягчилась, когда посидели опять техсоставом у Торнике в его кабинете замдиректора театра имени Грибоедова. Вику в этот раз не лечили от утреннего необдуманного недомогания (в прошлый приезд она позволила себе сок, сметану, творог, чай – всё вместе за завтраком). Нас просто встречали. Опять хачапури. Опять неунывающий надёжный Торнике. Но не чача, а домашнее вино. Мутное, как Кура, и какого-то сливового цвета, если сливу разломить и заглянуть внутрь. Спектакль на этот раз должен был идти на большой сцене. Вешали декорации, ставили свет и звук почти до вечера. Сцена, зал, вспомогательные помещения и впрямь были «роскошными» (так нам сказали в прошлый приезд те, кого сводили на эту сцену). Отличное дощатое покрытие сцены. Есть хорошо вырезанный, без больших зазоров (не то, что у нас) круг, а вокруг него ещё и кольцо. Тоже вращающееся. Около десяти люков под сцену. Кажется, четыре передвигающихся лифта под сценой. Можно подавать к любому люку. Полно прожекторов. Сцена вглубь - как две наши. Спектакль завтра.
Разошлись вечером, кто куда. Мы остались вдвоём с женой на перепутье. Меня всё тянуло на Чавчавадзе,11. К гостинице «Бомонд», где мы останавливались год назад. Как будто я там что-то оставил, забыл. Шли по темноватым старым улочкам. Минут десять-пятнадцать ходьбы от театра. Ноги крутятся на камнях во все стороны. Налево, направо. Вверх. Жена упиралась: «Что мы там будем делать?!» - Никакой романтики. Подошли. Дверь закрыта. В прихожей через стекло никого не видно. Внутри одна бедная лампочка где-то горит. «Ну вот. И что?», - Я думал, что, может быть, по старой памяти там можно покушать. За деньги, разумеется. Не как в прошлый раз. Всё входило в оплату проживания. Но, если темно, значит, очаг не разжигали. Не для кого.
Перекрёсток перед гостиницей был пуст и как будто неродной. Трёх товарищей не было на нём. Возможно, было ещё не время, чтобы прийти им снизу, от проспекта Руставели и прощаться. Это же после полуночи. Если бы у меня был мой пятиметровый балкон в «Бомонде», можно было бы постоять, подышать и последить за перекрёстком в поздний час. Собаку послушать. Тишину Грузии. Странное сочетание – грузинская тишина.
Нас почему-то («почему-то» - это для нас, наверное, в «верхах», спонсирующих гастроли, знали почему) поселили в семнадцатиэтажную гостиницу, которую по слухам держит азербайджанец. Очень богатый. После неудавшегося «Бомонда» мы с женой купили немного еды в гастрономе на проспекте Руставели на вечер: любимые бананы – «банани,банани», сыр, я себе - «Активиа», лимонад. Сели в такси, назвали гостиницу (сами бы не нашли или долго бы плутали) и за пять лари быстро доехали до нового пристанища. Магнитные карты. И в лифт, и в двери номера. Но икон нет. Разговора большой собаки на балконе соседнего дома нет. И соседнего дома, через десять метров нет. Всё далеко. А мы в стекле в середине площади, окружённые машинами и автобусами. Домашнего супчика, варенья, мёда тоже нет. И влажной мглы на холмах не видно. И звёзд в вышине. Сопричастности нет! Есть лоск. Как стиральный порошок. (Я говорю о том, что всё блестит.) Стёкла от пола до потолка. Окна не открываются. В гостинице ни с кем из наших не общались. Виделись случайно только в холле, идя на завтрак. Мимо снующих с деловыми портфелями иностранцев.
24.04.12. Вторник. В одиннадцать встретились у гостиницы, сели в автобус (но не в разукрашенный «Русский клуб», его я вообще не видел). Поехали в театр. Довешивали декорации. Актёры пока прогуливались по сцене вместе с директором нашего театра и главным режиссёром. Привыкали. Ждали готовности сцены. Здесь же был художественный руководитель театра Грибоедова Автандил Варсимашвили. Я сел в зале на первый ряд. Ко мне подошёл незнакомый мужчина и назвался главным инженером. Я встал, сказал, что я тоже главный. Познакомились. «Давид» – «Георгий. Очень приятно». - «Может, пройдёмте ко мне в кабинет? Что Вы здесь будете сидеть?» - «Да ничего страшного». - «Нет, пойдёмте». Я спросил: «Среди работников театра есть ваши родственники?». Прихрамывающий Давид твёрдо ответил: «Нет». Тогда я удивился про себя и прибавил, что художественный руководитель театра Автандил Варсимашвили всё-таки очень похож на него. Давид сказал: «Это мой брат, не родственник». Понятно. Поднялись на лифте к нему на шестой этаж. Кабинет номер 601. И тут, почти без предисловия, только обменявшись первыми словами и предложив мне кофе, Давид стал рассказывать о себе. Историю с географией. Я не знаю, почему. Может, так легче всем будет.
История Давида.
В начале девяностых он был бизнесменом, жил в Италии, водил, по его словам, знакомство с Феллини, Гуэррой, Папой Римским. Папа сказал грузинскому президенту (Гамсахурдиа?), что есть хороший парень, его надо бы сделать послом Грузии в Италии, и Давид (Дато коротко?) приехал для назначения в Тбилиси. Там его выкрали у гаража, посадили сначала в его машину, связали руки-ноги, потом пересадили в другую. Сказали, что хотят триста пятьдесят тысяч долларов.
Я забыл как, но как-то он понял, что его убьют, он вытащил руки-ноги из верёвок (везли в багажном отсеке), сломал багажную перегородку, набросился на водителя, пытался выцарапать у него глаз. Другой рядом ударил его прикладом автомата. Тогда он вывалился из машины и побежал.
Было дневное время, Тбилиси. Никто не вмешивался. Он пробежал метров тридцать, упал. Оказалась рана на ноге. Потом подбежал один, стал ему стрелять по ногам. Дато его ругал и угрожал. Тогда тот приставил пистолет ко лбу Дато, но патронов не оказалось. Несколько раз он пытался выстрелить. И убежал. Они уехали.
На молодом, симпатичном Дато была хорошая одежда, он лежал на улице. Подбежали девушки. Кто-то перевязал ему сонную артерию на ноге. Незнакомый мужчина повёз его в больницу. Дато извинялся перед ним за испачканную кровью машину, тот его ругал. Дато приняли в больницу, много не спрашивая, потому что видели, что может хорошо заплатить. Он успел сказать номер домашнего телефона и потерял сознание. Он отлетал из тела и видел себя со стороны.
Через полчаса приехал в больницу брат, Автандил. Когда Дато очнулся, ему сказали, что будет нужна ампутация ног из-за гангрены, но он не согласился. Ему сказали, что он умрёт. Дато сказал: «Пусть». Но он не умер. Потом он ещё восстанавливался, в том числе, и в Питере у военного русского врача, который его не жалел и ставил в шоковые положения.
Полтора года лечился, всё потерял, стал почти нищим (был, кажется, девяносто третий год). Один экстрасенс сказал ему в России, что он выправится: ему позвонят два человека и предложат. Ему действительно позвонили и предложили работу. Дато довольно долго работал на границе в таможне, потом совмещал это с театром, потом не смог совмещать и перешёл совсем в театр.
Зашёл в кабинет его друг – князь (так мне сказали) Гоги Амилахвари. Князья сейчас работают. Пили кофе. Разговаривали. Сходили на другую сцену в маленький частный театр, владельцем которого является брат Автандил. Ставит там свои спектакли. Много ездят. Турция, Европа. Театры все рядышком, впритык: и частный, и Грибоедовский с двумя сценами. На потолке артистического кафе висят старые стулья. Стены исписаны, обшарпаны, разрисованы. Висит скрипка. Автандил одобрил проект художника. Перед тем, как тот начал вешать стулья. Я тоже одобрил. После.
Потом пошли в кабинет опять. Вошёл Торнике. Я сказал Давиду, что мы собирались сходить на Мтацминду. Я хотел, потому что ни разу не был. Всё собирался. Давид сказал: «Я дам вам машину». Я возражал против машины. Можно и пешком дойти. Мне ответили, что подъехать всё-таки лучше на машине, а потом там останется и для нас подъём. Так и есть. Проехали не так далеко, заехали на площадку для стоянки машин под горой, мы с Торнике вышли и стали подниматься по маленькому серпантину и немножко отдыхать. Город опускался всё ниже и ниже. По стенам горы, над нами, под нами цвели розовые деревья. Хорошо цвели.
На склоне стоял храм и были могилы. Это была не светская Аллея почётного захоронения как в Баку. Там просторно, внушительно. Кипарисы, цветы. Здесь места совсем мало. Скалы и на приступочке - могилы и храм. Хорошо, что мало. Грибоедов с Ниной тоже здесь. Когда мы поднялись, Торнике показал: «Вот похоронена Верико Анджапаридзе. Я сказал: «Это мама Софико Чиаурели». Торнике сказал: «Да. А вот её папа – Михаил Чиаурели». «Вот Нодар Думбадзе». «Вот Гамсахурдиа».
Мама-Давит – так храм зовётся. (Оказывается, там ещё два маленьких есть, я думал, что это всё один). Торнике купил свечи у смеющихся девочек. Такая специальная лавка была, и девочки в ней работали в платочках. Мы зашли в храм. Я смотрел на Торнике. Он крестился, подходил к иконам, целовал. Я тоже крестился и целовал. Святая Нино. Мариям. Везде Святой Георгий. Был вторник. День поминовения ушедших. Девятый день после Святого Воскресения. Потом вышли.
Торнике посмотрел под ноги на спускающуюся винтом дорогу: «Смотри – сын Софико Чиаурели». Сын с другим мужчиной вышли внизу из джипа и стали подниматься к нам, к могилам. В руке у сына были две красных розы. Я спросил: «А разве Софико здесь тоже похоронена?» - Торнике сказал: «Не знаю». Мы подождали, когда сын Чиаурели уйдёт. Посмотрели на могилы. Лежали две розы на могилах Верико и Михаила. Значит, Софико не здесь. Сын Софико перед уходом подошёл к воде, бежавшей из скалы. Потом мы подошли. Я попил воды из кружки. Умыл лицо. Почти никого не было. Службы в храме сейчас не было. Тихо. Место совсем маленькое и как будто занесённое пылью. Пылью времени. Самой пыли, вроде, и нет. Вода течёт. Одна худенькая как тростиночка женщина с лицом святой и всё. И мы. Сын Чиаурели уже уехал. Я был в первый раз. Раньше снизу думал, что там полгоры занято Пантеоном. Оказалось, нет. И я обрадовался этому. Так лучше.
Сели в машину - съездили к Нарикале. Недалеко. Это одно из древнейших мест Тбилиси. Была крепость. Я спросил Торнике: «Когда положили камень красный?». Он сказал, что это древний камень. Но потом я прочитал в брошюре, купленной для меня Торнике, что в 1827 году взорвались все боеприпасы Русской армии, хранимые в Нарикале. В 1801 году было присоединение к России. Потом несколько раз восставали за независимость (и Чавчавадзе Александр), не исключено, что взрыв был акцией (это мои предположения) – и от Нарикалы ничего тогда не осталось почти. А до этого её много раз разрушали, когда брали Тбилиси, в основном азербайджанцы (шах Исмаил и др.), турки, иранцы. Я сказал, что название, скорее всего тюркское. Грузинам, как часто и русским, неохота в это верить, они выдвигают свои версии, но есть Махач-кала, Гыз-галасы (Девичья башня), Кичик-гала в бакинской крепости. Гала (кала) – стена. Я даже сказал, что нар – это гранат. Потом уже я подумал, что там мелким камнем сложено (об этом говорил и Торнике), может быть, похоже на гранатовые зёрна.
Когда-то, не так давно, можно было почти даром купить старую квартиру примерно в этом месте Тбилиси. Почти сказка. Торнике мог. Теперь жалеет. Цены уже не пускают.
Мы вернулись в театр. Я думал, что захватим Олю, жену, и пойдём с Торнике куда-нибудь покушаем. Я хотел, чтобы платил я, а Торнике, как знающий, заказывал. Но Торнике сказал: «Ты – гость, никаких «я плачу»». Оказалось, что практически все уехали до вечера. Остались Вика, Рудычев, Низами. Пошли с Торнике, Дато, Гоги и режиссёром по постановке света Теймуром в хингальную. Теймур последнее время часто приезжает в Баку помогать нам ставить свет для новых спектаклей. Нас кормили хингали, люля в виде колбаски, завёрнутой в лаваш. Запивали водкой и пивом. Подошёл вечер, и пора было уже собираться в театре.
Нашего спектакля на грузинской сцене в этот раз мне не довелось увидеть. Никаких тебе реакций избалованной утончённой публики на наше с Ахундовым творение. Мы собрались, но меня похитил Дато и предложил сходить на спектакль частного театра. Торнике там директор, он сделал мне одно место в полном зале, мне дали на одно ухо наушник, и я сел между молодых грузинских девочек (всё-таки везде женщины больше в театр ходят). На последний шестой ряд. Сцена была маленькая, а зал ещё меньше. Театр очень популярен в городе.
Спектакль поставил и написал сценарий брат Дато, режиссёр Автандил. Он и был переводчиком для меня и своих троих украинских гостей. Грузинский перевод – вспомните «Мимино». Не знаю, как у них так получается. Скупо и здорово. И обязательно юмор, спрятанный под горем. Название спектакля «Я люблю, я люблю».
Село. Грузин любит грузинку. Молодые. У Него немного ветер в голове. Он не похож на будущего примерного семьянина. Она капризничает. Так надо. Но втайне любит. Там по селу ходит Пугало, ходит однорукий (рукав засунут в карман) Памятник Сталину в кителе и сапогах, весь обсыпанный тальком или мелом, Собака, писающая на Памятник, и ещё Девочка (забыл, кого она изображала). Потом грузинка стала беременной и вышла замуж за грузина. Она вначале думала-думала рожать или не рожать, выходить замуж или не выходить, но на середине сцены стояла банка с солёными огурцами, и Она не смогла долго на неё спокойно смотреть. Ну, а если ты добралась до огурцов, то все беды нипочём. Потом Он ушёл на войну. В Осетии. Он не мог не пойти, хотя Она сильно его отговаривала. «Останься, живи спокойно, смотри за хозяйством, расти детей». Но Он ушёл. Грузинка родила двойню. А грузин погиб. Его расстреляли. Он после расстрела пришёл в село и рассказал. Как в него стрелял один русский парень, который закрыл глаза от невыносимости. Грузинке было тяжело одной. И дом старый, и дрова, и стирка. И двойняшки: мальчик и девочка. Ей помогали Чучело, Памятник, Собака и даже Он, но всё равно было тяжело. И Он всё время говорил Ей, что нужен мужчина в доме.
Вскоре в селе откуда-то появился какой-то неприкаянный русский. Тоже немножко бесшабашный, как и Он. И смешной. И Она издалека смотрела на русского. И русский стал помогать Ей. Но Она не подпускала его. Один раз русский рассказал ей, как он расстреливал однажды на недавней войне одного грузина, как, расстреливая, закрыл глаза, а грузин всё смотрел-смотрел. И как ему тяжело всё это. И вот он пришёл в грузинское село. Она поняла, что этот русский убил её мужа. Прошло время, и русский с грузинкой стали жить вместе. Так хотел Он, не вернувшийся с той войны. Иногда я плакал. Не в самых заказных для плаканья местах. Так просто. Когда Пугало, Памятник, Он ей помогали. Биться над двумя детьми. Да и в других.
Спектакль закончился. Много хлопали. Людям понравилось. Я вышел на воздух. Там уже стояли наши, готовые к дальнейшим вечерним подвигам. Я спросил у жены про декорации, думал помочь. Она сказала, что всё уже собрано. Грузинский спектакль шёл дольше нашего. На улице было хорошо, но на меня косо смотрело наше руководство. Не то, чтобы косо, но как-то непонятно и, молча, взглядывало. Им было непонятно. Почему со мной возятся? Куда-то водят. Как на перебежчика. Как раньше смотрели, когда опоздал на первомайскую демонстрацию.
Поехали на банкет в ресторан «Майдан». Это тюркское слово. «Мейдан» - площадь. Но, вероятно, назвали, помня события на Украине. Однако галушек и гуляша нам не подавали. Была грузинская кухня. Банкет прошёл спокойно. С обычными тостами. От нас, от них. Я ничего не помню. Танцевали не мы, а танцоры грузинского ансамбля. Как будто красиво, но не мы. Больше общих застолий не было. В прошлый раз они были каждый день.
25.04.12. Среда. День отъезда. Утром женщины поехали с Теймуром на тбилисский базар купить сыр «сулугуни» и вино. Я перепечатывал на компьютере в холле гостиницы первые страницы прошлогоднего «Мы были в Тбилиси», хотел дать Дато. Мне всё-таки смогли помочь. Трудности были из-за клавиатуры: на клавиатуре только латиница. Я не знаю, прочитал ли Дато или нет. Мы иногда с ним переписываемся, но спросить неудобно, а сам он не говорит.
Потом подъехали уже женщины с базара, и в двенадцать мы погрузили вещи в автобус и поехали к театру. Оставалось немного свободного времени. В три часа мы договорились собираться у бывшего ЦУМа на проспекте Руставели, рядом со станцией метро, театром и Воронцовским садом по другую сторону. Я не хотел быть слишком назойливым, потому что Торнике и Теймур намекали, что сейчас куда-нибудь пойдём. Мы ушли с женой вдвоём. Проходя мимо, я ей показал наше место – хингальную, но жена кушать не хотела. Потом мы прошли пару кварталов, жена говорит: «Хочу кушать». Вернулись к хингальной, а там сидел Теймур с нашими Викой, Фатиком, Сарой (дочка Вики и Фатика) и Салманом. Мы хотели сесть отдельно, но нам не дали. Я только заказал ещё два бокала пива, а Теймур до этого сказал, чтобы принесли люля (жена не ест хингали). Теймур немногословен. Теймур – это по-нашему, по-азербайджански. Теймури.
Мы наелись и встали, я с Теймуром подошёл к стойке, но Салман, покачиваясь, заплатил за нас всех, не дал этого сделать Теймуру или мне. Потом Салман остался один у стойки, взял себе ещё одну маленькую водку, а мы все ушли. Мы с женой пошли к театру посидеть где-нибудь в тени до автобуса. Минут через двадцать по ступенькам Воронцовского сада кое-как вверх протопал перегруженный Салман. Он пошёл ещё дальше, туда, где был фонтан и стояли какие-то люди с плакатами, чего-то молча требуя, перед входом на территорию МВД.
Около трёх мы стали собираться в кучу. Я пошёл наверх проверить, не заснул ли наверху Салман. Там увидел человек десять протестующих, но Салмана среди них не было. Видно, охрана министерства не дала ему спать. В три часа мы собрались у автобуса и полезли в него. Кто-то остался на улице, ждал отстающих. Курили, разговаривали. Автандил провожал, стоял с нашим руководством. Подошёл и Салман, и мы уехали на вокзал. Спорили с носильщиками о цене. Была совсем разбитая асфальтовая дорога на четвёртую платформу. Очень им было тяжело толкать повозки с нашими вещами к поезду. Через один путь стоял состав Тбилиси - Ереван. Из его окон смотрели на нас. Мы докупали у мужчины с тележкой воду, пиво, вино в керамических разноцветных кувшинчиках. Тронулись. Немного отъехали. Пошли пригороды. Холмы.
Вскоре первое сообщение по нашему вагону: одна из молоденьких актрис отравилась, и ей плохо. Следом второе: у второй молоденькой актрисы судороги. Пошли гулять тревоги по вагону. И беспомощность.
Начали сказываться на молодых две бессонные ночи в Тбилиси. Мы-то ничего не знали. Гостиница большая. Не слышно. Не видно. Едим отдельно. Спим отдельно. Контактов почти нет в нерабочее время.
Уже доехали до границы (это недалеко, примерно сто километров), и там, на платформе, под деревьями, пока была длительная стоянка, девочку с судорогами растирали. Участвовал в растирании ног, как наиболее опытный, и семидесятилетний Ягизаров. К поезду вызывали грузинскую скорую помощь. Потом после границы – подъехала наша, азербайджанская.
Звуковика Неверова лечил народный артист Мабуд. Вначале Неверов стал просто так валиться в коридоре. Это через одно купе от нас. Вообще он уже сильно больной и пожиловатый, как я и даже чуть старше, но отказать себе в поездке никак не может. Прирос к театру. Сорок пять лет как прирос. Ракушками покрылся. Я-то только в Тбилиси, а он везде. Стали кричать: «Володя! Володя!» - и его подхватили молодые ребята. Уложили. От скорой Неверов отказался. У Неверова крутило живот, но выглядел как будто вот-вот. У него щитовидка. Кто-то сказал, что он варёную колбасу, оставшуюся ещё с Баку, доедал. Когда чуть полегчало, поступило гневное опровержение: «Не доедал я!».
Параллельно, среди ещё живых, пьянка как началась, так и продолжалась. Резникова летела по нашему коридору, в СВ ей делать было нечего, подскакивала к каждому купе и кричала: «Нашатырный! Нашатырный спирт у кого есть?!». Только всё слегка успокоилось часам к двум ночи, никто не умер - тут из последнего купе, как первый, а, может, уже третий петушок пропел Тахиров. Его пытались законопатить в купе, чтобы заткнулся, чтобы руководство не слышало, но его крик летел под перестук, как у мистера Чезвика в «Полёте кукушки». «А-а-а-а-а!!». «А-а-а-а-а!!». Я не ходил. Справились.
Через час и это затихло. Кто выпил лекарства, кто сморился. Тахиров накричался. Стучали колёса. Подхлопывали незакрытые двери. Бегали от ветра занавески чёрных окон, которые были открыты. Через одно. Одно спокойное. Другое бегает. Многие забылись сном. Спали уже директор и Ягизаров в СВ, спал главный режиссёр со своей женой-актрисой в соседнем от нас купе. Спала Резникова. Спали утомлённые грузинскими ночами девушки. Спала моя жена. Спали молодые тихие ребята из нашего купе. По коридору шатался ночной прохладный весенний воздух, вагон качало, и только несколько наиболее устойчивых теней ещё перемещались в пространстве относительно вагона. К ним каким-то неожиданным образом присоединился и я, восставший.
Мурад позвал меня к ним. Я перенёсся относительно вперёд на три купе: две девочки на верхних полках отходили в полутьме от нажитого, а мы внизу допивали красное домашнее вино из пятилитровой бутыли, стоящей между ног Мурада на мокром красном и не домашнем полу. К нам присоединялись на один тост и отсоединялись отдельные тёмные личности, говорили шёпотом, как мы все друг друга уважаем, и мы потихоньку продолжали. Я спросил присевшего рядом Тахирова, слоняющегося по коридору: «Паразит, ты зачем кричал? Теперь будешь невыездным!», - а он мне ответил, что хотел снять со всех это проклятое напряжение. Чокнутые лучше чувствуют напряжение. Кто на этот раз сильнее чокнутый. Завтра ты, может быть, почувствуешь. Оказывается, потом он захотел ещё и писать, как все простые смертные, и стал кричать: «Выпустите меня пописать!» - А ему уже не верили и опять не выпускали: «Не выходи в коридор! Нельзя!» - «Я хочу писать!!! Писать!!». Но я слышал только тонкий крик в ночи и знал, что это Тахиров.
Выпив последний стакан (как-то определил, что он последний), я сказал: «Спасибо, Мурад», - и пошёл разговаривать в тамбур о своём младшем сыне с его работодателем и по совместительству мужем актрисы Хаджар – Эльмаром, который поехал с нами на гастроли.
Стало почти совсем тихо. Почти. Когда часа в четыре я вышел из своего купе в туалет, в другом конце коридора среди не спящих занавесок стоял неподвижный и молчаливый Тахиров и смотрел на кого-то в открытую дверь одного купе. Значит, там ещё кто-то тоже не спал. Я молча погрозил Тахирову кулаком и пошёл по своим не очень важным делам в другую сторону.
Потом было утро 26.04.12. Четверг. Вокзал Баку. И у всех как будто столько дел своих сразу оказалось.