Продолжение:
ЧАСТЬ III
ФЛОТИЛИЯ
У Старика идет планерка с двумя офицерами. На голове у него низко надвинутая фуражка. В тени ее козырька почти не различаю его лица.
Слышу, что утром ожидается приход подлодки, другая, послезавтра уходит в плавание, но не совсем ясно, работает ли верфь. Эта говорильня быстро не закончится. А потому устало присаживаюсь на стоящий у стены стул.
Старик, как и всегда на суше, напоминает медведя: также неуклюж и тупо упрям. Но это всего лишь фасад. Словно в покере, он так маскирует выражение своего лица, что оно производит впечатление полной непроницаемости. Вспоминаю, что когда мы сиживали с ним на узеньком, покрытом клеенкой диванчике в офицерской кают-компании U-96, часто случалось, что я не знал, то ли он просто напускал на себя такой же отсутствующий вид, желая вздремнуть, то ли просто уносился мыслями далеко от подлодки.
Потому многие часто считали Старика полным болваном, но надо было видеть лица этих недотеп, когда он сбрасывал эту простоватую личину и взрывался внезапным гневом.
Желая обуздать волнение, делаю несколько громких глубоких вдохов. Старик это замечает и бросает на меня вопросительный взгляд.
- Закажи-ка себе кофе, - советует он, - или размести свои шмотки, а потом увидимся. Можешь разместиться в павильоне у ворот, я буду неподалеку. «Есть», - отвечаю и поднимаюсь. «Можешь работать там в полной тишине. Здесь ты не в ТОЙ конторе!» - «Покорнейше благодарю, господин капитан!» - благодарю его. Но эти слова не смущают Старика. «Присутствующий здесь наш «распорядитель», капитан-лейтенант Мангольд, - указывает Старик на стоящего рядом с ним офицера, - покажет тебе дорогу». Старик на миг останавливается передо мной, затем снова опускает глаза к бумаге, которую держит в руке.
У капитан-лейтенанта острый подбородок и такой же острый нос. Осевые линии его лица образуют большой крест: узкий рот по горизонтали, а подбородок и нос по вертикали.
Повезло, что со мной идет этот «распорядитель» - зампотылу, А потому пользуюсь возможностью и прошу разместить и водителя где-нибудь. «Водителю просто необходимо основательно выспаться, а потом он поедет обратно в Париж», - объясняю ему.
Павильон, в котором я буду размещен, отделен от здания штаба флотилии и лучше всего подошел бы для ателье. «А это что такое?» - обращаюсь к зампотылу, ведущему меня словно хозяин гостиницы, и показываю на стоящую на столе керамическую чашу, – Точно такая же у меня есть ... была когда-то.» - «Это ваша!» - сухо отвечает зампотылу. И прежде, чем я успеваю вымолвить слово от удивления, он объясняет: «Все доставлено сюда транспортом из Ла Боля. Симона все хотела отправить в Берлин, но потом шеф распорядился все оставить здесь. Поэтому все хранится в вашей комнате» – при этих словах он указывает на стоящие в углу картонные коробки.
Масленок и Старик: в некотором смысле близнецы-братья. Радость встречи! Верится с трудом!
«А кто жил здесь раньше?» - «Мадемуазель Загот» - звучит ответ, и я теряю дар речи.
Едва зампотылу уходит, падаю на койку и, заложив руки за голову, устремляю взгляд в потолок. Лицо заливает пот. Так, надо встать и осмотреться. А потом помыться, вымочить себя и мылом и мочалкой смыть всю грязь и наконец-то выбриться. Передохнуть и выпить чаю.
Когда вновь прихожу к Старику, тот говорит: «У меня был инженер флотилии. Извини, что я вас не познакомил. Этот господин здесь – мой адъютант.»
Разыгрывает меня Старик, что-ли? Ведет ли он себя так, потому что в его конторе много посторонних? Я просто сгораю от нетерпения и поток вопросов готов сорваться у меня с языка. Неужели Старик не может отправить своего адъютанта куда-нибудь с какими-нибудь бумагами?
«Сегодня опять день великих сражений», - с театральной напыщенностью произносит Старик; лоб его покрывает сетка морщин, он делает глубокий вдох.
Наконец адъютант исчезает. Старик откидывается в кресле и интересуется: «Каким ветром тебя сюда занесло?» - «Из Нормандии.» - «Из Нормандии?» - «Так точно!» - «Что ТЫ там забыл?» - «Ничего. Просто хотел посмотреть.»
Старик недоуменно пожимает плечами и эхом вторит: «Посмотреть? Полагаю, ты не имеешь в виду «посмотреть Вторжение»?» - «Именно. А сейчас мы ехали через Сен-Мало, Морле…» - «Кто это МЫ?» - «У меня есть водитель».
Старик раздраженно качает головой: «Значит, у вас был приказ выехать на линию фронта Вторжения?» - «В известной степени – да.» - «Участие в морских операциях?» - «Так точно. В Дьепе – на тральщике, в Гавре – на катерах. Но ничего особенного там не было.» - «Ну-ну, - произносит Старик. – А как насчет линии фронта Вторжения?» - «Попутно, так сказать. Моя командировка предписывает мне поездку от Берлина до Бреста.» - «Тебе пришлось кое-что повидать…» - «Да.» - «Раньше ты был более разговорчивым…»
Хотя Старик то и дело подбивает меня на рассказ, стараюсь давать короткие ответы на его вопросы. Сам себя не узнаю. Хочется ущипнуть себя, дабы удостовериться, что я не сплю и это действительно я.
Воздух в комнате кажется густым и тяжелым. Почему окна закрыты? Пока Старик молчит, решаюсь осмотреться. Насколько возможно, не вертя головой. Ужаснее и неприятнее его офис обставить было нельзя: На полу разодранная дорожка, гадкая имитация восточного ковра, трехногий скрюченный торшер с лампой без абажура. На окнах нет штор.
Насколько я знаю Старика, ему нравится такой спартанский стиль. На стене, за его головой, висит невыразительная фотография Гроссадмирала, предписанная для таких кабинетов каким-нибудь умником. Это портрет с «дубинкой» в руке, адмиральским жезлом, изготовленным мюнхенским ювелиром Вильмом.
«Было относительно тихо, я имею в виду, на дороге», - выдавливаю, наконец, так как тишина начинает угнетать. И добавляю: «Для посадки на катер я приказ получил лично от своего шефа в Париже. Вот бы уж порадовался, увидев меня разорванным в клочья…» Эти слова легко соскочили с моих губ, и я попадаю в дурацкое положение: «Тут я решил несколько прервать свою миссию – и ноги в руки – прямехонько в Брест…»
Старик интересуется, как было в Берлине, конкретно у Геббельса.
«Я видел его на расстоянии вытянутой руки…» - «Почему так?» - «Господин Доктор «Победные уста» как раз в тот момент был вызван к Фюреру и не имел время на беседу со мной.»
Старик удивленно поднял одну бровь и задумчиво произнес: «В таком случае, вот что я тебе скажу: С такими твоими речами, я бы, на твоем месте, поостерегся. Здесь вовсе не кают-компания подлодки.»
Это понятно. Но все равно спрашиваю: «Конец передачи?» - «Так точно!» - бросает Старик и вкладывает в это «Так точно» грубую резкость. Затем, немного помолчав, добавляет: «Что ты вообще еще натворил? Я имею в виду, что ты сотворил раньше этой твоей поездки?» - «Огромные коробки для Дома Точных Искусств» - «Это твое изобретение «точные» искусства?» - «А то! В любом случае это не было скучным занятием. Налеты бомбардировщиков в Берлине и Мюнхене, атака штурмовиков прямо на наш поезд - все это создавала неповторимую прелесть присутствия на линии фронта посреди рейха... Кроме того, занимался своей книгой «Охотник в мировом море» - «Разве этот славный труд еще не стал достоянием народа?» - «Нет. Но в настоящее время должен быть отпечатан в Норвегии» - «Прямо-таки в Норвегии?» - «точно! Ты же наверное пережил этот театр?» - «Здесь он не хуже» - «Подлец тот, кто этого не видит.»
Внезапно вижу себя словно со стороны: Как мы сидим и ведем разговор ни о чем, и как бы, между прочим. Внутренне кляну себя за то, что никак не выдавлю из себя два разрывающих меня вопроса: где Симона? Что вообще произошло?
«Твой зампотылу, собственно говоря, что это за фигура?» - невольно срывается совершенно другой вопрос с моих губ.
Старик, не медля, отвечает: «В его отношении нам завидует все атлантическое побережье. И это правильно. Наш Мангольд обмыт всеми водами, делает все, что нам надо и даже иногда больше того» - «Звучит как речь защитника в суде! А я ничего не имею против него» - «Ой ли?» - «Совершенно ничего. Только …» - запинаюсь.
Тонко дребезжат стекла. Почти одновременно издалека доносится приглушенный гул. Слава Богу – тема закрыта. Старик подхватывается и одним шагом оказывается у окна: «Эти парни наглеют с каждым днем» - произносит он каким-то странно глухим голосом. Голос звучит полуяростно, полурастерянно. «Они наверняка нацелились на зенитные установки у бункера…»
В этот миг все накрывает усиливающийся органный звук: над флотилией проносится один Лайтнинг. Резкий захлебывающийся лай легких зениток раздается слишком поздно – и звучит как бешеная трескотня.
Поскольку меня никак не отпускает напряжение, резко выпаливаю в минуту затишья: «Что с Симоной?» - «Симона арестована СД » - «СД? Но за что?»
Старик медлит с ответом. Глаза его ищут мои, затем плотно сжимает губы и прежде чем он их разжимает, я слышу «Торговля на черном рынке»
У меня словно камень с души упал, и я громко вздыхаю: «На черном рынке?» - «Да» - «И за это ее засадили за решетку? Но это же делают почти все…» - «Может быть» - странно медленно говорит Старик. – «Она все еще сидит?» - «Да» - сухо бросает он. – «А что ты предпринял?»
Старик, блеснув зло глазами, рявкает: «На прошлой неделе поступил приказ командующего подводным флотом…» - «Приказ командующего подводным флотом?» - «Да. О том, что нам запрещено вмешиваться, во что бы то ни было».
Меня словно мешком по голове ударили. С каких это пор наш Комфлота интересуется какой-то французской торговкой с черного рынка? Сам того не желая, встряхиваю головой: «А где ее арестовали? Здесь или в Ла Боле?» - «Ни тут, ни там. Она была на пути за покупками» - «Что-то не могу понять – как это «на пути»?» - «С нашей машиной и водителем – закупки для флотилии» - «И нарвались на дорожный контроль?» - «Да. Но у них были все необходимые документы…»
Боюсь смотреть на Старика: мой взгляд мог бы спровоцировать его замолчать.
«Наверное, патруль ехал за ними сразу, как только они выехали из расположения флотилии, - продолжает Старик, - Позже, однако, кто-то, не назвав своего имени, позвонил адъютанту и сообщил, что у фрейлейн Загот имеется много неприятностей. Совершенно таинственный звонок. Мы места себе не находим от волнения, и тут вдруг возвращается наш водитель…» - «Да ты что!» - «Он совершенно не знал ничего. Ты же знаешь, как они все это делают: его продержали несколько часов перед каким-то домом, а потом он просто уехал» - «Но в таком случае, прежде всего, должна была быть задействована флотилия, - произношу сдавленно, - Полагаю из-за факта участия в торговле на черном рынке».
В ту же секунду понимаю, что сморозил глупость: Флотилия в любом случае вне подозрений. Старик же не мог сам вести машину. Но почему черный рынок? В конце концов, флотилия может просто конфисковать нужные ей товары, особенно те, на которые требуется разрешение. А где граница между потребностью и алчностью, особенно когда войска метут все подчистую? Никто не знает точного ответа…
«Но кто же тогда сказал, что ее захомутали из-за торговли на черном рынке?» - «Это мы узнаем позже» - уклончиво отвечает Старик. «В любом случае интересно знать, почему эти господа так долго тянули с этим ударом» - произношу чуть слышно. Но Старик тут же парирует: «А как ты думаешь?» - «То, что Симона в своей кондитерской в Ла Бауле продавала, было, в конечном счете, товарами с черного рынка или даже из фондов Вермахта…»
Старик удивленно смотрит на меня. Точно ли он такой недоумок или просто придуряется? – задаю себе вопрос. Так как он сидит все также неподвижно, продолжаю: «Откуда вообще она могла достать все эти запасы муки, масла и тому подобного для своих пирожных, которые у нее раскупались солдатами – все эти отличные пирожные и печенья и эти ее конфеты для разноски по домам?»
Старик, вместо того, чтобы ответить хоть что-нибудь, щелкает костяшками пальцев. потом искоса, снизу вверх, смотрит на меня и вид такой, будто ему стоит огромных усилий поднять глаза вверх. Это верный признак того, что затронутая мною тема ему неприятна, и он не хочет больше говорить.
Правая рука его прикрывающая головку трубки, начинает непроизвольно елозить по трубке и мундштук то и дело меняет свое расположение.
Некоторое время смотрю на все это, а потом меняю тему разговора: «Мой издатель арестован – сидит в концлагере» - «Из-за чего?» - оживляется Старик. – «Да, из-за чего? государственная измена, говорят. Они там не долго ломали голову с обвинением. Зуркамп был командиром ударной группы в 1 Мировой войне, высоконагражденным. То, что они должны были схватить его, в конце концов, было лишь делом времени… И он не единственный.»
Я мог бы еще добавить: Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что творится на Родине, Старик! Но лучше промолчу. Старик нахмурил лоб и крепко сжал губы – как и всегда, когда злился.
Наконец у него вырывается: «Знаешь, мне еще надо поработать с бумагами» и он склоняется над письменным столом.
- Да и мне тоже пора отдохнуть …
Иду пешком в город. С тех пор, как я впервые попал в Брест, прошло 4 года. Надо осмотреться.
В то время все было целым и невредимым. Старый порт был покрыт пестрыми, яркими лодками и кораблями, и когда не было дождя, Брест был совсем не таким угрюмым. Сразу после ливня, и когда вдруг выглянет солнце, от ярких вспышек и солнечных зайчиков становилось еще жарче. А теперь? Пустые глазницы окон в заброшенных зданиях – зданиях без крыш и перекрытий. Я чужой в этом городе развалин. С каждым шагом вижу все больше изменений. Серые здания, расколотые ставни, чудовищно обезображенные платаны - все выглядит так, как в картине о русском броненосце Потемкине.
Прямо под памятником павшим в войне, какой-то изможденный старик расположил столешницу стола на изломанном железном основании, а на ней несколько пестро раскрашенных чашек и тарелок и множество грязных, кривых фигурок-безделушек. Только у одной из чашек есть ручка. У ангела, раскинувшего руки над двумя маленькими детьми, отсутствует полкрыла. Старик сидит, поджав ноги, на голове серая шапочка, на складном стульчике и с таким видом, словно ожидает потока покупателей.
Далекий жилой квартал оживляет весь вид.
«Que voulez-vous que je fasse?» - отвечает мне сухая как палка монахиня, когда интересуюсь у нее не испытывает ли она страха перед бомбежками.
Кроме нескольких витрин на Рю де Сиам ничто больше не красит город. Лишь ужас от грязно-белого до черно-серого цвета покрывает весь город – город, словно нарисованный в стиле граффити. Если и увидишь небольшую зелень растений на цитаделях и оставшихся в живых платанах на площади, то к виду города надо добавить акварель из китайской туши и грунтовых белил, и прочерченные углем или черным мелом улицы, скучные площади, бесконечные мастерские и фронтоны казарм морского Арсенала, как на белом листе ватмана.
Целые кварталы стоят словно в ожидании сноса. Окна темны, и над каминными трубами не вьется дымок. Фасады зданий в трещинах. Вывески пивнушек и магазинов выцвели или оборваны.
Останавливаюсь перед витриной бандажиста и вижу гипсовую фигуру в человеческий рост, покрытую лубками, кошачьими шкурками и ровно посредине – мое отражение. Стоя так и тупо уставившись в витринное стекло, мыслями возвращаюсь в Нормандию, и тут же, вместо двух отражений в стекле витрины, вижу три: ясно вижу замаранное черным лицо под стальным шлемом, затем мертвеца с поблескивающим рядом зубов и известково-белыми ушами…
Обеденный стол в кают-компании флотилии. Вкус еды отвратителен. Безвкусная, просто ужасно приготовленная пища. Противная болтовня слева уничтожает остатки аппетита. Оберштабсартц рассказывает, что солдат, жаловавшийся перед нарядом по судовой вахте, на боли в колене, уличен как симулянт.
- Если ему очень не повезет, поставят к стенке и шлепнут, - объявляет Оберштабсартц.
Со звоном бряцаю столовыми приборами о тарелку и отодвигаю ее от себя. Старик поднимает брови и интересуется: «Не вкусно?» - «Ниже среднего».
Прищелкивая языком «ц-ц-ц», он елозит на стуле.
- Ты, очевидно, не имеешь никакого представления о том, что здесь происходит, - бормочет Старик, когда мы уже сидим в его кабинете.
Словно сам не вижу: за обедом сидели почти одни молокососы. Флотилия почти уничтожена.
Старик молчит некоторое время, а потом зло говорит: «Понимаешь, многие лодки пришли к нам из училищ флота. Но почти чудо, что они вообще до нас дошли…» Затем меняет тему: «Я все еще никак не могу понять, что ты искал в Нормандии…» - «Приказ есть приказ! Тебе это хорошо известно! Даже если тебе что-то и кажется здесь странным.» - «Ну в этом случае ты отнял кусок хлеба у своих парижских друзей.»
Ах, если бы это было так! Бисмарк иногда развивает такую настойчивость в достижении своих целей, особенно когда хочет убрать с дороги тех, кто ему не по вкусу. Он уже доказывал это несколько раз…
Архитектор Морского госпиталя, по всему видно, был в ладах с симметрией: комната старика полностью отражает архитектуру моей. Значит здесь до меня жила Симона…
Мой немилосердный внутренний голос твердит мне то, во что не хочу верить: Симона разыгрывала здесь из себя командиршу; В качестве единственной женщины во флотилии, она хозяйничала здесь, и не просто в каком-то отдельном месте огромного комплекса зданий флотилии, но непосредственно здесь. Старик вероятно спятил, разместив ее здесь. Но может быть, мы все свихнулись в этот пятый год войны!
Торговля на черном рынке! В глубине души я всегда видел в Симоне этакую Jeanne d’Arc, яростную патриотку, готовую принести в жертву ради своей страны даже жизнь. И вдруг… Торговля на черном рынке! Все оказалось блефом!
Все это тайное торжество: ничто иное, как тщеславие, лишь для того, чтобы продублировать торговлю на черном рынке? Ужель больше ничего? Если эта свинья Симона завязана в чем-то худшем, чем просто торговля на черном рынке, то она попала в тот еще переплет.
У меня целая куча вопросов к Старику и не только таких, что касаются Симоны. Я хочу ВСЕ знать точно и СЕЙЧАС же! Старик наверное знает больше чем рассказал. Но он умеет придуряться как никто другой. Он самый одаренный актер из всех кого я знаю. Но вот наконец-то момент выдавить из него все – капля за каплей.
Я же все-таки военный корреспондент! Они еще удивятся, узнав, что я все зафиксировал. Не сегодня, но в течение ближайших дней. И в тот же миг ощущаю, что мне никак нельзя гневить судьбу: и устроить все так, чтобы целым выбраться из возможной заварухи…
Внутренне давлюсь от смеха: в конце концов, еще пацаном я вел себя как заправский военкор. Я всегда был в центре любых потасовок и драк. В Хемнице, будучи слушателем учебки, я тут же садился на велосипед, заслышав вдали завывание карет скорой помощи, и несся сломя голову по горной дороге вниз, к фабрикам. Мне хотелось видеть своими глазами, как коммунисты колотили легавых. Пару раз я видел, как несколько человек были убиты выстрелами в упор, когда полиция разгоняла демонстрации. Я был всегда в центре событий. Велосипед я предусмотрительно пристегивал цепью к чугунной стойке фонаря у аптеки на углу. Не хотелось, чтобы его умыкнули в суматохе беспорядков.
Задолго до рассвета издалека доносится адский шум и дребезжание ползущей по Rue de Siam дневной электрички. Спустя короткое время доносится хлопанье оконных ставней в расположенном напротив Hotel de la Paix . Бесконечно гудит стартер какой-то машины – и затем, как-то вдруг, мотор заводится. «В аккумуляторе, - говорю себе в полусне, - не хватает электролита.» Затем слышу, как двигатель перескакивает сразу через три передачи, и успокаиваюсь лишь тогда, когда шум мотора стихает.
Вскоре на мостовой горной дороги начинается шарканье, топот множества ног и громыхание колес тачек и тележек. И все это под моим окном. Отчетливо доносится слитный шаг подбитых гвоздями солдатских сапог. Наверняка маршируют от флотской казармы, в которой располагается городская комендатура – это я знаю еще по прежним временам. Скорее всего - комендантский взвод.
Доносится женский голос: «Il fait mauvais temps!» Для меня это важно: Значит, сегодня не смогу выйти с мольбертом.
Чтобы разглядеть, что же происходит на улице, распахиваю ставни. Под окном три женщины в черном бросаются в рассыпную. Я и сам испугался железного визга открывающихся ставень. Pardon, Mesdames – я совсем этого не учел. По небу бегут низкие тучи, начинает накрапывать дождик, как всегда тихий и мягкий. Не ливень, даже не обложной дождь, а моросящая сетка обычного для Бретани дождя.
Старик весь в делах и я, несмотря на моросящий дождик, иду после завтрака в город: некоторое время двигаюсь по блестящей мокрой от дождя ухабистой мостовой, а затем сажусь на трамвай. Попытаюсь попасть на старый фрегат, что служил французскому флоту учебной базой, а теперь стоит в гавани Арсенала. И в следующий миг замечаю, что это не тот трамвай: Он привозит меня к «Magasins des Docks» …
Лишь только выпрыгиваю на остановку, как навстречу медленно тянется, напоминая черную гусеницу, похоронная процессия. Такое впечатление, что люди в этом городе мрут как мухи. Каждый раз, приехав в Брест, встречаю такую невыразимо печальную процессию. Но сегодняшнее шествие особенно жалкое: с катафалком, который тянут две заморенные клячи. Никаких лент и венков. Лишь между ушей у кляч торчат головки вплетенных в гривы роз. За катафалком, печально повесив головы, еле тянут ноги плакальщицы, а замыкает процессию несколько поддатых собутыльников.
И в этот миг завыли сирены. По процессии словно дрожь прошла. Все резко прибавили шаг. Но навряд ли продолжат свой путь к кладбищу. Меня так и подмывает пойти за ними следом, чтобы увидеть, что они будут делать дальше. Они же стоят, украдкой бросая взгляды на хмурое небо. Что тут скажешь! Как назло у меня нет и фотокамеры. Давно нет и достать нигде нельзя. А если просто так следовать за процессией? Нет, не стоит.
Последнее подобное печальное зрелище я наблюдал сверху – из окна борделя. Вид был фантастический: словно подготовленный хорошим режиссером: прямо кинематографическая картина страданий города: и никакого фотоаппарата! На улице мертвые крысы, дохлые собаки, траурные шествия, в предрассветных сумерках, как в гангстерском фильме, двое расстрелянных гражданских: а у меня лишь глаза, блокнот и карандаш – а чаще вообще ничего.
Самолеты удаляются. Вой сирен только кошек напугал.
Рядом с заводом Citro;n воздвигнута целая баррикада: десятки разбитых машин, некоторые наполовину торчат из гор щебня. Многие являют собой кучу ржавых, сожженных кусков металла.
Небольшая пивнушка неподалеку, словно проказой поражена. Несущая стена испещрена оспинами - щербинками от осколков. Здание напоминающее куб, стоит в гордом одиночестве. вид такой, будто у него кто-то украл крышу.
Hotel de la Paix выглядит так, словно это уже и не гостиница больше. Меня бросает в дрожь, при мысли, что я мог бы жить в одном из ее номеров. На первом этаже – бар. Хочу посмотреть, как там, внутри: стойка низенькая, везде накладное дерево и на фоне темного, засиженного мухами зеркала, запотевшие бутылки с пятнами от сырости на этикетках. На полу, покрытом изразцами – древесная мука. Рыжеволосая девушка с прозрачной бледной кожей и пугающе огромными глазами, стоит за стойкой. Хочу зарисовать ее. Однако какой-то Старик, славно угрюмый Харон хватает ее и уволакивает прочь. Шорох на кухне. Шорох стихает. можно было бы выпить чего-нибудь – но ничего достойного моего горла не видно. Значит – дальше!
Вот сожженная дотла какая-то фабрика. Железные балки закручено согнулись внутрь, будто увядшие цветы. Счастье, что здесь растет дрок. Даже здесь, Среди щебня и пепла, он цветет и скрывает развалины. Конвоиры, в серой, полевой форме, с необычайно длинными винтовками охраняют французских пленных складирующих какие-то материалы. Меня обгоняют громыхающие, покрытые пылью товарные вагоны Организации Тодда – целый эшелон. Везде песок и на всем дорожная пыль – для меня слишком много грязи. Стараясь не дышать глубоко, сворачиваю в какой-то проулок и с силой выкашливаю пыль из легких.
Черные остовы кранов вздыбились над крышами и горами щебня и пыли. Они служат символом города, вместо церковных шпилей. Один из гигантских кранов на секунду выплыл из облака белого пара. На фоне белого пара вырисовывается серая решетка его остова. Выброс пара означает, что кран работает. Его гудение дрожит в воздухе, несясь над паром.
Небесный полог становится выше: светлеет.
Теперь я иду вдоль воды: камни, тина, принесенные приливом части каких-то механизмов, куски лодок, разбитые баржи. Скалы как круглоголовые чудища с могучими мохнатыми гривами, черные, гладкие от масляной пленки.
Возвращаюсь по сортировочным путям, вдоль гор щебня. Ветер доносит вонь гниющих водорослей. Повсюду кучи коробок из-под противогазов.
Подхожу к горе раздавленных канистр. Какой-то полусумасшедший старик в пилотке тупо и протяжно клянчит у меня сигарету. Чувствую себя неловко в своей чистенькой форме. Лишь туфли покрыты пылью.
- Тебе интересно узнать, чем сутки напролет так занят командир флотилии? – повторяет Старик, когда я обращаюсь к нему с вопросом: это его старый трюк, чтобы выиграть время.
- Завал канцелярщины, - смущенно бормочет он в следующую секунду, - Да ты сам посмотри – «Военные записки» , например, должны быть вторично трижды перепечатаны.
- Как это – трижды? Для чего?
- Один отчет остается здесь, один идет через Комфлота к Главнокомандующему, и один для особых целей – например, для архива Фюрера.
- Но это же для отчета о подвигах во время похода …
- Так точно.
- Но едва ли в последнее время …
- Ты опять за свое? – спрашивает Старик.
- Я полагаю … - и лишь теперь замечаю, что Старик отложил ручку.
- В основном, надо быть своего рода психологом… - произносит он и постукивает пальцами по листку бумаги, - Надо уметь, прежде всего, слушать людей.
При этих словах на лице у него мелькает гримаса самодовольства, заставляющая меня съязвить: «Может, одолжить ухо?»
Старик яростно вглядывается в меня: «Я хотел лишь втолковать тебе, что как командир флотилии, я должен заботиться об экипажах больше чем прежде.… И, если, паче чаяния, тебе довелось слышать речи наших жирных задниц из замка Loganna, то сам понимаешь…»
Старик замолкает, но потом с жаром добавляет: «В любом случае, для моих командиров, вечер у камина с бокалом красного вина важнее любых курсов у этих золотых фазанов! Мои командиры давно уже не ездят на доклад к Главнокомандующему в Берлин, поскольку это стало очень опасно. Теперь они ездят к командующему подводным флотом в Angers . К сожалению, нам больше не надо отсылать доклады. А потому они подают свои рапорты мне. И лишь когда происходит нечто необычное, тогда спецкурьером передаем в Берлин.»
Господи, сколько еще он будет болтать? - спрашиваю себя.
Старик смолкает и начинает возиться со своей трубкой. Тупо смотрю на его действия.
- Несколько дней назад наша лодка затонула в Бункере, - произносит Старик. «Как это?» - «По ошибке рукоятку кингстона отпустили, а заливные клапана не были закрыты.» - «Диверсия?» - задаю вопрос в лоб. Старик настолько возмущен моим вопросом, что яростно пялится на меня как на чокнутого, «Да ты что - глупая невнимательность. Кто-то из работников верфи не досмотрел.» - «Да. Но заливные клапана были ведь не закрыты?» - «Не приложу ума, как это случилось…» - «Хм. Значит все-таки диверсия» - подвожу итог и вижу, как Старик задумчиво закусывает нижнюю губу, а затем медленно произносит: «Каких-либо извиняющих факторов не нашли. Повезло еще, что на борту никого не было.»
Снова молчим. Дверь, ведущая в кабинет адъютанта полуоткрыта. Следующая комната занята зампотылу. Дверь, ведущая к нему, также полуоткрыта и оттуда долетает стук пишущей машинки.
- Как оно, в общем-то? – интересуюсь, спустя мгновение, - Имею в виду общую ситуацию.
Старик наклоняет голову и произносит: «Веселого мало. Если ты о положении дел в нашей конторе. Но вскоре на фронт поступят новые лодки, вот тогда кое-что изменится.» Ошарашено сморю на него с удивлением. Как это он сказал «кое-что изменится», ведь это значит, что снова вперед, к победе! Опускаю взгляд, с тем, чтобы Старик не увидел, как кровь ударила мне в лицо при этих его словах: Вот это огорошил! А в нужде, мечтания необычайно сильны! «Ключевым словом сегодняшнего дня являются слова ««Держать паузу!»», и в то же время выполнять и перевыполнять план!» - Старик произносит это словно актер, вызубривший свою роль. Неужто он хочет убедить себя такими напыщенными речами в том, что некие чудо - лодки смогут вновь повернуть военную удачу в нашу сторону?
- А ты, может быть, видишь все это иначе? - голос его возвращает меня на землю. Меня так и тянет отплатить Старику его же монетой: «Конечно, нет!» При этих словах смотрю на него сверху вниз и делаю такое же холодное лицо, какое он мне как-то демонстрировал.
Заглотил ли Старик наживку? Он никак мне этого не показывает и это ему удается: напускать на себя бесстрашную мину. Однако никогда раньше он так долго не держал паузу и не смотрел на меня ТАКИМ взглядом. А может быть, он просто погрузился в свои мысли?
Но в следующее мгновение лицо его оживает и он выпаливает: «Сегодня готовы гораздо больше лодок, чем раньше. Против 45 лодок весной, сегодня готовы где-то более 240…» - «Весной – 45! Это звучит как издевка! Ты ведь не был на линии фронта Вторжения?» - «Это не вопрос данной дискуссии!» - обрывает меня Старик, с тем, чтобы в следующий миг снова взять наступательный тон: «ПЕРВО-НАЧАЛЬНО, лодки должны были появиться осенью 1944. Но у нас никогда не получается так, как хочется. СЕЙЧАС же подключился сам Шпеер , человек, наиболее компетентный в этом вопросе – уж будь уверен!»
Едва нахожу, что ответить, как Старик, словно по писанному, продолжает: «Запланирована почти сотня лодок типа 120 и полсотни типа 23, а больше сотни старых дооборудуются шноркелями. А это значит, что ежемесячно в строй становятся почти 60 лодок, так сказать, плечом к плечу!»
Обычная игра цифрами – но как нарочно, из уст Старика!
«На стапелях уже заложено 30 новых лодок типа 120. Но у нас почти нет времени на их испытания. На этот раз нам приходится ставить на карту все!»
Наши взгляды перекрещиваются, и я с трудом сдерживаю движения мускул лица.
«Лодки типа 120 могут пройти без всплытия до Японии. Практически неограниченное время в подводном положении. Это совершенно невообразимо…» - «А что, если все это уже что мертвому припарки?»
Старик тяжело вздыхает и с воодушевлением продолжает: «С февраля 1944 не ведутся бои с конвоями западнее Англии. Несмотря на это, все же пришлось распрощаться с тактикой «волчьей стаи». Настает время перевернуть новые страницы.»
Эти его слова звучат довольно серьезно, и в них нет никакого цинизма.
Пока я обескуражено смотрю перед собой, выныривает адъютант и кладет на стол Старика несколько папок с бумагами и не удосужив меня взглядом, также молча удаляется.
- Новые лодки придут своевременно, - говорит Старик то ли мне, то ли себе, - Но прежде нам придется преодолеть участки реки с пониженным уровнем воды, так называемые «дурстштреки»». Дурстштреки! Дурстштреки! – эхом отзывается во мне. Более всего хочется закрыть уши руками: Я не в силах слышать это слово – Дурстштреки!
- И есть еще ряд других новшеств! – звенит голос Старика, - Такую бы штуку нам, да пораньше: Акустика с областью прослушивания до 40 морских миль! А головка шноркеля, которую едва ли какой радар засечет! Специальный чехол! А совершенно новое оборудование для подзарядки аккумуляторов – конец мучениям с «угрями» !
Мозг свербит мысль: пора бы закончить с этим бахвальством, однако Старик продолжает: «Лодка типа 23 совершенно удивительна! Всего-то 200 тонн – не больше, чем наша. Но под водой дает 12,5 узлов и чрезвычайно подвижна. Как и задумывалось - лохкрихеры . Лодки такого типа должны оперировать непосредственно у английского берега. Участие в боях по несколько дней. И только под шноркелем, без полного всплытия… Это самое новое в тактике: уклоняться от ответного удара – в сторону берега, а не в сторону моря, как было до сих пор.»
Не узнаю Старика: речь его течет без сучка, без задоринки. От меня же, судя по всему, он ожидает либо вопросов, либо возражений. Все выглядит так, будто он воодушевляется от собственного внезапно вновь обретенного энтузиазма.
- Так вот, если хочешь знать: наконец-то появились настоящие подлодки, а не эти чертовы ныряющие корыта! – продолжает Старик после паузы, - В атаку с глубины в 50-60 метров, вслепую – только по приборам. В основе всего – новая тактика. Новые подлодки могут выпустить по конвою, сопровождающему транспорт, целую очередь торпед! Теперь на фронт также поступят и LUT – торпеды независимого положения . Шесть – веером! Такого еще не бывало! И плевать под каким углом к цели стоит лодка: «Угри» выписывают такие кренделя, что куда там зигзагам! Туда-сюда шныряют… - Старик сопровождает эти слова короткими, резкими движениями правой руки, изображая движения «змейкой». И вновь, но уже несколько медленнее, произносит: «Никогда бы не подумал, что мы будем стрелять шестью торпедами веером.»
Он встает и подходит к окну. На фоне молочно-белого, слепящего света вижу лишь его силуэт.
- Звучит довольно оптимистично, - произношу несколько смущенно. Старик присаживается на подоконник и начинает ковырять спичкой в своей трубке. Он сидит в профиль, и мне отчетливо видны движения острого кадыка: сглатывает слюну. Выдержав паузу, словно усталый боксер, он начинает вновь: «Полный ход под водой – 17 миль – эта лодка выдержит от 60 до 80 минут. И в большинстве случаев, это больше, чем достаточно. При более-менее подходящей погоде, она любой корвет обставит. Те-то ходят не более 16 узлов. А потому единственную опасность представляет миноносец, у которого все 25 узлов.»
Хм. Интересно о какой подлодке он теперь говорит. Задаю себе вопрос. Типа 23? Типа 26? В голове все смешалось.
- Старый Лев сам, весной, был на небольшой модели, 18 типа. Она должна была развить полный ход под водой в 22 морских мили! Это же полная фантастика!
Меня так и подмывает бросить Старику: этот тип нам да пораньше! Это твои собственные слова! Но сдерживаюсь. Мое молчание и непроницаемое лицо, очевидно, действуют Старику на нервы больше, чем, если бы я говорил.
- Итак? – выжидательно интересуется он, - Что ты скажешь?
- Услышал я сегодня много любопытного…
При этих моих словах Старик наклоняет голову, словно прислушиваясь, и затем улыбается: «Еще и увидишь!» С этими словами он подходит к своему креслу и резко садится.
Все. Я свободен и могу идти.
Погода разгулялась. Зампотылу хочет показать мне флотилию. В ожидании размышляю: а что если Старик прав? Ведь он не мог делать такие заявления без оснований? И тут же перед глазами мелькают картины увиденного в Германии: сплошные развалины. Нигде ничего, лишь развалины.
Но как может Старик так твердо верить в новые подлодки, если ему наверняка известно, что наши верфи не смогли достичь в выпуске лодок стандартных типов не раз провозглашенных цифр плана их выпуска. К тому же верфи, в последние месяцы, особенно сильно пострадали от бомбежек союзников. Откуда же можно ожидать появления дополнительных производственных мощностей? Все что провозглашается в Берлине говориться лишь для отвода глаз. Но почему Старик так верит в эти бредни?
- Ну я и осел! – невольно вырывается у меня. Ведь адъютант и зампотылу сидели у открытых дверей. И Бог его знает, что это за люди! Потому Старик и был так осторожен. Он взял меня в спарринг партнеры и использовал в речи велико-германский стиль! В этом ЕМУ нет равных. Здесь он может не играть роли ренегата, за которым следят во все глаза. Но какого черта он даже не подмигнул мне, произнося все, что сказал?
Появляется зампотылу и будто экскурсовод читает мне лекцию: «Наша флотилия рассредоточена в акватории еще двух замков: Ch;teauneuf, около 70-80 километров вглубь материка, и Logonna, прямо на побережье. Шеф всегда говорит: «Ch;teauneuf – для грязи, а Logonna – для князей».
Похоже зампотылу тот еще пройдоха. Потому держу себя с ним настороже. Меня даже раздражает его чрезмерная холеность. От него веет скорее женской жеманностью, чем мужской доблестью. Во мне всегда живет какое-то предубеждение против «быков» из управленческой когорты. Они для меня не являются настоящими офицерами, а просто «быками-управленцами». Они чувствуют себя униженными и оскорбленными, а потому стараются возместить свои убытки за счет других при любом удобном случае.
Старик ценит этого зампотылу, а проще говоря – интенданта, в первую очередь за его недюжинные организаторские способности. Любой интендант должен уметь вынюхивать, словно хорошая ищейка следы, которые могут привести к каким-либо наличным товарам, и зачастую за сотни километров от базы. И безразлично, что это за товары. Любой зампотылу, интендант, снабженец должен обладать яркой способностью не только к прямому получению нужного товара, но и к его обмену. А делать это с пустыми руками, не имея ничего для обмена – это надо суметь!
Интендант собирается, очевидно, провести меня по всей территории. Пока мы движемся от сауны к кинозалу и оттуда к бассейну, не могу избавиться от удивления. Когда же мы останавливаемся у бассейна, зампотылу кидает на меня косой взгляд. «Не понимаю! – удивляюсь вслух, - Он такой большой, словно построен для населения среднего городка!» - «В Первой флотилии – такой же. Но чуть меньше и не такой симпатичный…»
Первая флотилия – так сказать, конкурирующая фирма…. Они располагаются в морском училище, прямо над бункерами. «Неужто все это построил шеф? - интересуюсь у зампотылу, - я имею в виду все эти сооружения, ведь все это требует огромных людских и материальных затрат. Это гигантские проекты! Он же не из глины все это слепил?» - «В основном, все было уже или в начале строительства или почти готово, поэтому много усилий не потребовалось.» - «И все же!» - «Затем кое-что изменилось. Шеф перегнул палку! – тут же выпаливает зампотылу, - Шефу грозит, в случае чего, нагоняй от самого фюрера. Страшный нагоняй!» - «И безудержный?» - поддакиваю ему. - «Так точно!» – вторит зампотылу. – «Но шеф добился своего?» - «Шеф затянул петлю: «Если только фюрер узнает, что вы ничего не сделали для моих подводников….» - «Если вы не понимаете, что экипажи первой линии …» - «Но мы не сможем так…» Но как показала жизнь, они могут все. Шеф сказал: «На строительство потребуется столько-то цемента. Рабочих столько-то. Лучше сделать, что требуется для нас, чем для каких-то слабоумных» - «И он прав! – отвечаю, а сам думаю о личном бункере одного артиллерийского генерала в Ла Боле и об огромном зале для конных тренировок, который он возвел рядом со своей виллой на пляже – и это в то время, когда задерживалось строительство бункеров для подлодок, из-за отсутствия людей и стройматериалов.
Меня ужаснула мысль о гневе фюрера. Но лучше промолчу. Стоило бы пораньше догадаться о причине маскировки Старика…. «Коль другие командиры флотилий не делают ничего для своих людей, это их дело, - продолжает зампотылу, - У нас же все по-другому. Мы делаем все, что можем.» Меня покоробило это его «мы». Неужели он хочет приравнять себя к Старику и тем завоевать мое доверие? Или просто корчит из себя большую шишку? «Шеф хочет, чтобы у нас все было тип-топ, - вновь вступает интендант, - … для его людей. И в этом ему помогала госпожа Загот.»
Опа! Вот оно! Будь внимателен! Что знает этот пройдоха о Симоне и Старике?
- А что, собственно, делала госпожа Загот во флотилии? – интересуюсь настолько равнодушно, как могу.
Пытаясь выиграть время, зампотылу повторяет: «Да, что, собственно говоря, делала госпожа Загот?» И умолкает. А затем, с важным видом, говорит: «…поднять занавес, расстелить ковровую дорожку, зажечь юпитеры. Так сказать, обустроить внутреннюю отделку, с которой уютно и удобно. Это уж точно. Но более всего: ведение дел, на которые мы в служебном порядке не могли выйти, так сказать, за недостатком информации.» - «Но чем же все-таки занималась в качестве архитектора интерьера, мадемуазель Загот?»
Интендант с трудом сдерживает булькающий звук подавленного смеха. Наконец успокаивается и объясняет: «У нас не нашлось подобного определения должности фройляйн Загот, потому зачислили ее переводчиком. Все требовало своего порядка.»
В тылу флотилии вижу настоящие цветники: клумбы, оранжереи, гравийные дорожки, обрамленные вымытыми бутылками, донышками вверх – все как надо.
- Оранжереи, свинарники и все другое здесь – это хозяйство обер-боцмана Бартля! - произносит зампотылу и обводит весь вид широким жестом, словно экскурсовод, - А еще 50 свиней, все как одна на подбор… Цветы в столовой, если вы успели их заметить, тоже из нашей оранжереи. А вот и он сам! – И зампотылу указывает на человека в рубахе цвета хаки с засученными рукавами, фуражка, вопреки уставу, лихо сдвинута на затылок. – Вот это наш Бартль. Без него ничего этого не было бы.
Зампотылу подмигивает Бартлю и сразу же прощается со мной. Меня, собственно, сдали с рук на руки и я тут же ввергнут в мир цветоводческого искусства.
- При встрече наших подлодок мы вообще не используем цветы со стороны, господин лейтенант, – начинает Бартль, - а только цветы выращенные нами. Сейчас у нас есть роскошные гладиолусы и георгины. А вот осенью, конечно же астры и хризантемы. Мы даже поставляем цветы в госпиталь.
Бормоча «Вот это да!» или «Невероятно!», либо «Великолепно!», всматриваюсь в этого немного странного, пожилого обер-боцмана: увиливающие, с хитринкой глаза, бородка клинышком, в зубах нераскуренная трубка, поясной ремень – с пряжкой, на которой выбито «Gott mit uns» - болтается ниже пупа.
В следующий миг Бартль показывает мне компостные кучи. Уж в этом он дока: это настоящий компост, извольте видеть. Этой осенью компост созреет как надо, а там посмотрим…
- Что посмотрим? – иронично интересуюсь.
Бартль не сразу прекращает поток слов, а затем смокает, словно переваривая мой вопрос, и выпаливает: «Орхидеи!» и напускает на себя заговорщицкий вид.
Вытянувшись во весь рост, лежу в своей, затененной от пронзительного солнца шторами, комнате и размышляю о Старике : он совсем не похож на временщика. Сидеть сложа руки и быть лишь созерцателем – не в его духе. А значит он превратил свою наступательную ярость в ярость созидательную. «Для гарнизона уже хорошо то, что все идет хорошо» - звучит в ушах его фраза. Конечно: к большому внешнему обустройству относится и огромная внутренняя перестройка. Но это уже не относится к его компетенции. А зампотылу? С этой его стрижкой прилизанных и напомаженных волос и сардонической ухмылкой, словно приклеенной к уголкам губ, он напоминает скорее какого-то киноактера 20-х годов. Вот! Вспомнил: Конрада Файта! Не так демонично, но все же, все же.
За окном слышны голоса. Два моряка громко обсуждают посещение борделя.
- Я этого совершенно не понимаю – все это жеманство. Сношаться без гондона – рисковать своим здоровьем! Хотя, конечно, это и сводит проституток с ума, но зато потом санитар тебе столько уколов в член нахерачит, что уже ты сойдешь с ума! Не так, что ли?
- Так они же сами говорят: Гондон может лопнуть.
- Ну, это еще бабушка надвое сказала: лопнет или нет. А кроме того, этих проституток два раза в неделю врач проверяет. Им же нельзя никуда выйти из их борделя.
- Не придумывай! У меня бывали случайные встречи прямо на улице, так это ничего не значит. У одного моего знакомого санитара прочел много о том, как предохраняться. Так что парень, все под контролем!
- Ну, ты и ходок!
- Вот самое важное предписание: «Проститутки должны после каждого сношения промыть свои писи специальным дезинфицирующим средством». Это: пред-пи-са-ние! И оно должно ими исполняться!
- Так после такой промывки у них никаких чувств не останется!
- А их у них и так нет.
- Я вот что еще хочу понять: когда они смажутся чем-либо…
Слова долетают до меня и слабеют. Наверное, парни задумались о технике исполнения всего предписанного проституткам.
Но вот вновь раздается голос последнего говорящего: «При переполнении в яйцах, может, конечно, произойти выброс спермы. Но у опытных проституток идет автоматическая смазка их канала». И вновь разгорается спор: «Но для этого у них должен быть большой опыт» - «Хочу попробовать с кольцами на члене» - «Кольца на члене? У тебя точно крыша поехала!» - «Детский лепет!» - доносится молчавший до сих пор высокий голос. «Честно говоря, ты прав, Карл – говорит «технически» более опытный моряк, - но, говоря точнее, имеются специальные презервативы, мне их один гальюнщик в Париже показывал. Вот они и были эти самые кольца на член…. Да, скажу я вам! Там еще на них даже усики были – короче, полный отпад!» - «Да ты гонишь!» - «Вот, чтоб мне провалиться на этом месте!»
В столовой одни салаги. Все усердно работают ножами и вилками. Вместо обычного гвалта и шума слышен лишь стук столовых приборов по тарелкам.
Лишь теперь могу по-настоящему осмотреться. И тут же столовая предстает передо мной как некая огромная сцена с парой главных героев и десятками статистов. Каждый в своем амплуа, каждый играет ту роль, которую от него ждут: с улыбочкой, скрывающей страх. Немногим из этих молодых офицеров дано знать, что за час УЖЕ пробил!
Скольжу взглядом по лицам: на них нет и следа духа сплоченности и единения, когда-то царившего в таких компаниях. Нет и следа дружеских подколок, вызывающих громовой хохот присутствующих и одновременно не унижающих собеседника.
Не вызывает каких-либо шуток и ухмылок даже раздатчица Тереза, стоящая в своей черной, зашнурованной блузке, с полной кастрюлей супа позади столов, а груди ее томятся ожиданием и колышутся при каждом движении тела. Лишь взгляды украдкой постоянно преследуют ее. Некоторые буквально впиваются в нее страстным, жадным взглядом. Терезе все это, наверное, доставляет удовольствие, особенно когда некоторые, сидящие в дальнем углу, аж шеи сворачивают, пытаясь рассмотреть ее прелести, когда она вовсю орудует большим черпаком, наливая добавку.
Полагаю, Старику неплохо удалось разгорячить всю эту публику.
Однако, несмотря на все старания Терезы – ей даже однажды удалось поймать на себе его взгляд – Старик хлебает свой суп, словно в забытьи. Вот он поднимает на меня глаза, и будто вынырнув откуда-то из глубины, словно тужась вспомнить нечто важное, говорит: «Ах, да – что же я хотел сказать…»
Будто на болоте, он кладет гать из ничего не говорящих пустых фраз и, наконец, спасает себя какими-то ничего не значащими указаниями. Царивший в столовой небольшой шум стихает, даже стук столовых приборов затихает. Но Старик замолкает. Слышно лишь громкое: «Так точно, господин капитан!» из уст зампотылу.
Вновь появляется Тереза, но Старик вновь не замечает, как она вьется вокруг него. И только когда, подавая десерт, она уже напрямую нависает грудями над его лицом, он, словно проснувшись, восклицает: «Ого!»
Собственно говоря, офицерская кают-компания, где проходит питание, не является столовой в полном смысле этого слова, сюда лучше подходит слово «Клуб». «Из-за кресел, как в каком-то клубе» - обосновывает такое название Старик. Раньше это помещение называлось «лечебница», но это название постепенно забылось, когда на стенах стало появляться все больше фотографий, не вернувшихся с заданий командиров.
Поев, большинство присутствующих устремляется в соседний бар или к круглым, окруженным креслами, столам, чтобы пропустить стаканчик-другой пива или чего покрепче.
Здесь знакомлюсь с «Раритетом», как Старик называет своего капитан-лейтенанта при штабе. Тот едва ли моложе обер-боцмана Бартля.
- Прошлой ночью, томми на своих катерах добрались до нашего рейда, - сообщает «Раритет». «Проклятье!» - вырывается у одного обер-лейтенанта от такой новости. «Им удалось набедокурить и ускользнуть без потерь домой» - вторит ему другой.
Старик безучастно слушает их, а затем бубнит: «Пора бы охладить их пыл».
Когда вахтенные офицеры расстаются с нами, обращаюсь к Старику: «Что это за катера такие?» - «Самые новые, только что запущенные в производство противником, чтобы нам жизнь медом не казалась, - отвечает Старик, - они гораз до быстрее и маневреннее, чем наши эсминцы и корветы – а это совсем не хромые курицы. Однако, такие катера не для открытого моря – они предназначены для работы в прибрежных водах. Катера небольшие, но самое неприятное то, что их становится все больше» - «Чудненько!» - холодно реагирую на его пояснения. «Нет более любви среди людей…» - говорит Старик тоном проповедника, и я ловлю себя на мысли, что вроде как лед сдвинулся. Еще один подобный стресс, и мы сможем говорить также как и прежде.
Хочу спуститься к гавани и едва лишь за мной закрылись ворота КПП флотилии, как раздается вой сирены воздушной тревоги. Значит, из моей экскурсии ничего не выйдет. Воздух наполняется шмелиным жужжанием налетающих самолетов.
Жужжание быстро становиться гулом, и, наконец, звучит глухим органным гудом и воздух, кажется, дрожит от него. Вот показались самолеты: в форме закрытого треугольника, так плотно друг к другу, что гигантская воздушная армада выглядит единым гигантским кульком. Стою, как прикованный, задрав голову в небо. Затем делаю 4-5 шагов, снова останавливаюсь и наблюдаю, как нити икринок зависают на серых тенях: каждая икринка – это бомба – и вот нити рвутся, и бомбы с визгом и свистом несутся к земле. Проходит, кажется, целая вечность, пока вдруг вздымаются серые фонтаны – плотно: один за другим, целый лес серых фонтанов. А затем снова проходит вечность, пока до меня долетает грохот взрывов и шум ударной волны.
- Ты уже знаешь, что произошло в бункере? – спрашивает Старик, едва лишь я захожу в кабинет. Голос его звучит как-то сдавленно.
- Не имею представления, - отвечаю, пытаясь прочесть хоть что-то в его лице.
- Флагман вернулся! - И без того мрачное лицо Старика свирепеет, - Да. Он выходил в море первым…- Пауза. А затем Старик продолжает громче обычного: «Выходил первым и опять здесь. Это современный корабль. Но сегодня ведь как: едва вышел в море, и уже опять здесь. А как он выглядит сейчас, тебе следует самому увидеть. Это достойно высочайшего внимания! Пять недель на его стоянку в доке – это минимум».
Старик смотрит вдаль таким свирепым взглядом, что я не осмеливаюсь сказать хоть слово. Наконец робко спрашиваю: «Самолеты?» - «А что же еще?» - рычит Старик.
В своем гневе он не замечает бьющей меня мелкой дрожи. Подходит к окну и мне остается любоваться его спиной.
Словно обращаясь к невидимому собеседнику за оконным стеклом, Старик цедит сквозь зубы: «И при этом флагман получил такую свинью, такую чертовски огромную свинью!»
Старик снова замирает у окна, а затем, резко повернувшись ко мне, бросает вскользь, с какой-то странной интонацией: «Ну, да ты и сам сейчас все увидишь.»
Кажется, могу идти, но лишь только берусь за ручку двери, слышу его резкое: «Пошли!» и Старик надевает портупею с кобурой. При этом рычит: «Адъютант! Мы поехали в бункер».
Бледное, испуганное лицо адъютанта появляется с явным опозданием. Старик уже схватил с вешалки, стоящей у дверей, фуражку: адъютант видит лишь его спину. В ответ на вопрошающий взгляд адъютанта слегка пожимаю плечами, и в следующий миг уже бегу за Стариком.
Автомобиль стоит в проезде, под маскировочной сеткой. Старик жмет на стартер, и машина буквально ревет, затем резко сдает назад.
Сделав разворот, Старик прибавляет газу и проносится сквозь ворота. Вместо часового, салютовавшего карабином, успеваю увидеть лишь тень. Сижу, судорожно вцепившись в ручки переднего сиденья. Но, это не очень удобно, а потому пытаюсь занять более подходящее положение, чтобы получше рассмотреть Брест.
Над Rue de Siam висят густые клубы дыма. С полкилометра ползем сквозь них буквально на пузе, а затем дорогу перегораживают руины какого-то здания. Но Старику и они не помеха. Он жмет на газ. Спятил он что ли? Неужто не видит этих гор щебня? Хочу крикнуть ему, но тут замечаю узкий проезд справа. Старик направляет машину туда, и заехав двумя колесами на тротуар, гонит вперед.
Что есть силы держусь двумя руками за переднюю панель. Меня то и дело колошматит о дверцу. Старику надо больше места: он бросает руль то вправо, то влево со всего размаха.
Просто слалом какой-то! Бабах! Большой камень бьет снизу в днище машины. Коробка скоростей! Задок подбрасывает вверх, но Старику и это ни почем. Он лишь сильнее давит на педаль газа, и вскоре мы снова вылетаем на средину улицы.
- Вот так! – шипит Старик. - И должно быть только так! – добавляю с глубоким вдохом.
В бункере все еще пахнет опасностью. Часовые, держа своих собак на коротких поводках, провожают нас, кося глазами; собаки же сидят не шелохнувшись. «С каких это пор у вас здесь собаки?» - «Уже давно. Их завел еще Старый Штайнке» - «И это дает что-нибудь?» - «Да, почтительное уважение со стороны французов – это уж точно!»
В огромном, похожем на крипту помещении, раздается стук молотков. Словно шумовая симфония, но откуда исходит этот звук? Огромная часть дока пуста. От основания сухого дока слева от нас долетают взрывы хохота. Док подавляет своими огромными размерами и глубиной – скорее из-за своей пустоты.
Внутренне я напряжен: пристально всматриваюсь в окружающее меня пространство. Как мне не хватает моего мольберта и кистей.
Эх, были бы у меня тушь и перо – перенести на бумагу мои впечатления – заплаты для подлодок, давление семи метров потолка, волшебное очарование черной грязной воды между лодок в бассейне, страшный вид лодок стоящих внизу, в сухих доках, на стапелях.
Вдруг замечаю, что Старик исчез: он просто оставил меня. Черт, куда это он подевался?
Стою перед боксом №6. собственно говоря, бункер имеет 8 боксов. Три из них используются как сухие доки, другие как бассейны, огромные гаражи на воде, куда кроме двух, как обычно, можно при желании поставить и третью лодку.
В каком же боксе лежат остатки флагмана?
В следующий миг ко мне приближается резко очерченная фигура. Когда человек подходит ближе, узнаю инженера флотилии. Это худощавый, неуклюжий человек с невыразительным лицом. Блеклые, светлые волосы, хотя и подстрижены коротко, едва соблюдают пробор. Руки длинные и крупные, как у ремесленника. А когда он подергивает плечами, то это напоминает скорее несоразмерность формы, что сидит на нем довольно смешно: длинный и заношенный китель подпирает воротником шею.
- Привет! – бросает инженер, словно он не военный, а гражданский человек, и останавливается.
- Где лежит флагман? – задаю ему вопрос.
Инженер поворачивается на пол-оборота назад и делая рукой такое движение, славно желает сбросить болтающуюся на руке перчатку, бросает : «А вон там, в последнем боксе. Его отколошматили за милую душу. Еле приползли ребята на своих карачках.» Хлопнув себя по правому бедру грязной перчаткой, добавляет: «Ну, я пошел», и уходит.
Обегая рампу доков и боксов, думаю о том, как бы не натолкнуться на что-нибудь и не свалиться. В боксах-бассейнах лежат две подлодки, третья только вошла в бокс, и выглядит серьезно пострадавшей: прямо перед рубкой центрального поста видна дыра в деревянном настиле палубы. Ужасный вид! Очевидно, основные разрушения внутри – так часто бывает: это флагманская подлодка.
Она лежит в глубине дока словно вырванная из глубин моря беспомощная гигантская рыба. Путаница из множества канатов, тросов, шлангов для сжатого воздуха окутывает всю лодку.
Осторожно спускаюсь по мокрым ступеням на дно дока. С этой точки, выброшенная на берег огромная «рыба», отчетливо показывает свои сокровенные формы, обычно спрятанные от любопытных глаз: выпуклые балластные цистерны, рули и гребные винты, отверстия торпедных аппаратов.
На скользком дне дока проявляю особую осторожность. На безопасном расстоянии от стапельных балок, держа равновесие, словно циркач, обхожу лодку, задравши голову и одновременно стараясь не свалиться на скользком дне. Добираюсь до самого основания стены дока, чтобы увидеть и заснять на фотопленку вид лодки ниже ватерлинии, нервы мои при этом напряжены как струна.
На самом краю замечаю отчаянно жестикулирующего инженера флотилии, но эти жесты обращены не ко мне, а к Старику, тщательно осматривающему лодку на самом верху. Для меня это означает опять тащиться по черной илистой грязи к крутой лестнице, а потом по ней вверх и лишь там услышать, о чем они говорят.
Из обрывков доносящегося разговора узнаю, что лодку здесь, в Бресте, отремонтировать не удастся.
Стараясь удержать равновесие возле Старика, пока движемся по смеси из мотков кабелей и стапельных бревен в направлении ворот дока, слушаю Старика, который, кивнув в сторону инженера, говорит: «Этот парень просто скептик. От него навряд ли можно получить успокаивающую информацию. У него всегда в запасе добрый десяток сомнений и неуверенностей. Но и не менее дюжины боевых походов тоже в его багаже. Вот с кем тебе бы пообщаться! Еще его отец был командиром подлодки в 1-ую Мировую войну…»
Вдруг раздается пронзительный вой сирены, и я не слышу продолжения фразы Старика.
Старик хочет как можно быстрее вернуться на базу флотилии, а меня словно что-то не пускает. Сразу за большим разводным мостом понимаю: мне хочется осмотреть окрестности порта, а потом я приду на базу пешком.
- Как знаешь! – орет Старик и рвет с места на полном газу.
Прохожу немного назад – настолько, что могу видеть весь порт и удивляюсь тому, как он изменился: над отдельными бассейнами колышутся маскировочные сети. Хотя стою всего в полусотне шагов над портом, обычный вид его словно преобразился. Сети скрывают не все и мне хорошо видны доки: на первый взгляд все выглядит как нелепое нагромождение из такелажа, крепежа и разрозненных теней. Приходится сильно напрягать зрение, чтобы среди всей этой мешанины различить силуэты отдельных кораблей.
С высокого разводного моста могу заглянуть прямо в дымовые трубы буксировочных пароходиков «Ходик», «Глацик», «Гермес». Наверное, это те самые три буксира, что должны были быть присланы чтобы буксировать из Бреста «Бисмарк». «Бисмарк» – это гордость всей нации. В 1941 он получил удар торпедой в рулевое устройство и в результате, из-за заедания руля, не мог более самостоятельно маневрировать. Точно на западе, на высоте Бреста, он был расснащен.
В то время я как раз был в Бресте и был свидетелем всей этой драмы. Этот, едва приступивший к боевой вахте корабль шел из Готенхафена в Берген (Норвегия), обошел Исландию, прошел Датским проливом параллельно побережья Гренландии, повернул на юг, и 24 мая на утренней зорьке потопил английский миноносец «Худ», после чего, точно западнее Бреста, стал добычей торпедоносцев.
1941 вообще стал судьбоносным годом. С гибелью «Бисмарка» наступил конец эры господства огромных военных кораблей. С того времени стало невозможным ведение эффективной торговой войны. Однако все вскоре словно забыли о потере «Бисмарка».
До «Бисмарка» царствовал здесь «Гнайзенау» - до тех пор, пока какой-то отважный, но скорее отчаянный, торпедоносец не сбросил на него свою торпеду, прорвавшись сквозь шквальный огонь зениток. И в добавок угостил его еще и четырьмя бомбами. Это случилось в апреле 1941. А что же стало с другими огромными кораблями? Полный разгром. Ведь у нас был еще и «Шарнхорст»?
Удивляюсь тому, что далеко на внешнем рейде стоят огромные пароходы: это брекватеры – гигантские волноломы и транспорты. А рядом пришвартованы две, нет, три больших посудины. Перед кулисой жалких домишек, их огромные дымовые трубы производят двойственное впечатление: неукротимости и гигантского величия. Их мачты и антенны торчат словно причудливый штакетник над изломанной линией крыш.
Меня вновь охватывает чувство восхищения портом: рыскаю взглядом и не могу ни на чем остановиться. Делаю всего пару шагов и все сдвигается. Все предметы создают новую композицию. Словно в трубе калейдоскопа: стоит ее легонько повернуть и вот уже новые фигурки складываются в новые, чудесные картинки.
Меня так и тянет забраться повыше. Ну, хотя бы вот на тот большой портовый кран.
Внезапно дорогу загораживает док. Не могу уже хорошо ориентироваться в Бресте. Был ли этот док здесь раньше? Словно выброшенный на берег кит, а в нем лежит большой корабль, с обоих бортов подпертый бревнами крепи. Может быть, это тот самый док, в котором стоят после попаданий такие большие клячи? Раньше я бы удивился тем пробоинам, что получило судно, но вот передо мной это большое препятствие. Большой корабль в огромном доке.
Пробираюсь по портовым лабиринтам, через канаты толщиной в руку, клубки шлангов, свернувшихся как змеи, морские навигационные знаки, якоря. Словно Гулливер, попавший в гигантскую мастерскую великанов. Колонна запачканных суриком рабочих идет навстречу. На ногах грубые деревянные сабо. Они несут длинные бамбуковые палки с кистями для покраски. Смотрю, как рабочие забираются на простенькие леса и начинают окрашивать корпус грузового судна, которое столь огромно, что люди выглядят муравьями на нем, а грузовик лежит перед ними словно огромный труп в лучах солнца.
Некоторое время смотрю, как маляры наносят на черный корпус судна блестящие пятна сурика, а затем, как на ходулях пробираюсь по черным цепям, тросам и шлангам лежащим на краю пирса дальше, в направлении гигантского портового крана. Скоро добираюсь до его основания.
А затем: руки мои руки: перебирая руками по железным поручням, поднимаюсь на самую высоту. Забираюсь все выше и выше, и передо мной открывается весь комплекс бункера.
Перевожу дух и осматриваюсь: слева вижу арсенал, разводной мост и акваторию порта, глубоко вдающуюся в территорию арсенала. Нигде не вспышки света: корабли здесь больше не строят. Брест всего лишь военный порт.
Забираюсь еще выше по узкой железной лесенке к посту управления этого самого высокого крана на всем побережье. Трескотня клепальных молотков и уханье паровых молотов для забивания свай, загоняющих сваи в плотный грунт, звучит уже довольно слабо. Чего не скажешь об усиливающемся холодном морском ветре, разгулявшемся в этом высоком просторе: какое великолепное смешение форм там, внизу, подо мной! Корпуса судов, землечерпалки, ангары и навесы, портовые бассейны, рельсовые пути. Снова останавливаюсь, чтобы передохнуть. Давненько я так не напрягался.
Еще один пролет и я на верхней площадке. Крановщик в голубой робе удивленно таращась на меня приветствует меня взмахом правой руки: что это за гость еще заявился к нему? Крановщик – пожилой, коренастый, дружелюбный человек с белесой щетиной на загорелом лице и шишковатым носом…. Осматриваюсь.
На западе вижу мореходку, а аэростаты заграждения, чьей задачей является заставлять самолеты противника менять высоту и в результате попадать под огонь зениток, выглядят отсюда скорее смешно, чем воинственно.
На крышах зданий верфей обнаруживаю прикрытые маскировочными сетями боевые посты зенитных орудий. Но приглядевшись замечаю там и тут гораздо больше. Зона порта производит хорошее впечатление: посты зениток, рогатки, противотанковые заграждения полностью блокирующие подъездные пути или заставляющие объезжать их змейкой. В море тоже, насколько мне известно, есть такие же заграждения из специальных противоторпедных сетей и боновых заграждений. С моря в порт не сможет попасть ни одно вражеское судно: проход необычайно узок, оттого, что его перегородили несколькими заграждениями.
Впервые имею возможность увидеть огромных размеров бункера стоянок подлодок. Так же впервые, сверху, вижу и объем разрушений в результате бомбежек: вокруг бункера все пространство буквально усеяно воронками.
Хорошо видны и вспомогательные суда: черно-красный пожарный буксир, драги, паромы, лихтеры и плавучие краны.
Невероятные перспективы: отвесные плоскости кораблей сливаются и образуют огромную палубу, на которой чернеют дыры пароходных труб.
Кипень волн дробит и отражает мириады солнечных зайчиков. Ветер становится довольно резким. Становлюсь рядом с крановщиком за защитным стеклом кабины крана. Крановщик понимающе кивает головой. Чтобы не молчать говорю: «Quelle belle profession. Pas mal – vous ;tes voisin du ciel» .
Крановщик довольно улыбается, и отвечает: «Tres bone grue» , дирижируя при этом морщинистыми от возраста руками огромной стрелой крана – крановая тележка ходит то вправо, то влево.
Спустившись с крана, вижу перед собой окрашенную в красный цвет подводную часть какого- то танкера. Над ним отчетливо видна бело-розовая полоса ватерлинии. Эта гигантская кляча тонн, наверное, в 25000! На фоне темного неба судно выглядит грандиозно.
По мере приближения к кораблю, он производит менее приятное впечатление: запущенный, потрепанный морем и ветром, плохо присмотренный и неухоженный корабль.
На палубе лежат клубки шлангов, торчащие в стороны грузовые стрелы, бурелом из бревен крепи и искореженных крышек люков. Вид такой, словно здесь пытались построить баррикаду, да потом отказались от этой затеи.
Заговариваю со стюардом. Уже семь раз пережил торпедную атаку вражеских подлодок, да не в этом трагедия, жалуется тот, «а свинство в том, что ни одной награды еще не получил». С этими словами он показывает мне фотографии: толстая женщина, трое детей. В ответ выражаю свое восхищение: двое мальчиков и девочка – это удача.
Среди рабочих, суетящихся на обердеке, вижу несколько азиатов.
- А эти как сюда попали?
- Из Азии – по железной дороге, - отвечает стюард.
Воздух насыщен различными запахами: смолы, ацетилена, мазута, водорослей и гниющей рыбы. Воздух буквально светится от серебристо-серого сияния. Лишь на фоне берега свет сгущается до однообразного серого. Такая метаморфоза происходит от дымки испарений производимых интенсивной работой и чада смолокурен.
На западе сгустились грозовые тучи. Уже на подходе к флотилии сильный ветер принес такой силы проливной ливень, что через секунду я уже мокрый насквозь, даже брюки, а полы шинели тяжелы от впитавшейся в них влаги. Повсюду потоки пузырящейся от тяжелых дождевых капель воды. Такое чувство, что из мостовой забили сотни родников, словно прорвались подземные водоводы. Стучат незакрытые ставни, одинокие автомобили вздымают фонтаны брызг. Делая большие прыжки, укрываюсь в ближайшем парадном.
Вновь забрезжил свет, но все выглядит уныло под этим низким, серым небом. Таков Брест! Брест - это вам не Париж. Брест по праву можно назвать городом дождя. Мишура, блестящие побрякушки, пестрые и яркие блестки – все это не для Бреста. Здесь все обесцвечено. Дождь смывает все краски. Стены домов черно отблескивают дождевыми потоками. Темные жалюзи выглядят еще более мрачно. Барабанная дробь дождевых капель звучит нескончаемым грохотом.
За ужином вновь располагаемся как театральная труппа, не хватает только режиссера. Потому все представление являет собой сплошную халтуру – тупую и скучную – свою толику в это действо добавляет и то, что в вечерней постановке нет и Th;r;se.
Уютно устроившись в клубе, осматриваюсь: седые, блеклые, словно луна в дымке, шесть шаровидных ламп, дают мягкий, приглушенный свет. Грязные, стеклянные пепельницы. Неуклюжие, грубо сколоченные круглые столы, крепко стоящие на своих четырехгранных ногах-тумбах, произведенные, скорее всего, на верфи и предназначенные служить не менее сотни лет. Разбухшие кожаные кресла с потертыми и прожженными сигаретами седушками – все истинно немецкое: тяжеловесное, потертое и жалкое.
На первый взгляд стены здесь выглядят как в какой-нибудь кафешке, где тусуются второразрядные боксеры, артисты или кинозвезды. При более тщательном осмотре, понимаю, что многие фотографии не имеют полагающихся в таких случаях косонаписанных автографов, а лица на фото лишь немногим разнятся.
Никаких имен. Даже на Мемориальных Аллеях Героев такого рода, всегда есть имена и подписи. Однако лица, кажутся мне знакомыми: большинство сфотографировано анфас - словно заключенные. Молочно-белые пятна лиц требуют ретушировки.
На стене не очень много свободного места. Не удивительно! Во флотилии почти не осталось подлодок.
Безымянные фото принадлежат, скорее всего, парням, что в лучшем случае заживо погребены в своих стальных плавающих гробах. Надежных как Некрополи. Там внизу, никто никому не мешает. Воскресение плоти – смешно! С этих черных глубин едва ли мизинец воскреснуть сможет. А помешает этому давление воды. Даже просто сдвинуть с такого гроба крышку и то не удастся. Из-за такого давления в День Страшного Суда ни одна душа оттуда не выберется. Такой чести не многие удостаиваются. Кто только не лежит в этих смятых до бесформенного состояния стальных гробах и в такой близи от центра земли. Для гражданских нормой будет два метра или около того. Для нас, моряков, люкс-классом будет 3-4 тысячи метров.
Ежедневно к прежним добавляется новый коллективный гроб, а может быть и больше: в Ледовитом океане, Карибском море, Мексиканском заливе, вдоль американского побережья, перед Фритауном, в Беринговом море, перед побережьем, где проходит высадка союзников….
Все идет как по писанному. Без сучка, без задоринки. Почему же нельзя сделать так, чтобы граната смогла вновь возродить мокрую кучу полусгнившей плоти, размозженных мозгов, полуразложившихся кишок и развороченных кусков униформы?! В подлодках уничтожение разлагающихся тел происходит необычно быстро – почему? Ответа пока нет.
Выше всех на стене висит портрет адмирала Дёница. Представляю его на докладе в штаб-квартире фюрера: как он держит в руке свой адмиральский жезл, стоит на вытяжку и словно попугай бормочет: «Так точно, мой Фюрер! Так точно, мой Фюрер!»
Прилизанный Ефрейтор , безумный и сумасбродный, с усиками, словно сопли под массивным носом, и молодцеватый, бодрый и одновременно покорный Дёниц: та еще картина!
Несколько молодых офицеров говорят о Высадке. «Я этого не понимаю. Можно же использовать самолеты-торпедоносцы для таких нужд…» - «Можно, можно…, - перебивает его другой, - Можно и на сковороде диадемы штамповать» - «Вас умники там только и не хватает!» - «Что за незрелые суждения!» - «Твердость как у гранита, а нежность как у муссона!»
Поражаюсь поэзии в речи боевых офицеров. Коньяк здорово развязал им языки.
Раньше, давным-давно, тоже были люди, которые в подпитии забывали все правила и болтали обо всем в открытую. Взять Труманна, например: никто никогда не был уверен в том, что он действительно пьян или просто претворялся, чтобы можно было открыто поговорить.
Труманн исчез в 1941. кажется, будто сто лет назад.
Кают-компания в Ла Боле: там сидело Бог знает сколько моряков, словно ненужные фигурки, выстроенные в ряд на длинной скамье. Старое торговое судно под ними даже двигалось по особенному. В таком состоянии они могли принять за своего любого, кто подыграл бы им в таком же состоянии подпития.
Помню, подсел к ним Бертель Эндрас: низенький и исхудавший – словно тень. В ушах все еще слышу его рапорт о мысе Флоу, словно это было вчера: «Мы легли на грунт в первый раз в виду Оркнейских островов. Я нес вахту. В 19 часов начали всплывать. Ночь стояла довольно светлая. Северное сияние. Никакой работы рулями, никаких огней, и к сему еще это течение. Довольно трудное положение рулей. Я отлично знал морскую карту района. К тому же мы едва избежали столкновения с минным заградителем. Бухта казалось пустой. Лишь два линкора и эсминец. Мы нанесли веерный торпедный удар из аппаратов 1 и 4…».
Никто из слушавших его не пошевелился за все время рассказа. Все выглядело так, будто все затаили дыхание. Лишь когда Эндрас замолк, мы снова вздохнули.
Стоило лишь подумать о Бертеле Эндрасе, меня словно ножом пронзили: в том состоянии, в котором он всегда пребывал, он никогда бы не мог выйти в море. Это конченый человек. Блуждающий взгляд бегающих глазок, дрожащие губы. Отправить его в поход в таком состоянии, было чистым убийством. После рассказа о мысе Флоу, он смущенно взглянул на меня и попросил извинения, поскольку заметил, что я понял, в каком состоянии он вел свой рассказ. Но почему же ни один из его товарищей не шевельнулся во время его рассказа? Эндрас никогда бы, даже тогда, когда его специально об этом спрашивали, не признался бы, что он никогда больше не нес вахту. Он всего лишь стремился с детства в своих несбыточных мечтах ко всей этой героической чепухе, наполненной ясного мышления, благоразумия, ума. О команде, которая при сломленном командире едва ли имела один шанс из сотни выжить, некто не думает. Так здорово звучит: «Все за одного – один за всех!»
Да только клич этот относится к одному, к командиру. Все же остальные – это всего лишь «персоны» или хуже того: «человеческий материал».
Тем летом, последним летом для Эндраса, я спрашивал себя: «Как так получается, что одни командиры являются как ангелы смерти, а другие являют собой молодых богов победы»? и этим богам побед тоже ничего не дается даром, о чем свидетельствуют их рапо;рты и журналы боевых дежурств. Были ли у них нервы покрепче или они просто проявляли в большей степени самоуничтожающую фантазию? А может быть, одни были просто упрямы, а другие более чувствительны?
В любом случае, это был всего лишь беспощадный процесс отбора, сулящий одним ордена и награды, а другим черные воды океана и забытье. Но лишь одно мне бесспорно ясно: выжившие командиры, пережившие своих подчиненных, не могут считаться хорошими командирами.
Борнеманн, несомненно, относится к старой гвардии. Вот он сидит, с остекленевшим взглядом, утонув в глубоком мягком кресле этого клуба. Руки его, брошенные на подлокотники, словно руки трупа, доказывают полную прострацию. Он даже не делает никаких попыток собраться, лишь изредка потягивает из своей рюмки. Хорошо ему. Даже хорошо «наклюкавшись», Борнеманн остается нормальным добродушным парнем. Никогда еще лицо его не изображало той неприятной мины, что присуща большинству пьяных.
Когда Борнеманн занимается «народным просвещением», как он называет свои капризные речи, благовоспитанные люди покидают и эту мессу, и этот клуб.
Мне давно пора уже было бы встать и уйти, но я так уморился, что не хочу этого делать, а просто сижу в кресле, как оглушенный. Меня одолевает чувство своей ненужности в этом обществе. Какое мне дело до этих напившихся сослуживцев?
Надо бы поговорить со Стариком о Симоне, но он явно избегает меня. Не могу просто напасть на него, а значит, это должно произойти как-то само собой.
Спрашиваю себя: неужели Старик и в самом деле столь занят, как он рассказывал, или просто спасается на работе, благодаря чему мы до сих пор не можем приступить к нашей непосредственной теме? Чего еще следует ожидать? Я знаю, что если допеку его своими расспросами, то Старик упрется как баран. Моя бабушка потому и прозвала его «Упрямец».
Ладно. Что мы имеем: быки из СД завидуют и флотилии и лично Старику. Но это еще не повод для этих скотов арестовать Симону. Кто-то ее заложил. Но кто? Масленок? Бисмарк? Ревнивая Соня? Вроде это все, кому могла помешать Симона.
«Ваши дамы», произнес Масленок в Берлине. Ваши дамы! Множественное число. А может это Моника из магазина часов, что рядом с Caf;? Если так, то почему? Моника – соперница Симоны? Ужель та Моника, чьи пышные груди изрядно выглядывали из декольте, крепко зажав украшенный жемчугом крестик, с такой бесстыдностью, будто не понимая того, какие взгляды и воздыхания вызывали эти ее округлые шары? Никакого удивления не вызывало то, что наш штабной врач буквально пожирал Монику глазами. Она его основательно опозорила, а все потому, что свой немецкий изучала по словарю, и когда он в полутьме положил на нее свои огромные лапы, Моника заорала во всю глотку: «Ты, свинтус! Убирайся прочь с моего вымени!»
Едва ли можно представить Монику в тюрьме, с наголо обритой головой: у Моники длинные, скрывающие плечи, по-тециановски рыжие волосы. Интересно, что делают эти свиньи с обритыми волосами арестантов? Сжигают? Или используют для париков?
Образ Симоны вдруг вновь всплыл передо мной – теперь в виде детского снимка, что я так долго старался забыть: она сидит на низенькой скамейке перед Caf; и держит щит с надписью: «Je suis une menteuse» . Когда я впервые увидел этот снимок, меня словно ножом резануло: эта ужасная фотография и альбом какого-нибудь преступника. Лучше бы я не видел этой фотографии. Если бы она не упала как-то раз на пол снимком вверх, Симона никогда бы не показала мне это фото, где фотограф запечатлел ее, замершую от ужаса, с открытым от испуга ртом, локти прижаты к тщедушному тельцу – беспомощным и униженным ребенком.
Утром узнаю, что в городе произошла настоящая битва. Моряки с миноносца против подводников. В результате с полдюжины серьезно раненных подводников.
Я хорошо знаю, насколько жестоки могут иногда быть «бывшие сельделовы»: даже по отношению к своим товарищам. Господин адмирал Руге, командующий этих, так называемых, «отдельных частей», охотно утверждает, что в его войсках беспорядков и бесчинств не бывает. Как маленький ребенок в Деда Мороза, он верит всему, что ему докладывают. Фактически же наших парней повсеместно в пивнушках оскорбляют и избивают.
Старик все также упорно уклоняется от встречи со мной. И когда за обедом он вновь избегает моего взгляда, меня осеняет: это очень плохой знак!
Сижу и ломаю голову: раньше, когда Старик служил командиром лодки, его роль была мне понятна и ясна. Теперь же, став комфлотилии, он изменился. Как ему удается сочетать эту должность со своим солдатским моральным обликом? Если Старик ни на йоту не хочет рисковать, каких усилий ему стоит удерживать себя в этом моральном облике?
Ясно только одно: Я не имею никакого права ругать Старика за его поведение. Я тоже часто чудил. Кто сможет выжить в наше время, смотря правде в глаза? А если не смотреть ей в глаза: разве это будет настоящая жизнь?
Иду к зубному врачу, т.к. надо запломбировать один зуб. «Прикус у вас в полном порядке», коварный врач исследует мой рот.
Едва лишь он убирает палец изо рта, выпаливаю: «Если бы я, будучи ребенком, не попал в руки одному одноглазому дантисту, который мне вместо больного вырвал здоровый зуб, а затем, для симметрии, как он сказал, и второй здоровый с другой стороны, то прикус был бы еще лучше…» - «Тьфу-тьфу-тьфу» - зубной врач смачно сплевывает в стоящую рядом со мной плевательницу.
Замешивая на толстом куске стекла цемент, врач задумчиво рассуждает: «Хорошее место. Удобное для лечения зуба. Хотя конечно жалко…» - «Чего его жалеть, доктор? В следующий раз зубы мне будут лечить либо ваш французский, либо американский коллега» - и вдруг меня прошибает холодный пот: я совершенно не знаю этого врача, и, наверное, зашел слишком далеко.
«Да? Вы так полагаете? - доносится до меня, и я ловлю на себе его косой взгляд, - Если вообще хоть что-то останется после этого прорыва, - говорит врач очень тихо и как-то мягко.
Этот доктор напоминает мне хомяка. Хомяка в нем напоминает все: прежде всего его бакенбарды и торчащие, выдающиеся вперед зубы-резцы. Вид такой, словно он хочет этими зубами грызуна создать себе негативную рекламу. Заплывшая жирком шея и эти светлые, жиденькие волосики на голове, совершенно не согласующиеся с виднеющейся из-под врачебного халата формой.
Пока дантист пломбирует мой зуб, он продолжает говорить и чем дольше, тем больше разговор касается флотилии, и голос его звучит доверительно, хотя мы с ним практически не знакомы. «Странный человек, - думаю, устремив взор и открытый рот в потолок: - Доверяется первому встречному. Он совершенно не похож на тех офицеров, что разговаривая с незнакомцами стараются скрыть, замаскировать свои истинные мысли. Этот зубник кажется мне единственным, кто во всей флотилии гладит против шерстки – хочу сказать, единственный из кадрового состава».
Врач откладывает инструменты в сторону и выделяя каждое слово, отчетливо произносит: «Если бы здесь можно было встретить прежнее воодушевление, прежний пыл борьбы! Но единственное, что здесь царствует – это упрямая полевая, лесная и луговая тупость, такая же, как в любой казарме или в лагерях СА » - Я тоже по-другому представлял себе службу в ВМС…» - «Как же?» - «Ну, хотя бы, кругосветки…» - «Да ты что! Здесь можно встретить только типов ущербных, живущих по шаблону: «Борьба сама укажет вам путь – вне всяких партий» - Понятия «служить», «нести службу» имеют важный моральный аспект».
Не могу более слушать всю эту хрень. Правду нельзя доказать, ее остается лишь пережить. И теперь мы взаправду видим, куда завели нас все эти бредни: у нас имеется высочайший моральный аспект, а у союзников высочайший боевой дух! И такое распределение совсем не в нашу пользу…
Дантист прибирает инструменты, оставив меня на время наедине с моими мыслями. «Командир здорово изменился» - внезапно заговаривает он снова. «С каких это пор?» - интересуюсь. «С тех самых, как мадемуазель Загот покинула нас» - долетает до меня.
Эти слова бьют меня, словно разряд тока. Однако, вместо того, чтобы после такого замешательства продолжать расспросы, коротко бросаю: «Бывает!»
Не хочу дать повод зубнику думать о том, что мне интересен разговор об отношениях старика и Симоны.
Спустя несколько часов, зампотылу, говорит мне, словно поговорив с дантистом: «Командира словно подменили, с тех пор, как мадемуазель здесь больше не работает». Странно, что он не упомянул фамилию Симоны. Оттого это «мадемуазель» прозвучало в его устах колко и язвительно. А может быть, я просто утрирую? Скорее нет: он произнес это именно так, вне всякого сомнения. И еще эта саркастическая ухмылка на его лице! Если бы я начал расспрашивать, возможно, узнал бы нечто большее о роли Симоны во флотилии. Но приходится скрытничать. довольно будет и одного ничего не значащего намека. Лучше закосить под дурачка, чем довериться этому зампотылу.
Зампотылу привез откуда-то две с половиной тонны подошвенной кожи – невероятное количество. Черт его знает, сколько сапог можно ею подбить. Но у военных царствует система - либо все – либо ничего. Такелажа не хватает – да ладно! Главное, что есть подошвенная кожа.
Это напоминает мне «крабовую» неделю во время моей службы в учебке. Вместо колбасы прибыли однажды в бочках соленые крабы. Раньше никто из нас крабов не ел. На моей саксонской родине они считались редчайшим деликатесом. Но теперь, в этом проклятом Богом лагере в Оберйохе над Хинделангом, в Верхней Баварии, целыми неделями мы не ели ничего, кроме соленых крабов. В конце концов, мы все решили лучше умереть с голоду, чем съесть еще хоть кусочек серого крабового мяса.
Наверное, зампотылу еще тот пройдоха, если умеет удержаться в равновесии между соблюдением воинских уставов и пропастью нелегальщины. Иначе как нам удалось бы побаловаться лучшим кофе, отличными сигаретами и свежим брюссельским виноградом?
Именно винограду я и поражаюсь более всего: а потому решился прямо спросить зампотылу: «Собственно говоря, откуда нам удается получать такой хороший брюссельский виноград? Такой роскоши я еще никогда не ел!» - «Хм. Судя по названию – из Брюсселя» - этот ответ заставил меня покраснеть. Но я не так-то прост: «А как он попадает к нам в Брест из Брюсселя, осмелюсь спросить?» - «С поездом командующего подводным флотом. В обратном направлении везут вещмешки матросов погибших экипажей».
Он так спокойно говорит об этом, будто в его словах нет ничего особенного. «Вещмешки за виноград», едва ли кто дома мог бы поверить в этот бред.
Словно иллюстрации к сказанному, несколько позже вижу с полдесятка писарей, тащащих по проходу туго набитые вещмешки, и затем сваливающих их в одну большую кучу. Вещмешки достают из каптерки, где они стояли, пока лодка находилась в боевом походе, и переносят в «Сборку» - другую каптерку, в которой писаря начнут тщательную проверку содержимого каждого вещмешка, прежде чем загрузить их в поезд командующего, вывозящего их через Париж в Киль.
Значит, еще один экипаж накрылся. И никто не выбрался из пучины. 50 человек мертвы, но их смерть не постигается сознанием. А имела ли их гибель вообще место? Во флотилии о таких говорят «Потери». Эти потери, также как и предыдущие, будут «окончательными» лишь после предписания: множества печатей, множества подписей. Гора вещмешков, это всего лишь рутина окончания сбора всех печатей и подписей. К тому же, что ждет их дома: едва ли придет и малая толика лежащих в мешке вещей.
Хочу посмотреть, как все происходит в «Сборке», и иду по полосе выбитой волочащимися по земле вещмешками. При этом одна мысль свербит мозг: эти ленивые псы, писаря, могли бы и на плечах донести вещмешки.
Захожу в большое помещение, напоминающее вещевой склад. Вдоль стен плотно висят туго набитые, с большими картонками вещмешки. На длинных столах горы обмундирования, в которых роются моряки. Обер-лейтенант что-то пишет, низко согнувшись над списками.
Внезапно на пороге возникает зампотылу и интересуется: «А вы что здесь ищете?» - «Информацию!» отвечаю, не пошевелившись. Зампотылу кажется, проглотил язык. Немного погодя, он раздраженно бросает: «Тогда не стесняйтесь, господин лейтенант!»
Писаря, должно быть, почувствовали некую напряженность между нами. Как по команде они прекратили свою работу и уставились на нас. Зампотылу прорычал: «Продолжать!», чем подвиг всю группу на продолжение работы. Чтобы как-то развеять ситуацию, обращаюсь к зампотылу: «Совершенно не представлял, что и это входит в круг ваших обязанностей».
Тот, бросив на меня испепеляющий взгляд, поворачивается к какому-то матросу, у которого берет несколько полностью исписанных листов – наверное, списков. Не смотря более на меня, углубленно изучает их. От его первоначальной доступности не остается и следа. Решаюсь еще раз «наступить ему на бороду» при первой же возможности.
Встретив зампотылу после обеда в коридоре, примирительно начинаю: «Посмотрев на суть дел под другим углом, убеждаюсь, что флотилия напоминает экономическое предприятие».
Слова мои действуют словно живительный бальзам. Он буквально подрос на пару сантиметров., услышав, что я хотел бы побольше узнать о таком большом предприятии, с тем чтобы правильно и без обиды написать свою статью. «Я занимаюсь этим с апреля 1943 года», услужливо начинает зампотылу, и охотно ведет меня к себе в конторку. Едва за нами закрывается дверь, как он продолжает: «По большому счету, все это можно считать одним большим магазином». Внимательно смотрю ему в глаза, словно побуждая его продолжать: «При экипировке подлодки иногда возникают определенные трудности. Основную часть провианта мы получаем от Отдела снабжения Администрации места дислокации, а они получают все из Германии» - «Все?» Мой вопрос попал в точку. Зампотылу словно воодушевился: «Так точно! Все, кроме свежего мяса и овощей. Это поставляется из Франции. Для чего у нас есть интендантская служба – а конкретно, один корветтен-капитан» - «И, конечно же, Вы?»
В этот момент, так некстати, зазвонил телефон. Приподнимаюсь, собираясь выйти, но зампотылу взмахом руки приглашает меня остаться на месте.
Из невольно услышанного мною телефонного разговора, вытекает, что готовится большое предприятие с магазином кофе: кофе из Испании. Есть только одна закавыка: зампотылу должен лично встретить груз кофе на границе. «А откуда вы берете необходимые деньги?» - допытываюсь, когда зампотылу заканчивает разговор. «Никаких проблем. Все уже согласованно с Парижем, - ему, судя по всему, совершенно не хочется куда-то ехать, - Сюда все должно поступать из Бреста. Иначе толку не будет», заявляет он резко, чуть ли не с надрывом.
Затем заверяет меня, что продолжит свой рассказ и ответит на все вопросы, но не сейчас: ему надо немедленно заняться улаживанием вопроса поставки кофе. Однако, в следующий момент он заявляет: «Что касается мадемуазель Загот, я всегда был в трудном положении, чтобы вы знали…. Фройляйн Загот всего могла добиться у нашего шефа. Вы же знаете, какой он у нас…»
С этими словами меня буквально пронзает чувство неловкости. Что значат эти его слова? Испытывает ли зампотылу потребность оправдаться?
- Однажды я дал шефу простой совет, скорее не совет, а всего лишь намек, что мы, возможно, подрываем общепринятые нормы – я хотел сказать, что мы могли вызвать злую зависть у других, к примеру. Так вот. На такие мои предупреждения, шеф обычно не реагировал. Лишь побормочет что-то непонятное – ну, вам это известно. А на следующее утро фройляйн Загот мне и говорит: «Зампотылу – ну ты и дурак!» так вот оно и шло….
Делаю вид, что меня это не особо интересует, и словно в задумчивости, равнодушно говорю: «Так-так». При этих словах зампотылу строит такую мину, будто ожидал от меня большей реакции на свои слова. На его лице отчетливо проступает вопрошающее удивление.
Тем не менее, он продолжает: «Шеф убедил фройляйн Загот в своем восхищении ею. Фройляйн Загот была любима всеми. Когда она была здесь, у шефа всегда было хорошее настроение. И конечно же в Логонне» - «В Логонне?» - «Там она была так сказать, владелицей замка».
Всем телом ощущаю на себе изучающий взгляд зампотылу. Все смешалось! конспирироваться с ним? Этого мне еще не хватало! Но как же выйти из этой ситуации, не показывая ему, что он меня расстроил? «Вам надо как можно скорее попасть в Логонну, - продолжает зампотылу, - а мне надо привести в порядок подвал и сложить туда разные материалы. В подвале на удивление сухо. А шеф еще не говорил вам, что в нем нашли несколько интересных вещиц – столь древних, что они вызовут у вас интерес?» Речь зампотылу льется как по писанному. «Фройляйн Загот так нравилось бывать в Логонне. И ей тоже нравились древности».
Кинув взгляд на часы, зампотылу внезапно вскакивает с места: «О, Боже мой! – вскрикивает он взволнованно, - извините, мне надо бежать!»
Погода словно с ума сошла: не менее полудюжины раз она менялась сегодня с яркого солнца на неистовые порывы дождя. То там, то сям, в суматохе из серо-белых туч мелькали части радуги, но целой радуги что-то не видать. Косо висящие дождевые завесы и глубокоэшелонированные линии кучевых облаков не дают ей заблистать во всей красе.
Ветер ревет, стонет и завывает. Зачастую он звучит не как обычный ветер, а как гудящий ветряк, похожий на тот, что мы, будучи школьниками, энергично раскручивали, изображая на сцене гудящий поток воздуха в ущелье.
Но вот небо опять прояснилось, поголубело и заиграло иссиня-голубыми красками, гоня прочь черную безысходность и тоску.
Дни проходят, а я все еще не могу найти момент, кроме обеденного времени, чтобы увидеться со Стариком: кажется, он загружен делами под завязку. Весь комплекс расположения флотилии должен быть замаскирован как можно лучше. При этом основной проблемой является бассейн для судов: все из-за его размеров и цвета, которые хорошо различимы с воздуха.
Потому не представляю, когда еще раз смогу увидеть Старика в его конторе.
Уставившись пустым взглядом в лежащие перед ним листы, сидит он сейчас за своим столом. Адъютант, к моему удивлению, сидит за соседним столом и усердно работает с ворохом бумаг. Собираюсь тихо улизнуть, но Старик говорит: «Останься-ка. Ты можешь понадобиться».
Подвигаю себе стул и усаживаюсь так, чтобы видеть сразу обоих: каждый раз, как Старик с шелестом перелистывает бумаги, он поднимает на миг голову и смотрит на адъютанта. Затем вновь погружается в раздумья и проходит некоторое время, пока с его лица исчезает этакое недовольное выражение.
С моего места вижу, чем так занят Старик: это похоронки. Две уже готовы. Они лежат так, что могу прочесть часть текста, не беря листа в руки: «… Сим заверяю Вас, что Ваш муж погиб за Народ, Фюрера и Отечество. Пусть это будет Вам утешением в тяжелом горе, что выпало на Вашу долю!»
Часто случается так, что подлодки неделями не подают сигнала о себе. Если же еще и англичане молчат, то тогда никто не знает, что же произошло с лодкой. Мог ли командир бояться, что будет запеленгован при передаче радиосигнала, а потому не вышел на связь? А может, лодка была обнаружена и торпедирована самолетами, а потом так быстро затонула, что не было времени подать сигнал? Когда сигналы долго не поступают от лодки, то это может означать лишь одно….
Обычно проходит довольно долгое время, пока такая лодка попадет в список без вести пропавших лодок: Рапорт с одной звездочкой.
Рапорт с одной звездочкой регулярно переходит в разряд Рапортов с двумя звездочками: пропавшая без вести подлодка переходит в разряд невосполнимых потерь.
Никак не могу решить для себя: то ли остаться сидеть в кабинете, то ли улизнуть потихоньку. Едва ли я пригожусь Старику в написании посланий такого рода. Но Старик, заметив мои колебания, взглядом просит меня остаться.
Едва адъютант с похоронками скрывается в соседнем кабинете, Старик говорит: «В моих колыбельных ни слова не говорилось об этой стороне моей работы. Для твоей книги это тоже сгодилось бы…» - «Стоит ли мне подделывать твой почерк? Навряд ли у них в Коралле, есть почерковеды для таких посланий…» - «Одного я знаю, он специализируется на некрологах для Героев Нации…. Тоже достойное занятие!»
Старик замолкает. Ему еще повезло, что на каждой лодке всего четыре-пять офицеров, в семьи которых надо писать такие письма. Письма-похоронки для остальных погибших членов экипажа готовит штабная канцелярия. Для этого у них заготовлены специальные бланки. Совершенно немыслимо представить себе, что Старик будет писать письмо-похоронку КАЖДОМУ погибшему подводнику.
Будто прочтя мои мысли, Старик произносит: «Все экипажи приучены теперь писать своим родным прощальные письма перед походом и отдавать их старшему писарю штаба. Так как многие не знают, что они должны написать в таком письме, Управление флота разработало образец письма. Вот он», с этими словами Старик протягивает мне лист бумаги.
«Дорогие родители! Если вы читаете эти строки, то это значит, что я, со своими товарищами погиб за Германию, сражаясь с врагом. Я с радостью отдал за это свою молодую жизнь. Дорогие родители! Гордитесь нашей жертвеннической смертью…»
И второй образец: «Дорогая Элли! Когда ты получишь это письмо через нашу флотилию, знай, что я погиб сражаясь с врагом. Моя молодая жизнь наполнилась гордым содержанием. Я погиб во имя Германии».
Тупо протягиваю листок обратно Старику, и некоторое время мы молчим.
- Ну и чудак тут у вас служит зубным врачом, - ляпаю просто так, чтобы не молчать, - но кажется он образованный человек?
- Да. Зубной врач, - подхватывает Старик, - это настоящий «Never-mind-Gast ». Не слышал такого выражения? Раньше мы так называли таких парней.
- Звучит неплохо. – Поскольку Старик молчит, продолжаю: «Зато он, хотя бы имеет обозримые цели и производит впечатление умного человека» - «Лучше сказать – разрушающий интеллектуал – такой же, как и ты. Он мог бы заработать кучу денег. Дантистам это проще простого» - «В любом случае, этот человек не держит камня за пазухой» - «Не держит языка за зубами. Он первоклассный специалист, в нем нуждаются, и потому лишь с ним ничего не происходит. Он здесь устроился лучше, чем дома. Только тут ему, очевидно, приходится больше сдерживаться. Невольно позавидуешь такой жизни – стоит присмотреться. К нему не один раз приходится захаживать. И он умеет уходить от ответов. В конце концов, он иногда может сказать больше, чем я…»
Изумленно смотрю на Старика, а тот продолжает: «Да – так-то вот! Звучит, может быть странно, но это так!»
Вновь повисает пауза. «Когда я замечаю, к примеру, что какой-то командир совсем дошел до ручки, то мне не так-то просто вывести его из строя. Я просто принимаю информацию к сведению, но по большому счету меня это не касается. Я ведь не психолог. И о душевном состоянии других мне трудно судить, но ведает ли этим врач флотилии? Это его дело» - «А зубной врач?» - «Ну, ему остается констатировать лишь одно: плохие зубы! И тут же погрузиться в свои дела. В конце концов, зубам у нас уделяется огромное внимание. Острота зрения и зубы…. Один раз мне, к твоему сведению, пришлось даже снять одного командира с выхода в море, по жалобе зубного врача, и сунуть его в зубное кресло».
Услышав такие откровения, сижу и удивляюсь: кто бы мог подумать: зубной врач в роли Творца Судьбы!
Вечером, за ужином, зампотылу выглядит таки подавленным, словно потерял близкого родственника. Узнаю, что разрушен кофейный магазин. Старик, осведомленный, вероятно, о провале кофейной коммерции, подбадривает своего зама: «Слезами горю не поможешь. Может на виноград переключиться? Принеси-ка немного на бак!» - «Слушаюсь, господин капитан!» – рявкает зампотылу и тут же скрывается в направлении камбуза, чтобы предупредить бакового подать виноград.
Спустя пять минут тот появляется с большой, неглубокой корзинкой полной тугого, фиолетового винограда и ставит ее на баке перед Стариком.
Старик делает огромные от удивления глаза и нарочито весело говорит: «Ну, боевой зам! Пускайте корзину по кругу!»
Во время разговоров в клубе, то и дело возникает слово «чудо-подлодка». Хотя слово «чудо-подлодка» и не произносится, называют лодки «Тип 21» и «Тип 23». Поскольку технические характеристики этих лодок звучат повсеместно, демонстративно прислушиваюсь к ним: не могу больше выносить все эти идиотские рассуждения о «чудо-лодках». Старик смотрит на меня, приподняв изумленно брови, и укоряющие морщинки испещряют его лоб, что заставляет меня быстренько сменить тему: «Знаешь ли ты, что один из наших эсминцев назвали шпионом?» - «Нет. С чего это вдруг?» - «Ганс Лоди . Я ездил к нему как-то раз».
Старик кивает. «Так вот, этот Ганс Лоди , этот святоша, был никем иным, как шпионом. Но не мракобесом, обскурантом, а человеком, которому от томми выпала большая честь…» - «Что ты мелешь?» - не выдерживает Старик. «Точно тебе говорю. У меня сведения из надежного источника, что британцы все еще его чтят за шпионскую работу…» - «Как это, позволь спросить? Звучит довольно странно!» - «Благодаря способу, которым они его, после того, как схватили, приговорили к смерти – в Лондоне, в Тауэре!» - «Ну не тяни ты душу!» - «Видишь ли, они его не связали, как обычно поступают со шпионами, а просто поставили к стенке и расстреляли, и все это на Острове, в свойственной британцам манере…. Такая-то вот ему награда и честь».
Старик смотрит на меня как на чокнутого. А затем интересуется: «Откуда, черт возьми, тебе это известно?» - «Сорока на хвосте принесла! Так иногда совершаются находки».
Сказав это ловлю на себе язвительный взгляд Старика. Но поскольку меня так и подмывает раскрутить Старика, добавляю: «Я думал, тебе интересны все эти истории о шпионах и шпионской работе…»
Повисает тягостное молчание. Наконец он с яростью бросает: «Так глубоко, как ты, может быть, думаешь, мы здесь не спим. И не спали. Наше руководство разработало довольно эффективную радиоразведку. Было время, когда удавалось расшифровывать большинство радиопереговоров союзников. Прежде всего, инструкции и указания командованию конвоев: об изменении курса, например, о точках встречи и расставания с охранением…» Речь Старика течет как по писанному. Ловлю себя на мысли: «Как это ему всегда удается так выглядеть, словно он ничего не подозревает. Не может быть, что он не понял, куда я нацеливал свой разговор: на Симону и те обвинения, что ей, собственно говоря, были предъявлены. «Когда же нам не удавалось взломать вражеский шифр, то и конвоев находили гораздо меньше. Только когда мы доподлинно знали маршруты, мы добивались грандиозного успеха – а просто бороздить моря впустую, на больших расстояниях от базы, на это наших скоростей не хватает…»
Ладно, думаю себе потихоньку, коль ему так больше нравится, будем говорить о радиоперехватах и взломах шифров – мне не помешает лишняя информация.
- А Союзникам разве не удается вскрывать НАШИ шифры? А потом наносить удары по НАШИМ точкам встреч? – обращаюсь к Старику. «Вполне возможно. Англичане более проворны, чем мы» - «Да ты что!» - «Ха! Почитай детективы!» - «Но если мы всё начнем сравнивать, то, может быть, и нет» - «Наша разведка не так плоха, как ты думаешь. Но это мы с тобой узнаем, Бог даст, лишь после войны» - «Может лучше сказать «была не так плоха», - яростно возражаю, желая прояснить вопрос, - В последнее время, эти салаги, наверно спят крепким сном. Иначе как объяснить, что кто-то же прохлопал информацию о том, когда, где и с какой целью господа Союзники высадятся в Нормандии».
Старик молчит. Несколько раз украдкой бросаю на него взгляд. После войны? Доходит до меня его фраза. Неужели Старик и в самом деле сказал «после войны»? Сглатываю нервно: ТАК он слегка коснулся времени ПОСЛЕ войны! Вот оно! Вот реальное положение вещей! Месяцами я не мог позволить себе даже помыслить о послевоенном времени. Старательно гнал от себя любые мысли о мире и нормальной жизни. Горящие фонари на улицах, свет рекламы…. Что еще? Замечаю, что довольно трудно правильно представить МИР. МИРНОЕ время.
Старик продолжает молчать. Если я тоже замолчу, то это будет означать завершение нашей беседы. Эх, была, не была! «Удивительно, что ты хорошо отзываешься о нашей службе разведки. Раньше ты уверял меня, что томми в плане разведки в тысячу раз лучше нас, они будто бы знали все, что происходило у нас, а мы – нет. Судя по твоим тогдашним словам, они знали даже размеры фуражек и перчаток наших командиров».
Старик делает недовольное лицо и морщит лоб: «О, это еще те пройдохи! Тут ты чертовски прав. Стоит нам сделать здесь одно неосторожное движение и эти «братишки» уже все знают! У них везде свои шпионы!»
Старик громко сглатывает, и, взяв левой рукой подбородок, сжимает и крутит его, будто желая сжать в сосульку, а затем кладет обе ладони на ручки кресла, резко выпрямляет спину и произносит: «По моему разумению, действительно, все довольно странно: я даже не знаю, как на Западе называется их Главнокомандующий – американцы об этом совершенно молчат. Мы фактически ничего не знаем – тотальное отсутствие информации!»
Старика бьет нервный кашель. Он пытается сдержать его, но это ему не удается. Кашель дает неожиданную передышку. Старик краснеет от натуги, но еще больше от ярости.
А что собственно, мешает мне сменить сейчас тему и без обиняков спросить Старика, когда у того восстановится дыхание, что он думает о том времени, когда Симона была во флотилии. Ведь с каждым часом пребывания здесь мне становится ясно, что Симона околдовала Старика.
А надо ли мне вообще об этом спрашивать? Что я САМ этого не знаю? Нужны ли здесь СЛОВА?
Однако, вместо того, чтобы завести разговор о Симоне, пользуюсь моментом и пытаюсь завести разговор о наших боевых потерях.
Однако угрюмое выражение лица Старика и легкий взмах его руки показывают, что ему эта тема довольно неприятна.
И опять тягостное молчание. Но почему?! Опять ковырять надо?
Чтобы оживить беседу, начинаю вновь: «Скажи-ка, а что сделали с лодкой Вальтера?»
Ответ буквально в тот же миг слетает с губ Старика: «Из нее построили сотню других – большую серию – а именно Типа 26W в 850 тонн. Лодки этого типа развивают скорость под водой в 25 морских миль. Невероятно!» - «Если бы можно было из множества новых лодок увидеть хоть ОДНУ!» - «Ты, к сожалению, настроен очень негативно!» - «Такого мне еще никто не говорил!» - бросаю с возмущением. «Исправимся: отрицательное отношение к национал- социалистическому … э-э., к национал-социалистическому государству, если тебе так больше нравится», говорит Старик и успокаивающим жестом руки завершает речь. «Значит ли это, что ты видишь свое отношение как противоположное моему?» - интересуюсь у него.
Старик молчит и тем дает мне ясно понять, что наш разговор иссяк, как внезапно пересохший ручей. Ночью, лежа в кровати, размышляю о Старике. Мне кое-что известно о его жизни: родился в Бремене, получая военное образование ходил на учебном паруснике «Ниобий». Затем кадетом на крейсере «Карлсруе». Став фейнрихом, служил на тяжелом крейсере «Адмирал Шеер». Во время второй кругосветки – на этот раз в звании лейтенанта – на «Карлсруе», получил опыт плавания в Атлантике, что в дальнейшем помогло ему при выполнении обязанностей вахтенного офицера на учебном паруснике «Хорст Вессель». Почти сразу, после своей командировки на боевую подлодку, принял участие в боевых действиях в Норвегии. В сентябре 1940 получил в командование боевую подлодку типа VII-C.
Когда-то Старик рассказывал мне, что в детстве ему часто приходилось оставаться одному, когда родители уходили в гости к соседям-богачам, где проживал помещик, которого отец Старика, наверное, прямой и открытый человек, просто боготворил. А может, это и была та паутина, в которой запутался старый солдат?
В то время я смотрел на Старика другими глазами. А сейчас, словно наяву, увидел ту овчарку, что убил Старик, когда она потрепала за загривок его сеттера.
ПАРИЖ ЗАЯВЛЯЕТ О СЕБЕ
Мне опять надо идти к зубному врачу, чтобы он посмотрел мою пломбу.
- Вам следует найти извиняющие вас причины, - заявляет врач, лишь только усаживаюсь в кресло.
Шоры! Закрыть бы глаза шорами с самого начала! Тоже делают и с пугливыми лошадьми, чтобы они не замечали, что происходит справа и слева от них. Иначе они испугаются и понесут. А с шорами на глазах лошади двигаются только прямо. Что в принципе свойственно любой порядочной лошади.
Врач опускает руку, присаживается на обтянутую кожей табуретку, намереваясь, судя по всему, приняться за работу.
Неужто шнапсу глотнул? - мелькает мысль, - и это с раннего утра?
- Большинство совершенно не имеет времени для собственных убеждений, - говорю громко.
- Однако, в первую очередь, эти самые убеждения приносят одни лишь неприятности, - продолжает врач вновь, - а это уже излишняя роскошь…. Знаете, с тех пор, как я здесь, во флотилии, я постоянно спрашиваю себя: как удается этим людям - имею в виду офицеров – сохранять свою веру в Великий Германский Рейх – вопреки всяким объективным фактам? Как возможно такое, что не только тот или иной офицер, но весь экипаж открыт всякой болтовне и одновременно закрывает уши сообщениям, которые противоречат вдолбленным в их головы догмам? Венец творения Го;спода: homo sapiens! Если присмотреться, то это просто смешно!
Выйдя на улицу, все еще чувствую себя неуютно. Судя по всему, у зубного врача надежный ангел-хранитель. Стоит ему сболтнуть тоже самое в неудачном месте – не сносить ему головы.
Площадь перед главными воротами КПП залита солнцем. Подъездная площадка вся в пятнах от беспорядочных, раздражающих разрывов теней маскировочный сетей, что возвышаются, словно гигантский цирковой купол на огромных мачтах и поперечинах точно посреди расположения флотилии. Лишь большой плавательный бассейн на спортплощадке, за стеной комплекса флотилии, не закрыт маскировкой – но и это скоро изменится. Мачты для сетей, предназначенных укрыть от глаз воздушного противника и это пространство, уже стоят по периметру.
Можно было бы поступить проще, если бы спустить воду из бассейна и закрыть сетью пустую емкость. Но так не по вкусу Старику: «Не хватало еще, чтобы противник распоряжался, когда нам купаться, а когда нет», - заявил он в кают-компании. Старик прекрасно знает, насколько важно именно сейчас загрузить людей серьезной работой. Я же всегда удивлялся тому, как энергично управляет он хозяйством флотилии.
- Звонили из Парижа, - бросает вскользь Старик, лишь только захожу в его кабинет. Поскольку я не реагирую сразу, он продолжает: «Из ТВОЕЙ конторы! Да, именно оттуда! Тебе следует связаться с ними». Старик смотрит, не поднимая взгляда от разбросанных бумаг, на свой стол. Наконец поднимает взгляд на меня и довольно добавляет: «По окончании командировки».
В ту же секунду сжимает щетинистый подбородок правой рукой и одновременно потирает щеки большим и указательным пальцами – обычное его движение, когда ему надо хорошенько подумать: «Нам следует с тобой все правильно устроить…. Ты все же приписан к флотилии» - «Это называется: Составить соответствующее сообщение в Париж» - «Не твоего ума дело! - рычит внезапно Старик, - Твой шеф здорово возмутится, если узнает от нас о том, что ты здесь нужен…. Конечно же, я не могу тебя здесь просто удерживать, - заключает он, не смотря на меня, - Но здесь ты более чем в безопасности. Ведь, в конце концов, твое имя ясно и отчетливо прозвучало в связи с арестом Симоны…» - «Как это?» Старик тянет с ответом и мне приходится сдерживаться, чтобы не выдать свою тревогу.
- Я тебе этого еще не говорил в открытую, - нерешительно произносит Старик, - Думаю, сама Симона и назвала твое имя. Тебя следовало бы сразу известить об этом. Она, очевидно, полагает, что у ТЕБЯ длинные руки. Но мы точно не знали, где ты болтался все это время…» - «Но почему же тогда мне никто ничего не сказал?»
Хочу продолжить в том же духе, и вдруг до меня доходит, что в своей беде Симона зовет меня!
Старик, должно быть, заметил, как мой кадык дернулся, поднялся вверх и замер, а потому тоном, полным сочувствия, бросает: «Зампотылу ноги сбил, пытаясь найти тебя. Но ты же понимаешь, не все приходилось делать открыто и прямо» - «А когда я всплыл уже здесь?» - «Зампотылу довольно сдержанный человек» - «Ой ли!» - «Ну, я имею в виду, вот в таком, как этот случае – он, вероятно, хотел, чтобы я ЛИЧНО проинформировал тебя». Старик бросает на меня колючий взгляд и резко, выделяя каждое слово, произносит: «Чертовски многое изменилось за последнее время. Тебе надо самому постепенно определиться, нравится тебе здесь или нет».
Стоило бы тебе это пораньше сообразить, говорю про себя, не сидели бы мы сейчас тут с такими злыми рожами.
Когда Старик вновь говорит, голос его звучит обычно: «Ты здесь в служебной командировке из-за своей новой книги. Где еще сможешь ты ее написать, как ни здесь, во флотилии? Ведь командировка еще не закончена?»
Мысленно я так далек от этой темы, что не сразу отвечаю. Потому Старик нетерпеливо спрашивает: «Так да или нет?» - «Так точно, да!» При этом в голове проносится целый вихрь мыслей: в случае крайней необходимости я мог бы нырнуть куда поглубже – и это в прямом смысле слова. Возможно, я сделал ошибку, когда сжег все бумаги, что мне дала Симона…. Как это Бисмарк еще ничего не узнал? А что ФАКТИЧЕСКИ известно господину капитану в Берлине? О чем ЕЩЕ могла проболтаться Симона? Кто еще стоит за ней? Почему Старик ничего больше не говорит?
- Ты нигде не сможешь работать так же плодотворно, как здесь, - влез голос Старика в мои мысли. «Здесь в твоем распоряжении люди всех специальностей, готовые ответить на любые твои вопросы». А затем решительно: «Мы оставляем тебя здесь и тебе надо с этим смириться».
Старик прав. Но что же с Симоной? Почему он ничего больше о ней не говорит? Слова не вытянешь! «На твоем месте я вел бы себя более осмотрительно с этим твоим Бисмарком» - произносит он хрипло и как-то отрешенно. «Я это делаю годами» - «И со всей этой его сворой. При аресте они точно участвовали в игре. Знаю это наверняка: все, что случилось, произошло не на пустом месте. Вот что я хотел тебе сказать» - «Премного благодарен! Все это довольно интересно!» - произношу как можно равнодушнее.
- В любом случае, здесь тебе и стол, и кров, - добавляет Старик, - и делаем мы все это вполне официально…».
Вдали от мола вижу вершину мыса Эспаньол . Противоположный берег вот он, рядом, через узкий пролив. Можно было бы его переплыть к этому выдвинутому на север, словно указующий перст, острию полуострова Крозон. На фоне неба ясно видна колокольня городка Росканвель .
Мне удалось раздобыть карту масштаба 1:250000 и еще одну из старого атласа «Guide bleu» в масштабе 1:500000 – с указанием всех населенных пунктов написанных классическим курсивом.
К маяку Фар-ду-Порцик дороги вообще нет: берег круто обрывается сразу за маяком, так что даже тропинки не найти. Стремлюсь забраться повыше.
На возвышенности беру направление на деревушку La Trinit; . В разгаре уборка урожая. Но сюда ко мне не долетает шум жнеек. Поля, окруженные земляными валами слишком малы.
Крестьяне ведут себя так, словно войны нет и в помине. Над каменными валами возвышаются их телеги с высокими колесами, на которых они возвышаются, словно римские возницы, с натянутыми вожжами. В некоторых повозках лошади запряжены «двойками».
Мои чувства, обогретые благожелательной и довольно терпеливой судьбой, усиливаются с каждым днем. Никогда прежде я еще не стоял в таком опаловом свете, плечи расправлены, а легкие, словно кузнечные мехи, качают чудный воздух. Буквально впитываю в себя все, на что бросаю взгляд. Этот раз может оказаться для меня последним. Возможно, никогда больше не увижу эти прибрежные скалы Goulet и не вернусь к этим земельно-серым домикам La Trinit;.
Надо пережить эту войну: в Фельдафинге не найти ни такого света, ни такой яркости которые освещают все вокруг сверху донизу, и такой атмосферы, которая здесь прозрачна словно газ и переливается разными цветами.
Незадолго перед обедом, доктор вручает мне тюбик размером с палец, с наконечником, и говорит: «Это от триппера!»
Тюбик, не больше сустава пальца, содержит желтую мазь. Доктор поясняет, что наконечник надо ввести наполовину в мочеиспускательный канал. «Запечатанный конец наконечника надо сначала откусить. Применять в любое время!»
На его лице при этих словах мелькает сардоническая улыбка.
Теперь еще и эта противная мазь включена в солдатский набор! Раньше все было по-другому. Тогда, после посещения борделя, было необходимо обязательно посетить «санитарный отдел». Мне навсегда врезались в память не только сцены, что там происходило, но и сопутствующие им диалоги.
- Тот, кто предъявит мне полный гондон, тот и получит назад свою солдатскую книжку, понятно? – орет на какого-то матроса-ефрейтора унтер-офицер медицинской службы.
- У меня не стоял, господин унтер-офицер медицинской службы!
- Расскажи это своей бабушке!
- Да я точно говорю!
- Перепил, что-ли? Заплатил и не кончил? Такое случается только с полными идиотами!
- Так отдайте мне мою солдатскую книжку, господин унтер-офицер медицинской службы!
- Не смеши! Сейчас же наполни презерватив, как положено! Предписание есть предписание! Так что снимай ремень и вперед! Только так и не иначе! Со смеху помрешь с тобой!
За обедом Старик объявляет, что вечером откроется новый кегельбан. Некоторые чуть не поперхнулись от такой новости.
- Полагаю, что такое важное событие должно было быть встречено с более радостным настроением, - произносит Старик в полголоса, но отчетливо в наступившей тишине. затем он встряхивает головой, словно в недоумении и бормочет, но так, что всем слышен его голос: «Развлекайтесь!»
Зампотылу слегка улыбается. Косо поглядываю на Старика: рот сжат, хотя тоже хочется ухмыльнуться, даже радостно захохотать, поскольку ему удалось внести путаницу и смутить всех.
Всматриваюсь в окружающих меня людей. Замечаю несколько человек готовых даже за едой отпускать неуместные шутки. Я озадачен: что творится у них в головах? Этот вопрос буквально терзает меня.
Врач флотилии докладывает о жертвах драки с матросами с миноносца. У одного он подозревает пролом черепа. Наш дантист недоуменно смотрит на врача во время всего доклада.
Догадываюсь, о чем он думает: врач флотилии совсем, наверное, спятил, если допустил такой промах, что пациенты его лазарета ушли в самоволку, напились и подрались. Спасает врача от трибунала только то, что катафалк стоит пустой. Это мне и втолковывал дантист при нашей последней встрече.
То, как сидит и улыбается дантист, есть самая настоящая провокация. По счастью, он еще не распустил свой язык. Хоть бы так и продолжалось.
Но с чего это я вдруг забеспокоился о дантисте? Надо о себе побеспокоиться. С Берлина, даже с Ла Боле, меня не покидает холодящее затылок чувство тревоги, что мне наступают на пятки. Но кто ОНИ? Постоянно нахожусь настороже, тревожусь, наблюдаю и прислушиваюсь, ловя, словно антеннами, любой шорох. Повсюду ощущаю невидимые силки и капканы.
В глазах дантиста что-то мелькает. Словно искорки озаряют его лицо. Может у него, под конец, «крыша поехала»?
Все это ужасно неприятно: тот, кто здесь и сейчас нормально рассуждает, того и НАДО считать безумным.
Украдкой наблюдаю за нашим капитан-лейтенантом, нашим Стариком. Он являет собой исключение из правил: среди всех этих рож и показухи, он сидит строго и прямо – человек, которому его форма ранее была скорее в тягость, чем желанна.
В самый разгар обеда вдруг завыла сирена воздушной тревоги. В тот же миг снаружи доносятся громыхания, нарастающие с каждым мгновением. Грохот звучит громче обычного: ветер дует с моря.
Точно кладут, проклятые союзнички! Стекла дребезжат: так это еще не бомбы! Это огонь тяжелых зениток. Звук такой, как залпы праздничных салютов на Хемницком велодроме. Мощные звуки пиротехники: Содом и Гоморра! Лучшее приходит под конец: тяжелые удары канонады – волны упругого воздуха просто бьют по телу. В то время мы должны были платить за удовольствие ощутить такие удары, тяжелым трудом заработанные гроши. Сегодня все не так: салют нам устраивают иностранцы, а бонусом всем нам являются бриллианты фейерверка в светлый день.
- Да они так весь город разнесут в щепки!
- В самое яблочко, доктор! Хорошо сказано. Для моряка довольно умное наблюдение!
- Да уж. Сказанул, так сказанул.
- А я бы так не сказал…
- Дурацкое замечание!
Старик сидит неподвижно с каменным лицом.
После обеда ко мне подходит капитан-лейтенант Старый Штайнке. «Как это было в Нормандии?» - интересуется он.
На лице у меня, наверное, появилось неподдельное удивление. Старый Штайнке первый, кто после Старика интересуется этим у меня. «Мы узнали, что значит превосходство в воздухе. Когда в небе столько самолетов, что на земле даже мышь пробежать не может, то тут и говорить не о чем. Хотя все выглядит довольно мрачно».
При этих словах капитан-лейтенант отводит меня в сторону стоящего неподалеку клуба, хотя у меня нет никакого желания идти туда.
Усевшись, старина Штайнке говорит: «Старые лозунги и ужимки утратили свою силу. Сейчас все вертится вокруг свинца, меди, никеля – вокруг промышленного потенциала».
Удивленно молчу: это довольно смелые и рискованные слова. Но должен ли я из-за этого пересматривать свое отношение к магазину флотилии? Судя по всему, Старина Штайнке не вписывается в схему самоуспокоения и ликования.
Косясь то вправо, то влево, он вполголоса продолжает: «Мне нужны только шноркели. Без шноркелей подлодка всего лишь куча железа. Конец и выпивкам и иллюзиям…».
Не испытываю никакого желания ждать, когда Старик вновь вернется к затронутой теме о Симоне и СД. Лучше бы я работал, хоть в порту или бункере, хоть на берегу. Надо вырваться из адова круга флотилии!
Старик, выслушав мою просьбу, бормочет: «Тебе придется тащиться черт те куда!», но выделяет и машину и водителя.
Спустя полчаса уже сижу на корточках на твердом, сбитым в корку, грязном песке. Море отсюда кажется зелено-голубой полоской, не шире толщины большого пальца. До моря тянется песчаная коса с накатывающейся на него рябью покрытых белой пеной волн. Когда вода откатывает назад, становится виден темный от влаги песок. И над всем этим гигантский купол неба.
Море едва дышит. Дыхание его ровное и спокойное. Ставлю одну ногу на влажный песок, а другую по щиколотку в воду и смотрю по линии прибоя: извивающаяся как змея линия белой пены тянется от меня вдаль и эта линия имеет мистический смысл: линия раздела между твердым и жидким. Никакой надуманной линии типа градуса широты и долготы, никаких меридианов, никакого экватора – а отчетливо видимая линия водораздела – линия раздела двух древнейших элементов: Воды и Суши.
Сидя так, с высокозадранными коленями на теплом песке, опершись спиной на кусок занесенной песком скалы, размышляю: а ведь не только этот вид меня привлек, даже заворожил. В принципе, в этот тихий день рассматривать больше нечего: ровный горизонт моря, кобальтовое небо с парой облаков над синевато-стальным морем. Почти никаких цветовых контрастов, слабые переходы тонов…. Но в этом есть и что-то особенное: волшебное воздействие всего увиденного и происходит оно не из форм или цветовой гаммы….
Если бы мне раньше кто-либо сказал, что вода может шелестеть и шептать, волочиться и скребстись – я бы расхохотался тому в лицо. Шипеть, греметь, журчать – да! Глухо громыхать – да! Издавать вздохи и бульканье, тоже присуще морю, но здесь и сейчас я слышу эти чудесные шепоты и перешептывания – такого раньше никогда не слышал: они возникают от сотен тысяч крохотных пузырьков, что возникают во влажном песке, когда языки воды быстро накатывают и вновь отступают и так бесконечно.
Испуганно вздрагиваю от донесшегося со стороны моря взрыва. До рези в глазах вглядываюсь в голубую даль, но ничего не видно. Скорее всего, далеко на юге тральщики нашли еще одну чертову петарду.
Надо было бы запретить ведение минной войны! Мины не относятся к честному единоборству, но лишь придают войне коварный, подлый характер. Но тогда следует объявить вне закона и участие в войне подводных лодок. Тайно установленные мины или выпущенные исподтишка торпеды – не очень-то большая разница.
«Изломанная жизнь», я бы так назвал свою книгу, и название это несло бы двойной смысл: Разве можно представить мою жизнь по-другому?
Большой, красного кирпича дом, что мы снимали, был вполне в феодальном стиле, но до самой крыши покрыт ипотекой. Конец финансов означал и конец семье. До полного краха оставалась пара деньков, но скрытый раздор был адом.
Словно наяву вижу, как моя мать убегает перед приходом полиции через туалетное окно. Бабушка что-то придумала и что-то соврала полицейским, с тем, чтобы мать успела скрыться. Целую неделю она скрывалась где-то, и это буквально свело меня с ума. Мне было тогда всего 14 лет.
При всем при том, мне всегда доставалось от матери. Еще и сейчас помню охватившие меня чувства, когда она представляла меня директору какого-то банка, жившего на свое несчастье через дорогу от нас, и которого мать горячо уверяла, что ему необходимо просмотреть папку с нотами этого вундеркинда – которым был я – чтобы потом, конечно же, совершить сделку и сократить наши расходы.
Помню что в ту минуту хотел провалиться сквозь землю. Но как же часто бывало еще хуже! Вижу себя истерично плачущим в подушку, после того, как мама, как нарочно, позвонила в дверь моему школьному товарищу, чтобы предложить «дамские духи» и тем самым заработать так нужные нам деньги. Она попалась на удочку одному прохиндею-оптовику, наобещавшего ей золотые горы в этом бизнесе.
Ясно помню того оптовика: у него была лысина, что биллиардный шар. Никто не хотел приобретать его духи. Они были очень дорогие и представляли собой всего лишь резиновый баллончик с каким-то черным содержимым.
Воспоминания нахлынули на меня и услужливо поставляют одну картину за другой: Вот пышный букет роз на стене нашей спальни, мамин портрет в «Салоне» - в полный рост и в тяжелой золоченой раме; а вот мамино падение в Эльбу: как быстро отнесло ее от берега, потому что была полая высокая вода, и я, пацаненок, бегаю по покрытому брусчаткой берегу и кричу, кричу, кричу! А вот грозовой шквал, когда мы были в лесу, направляясь к Эльзе Брандштрем, жившей в то время в каком-то саксонском замке. Вот стропальщики, что прямо перед нашим домом закопали сбитую машиной овчарку… Картины памяти мелькают, как в кино….
Здесь, на мысе Saint-Mathieu, я уже рисовал раньше: спокойное море, штормовое море. Для этого мне пришлось долго лежать на животе, поскольку иначе нельзя было удержать мольберт. В лицо били соленые брызги, а в ушах стоял рев бурунов и иногда я был полностью покрыт летящим роем белых соленых брызг.
Беру голыш, отполированный морем словно кегля, подношу ко рту и касаюсь языком: соленый! Здесь все пропитано солью. Море, огромная солонка, отдало свой соленый привкус траве и камням.
Даже воздух здесь соленый. Делаю глубокий вдох. Легкие работаю как кузнечные мехи. Физически чувствую, как кровь обогащается кислородом. Если бы я только мог сорвать с себя эту проклятую форму! Более всего хотел бы сейчас напялить свою выцветшую голубую рубаху, костюм-тройку из овечьей шерсти, на ноги сабо, на голову берет свиной кожи.
Мне кажется, что я один Вов сем свете. Дома отсюда не видны. Неподалеку стоят несколько домов, но они скрыты в тысяче метров за скалистой грядой.
Совершенно не видны и ангары для подлодок. Здесь, у меня, царит лишь Великий гранитный беспредел. Все остальное сожрал соленый ветер. Особенно быстро он пожирает дерево. Хотя не брезгует и железом.
Так, сидя у серого, огромного каменного исполина похожего на уснувшего слона, вдруг возвращаюсь мыслями к Симоне. Едва могу представить себе это Carpe-diem жизнью. Если бы она только придерживалась нашего негласного уговора: жить каждое мгновение с закрытыми глазами. Но нет: Симона постоянно твердила: «Apr;s la guerre…» . Как будто у нас могло бы появиться время после этой войны….
Если бы я только знал, куда они запрятали Симону! Старик наверняка знает больше, чем говорит. Славненько было бы приставить к его башке пистолет и заставить проболтаться….
Вода освободила большое нагромождение прибрежных камней. Но здесь, где я рисую, невидно песка, а лишь скопище изъеденных морем подводных камней, похожих больше на сточенные зубы древних чудовищ.
Однажды я где-то прочел, что море не имеет памяти. Мол, море забывает все сразу – еще не исчезнув в дымке. Так писалось в противовес памяти земной тверди. Но и рассуждения о том, что суша имеет память, тоже не более чем иллюзия, которой мы сами себя поддерживаем и доказательством постоянно являем наши оценки вечных архитектурных шедевров. А правда в том, что до полного растворения в вечности на суше проходит намного больше времени, чем в водах моря.
Все сильнее и выше брызги воды. Ясно слышны резкие шипящие звуки, словно капли попадают на раскаленное железо: начинается прилив. Вода бьется о бастион рифов. Пора сворачиваться.
Как на U-96 Первый вахтофицер, так сейчас здесь адъютант читает за ужином изречения из отрывного календаря, «для всеобщего сведения», как это действо называет Старик. И, как и раньше, он комментирует эти изречения.
«Досрочно освобожденный редко раскаивается», читает адъютант. «Как это, адъютант?» интересуется Старик и это звучит язвительно.
Адъютант становится пунцовым и замолкает.
«Ну, давай дальше!», приказывает Старик и адъютант читает упавшим голосом следующий листок: «Трудолюбие – вот вечная лотерея!» - «Это вполне относится к инженеру флотилии» - гремит Старик.
Не перестаю удивляться: Старик, такой брюзга, а ведет себя как ребенок. Адъютант кисло улыбается, остальные же робко хмыкают, словно не знают о чем идет речь. И лишь Старый Штайнке сотрясается от смеха над грошовыми премудростями нашего командира.
За едой старший врач флотилии делится своей тревогой по поводу венерических заболеваний членов команд подлодок: «На лодках, пришедших за последнее время во флотилию, я обнаружил случаи гонореи. По-видимому, у нас есть люди, которые уклонились от лечения – это мне совсем не понятно. Раздаются голоса: ««Господа, инфекция блокирована»» - это от страха, что может возникнуть ненужная злость по поводу того, что многие матросы могут быть направлены в лазарет. Имеются и такие командиры, которые делают все, чтобы батальон не прошел обследование в лазарете: ««Я, понимаешь, сам такое пережил, так что не уступаю этому санитарному фельдфебелю», - продолжает врач флотилии, повысив голос, - А потом становится еще круче. Братва демонстрирует свои члены, но как им теперь поможешь, когда у них уже вместо яиц – яичница?»
Демонстрируют члены! Мне тоже частенько приходилось бывать в такой очереди. И до сих пор в ушах звенит: «Показывай свою вонючую «маслобойку!» Так, а теперь оттяни крайнюю плоть!»
Однажды, у стоявшего рядом со мной товарища в такой момент случилась эрекция. Фельдфебель-санитар увидал такое впервые, а потому громко заорал: «Это кто тут приказал вздыбиться?» и как ужаленный начал орать на бедолагу. Тот стоял пунцово-красный и сжимал в руке свою вздыбленную «маслобойку». Все кто был там, буквально падали от смеха!
Наш врач и меня мог бы так же представить, в конце концов.… С такими воспоминаниями можно и подавиться….
Демонстративно откладываю нож и вилку и делаю такую мину, которая должна выражать разочарование. Для старшего врача флотилии это, судя по всему, послужило сигналом продолжать в том же духе. И он начал рассказывать о двух новых случаях сифилиса, и пока я рассматриваю потолок и считаю лампы в люстре, он вдохновенно рассказывает о твердом и мягком шанкре так, словно о яйцах сваренных вкрутую и всмятку.
«В целом, господа командиры, я хотел сказать лишь одно: такое заболевание у бойца должно быть расценено как умышленное нанесение себе увечья, - продолжает врач, - Прошу обратить на это самое серьезное внимание!»
К счастью терпение Старика иссякло. «Довольно интересно и поучительно, - ворчит он в сторону оберштабсдоктора, - Особенно для молодых господ офицеров. Но полагаю, ваша лекция достигла своей цели. Так скажем». Старик смолкает на миг, а потом громко объявляет: «Через час прошу всех собраться здесь! Приятного аппетита, господа!»
Мне известно, почему Старик реагирует так резко: два унтер-офицера с лодки Мауэрсбергера должно быть умышленно заразились этой заразой. Один триппером, а другой сифилисом.
Меня так и подмывает спросить наконец-то Старика, какой черт подбил его взять Симону во флотилию. Однако у Старика есть уже выработанная шкала отношений со мной: он сидит неподвижно и даже веки прикрыты. Кажется, что он дремлет…. Чтобы обратить на себя внимание беру бутылку, наливаю себе и Старику пиво, создавая при этом как можно больше шума, и поскольку пара бутылок уже стоят пустые, с шумом двигаю кресло и привстав, поскольку буфетчик не смотрит в мою сторону, прошу принести еще пару бутылок. Не стесняясь, будто заправский официант, беру у буфетчика левой рукой два полных бокала пива и ставлю их на стол.
Но вдруг останавливаю себя: все это воротит меня с души! Именно то, что мы не можем поговорить непринужденно. У Старика какая-то собачья привычка держать меня на расстоянии. Зараза: Старик – большой начальник! ОН должен говорить, а не я!
Раньше различие в званиях и должностях не было для нас преградой. Сегодня для меня тоже ничего не значит то, что Старик является корветтенкапитэном , однако его сегодняшнее служебное положение, его должность командира флотилии, создает, при трезвом рассмотрении, явную дистанцию между нами.
Несмотря на открытие кегельбана, клуб заполняется. Поскольку Старик все так же молчит, прислушиваюсь к шуму за соседним столиком. Вебер подсчитывает, что и сколько потопили другие, в то время как он болтался, словно собачий хвост и не встретил даже парома. Затем речь заходит о том, что, несмотря на плохие времена, приходящие подлодки надо встречать, как и прежде: «Вспомните, как раньше все это было обставлено!» – «Точно! С девушками и цветами» - «Где, черт возьми, взять этих девушек? Может украсть?» - «Конечно, хорошо бы сначала получить рапорт о прибытии. Тогда можно было бы установить какой-либо порядок встреч» - «Я тоже так думаю. Но обижаться не стоит, если не все пройдет как по маслу…» - «Я бы в таком случае – если бы все зависело от меня – сказал: Дитя мое – раз и в тишине» - « Да, раз-два – и в дамках! Ха-ха-ха!» - «Куча цветов и при этом соответствующий рапорт. Надо смотреть в оба, чтобы не поскользнуться…» - «На цветах, что-ли?»
Зампотылу хватает воздух как выброшенная на берег рыба, а затем выпаливает: «Если последует команда ««Равнение направо!»», а там, справа, будет стоять смазливая медсестричка, и все выпучатся на нее.… А с другой стороны будет другая девушка…» - «Дорогой ЗПТ , во-первых, команда звучит так: ««Равнение направо – равнение налево!»» Если вот так приказать, то мои парни знают, что делать. Вам следовало бы лучше знать такие команды еще с младых ногтей!» - «Так точно! Сначала рапорт – а потом девушки!» - не унимается Вебер.
И что только меня подвигло слушать весь этот треп? Конечно, вся компания хорошо выпила, но поднятый ею шум и гам вызывает у меня лишь сострадание. А вот и продолжение: «Да бросьте вы! Все то слишком красиво и разумно. Не нужно ни от чего отказываться. Вернулся живым на Родину – получил поцелуй и цветы. А для полного счастья еще и шампанское. И шампанское должно быть обязательно!» - « Ну, шампанское само собой! Цветы и шампанское».
Старик сидит неподвижно, будто и не слышит этот галдеж. Я же жадно ловлю каждое слово.
«А поцелуй ты забыл!» - «Значит: поцелуй, цветы, шампанское. Так?» - «Нет, так я не хочу. К чему это распитие алкоголя на пирсе?» - «Что ты несешь? Вечно придираешься!» - «На пирсе не должно быть алкоголя!» - «Шампанское – это алкоголь? Парень, шампанское – это не алкоголь!» - «Нет, раньше, раньше. Я вот как-то пришел с бутылкой шампанского и моргал и кивал…. Ну все в курсе этого. Потом поднялся на борт. Усы подкрутил, кожанку напялил, и обращаюсь к командиру: «Медвежонок, поскольку ты потопил один корабль, я и принес тебе одну бутылку шампанского». А тот мне и отвечает: «Тогда я лучше снова уйду в Брест».
Тут поднялся такой гвалт, что я различаю лишь отдельные обрывки фраз: «… получил Рыцарский крест. А потом завился бургомистр Пустобрехшкин со своей мадам» - «На награждение Дубовыми Листьями всегда прибывает обер-бургомистр. Такова традиция» - «А ты? Что ты хочешь? Что тебе принести? Шампанское? Коньяк?» - «Ничего. Вообще ничего. У меня на борту все есть».
Внезапно Вебер орет: «Вперед парни! Пора! Еще по кружке на посошок. Ну, вздрогнули. На посошок!»
Лежу на кровати и ловлю убегающий сон, а меня вновь охватывают сомнения по поводу Симоны: не задумала ли она уже давно, исподволь добраться до сведений, представлявших огромную ценность для противника? И был ли Я в ее раскладе лишь нижней ступенькой всей пирамиды? Достигла ли она, будучи в особой милости у Старика и попав во флотилию, этой своей цели? Стремилась ли она к этому с самого начала?
Виновником моего пробуждения стало небо: что за пронзительная синева! Какое-то окно вдали светит, словно прекрасный карбункул ; толстые баллоны заграждения извиваются в небесной синеве, напоминая гигантских червей: при такой погоде это совсем не лишняя предосторожность! В этот момент до меня долетает некое подобие шмелиного гудения. Но это всего лишь самолет-разведчик. Эти разведчики очень наглые, поскольку знают, что летают вне досягаемости наших зениток. А истребителей, которые могли бы их сбить, нигде не видно. Соображаю, что лучше: остаться здесь, во флотилии или поехать в бункер. В случае, если все это воздушное свинство начнется тогда, когда я буду в пути, придется сыграть в героя. А мне как-то не очень этого хочется. Но если быстренько собраться и наплевать на завтрак, то есть шанс добраться вовремя до бункера. Все лучше быть в порту или в бункере, чем торчать здесь – а потому – в путь!
Упаковав мольберт, забираюсь в омнибус. Сажусь сразу за водителем. За спиной - громкие сердитые голоса: «Хрен его знает, на кой черт все эти мешки!» - «Флотилия – это тебе не груда орденов и нашивок…»
Проходит минута, и человек с сердитым голосом снова выдает: «В моей прежней флотилии был у нас командиром флотилии один святоша-проповедник. Так он считал, что все подлодки, это всего лишь один большой детский сад, и при всем при том, получил все то свинство, что и я имею от наших моряков – честное слово!»
Снова пауза. И вновь тот же голос: «А ведь я раньше был приличным пареньком!»
Его сосед громко бормочет: «Все мы когда-то такими же были!»
Из-за галдежа, часть разговора от меня ускользает. Но вот опять сквозь шум доносится: «Да он никогда не видел приличного борделя! Ладно, это его дело. Лишь бы других людей не трогал. И вообще, зачем он в это других-то впутал?» - «Может, он был голубым?» - «Вполне возможно. При атаке под перископ он рыдал» - «И, тем не менее, стал командиром флотилии?» - «Только звался им! Как командир, он был полный профан!»
Молчание. «Черт его знает, как так получается, что командирами становятся, чуть ли не курсанты! Да еще с причудами. Но у нас все равно все идет своим ходом. Лучшая защита - гондон! Мне не было еще и 18 лет, когда это называлось «На получение гондонов – смирно!»
- и каждому по 3 штуки, и плевать на то, что ты с ними будешь делать. Перед каждым сходом на берег одна и та же сцена: «Получить гондоны!»»
Опять молчание. Едем по дороге ведущей на запад, и тут гвалт вспыхивает с новой силой: «Теперь и Старик может оттянуться» - «Что ты имеешь ввиду?» - «Ну, сам посуди: француженки-то нет!» - «Это хорошо» - «А где она?» - «Арестована!» - «Арестована?» - «А ты что не знал?» - «Не-а. А за что?» - «А черт его знает. Вроде как за шпионаж…»
Вот это да! Лучше бы я этого не слышал! Выходя из автобуса чувствую себя так, словно меня огрели по голове чем-то тяжелым. Каждый шаг дается с трудом. Присаживаюсь на обтесанные бревна и кладу мольберт на колени.
Неужели действительной причиной ареста Симоны был шпионаж? А что если весь этот проклятый разговор был всего лишь обычным трепом? А если Симона просто помогала обживать этот пустой, холодный морской госпиталь безо всяких планов и хитрых мыслей? Господи! Ну, в чем я подозреваю Симону? Словно в тумане, закрывшем мне глаза, вижу ее вновь в этом лимонно-желтом свитере, как она снимала его медленно-медленно, и также медленно эта лимонно-желтая ткань скользила вверх по соскам ее грудей. Словно Симона выступала на сцене стриптизбара. И при этом коричневые соски отвердевали, напоминая шоколадные трюфели на упругих загорелых холмах.
Когда Симона хотела свести меня с ума, то она выполняла это просто залихватски: прямо посреди кафе она присаживалась на пару секунд ко мне на колени и при этом приподнимала свой раскрашенный оранжевыми полосами фартук так быстро и ловко, как это может сделать, присаживаясь, миловидная девушка, чтобы не помять свою одежду. Успевая при этом показать мне, в совершенной близости от своей матери, что под ним у нее совершенно ничего нет.
- Может, в тебе течет негритянская кровь? – не раз спрашивал я Симону, - В твоей испанской крови определенно есть примесь крови мавров. Одни твои груди чего стоят!
А Симона, как ни в чем не бывало, вытягивалась перед лежащим на боку зеркалом, говоря при этом ясно и громко: «Я такая миленькая!»
На подходе к Бункеру меня, как и всегда, охватывает оторопь при виде этого гигантского сооружения. Эти огромные доки и плавучие гаражи для израненных подлодок построены словно на века. Они не будут ни взорваны, ни оставлены ржаветь. Этими гигантскими горами из стали и бетона мы воздвигли себе такие памятники, которые навряд ли кто-либо когда-нибудь уничтожит.
На верфи Бункера трудится, несмотря на многочисленные воздушные налеты, множество французов. Сейчас перекур и они сидят там и тут на моле из притопленных понтонов и ловят рыбу бамбуковыми удочками в соленых водах порта – гротескное общество черных беретов, которые никак не говорят о военной гавани.
Неужто, задаюсь вопросом, эти вот береты и создают картину мирной жизни? Нет, скорее дополняют картину рабочей одежды. Кстати никто из них не носит рабочих роб. На всех сильно полинялая одежда. Полосатые, клетчатые, двубортные с потертыми лацканами пиджаки, брюки со стрелками и бечевками вместо ремней. Все вместе напоминает сборище бродяг и нищих.
Вот еще двое показались из пасти Бункера, в таких же брюках и пиджаках. Один из них стягивает с себя дырявый свитер. Не хватает лишь удочек. Медленно шлепают до самого края мола, выковыривают пальцами из ширинок брюк свои концы и высокой дугой запускают в воздух фонтанирующие струи. Затем очень тщательно стряхивают с концов последние капли. Один поворачивается и замечает меня, одиноко сидящего на полуразрушенном моле. Однако не показывает ни малейшего смущения. Переминаясь с ноги на ногу, он с трудом упаковывает свой пенис обратно и при этом кричит мне: «Faire pipi!» Затем громко хохочет, словно этими словами осчастливил все человечество.
Когда, пообедав, сидим в кабинете, Старик вдруг заводит разговор о воздушных налетах: «Сам видишь, как у нас тут все закручено» - произносит он так радостно, словно сам все и организовал. «Не могу пожаловаться, что здесь хуже, чем то что я видел в Берлине и Мюнхене, не говоря уж о Гамбурге…» - «Ах да. Конечно. Ты же был в Гамбурге»
Кажется, Старику хочется поговорить: «Вчера, скорее всего, опять были Ланкастеры. Ланкастер может нести супербомбу весом до 9 тонн. Здорово! Такая туша должно быть размером с рекламную тумбу…. А нам совершенно нечем ответить». Гнев Старик меняет на сарказм: «У нас было достаточно аэродромов: Брест-Норд, Landivisiau , Morlaix . Но если бы сегодня сюда прилетели наши немецкие самолеты, их, скорее всего, не узнали бы. Слишком уж это для нас необычно: немецкие самолеты в небе! И наверняка их обстреляли бы наши зенитчики».
Старик с силой отталкивает свое кресло назад от письменного стола и к моему удивлению продолжает: «Союзники применяют в основном четырехмоторные дальние бомбардировщики, Либерейторы или Ланкастеры. Летят на огромной высоте и почти всегда в сопровождении истребителей: Спитфайров . Мало-помалу начинаем разбираться в их типах самолетов. В 1939 году, над Вильгельмсхафеном у них были бомбардировщики типа Веллингтон. Это были настоящие ветряные мельницы».
И так всегда. Стоит завести разговор о технических характеристиках, Старика словно прорывает. Мои познания не позволяют поддерживать тему, и я не знаю, как перевести ее в русло разговора о Симоне. Эта тема – табу. Перевожу разговор на другое: «А что это за чудак у тебя в саду?» - «Ты имеешь в виду Бартля?» - «Ага» - «С ним все в порядке. Бывший солдат кайзера. Перед войной работал на строительстве новой гавани где-то в Южной Америке. В 1 Мировую служил на «Goeben» , а до того как попасть ко мне во флотилию – в автовзводе военно-морской части в Роттердаме. Оттуда и привез свои познания голландского черного рынка, а также свое умение готовить «настоящий китайский рис». На должность провиант-мастера мы не могли бы найти лучшего служаки…. Бартль может тебе рассчитать с точностью до марки или пфеннига, что свинина гораздо рентабельнее в пищевом рационе, нежели обычные кролики. Исключение, по его мнению, составляют лишь ангорские кролики. Они его искренняя гордость. Их мясо принадлежит флотилии, а белая шерсть и шкурки – ему. Такие вот у нас с ним дела!»
Зампотылу копается в кипе бумаг, когда я захожу в канцелярию.
- Симпатичные фотографии, правда? - говорит он мне, - Наконец-то нашел.
Он протягивает мне одну: размером 9 на 12, глянцевая, ровный кант. «Господи! - думаю про себя, - ну чего он привязался ко мне с этими своими семейными фотографиями? Mademoi-selle Chamois!» И тут, с полувзгляда, узнаю на фотографии… Симону!
- Где это снято? Где вы сделали этот снимок?
- На северном побережье, в Brignogan .
Еле сдерживаюсь чтобы не выхватить у него остальные фото. Вижу Старика, в сапогах, балансирующего на каком-то плоском камне в воде, с Симоной на руках. Симона смотрит на меня через его плечо взглядом триумфатора.
Не верю глазам: на другом фото на Симоне надета офицерская шинель с погонами. Подушечками пальцев скольжу по снимку, будто желая стереть пыль с него. На самом же деле этими безотчетными движениями я словно хочу запомнить изображение.
Меняю угол обзора: отвожу фото как можно дальше от глаз, затем вновь приближаю ее. Никаких сомнений: это Бокс №2, а человечек в шинели капитана, рядом со Стариком – Симона! Отчетливо виден штандарт командира флотилии. Старик стоит без шинели и без фуражки: он обрядил во все это Симону. Вид у обоих такой, словно они вот-вот лопнут со смеху.
Судя по месту съемки, они то ли на катере портовой охраны, то ли на подобном суденышке. Снимок сделали в тот момент, когда судно с Симоной и Стариком уже окинуло тень нависающего бункера, то есть на выходе из него.
Пока тщательно рассматриваю снимок, меня буравит одна мысль: если этот снимок или его копия – а, скорее всего, снимок сделан Лейкой или Контаксом – попадет в руки СД, тогда всем - спокойной ночи! И как нарочно именно со стариком! Так потерять голову.… Не стоит даже и думать о том, что произойдет, если эта фотография пойдет по рукам.
Пытаюсь скрыть бурю в душе и лихорадочно думаю, что же сказать. Подняв голову, вижу на лице зампотылу дьявольскую усмешку.
- Чудесное фото! – говорю как можно более равнодушно и улыбаюсь в ответ, - Хорошо схвачен момент и светотени. Очень живой снимок. Есть еще такие же?
- К сожалению, нет, - отвечает зампотылу.
Когда возвращаюсь к себе, меня вдруг пронзает мысль: Старик и Симона…. У Старика, наверное, не все дома были, когда он потерял всякую осторожность. Больше ничего не придумаешь! Ведь мы же все-таки не одни на этой планете! Неужели он не соображает, что творится вокруг? Та нелепица, что он мне выдал – совершенная чушь!
При всем при том, кажется, что Старик забыл, что он не просто командир и за ним теперь, следит на пару сотен глаз больше чем прежде. С катушек съехал! Это очевидно.
Симона арестована, Зуркамп – в концлагере. Мои товарищи по классу убиты. Этот молох пришибет всех нас. Чтобы взять себя снова в руки, язвительно говорю себе: «Вот такой получился расклад! Традиционный треугольник: два друга и леди, которая все смешала».
Надо бы поговорить со Стариком!
Еще одна подлодка вернулась: на выдвинутой трубе перископа вьются четыре вымпела. Это лодка Любаха. У Любаха Рыцарский Крест и смешная прическа. Хотя он выглядит исхудавшим, с впалыми щеками, зато, в общем – неплохо. Наверное недавно побрился. О Любахе известно, что он еще ни разу не вернулся из боевого похода небритым. Лишь он, единственный из всех командиров субмарин, сплошь напомажен – с головы до задницы. Он прямо дышит стремлением к элегантности: даже обычную бортовую форму он носит с явным пафосом.
Уже в 1937 году, так же как и Старик, Любах ходил на небольших судах в должности Вахтофицера. Когда же он получил Рыцарский Крест на Ленте , его стали повсюду расхваливать за то, как умело он уклонялся от встречи с преследователями после успешной атаки на врага.
На этот раз Любаху придется всем рассказать о невероятном успехе его чрезвычайно долгого похода: «Просто невероятно для этого времени! Как глоток хорошего вина, а не бормотухи!» - произносит Старик.
Стою среди комитета встречающих и наблюдаю, как экипаж лодки, в поношенных кожаных куртках сходит с лодки. Какая огромная разница между ними и их командиром. Они несут свои скудные пожитки в сумках из парусины или потертой кожи. На многих слишком большие по размеру морские сапоги и такие же кожаные куртки. Кожаные штаны измяты, словно меха гармошки.
Вид бледных, окантованных бородами, истощенных и все-таки полных ожидания встречи с землей и друзьями лиц, действует мне на нервы. В экипаже видны и совсем юные, скорее детские лица: у некоторых на впалых щеках нет и намека на пробивающуюся бородку или усы.
С этими пацанами поход удался на славу: ведь детьми легче командовать. Они любой каприз командира воспринимают как необходимость безоговорочного выполнения приказа. А если сейчас появятся Томми, кто сможет задать им здесь жару? Следует быть начеку!
Иногда задаюсь вопросом: действительно ли эти дети смелы и храбры? Неужели они так отважны, как считается? А может им просто чаще улыбается судьба? А потому им и достается это «обязательное, железное исполнение своего долга перед Родиной»?
Любах - выходец из старой гвардии и считается рассудительным человеком и командиром. Теперь же он вообще крутой: четыре потопленных судна – в это с трудом верится, потому что найти и потопить караван судов – сегодня это поистине чудо!
Старик следит за тем, чтобы поскорее закончились рукопожатия: командным тоном приказывает Любаху занять правое переднее место в своей машине. Я и еще два офицера из комитета встречи втискиваемся на заднее сиденье и в ту же секунду, на всех парах, летим во флотилию.
Едва рассаживаемся в клубе, Старик тут же интересуется, что Любах имеет доложить.
- Ну, сначала мы встретили одиночный корабль, - начинает тот без обиняков, - но он внезапно отвернул с курса. Вот незадача, сказал я себе. Но, судя по всему, нас с корабля не видели. И в этот момент, впереди справа по борту от этого корабля, появилось несколько дымов – в это нельзя было поверить, но корабль вывел нас прямо на караван!
- Что, конечно же, не входило в его планы, - бормочет Старик.
Слегка раздраженно Любах отвечает: «Едва ли». Затем замолкает, точно его сбили с панталыку. В смущении он откидывается в кресле и делает большой глоток пива из большой кружки.
- Корабль был принят в караван, это точно, - делает Старик попытку снова включить Любаха в разговор.
- Так точно. Мы определили в конвое множество эсминцев. Это был довольно сильный конвой. Но меня уже захватил азарт охоты. Потому определил курс и направление движения судов и пошел вперед, с тем, чтобы занять выигрышную позицию. Приходилось быть очень осторожными из-за наличия в конвое эсминцев. Поскольку мы находились достаточно далеко от конвоя мы шли под водой. С центрального поста передали в лодку: «Перед караваном два эсминца» и затем: «По крайней мере, в караване 10 судов».
Я спустился вниз, в соответствии с требованиями безопасности, и тут доклад акустика: «По левому борту проходит эсминец – эсминец прошел», продолжает Любах. «Таким образом экипаж узнавал, как развиваются события. И так все время: перископ вверх – перископ вниз. А между тем мы насчитали уже 16 судов. Вскоре я дал команду: «Продуть трубы торпедных аппаратов. Аппараты – товсь!» В этот момент прямо на нас понесся один из эсминцев, пришлось уйти на глубину и замереть. Но это был всего лишь маневр. В любом случае нам пришлось нарушить все предписания безопасности и войти прямо в середину каравана, невидимыми для заградителей и боковых эсминцев. Кроме того, мы чуть-чуть использовали и перископ. И в этот момент мы обнаружили, что со всех сторон окружены кораблями. Оставалось лишь занять удобное для стрельбы положение. Если бы я только мог стрелять вкруговую, вот налупил бы кораблей! И тут, вдруг, два корабля стали на полкорпуса друг за другом. Я даже разглядел людей толпящихся на палубах. Ну, мы убрали перископ, и понеслось: Первый аппарат – пли! Второй аппарат – пли! И так далее. В результате 4 корабля за короткое время ушли на дно. Три из них при этом прямо по курсу лодки».
Любах смолкает, а я глубоко вздыхаю. В следующий миг Любах показывает на пол: «Четвертый же ушел через корму…. Это было какое-то сумасшествие: первый корабль – бабах! торпеда вошла прямо в середину. И тут же опять бабах! Второй, третий – и бабах! – четвертый. Тут я понял: сработали чисто. Корабли получили свое. Это было так, будто я стрелял в сплошную стену. Все удовольствие длилось всего лишь две минуты. Четыре корабля за две минуты. Общий тоннаж – двадцать тысяч тонн. И еще был взрыв котла на четвертом судне. Том, что ушло кормой вниз…. Ну а потом эсминцы, словно с ума сошли. Они же наверняка знали, что здесь была подлодка…. А затем, как обычно» - «Кисло» - шепчет сидящий рядом молодой вахтофицер. Но Любах услышал его: «Можно и так сказать…» - бросает он с легкой усмешкой.
Жизнь в кают-компании возобновилась с возвращением лодки. Вахтофицеры сразу сменили свои узкие погоны фенрихов на лейтенантские нашивки на рукавах. И эти нашивки сверкают яркой новизной.
Th;r;se буквально танцует вокруг Любаха и Старика, и оба расцветают. По всему видно, что Старик лучше бы отправился в море, чем торчать за письменным столом.
Позже, в клубе, Старик становится необычайно разговорчивым: «Фюрер, конечно же, осознал, что американцы совсем не умеют воевать. Это же просто жующие жвачку наемники, да ищущие приключения ковбои». А затем глухо добавляет: «Стоит раздаться взрыву, как у них уже полные штаны. И, кроме того: Армия – так говорит Фюрер – лишь тогда боеспособна, когда она связана с родной землей …» и радуется, как ребенок. Это вполне в духе Старика: серьезный разговор превращать в шутку. Но такое со мной впервые. А он продолжает: «Кроме того, эти братишки, как всем хорошо известно, вырождаются как раса. И, конечно же, Фюрер это учел».
Старый Штайнке недоверчиво косится на Старика, но тот лишь ухмыляется, чем еще больше раззадоривает капитан-лейтенанта, а в следующий момент он будто совсем с цепи сорвался: «Хочу сказать вам, что Фюрер всего лишь хотел показать англичанам, что он испытывает нежную привязанность к Союзу всех германских потомков против славян. В союзе с англичанами – против русских! Поэтому то, он с таким умыслом и позволил англичанам ускользнуть из Дюнкерка. Целой армии англичан, насчитывающей добрых триста тысяч человек! Он же мог их всех там легко перещелкать…».
Меня вдруг осеняет: сумасшедшая, нелепая гипотеза – но вполне возможная, с позиции психопата-истерика. Полет его заместителя этого фигляра Гесса к союзникам в Англию – это что-то на самом деле значит!
Оказавшись вновь у себя, возвращаюсь мыслями к увиденным у зампотылу фотографиям: Старик точно тогда умом двинулся: Симона - в качестве шефини флотилии, Симона - в Бункере, одета словно офицер, и все так просто: шутки шутили! Ладно: Симона, как сестра милосердия, как организатор, как дизайнер, как женщина-вамп – почему бы и нет? Ей это все отлично удалось. Но войти в верфь Бункера, к подлодкам в Бункере, прямо на транспортном судне? Это же абсурд! Но тогда Старик – простодушный, наивный дурак? Однако, стоит мне лишь захотеть говорить о Симоне, как он, будто опытный боксер, ускользает от моего удара. Довольно трудно удержать Старика в одной позиции.
Мне уже давно следовало бы основательно расспросить зампотылу обо всем. Полагаю, из него я сумел бы вытянуть все, что хотел бы узнать, и без особых усилий. Однако не хочу иметь ничего общего с этим прихлебателем.
Старого Штайнке я не могу расспрашивать. Тем более ни дантиста, ни врача флотилии. При всем при том, я опасаюсь, что из-за моих расспросов, Старик будет скомпрометирован в глазах этих четверых.
К гложущим меня сомнениям добавляется чувство вины и злая ярость: чертова неразбериха! Сюда же добавляется и страх – страх, в конце концов, заварить такую кашу, которая лишь еще больше навредит Симоне….
«… в высшей мере измочалены!» - разносится утром сообщение радио Вермахта из громкоговорителя. Не возьму в толк, что там у них в высшей степени измочалено. Едва ли это относится к армии противника. А как звучит: «измочалены»! Какое хвастливое выражение! Я, как только услышу «измочалены», начинаю думать о зеленых клецках и о терке с острыми краями, на которой приходилось натирать сырой картофель, превращая его в красноватую, водянистую кашицу.
Круговерть мыслей опять уносит меня не туда, но я не хочу ее останавливать. Фраза: «в высшей степени измочалены» – не относится в этом сообщении ни к шпинату, ни к картошке. В конце концов, когда картофелина уже едва удерживалась тремя пальцами, приходилось быть очень внимательным, чтобы не стереть о зазубренную поверхность терки ноготь или подушечку пальца. Остатки, которые еще все-таки можно было использовать, перерабатывались бабушкой Хедвигой в особую клецку. При раздаче, она узнавалась по слегка овальной форме, которую бабушка ей придавала, и этой клецкой награждался тот едок, который дольше всех сидел за столом – чаще мой младший брат, которому бабушка с удовольствием ее отдавала.
Никак не могу сообразить, сколько уже прошло времени с тех пор, как я оставил Париж. Кажется, что с тех пор прошла целая вечность. То, что произошло со мной в последние недели, было для меня, как говорится, «полной программой». Время - совершенно не абсолютная величина.
Я пребываю в каком-то странном состоянии. Иногда мне кажется, что и эта флотилия, и весь Брест, выстроены, словно господином Потемкиным – как декорации к фильму – peoples , шатающиеся вокруг, мои товарищи, офицеры, словно роли, исполняемые статистами.
А может надо быть попроще, остаться здесь и использовать прием мимикрии ?
Сидеть здесь, вперив зенки в небо, заниматься ни к чему не обязывающим трепом, и пусть все катится, куда кривая выведет – может так и стоит провести остаток дней своих?
Больше всего хотелось бы заглянуть за маску, что носит Старик. Стоит ему лишь движение сделать, словно он снимает ее предо мной, как тут же появляется другая: обычно это язвительная усмешка. Наверное, мне никогда не удастся узнать, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО происходит за этим его лбом, больше похожим на стиральную доску.
Иногда, в столовой или клубе, мне становится дурно, когда приходится слушать тягучие, банальные разговоры, поскольку не выношу бесцеремонного обращения со Стариком.
Держи ушки на макушке! - постоянно одергиваю себя. Ничто не проходит бесследно – даже пустой и безобидный, на первый взгляд, треп.
Всякий раз, как иду куда-нибудь, сразу же, покинув расположение флотилии, исчезаю в старом порту.
Конечно, я не бросаюсь сразу же рисовать или даже делать наброски, а просто присаживаюсь на какой-нибудь кнехт, и брожу взглядом по рейду и небу – лучше сказать «НЕБЕСАМ», поскольку такого неба, такой панорамы, я еще нигде и никогда не видел.
Полоса плохой погоды постоянно нагоняет ряды дождевых туч. Иногда приятно уже и то, что глупая однообразность упрямого стука мелодии дождя перемежается глухим шумом проливного ливня и бескрайней пустыни туч. И нет никакого желания тогда думать о ярко-синем, высоком небе. Но как-то вдруг воздух внезапно вновь становится прозрачным, мягким и нежным, как шелк, и длится это до тех пор, пока небо опять станет бледно-серым, а затем иссиня-чернильным, мрачным и угрюмым в своей середине. И внезапно бросок дождя по всему рейду и где-то рядом всхлипывания дождевых капель в ливнеспусках, как пронизывающее сетование на мертвое время. Погода Бретани.
Глазам открывается чудесная картина: противоположный берег являет собой толстую, бледную полоску угля. Расплавленный воздух скрывает его контуры. Бледно-апельсиновый цвет неба стекает золотистыми каплями в море. На водной поверхности яркими каплями отражается огромное небо. И при этом ни дуновения ветерка, ни гулкого морского шума.
С приливом прибывает целая армада рыбацких лодок. С попутным ветром они буквально облепляют пирс. И где-то в последний момент спадает висящая пелена, обтекает бьющие по воде весла, и скоро уже все лодки стоят как приклеенные у пирса. Да, эти парни знают толк в работе веслами!
Это бы понравилось Старику. Он бы, наверняка, тут же стянул с себя куртку и запрыгнул на борт одной из лодок. В его вкусе было бы и выскочить на рейд и заняться ловлей съедобных ракушек.
За обедом замечаю отсутствие Любаха. «Я отправил его в очередной поход – на Родину», отвечает Старик на мой вопрос. «Полагаю, ему запрещено уезжать в отпуск?» - «Так точно. Но несмотря на это, мне удалось выхлопотать ему краткосрочный отпуск. У него, видишь ли, появилась серьезная проблема. Его жена была на сносях, и во время родов она почти умерла. Мы получили телеграмму об этом».
Эти слова буквально пронзают мое сердце.
- Только бы обошлось, - помолчав, добавляет Старик, и я не знаю, то ли он подразумевает жену Любаха, то ли опасность воздушного налета.
Некоторое время молчим.
- Ладно. Пойдем-ка лучше ко мне, да пропустим по бокалу пива, - вдруг поднимается Старик, когда от шума поднятого в клубе вахтофицерами ему становится невмоготу, и скоро мы уже сидим в его комнате, за полузакрытыми ставнями.
Комната Старика соответствует моей один в один. Архитектору, который возводил это здание, образцом, наверное, служил мостик корабля: три стены являют собой стеклянные стены.
Ясно слышу хлопанье входной двери, которая ведет с лестницы в прихожую. Дверь стеклянная, с дребезжащими – по местной традиции без замазки – стеклами. Даже неуклюжая, четырехугольная мебель абсолютно такая же, как и у меня. На столе даже скатерть такая же, напоминающая скорее кусок ковра, чем материю. Все это я охватил буквально одним взглядом, а также и то, что на окнах висят расцвеченные шторы и эти огромные шторы почти закрывают одну из стеклянных стен. Внизу шторы собраны волнами, портьеры обшиты парчовыми окантовками, а на письменном столе стоят две узкие вазы для цветов и одна широкая ваза в стиле ампир. Свисающая с потолка лампа закрыта абажуром, такими же черными кисточками по кругу напоминающим широкополую шляпу капризной дамочки.
Все это вовсе не соответствует Старику, всегда жившему в спартанских условиях. По всему видно, что Симона успела приложить руку к обстановке этой комнаты. Скорее всего, именно Симона разместила на стене, над письменным столом и эти три бретонские фаянсовые фигурки. Одна – парусник, другая – рог изобилия с россыпью цветов.
- У меня все более скромно, - вырывается у меня. Старик и ухом не ведет, а потом притворно вздыхает: «Таковы уж у нас порядки!» - «Чрезмерные, я бы сказал». Старик согласно кивает, а я продолжаю: «Но, судя по всему, даже к такому порядку невольно привыкаешь: ведь уже пятый год войны! » - «Скоро пойдет шестой…. Да, чертовски долго. Трудно представить, что паренек, покинувший родной дом в 16 лет, не знает ничего кроме этой войны».
На переносице Старика сложились глубокие складки. Он встряхивает головой. Будто отмахиваясь с досадой. А может быть, его глубоко поразила собственные слова? Но в следующий момент лицо его вновь светлеет и он продолжает: «Вот был бы ужас, если бы вдруг настал мир – так сказать, в сжатой, понятной всем форме: со световыми рекламами, шоколадом, детским смехом и всем, что можно соотнести с этим словом. Едва ли кто вынес бы такое» - «Так произошло раз с моими золотыми рыбками. Они просто сдохли, когда я достал их из болотины обрезиненной бочки и опустил в чистую проточную воду».
Кажется, это развеселило Старика. Он участливо усмехнулся и пошел за пивом в прихожую.
Как же меня достала эта его манера уклоняться от разговора! Надо попытаться прижать Старика к стенке! Когда, если не сейчас? А потому, как только он возвращается, ставлю вопрос ребром: «Скажи, пожалуйста, а почему ты, после ареста Симоны, ничего не предпринял?»
То, что Старик некоторое время молчит, наводит меня на неприятные мысли.
- Ты, наверное, представляешь себе все чертовски просто, - произносит он наконец. При этом в его голосе слышно легкое раздражение – словно он едва сдерживает эмоции.
- Ведь мы же не можем просто так уйти на дно, и бросить Симону на произвол судьбы! - делаю очередную попытку. Старик передергивает плечами, словно выражает явное разочарование моей тупостью. Выглядит он при этом беспомощно, и я не решаюсь продолжить нападение.
Пора подумать: если считать, что Старик получил служебный приказ ничего не предпринимать для спасения Симоны, если Комфлота тоже не просто так выразил свое неудовольствие, а вполне серьезно, то Старик связан тогда по рукам и ногам – а может и посильнее. Отношения становятся тем строже, чем выше поднимаешься по служебной лестнице.
Подведем итоги: Старик зажат в тиски. От командира флотилии ждут инициативы, а он зажат в узкое прокрустово ложе. «Давай повременим, - наконец прерывает свое молчание Старик, - Они в любом случае позаботились, чтобы мы наложили в штаны…»
Ушам своим не верю: «наложили в штаны»? Неужели Старик говорит о СД? Значит ли это, что СД нагнало на него страх? Едва успеваю перевести дух, Старик добавляет: «Мать Симоны, вероятно, все еще сидит в тюрьме города Нант, где и Симона была сначала. А где сидит ее отец, никто сказать не может».
«… Симона тоже была сначала»?! Что это значит? Почему Старик не скажет все наконец-то прямо? Что он умалчивает от меня? Почему никак не откроет карты?
- А где Симона теперь? – спрашиваю с вызовом.
- Зампотылу выяснил, что в Compi;gne . Он ездил к ней в тюрьму в Нант. Но ее там уже не было….
Цепенею при этих словах. Сижу как пришибленный и тупо пялюсь на Старика: зампотылу ездил к Симоне в тюрьму?
- В Нанте сказали, что в Compi;gne расположен концлагерь и Симона была туда отправлена.
Вновь обретя дыхание, спрашиваю: «А от кого вы узнали все это в Нанте?» - «От СД» - «Как это от СД?» - «Я же сначала ТУДА послал зампотылу».
Ну и жук этот Старик! Почему он так тщательно скрывал от меня эти вести? «Так он что: заскочил в СД, а потом просто поехал в тюрьму?» - «Пойми ты: в любом случае этим делом занимается СД!»
Старик буквально буравит меня взглядом. Повисает тяжелое молчание. Меня так и подмывает подстегнуть Старика: Дальше! выкладывай что знаешь, и не своди меня с ума!
Со Стариком происходит странное изменение: он прикрывает глаза и выглядит довольно забавно. Наконец произносит: «Я придумал одну дурацкую историю и зампотылу изложил ее этим быкам из СД – ведь зампотылу нужно было основание…»
Не свожу глаз с лица Старика и зачарованно слежу, как он несколько раз сглатывает, затем медленно вдыхает воздух и весь собирается.
- Так вот. История такая, - говорит он твердым голосом, - От одного товарища, который как-то останавливался у нас, Симона получила золотые часы, чтобы отремонтировать их в Париже. Довольно ценная семейная реликвия, о которой сейчас очень волнуется его семья. А мы чувствуем свою ответственность за правильное развитие событий с этими часами. А потому должны были бы допросить мадемуазель Загот – либо ее МОГЛИ БЫ допросить по нашей просьбе…. Зампотылу, однако не удалось узнать ничего больше, так как СД убрало Симону. «Убрало, потому что она персона нон грата ». Так заявили господа из СД. А большего нам узнать не удалось» - «Почему же зампотылу мне ничего не рассказал?» - «Ну, это просто. Я ему запретил» отвечает Старик.
Убрана как персона нон грата! Сижу и подавленно молчу. Термин «убрана» звучит как неприкрытое насилие!
- И ни слова о шпионаже? – задаю, наконец, вопрос. «Нет – «персона нон грата»! – уже орет Старик, - но эти слова могут многое значить. Даже шпионаж» - «А кто заложил Симону? - продолжаю настойчиво долбить Старика, - Ведь кто-то же заложил ее? Не думаю, что это был некий превентивный арест, когда хватают кого угодно, просто так, от нечего делать. значит есть кто-то, кто донес на нее!» - «Есть подозрение?» - «И не одно!» - отвечаю немедля. «Неужто?» - «Да…. Прежде всего, эта ведьма из Дуйсбурга . Супруга фоторепортера Купперса. Ты ее знаешь, эту славянскую кошку, с челкой над бровями. Она нам и устроила весь этот сыр-бор…. До этой бабенки скоро дошло, что вовсе НЕ она примадонна. К тому же полное отсутствие женского шарма, так присущего француженкам. Отсюда и пошл все эти склоки и интриги. Да еще какие!».
Чуть опешив, Старик неуверенно произносит: «Так это же было еще в La Baule! » - «Так что? Всему свое время. Уже тогда в воздухе витала опасность взрыва. Стоило лишь поджечь фитиль…» - «Я что-то с трудом вспоминаю эту даму – она такая, ну как монголка, что-ли?» - говорит Старик, растягивая слова. «Да, монголка и негритянка в одном лице» - «А может эти твои рассуждения просто плод больной фантазии?» - «Если бы. Я кое-что слышал в Париже. И эта мадам тоже там была!» - «Тогда есть и еще кое-кто!» - «Кто же?» - «Ну, здесь в Бресте, есть один гауптштурм – и еще какой-то он там у них – фюрер…» - «Ты, вероятно, и понятия не имел, зачем эти нацистские падлы влезли в это дело, если все дело было в ревности».
Старик задумался. Наконец он бормочет: «Может быть. Но все же: в это не очень-то верится. С моей, так охотно тобою критикуемой тенденцией смотреть на все просто, я познакомился с местным начальником СД. Однако я что-то давно его не видел…. Вероятно, он тоже чувствует свою удаленность от нас – кто еще захочет ЕГО пригласить?»
Снова молчим. Но мне уже нравится то, что мы вот так просто сидим и молчим. Ну, Старик! Эта история с часами – такое и во сне не приснится! И все так устроил, словно он вообще ни при делах. «Но почему же тогда все подруги Симоны тоже были арестованы? И заметь: все там же, в La Baule!» - прерываю молчание. «Эта банда могла рассуждать так: делать дело – так делать; и тут же – хвать-похвать всех ее подружек. Так сказать, одним махом…» - «Вполне возможно, - соглашаюсь с этим доводом, - Но разве нельзя было никак выяснить, что произошло, и кто сыграл в этой пьесе свою роковую роль? Используя, например, тихую дипломатию? Тихой сапой, так сказать, если нельзя в лоб?» - «Ну, ты спросил! - взрывается Старик, - К господам, которые здесь принимают участие в этой игре – к ним мы не имеем никакого отношения – и как оказывается теперь – это наше упущение. А, кроме того, нам, поперек дороги стал сам Командующий подводным флотом…» - «Ну и как дальше будет?» - «Если бы я только знал, - отвечает Старик, - Но скажу сразу: у нас здорово связаны руки. Однако рано или поздно…» И тут Старик замолкает, оставив меня в раздумьях: что же он еще хотел, но не осмелился сказать.
Полночи из головы не идет этот наш разговор. Знаю наверняка лишь одно: Старик рассказал мне не все! Ведь он ни слова не сказал о том, чем фактически занималась Симона в Бресте…
Полночи из головы не выходит этот наш разговор. Наверняка знаю лишь одно: Старик рассказал мне не все. Он ни слова не сказал о том, чем фактически занималась Симона в Бресте.
За завтраком зампотылу сидит от меня четвертым. Сегодня смотрю на него другими глазами: так просто проникнуть в охраняемую крепость и постараться выведать об арестованной француженке – это уже кое-что! Жаль только, что я не могу с ним поговорить об этом его приключении: надо, прежде всего, получить добро от Старика.
- Хорстманн прибыл! – сообщает мне Старик, как только вхожу в его кабинет после столовой, - Он трижды выходил в море – лишь на третий раз удалось. В первый раз – повредили двигатели, во второй – он получил по кожуху. Но как! Даже шноркель не был задет.… Такое вот у нас веселое времечко!
Так-то вот! Мелькает мысль. Раньше такого не бывало. Должно быть, чертовски неприятно выходить в море под фанфары, а потом, не затуманив перископ, возвращаться обратно.
- Пойдешь со мной! – командует Старик, и я киваю понимающе, - Этому парню есть что рассказать.
По правде говоря, я уже сыт по горло всеми этими пусторечивыми встречами. Единственное, что меня еще привлекает, так это возможность выведать что-нибудь свеженькое у вновь прибывших офицеров. Однако с Хорстманном все по-другому – от него едва ли слова добьешься. Потому он мне и любопытен. «Тяжело», только и сказал Старик, когда я его спросил, как дела у Хорстманна.
Стоим на пирсе. На сигнальной штанге развевается вымпел. Старик вполголоса читает его.
- Они уже здесь, - говорит он, - В Бункере!
Меняем яркий, в легкой дымке утренний свет на сумеречный свет электрического освещения Бункера. «Они в Боксе №4» - орет Старик сквозь свист паровых котлов. «Осторожно!» - кричит он снова и хватает меня за руку: я чуть было не свалился на какие-то тросы. Здесь нужно идти как грибнику: все время смотреть под ноги. Повсюду натянуты тросы или лежат, свернувшись в клубки шланги.
Старик буквально рвется на бетонный пирс в Бокс №4.
- А вот и они! – орет он опять и указывает подбородком вправо.
За оконечностью мола медленно показывается нос лодки. На верхней палубе ряд серых силуэтов. На светлом фоне видны стоящие рядом две фигуры. Вот очертания зенитных пушек и поручни мостика. Вот видна платформа зениток. И опять ряд силуэтов: на корме верхней палубы стоит дневальный. Наконец появляется корма, и подлодка вытягивается перед нами во всю длину. Но затем она словно короче становится: из положения угла в 90° образуется угол в 45°. Затем угол уменьшается, пока не превращается почти в 0°.
Чуть не бегом мчимся по глубине Бункера назад. Группа встречающих, не шевельнувшись, уступает место Старику. Едва лишь лодка проходит створ Бункера, с мостика отчетливо доносятся громкие приказы рулевому и машинному отделению. Лодка приближается так быстро, что могу узнать стоящих на мостике. А один кажется мне очень знакомым, словно вышедшим из моих мыслей. Хорстманн довольно неказист. Его желтоватое, восковое лицо производит вид больного человека. А тут еще эта встреча на молу!
Уже в третий раз не могу сдержать слез при виде вернувшихся домой из боевого похода подводников. Первый раз это было в Бункере при Saint-Nazaire , когда на узком, скользком трапике подлодки, ведущем от пирса на ограждающие трубчатые релинги рубки какой-то подлодки, два, одетых в форменные кожаные куртки офицера-подводника, буквально утонули во взаимных объятиях. Вопреки всем требованиям Устава. Я знал, что это были два брата: один – командир какого-то потопленного эсминца, а другой – вахтофицер другого, также подбитого эсминца. И оба были подобраны разными подлодками. Когда я увидел, что они с трудом удерживаются в этот момент на узком трапике, а лица их заливают слезы, меня тоже проняло.
Во второй раз, когда экипаж «Питона» стоял босым на решетчатом настиле подлодки, которую им удалось спасти: далеко внизу от меня, в шлюзе. Был отлив, и лодки ждали высокой воды.
Было рождество. Рождество для меня всегда довольно трудное время, а тут еще эти бедолаги, что стояли босыми там, внизу. Для моих издерганных нервов это было уже слишком.
И теперь глаза у меня на мокром месте, когда вижу лица этих несчастных: они измучены, их силы на исходе, они едва могут держаться на ногах…
Хорстманн сидит в кабинете Старика и готовится к рапорту. Никак не могу поймать его взгляд: бегают глазки его туда-сюда, напоминая крыс загнанных в клетку. Но, кажется он готов.
- Больше никакой спешки, - наконец начинает Хорстманн злобным басом, - Мы, словно пчелы кружились. Целый день. Невероятно, ни минуты отдыха. Это просто бесило! Постоянное кружение. А пока два-три раза обернешься, цель уже далеко, так что и не подберешься. Да еще эта проклятая слабость. Так больше нельзя.
Старик слушает молча, ничем не выражая поддержки и сочувствия. Хотя мог бы, по крайней мере, сказать: но вы же опять здесь, с нами! А сегодня это большая удача.
- Меня чертовски удивляло то, что нас так мало бомбили. Парни в воздухе, наверное, так наливались спиртом, что едва ли могли правильно навести свои бомбометы.
Старик интересуется, что за тип самолетов там был.
- Большие четырехмоторные сундуки. Может быть Либераторы.
- Наверное, чертовски противно идти под водой с такой птичкой сопровождения? Мне бы это точно не понравилось.
Вот черт! Мелькает мысль, что Старик, словно нарочно, занят своими размышлениями об авиации противника, вместо того, чтобы ободрить этого человека, вырвавшегося из лап смерти. А тот бодро продолжает: «Слава Богу, с нами ничего не случилось!» - «Да» -кивает Старик.
- Наши двухсантиметровые снаряды не могут пробить их броню. Мы наблюдали прямое попадание, но четырехмоторники здорово защищены броней.
Старик бормочет: «Это нам известно. В следующий раз получите снаряды калибра 3,7. Уж они точно пробьют броню». При этих словах Хорстманн сильно заморгал. А что еще ему оставалось делать? благодарить Старика? По всему видно, охотнее всего он вскочил бы сейчас и умчался бы прочь. Но он ВЫНУЖДЕН сидеть здесь, и ВЫНУЖДЕН говорить, хотя ему все это уже давно обрыдло.
Поскольку Хорстманн не говорит не слова, Старик откашливается. Наконец Хорстманн произносит: «Эсминцы все больше наглеют». Эти слова звучат сжато и подавленно: «С одним из них у нас был настоящий клинч …»
Раньше Старик, услышав от командира такие слова, ответил бы: «Никакой любви не осталось промеж людей», или что-то в этом духе, но сейчас он лишь крепко сжал губы.
- Сначала он высыпал на нас 15 глубинных бомб цепью, а потом еще 20…
Старик делает недовольную мину и уточняет: «Цепью?» - «Так точно, господин капитан! Друг за другом» - «Странное выражение: цепью» - произносит Старик.
Моя гусиная кожа давно прошла, и в голове вдруг зародилась странная мысль: выстрел из любого орудия звучит одинаково, взрыв гранаты звучит как взрыв любой гранаты, но глубинная бомба имеет тысячу разных тонов. Можно ли вообще ее звук назвать тоном? Все эти тяжелые трески, грохот, лопания, громыхания, дребезжания? Двадцать бомб одна за другой – это невыносимо!
Кажется, Хорстманн влип. Однако он проявляет завидную выдержку: «Томми, наверное, почувствовали, что цель ушла – так сказать, улизнула. Но кладовки-то надо было опустошать…»
Тем не менее, нервы его все-таки подвели: руки нервно играют с коробком спичек. Не замечая этого, Хорстманн уже почти раздавил его. Вдруг он замечает, что натворил и на лице появляется выражение удивления и недоумения. Быстрыми движениями собирает остатки коробка в кучку, но, не зная, куда девать ее, сидит, опустив в смущении глаза. Старик ведет себя так, словно ничего не заметил. Хочу помочь Хорстманну, но лишь стоит мне начать сбрасывать остатки коробка в руку, как это еще больше расстраивает его. А потому остатки коробка остаются лежать на своем месте.
- Несколько грубоватыми нахожу я твои слова, - говорю Старику, когда вновь остаемся вдвоем.
- Неужто мне следовало еще больше раззадорить его? Он бы точно спятил! Он хорошо отчитался и хорошо справился с боевой задачей. Конечно, сначала ему надо было бы выспаться… Единственное, что меня действительно насторожило, это другое: братишкам удалось вновь взломать наш шифр – они знают о нас все, что хотят. А МЫ ничего не подозреваем. Я знаю только, что в Белом доме сидят стратеги из подводного флота. Но Белый дом – мне что с того? После веселой, доброй Англии, куда мы заходили, будучи кадетами, больше сведений нет – к сожалению…
- Томми ведут себя вольготно: они дома – а мы во вражеской стране.
Старик морщит уголки рта: «вражеская страна» - это звучит фальшиво. Приходится улыбаться. Старик добродушно ухмыляется и, будто его подстегнули, вдохновенно произносит: «Нам тоже следовало бы выдвинуться…» - «На вражескую территорию!» - ляпаю в тон. «Да, в Logonna, в замок. Завтра. И Хорстманна возьмем с собой».
Долетают слова Старика: «Делайте по вашему усмотрению, но так или иначе – мы поедем!» Старик обращается к инженеру флотилии, когда вновь захожу к нему в конце дня. И ко мне: «Заходи, не бойся. Мы уже закончили».
- Установить шноркель, и вернуться без него – это надо постараться! – говорит он, когда остаемся одни, - Для Хорстманна надо еще один по пути ставить, где-то между Нанси и Парижем. Придется нам его списать. А без шноркеля ни одна лодка не имеет шансов…
Старик хмуро изучает несколько сообщений, лежащих перед ним на столе, но вдруг резко выпрямляется, словно очнувшись ото сна, и трубит: «Я же почти забыл об этом!», а затем тихо произносит: «Ты же должен доложиться в Отдел контрразведки Флота в Rennes . Мы получили телеграмму».
Я настолько ошарашен, что не владею своим лицом и стою, словно язык проглотил. Старик не смотрит на меня и кажется не хочет даже разговаривать со мной.
- В Rennes? – наконец выдавливаю из себя.
- В Rennes! – отвечает Старик и это звучит подчеркнуто равнодушно, - Да, сначала меня это тоже удивило. Ведь если они хотят от тебя узнать что-то, они могли бы тебя и здесь допросить. Ведь, собственно говоря, здесь тоже есть такой отдел: Отдел контрразведки Бреста.
Чувствую, как нервы напрягаются, но стараюсь говорить как можно ровнее: «А что это может значить?» - «Не многое. Я бы не принимал это близко к сердцу» - отвечает Старик и смотрит при этом на меня. А мозг свербит мысль: как просто он это сказал: «Не принимай к сердцу».
Старик задумался на миг. «Итак, я бы сказал, - вновь твердым голосом он говорит, - Тебе следует взять быка за рога. Как я вижу это дело: у тебя спросят какую-то информацию и все. В противном случае, процедура была бы несколько иная. Флотская контрразведка – это в конце концов – НАШИ люди. Может быть, хотят узнать что-нибудь простое, а мы тут головы ломаем. Твое счастье, что ты никогда не был заговорщиком» - « А если мне что-нибудь припишут?» - «Тогда за словом в карман не лезь!» - «Спасибо, утешил!» - отвечаю быстро, а самого гложет мысль: это в духе Старика. Хорошо ему говорить с орденом на шее! А как он разыграл свое незнание! Ведь все ясно как божий день: речь пойдет о Симоне!
- Ну а в случае чего, мы все еще здесь. Я постараюсь туда наведаться, - говорит Старик, - Завтра поедем в Logonna. А в Ренн – поедешь послезавтра. Тебе сообщат через адъютанта.
Так, Старик все давно решил! – Скажем так: часиков в 8 утра. Старик смотрит на меня изучающе. Собираюсь с силами, чтобы показать ему полное равнодушия лицо и не сдержавшись говорю: «Послезавтра в 8 утра в Ренн, в распоряжение контрразведки Флота!»
Смолкаю и думаю: Хорошо Старику говорить. То, что с этими братишками шутки шутить не придется, ясно, как пить дать. Но, что же от МЕНЯ надо этим парням? Почему он не вызывают Старика? А может, они просто не верят ему, и потому пытаются мне лапти связать? Но ведь не Я же приютил Симону в сердце флотилии? Не Я же водил Симону в Бункер, да при этом одел ее в форму морского офицера? Вот бы узнать, в чем они меня, собственно говоря, подозревают. В чем МОЯ вина? Пересекая плац, спрашиваю себя: Если в торговле на черном рынке – торговле ради флотилии – а СД это известно, то почему же тогда именно я?!
При этих мыслях останавливаюсь, разворачиваюсь и быстро иду назад и опять на второй этаж – сначала я мешкаю перед дверью Старика, но затем, собрав всю свою смелость, стучу в дверь: «Прости за ради Бога! – начинаю спокойно, - но позволь задать один вопрос?» - «Валяй!» - «Уж коли мой вызов связан с СД и наверное с торговлей на черном рынке, то почему они вызывают меня, а не тебя или твоего зампотылу? Почему они МЕНЯ на крючок посадили? То есть: Почему меня разыскивают?»
Помолчав некоторое время, Старик глухо говорит: «Тебя разыскивают? Тебе это кажется. Они всего лишь хотят выпытать у тебя всю подноготную. Может и ко мне еще подберутся».
С этими словами Старик впадает в задумчивость. Потупив взор смотрит в пол, как упрямый ребенок. Наконец откашливается: «Ты же хотел еще кое-что узнать о новых типах подлодок. пообщайся с инженером флотилии. Он хороший парень».
О чем это говорит Старик? Что это еще значит? Новые персонажи? Словно нет более волнующей темы!
Из головы не идет сообщение из Ренна, а Старик запросто перевел разговор на новые подлодки. Помолчав, он добавляет: «У инженера флотилии для тебя всегда есть свободное время», и это звучит так, словно Старик завершает разговор, и ничто более кроме технической информации его не интересует.
- Благодарю! – бросаю коротко и берусь за ручку двери.
- От него ты узнаешь все без прикрас. Он не будет втирать очки.
- Покорнейше благодарю! – и с этими словами покидаю кабинет. Неуверенно ступая, будто слепой, тяжело спускаюсь по лестнице.
Спустя несколько часов, лежа в кровати, ломаю голову по поводу Старика. Как всегда – абсолютно невозмутим. Это так же, как однажды какой-то эсминец накрыл нашу лодку и лег в дрейф. И в положении ноль, Старик, едва успев дать тревогу, во все свои 32 зуба заорал: «Они не стреляют! Адъютант – они нас не видят!»
На утро читаю последнее сообщение Вермахта и тут слышу крик Старика: «Лейтенант Буххайм! Через час выезжаем в Логона» - «По воде или по суше?» - наивно интересуюсь. «По дороге! - Старик в своем духе – Возьми с собой автомат!» - «Есть взять с собой автомат!» и театрально вскидываю руку. Взять автомат! В Daoulas случались нападения на немецких солдат, а нам как раз предстоит ехать через Даула.
Хорстманн тоже едет c нами. Несколько молодых офицеров-подводников уже в замке.
В машину с собой берем кадку. Старик устраивается поудобнее на переднем сиденье, рядом с водителем, мы с Хорстманном садимся сзади. Спустя некоторое время чувствую что как-то уж глубоко сижу. Забираюсь повыше. Теперь – ноги на седушке, автомат на коленях – чувствую себя лучше. Хорстманн садится также.
Старик оборачивается и с усмешкой смотрит на нас. На нем, что и следовало ожидать, его самая старая куртка.
Замок стоит в стороне от бухты Бреста. Старик поясняет, что первый раз, когда поехал без сопровождающего, то заблудился и сбился с пути. Название Logonna носит еще и какая-то ДЕРЕВУШКА, и когда проезжаешь указатель с названием «Logonna», то следуешь ему и совершаешь ошибку. Сам же замок стоит на полуразрушенной тропе, посреди запущенного леса, без всяких ориентиров.
Сначала едем в Даула, расположенный в затерянном, старинном местечке. Мне нравится это название: Daoulas. Водитель мурлыкает что-то себе под нос, словно не подозревая о возможном обстреле.
Старик вновь оборачивается и бросает восторженный взгляд: нам пока чертовски везет.
На очередном перекрестке, Старик командует остановиться: «Смотрите! Там, справа, еще один замок!» Надеюсь он не сильно завидует. По деревенской улице из Логона, навстречу нам движется похоронная процессия. Прижимаемся вправо. Нигде не видел столько много похоронных шествий, как здесь, в Бретани. На мужчинах длинные сюртуки и большие черные шляпы. никто не смотрит на нас. Эти похороны живописно дополняют раскинувшийся ландшафт. Ландшафт с оживляющими его фигурками.
Через какое-то время въезжаем в ущелье. Довольно мрачно. Жуткое чувство охватывает нас. Над нами полог из листьев и от этого мрак только усиливается. Как-то вдруг стены ущелья, покрытые лесом, исчезают и взгляду вновь ничего не мешает.
Замок Логона – в стиле раннего ренессанса. Во дворе лежат две капители без колонн: разрушенные туловища гранитных мужика и бабы. Баба скрестила руки за спиной и далеко вперед выдвинула тяжелые груди. Мужик так сложил руки перед собой, что каменные мышцы вздулись буграми. У него борода, глаза закрыты, у женщины же они открыты. Что это значит?
Все серое: выветрившиеся камни стен, каменный двор. Крыши серо-голубые: шифер.
Проходя сквозь портал полукруглой арки, скольжу ногтем по камню. Его поверхность слегка зерниста. Внутри замка повсюду серо-белый камень, никаких ковров, только в столовой стены затянуты вязаной тканью, не выше человеческого роста.
Кем могли бы быть хозяева этого замка? Не могу вообразить ничего прекрасного или возвышенного: заколдованного замка моих мальчишеских грез. Старик знает лишь то, что он принадлежал какому-то графу: «Только никто и никогда его здесь не видел!» и быстро добавляет: «Когда стоишь здесь, то кажется, что война закончилась сто лет назад».
Лицо Старика, когда он осматривает все вокруг, выражает искреннюю радость: «А здесь уютно, не правда ли? Все построено стильно и на века. К этому бы еще иметь приличную зарплату и внимательный уход. Что еще нужно человеку?»
Удивляюсь этим словам и тут замечаю ироническую улыбку, кривящую рот Старика.
- Здесь есть кухня – как для нас построена – да ты сам скоро увидишь! О! вот идет сам Майер, наш повар!
Майер выделывает какие-то замысловатые вертлявые движения, которые, очевидно, представляют холопские расшаркивания. А может быть он хочет продемонстрировать отсутствие всяких военных манер: Майер – гражданский.
В этом человеке все существует само по себе: его угловатые челюсти не подходят к слащавому рту с пухлыми губками, сильная фигура не соответствует ужимкам. Короче, весь этот парень какой-то несуразный.
От Майера узнаем, что «другие господа» пошли прогуляться.
Ознакомившись со всеми помещениями, тоже выхожу во двор. Луговина спускается к воде. Далеко на берегу лежат несколько рыбацких лодок. Рядом, у противоположного берега, кто-то, сидя на корме, медленно гребет. Вода обтекает весло.
Ничто не шелохнется. Тишина необыкновенная. Нет даже всплеска воды. Несколько раз поднимается тявканье собак: наверное, чуют зайцев.
Склон напротив - коричневого цвета, как кусок кожи, с несколькими зелено-черными заплатами итальянских сосен. На вершине холма высится какая-то деревушка. Крыши домов расположены так плотно на фоне неба, словно строители специально старались для сторонних наблюдателей.
Смотрю вдаль, но никак не рассмотрю городок L’H;pital. Его скрывает голубая дымка. Рейд Бреста сверкает яркой лентой. Несколько рыбацких лодок, двигающихся вдалеке, видны черными пятнами на фоне этого холодного света. У всех одинаковая форма и одинаковые красно-коричневые паруса. Воздух над бухтой так прозрачен, что могу различить и лежащие прямо по курсу сине-бело-красные поля.
Отвожу взгляд: склон за спиной покрыт дубами. Их корни обнажены, стволы глубоко испещрены трещинами.
Нахожу взглядом ложбину, ведущую прямо к деревушке Логонна. Там стоит какая-то церковь с ажурной башней, обросшей серым лишайником.
Прохожу на кладбище, что имеющего вид гнетущего безобразного уродства: множество вылитых из бетона могильных крестов, имеющих структуру древесных годичных колец. На каждом таком отвратительном кресте висит убогая белого фарфора фигура Христа. Судя по всему, в этой местности обитает лишь один производитель такого рода могильных крестов: каждый крест чистая копия предыдущего. Лишь венки искусственных цветов лежащие на могилах несколько отличаются друг от друга.
Какой-то пожилой бретонец в широкополой шляпе, какую носят только пожилые, неуклюже передвигается среди могил, опустив голову, будто ищет что-то на земле.
По перепутанным дорожкам выхожу вновь, того не желая, к воде. Какой-то корабль, нагруженный оранжевого цвета бревнами, тащится мимо – картина, словно написанная Segantini . Вода все еще уходит отливом – слабым течением в узком водостоке среди вязкого ила. Пока еще можно хорошо видеть, стоит только приглядеться, беспомощно застрявшие в вязком иле суда. Они показывают мне либо свои палубы, либо черные как вороново крыло, блестящие, словно лакированные, нижние части бортов, в зависимости от того, на какую сторону были завалены суда отступавшим морем.
Чайки, эти огромные летающие морские крысы, стоят как изваяния на твердых местах среди ила. И когда вдруг они взлетают, чего-то испугавшись, их резкие, сумасшедшие крики заглушают все вокруг.
Присаживаюсь на камень и позволяю времени бежать впустую.
Возвращаясь назад к замку по узкой, почти скрытой сухим папоротником тропе, встречаю бредущего мне навстречу Старика. В руке у него маленький топорик. Оказывается, он делает затесы на тех деревьях, что как он считает, нужно будет свалить.
- Какое тебе дело до леса этого графа? – интересуюсь.
- Здесь все заросло, - отвечает Старик.
- А может графу так нравится?
- Да брось ты!
- Ну-ну. То-то граф обрадуется, когда вернется и увидит что здесь все в порядке.
- Уж придется постараться. В конце концов, мы приличные гости, которые держат все под контролем.
«А еще построили в замке приличную кухню», добавляю про себя. Оккупанты, которым можно радоваться: ловкие и умелые парни.
- Вот это надо убрать! – говорит Старик и коротким ударом вырубает кусок коры до светлого дерева.
Неподалеку от замка встречаю Хорстманна, судя по всему, хорошо поддатого. Он буквально обрушивается на меня с тирадой: «Эти подхалимы, лизоблюды, эти тщеславные хлыщи и хвастуны! Они все меня уже достали! Те несколько интеллигентов, которые такие даровитые, что им Кассандра позавидовала бы, так вот они превратились в обыкновенных шутов. Проще говоря: это не солдаты, в полном значении этого слова. Настоящие солдаты – просто тупицы. Тупость – это их козырь. Лучше все делать неправильно, чем иметь свое мнение на приказ начальника. Дениц сам провозгласил это как основной принцип службы» - «Да ты что!» - вырывается у меня. «Ну, не дословно, но очень близко к тому, что он сказал» - смущается Хорстманн.
Какой бес вселился в него? Хочу прекратить поток его красноречия, но не знаю как. Хорстманн болтает, как зубной врач, заговаривающий зубную боль. И слушаешь его, не закрывая рта.
- Промедление есть слабость руководства. ««Пробиться сквозь сражение – не взирая на потери!»» - вот наш великий лозунг – «Не взирая на потери!» - Хорстманн выдерживает короткую паузу и тут же его вновь прорывает: «Только перед Великим Маниту наш Дениц почувствовал свою ничтожность, удивившись тому, что всех евреев уничтожили и установили порядок на улицах. И никаких тогда больше рычащих и мычащих Ротфронтов, никаких безработных. От того и возводим эти роскошные автобаны по всему Рейху. И вера, и красота, и сила через радость, и эта самая веселая из всех войн вообще – это и есть Великий Германский Рейх на своем пути к мировому господству!
С чего бы это Хорстманн так разоткровенничался? Он же меня едва знает?
А что, если это все лишь ловушка для меня? Может Хорстманн такой же агент-провокатор, которого они напустили на Петера Зуркампа? Но так неудачно вряд ли кто-нибудь попытался сработать. А может быть, это для меня он сделал ВСЕ это так неуклюже? Чтобы я подумал, что все это он сказал ЧЕСТНО? Фокус-покус?
Какого черта он тормознул меня, вместо того, чтобы пройти мимо? И стоит так, что я не вижу его лица. Может, так и было спланировано? Так тщательно продуманно? А выпил просто для запаха?
Хорстманн смотрит мне прямо в глаза. Выдерживаю этот взгляд: хочу знать, что происходит с этим человеком. Сумасшедший? Или глубоко разочарованный человек?
Лицо Хорстманна бледное. Губы дрожат. Взгляд блуждающий, но цепко держащий меня.
- Они здорово вляпались! А все равно орут: «Мы все в одной лодке! Никто не смеет бросать Германию на произвол судьбы! Тот, кто не будет рисковать ради этого своей жизнью, тот поплатится! Он просто…»
Хорстманн чешет как из пулемета. И вдруг взрывается резкими, истеричными смешками: «Сообщник либо Предатель! Можно быть одним или другим. Виноват будешь в любом случае…»
Хорстманн вскидывает голову, глубоко вздыхает и, кажется, пытается сам себя успокоить. Что же могло его так прорвать? Может быть в замке кто-то из офицеров вдохновил его нацистскими речами? Речь его была отрывочна и несвязна и вот сейчас он тихо говорит: «Не могу больше терпеть весь этот треп. Просто не могу больше!»
Поскольку я продолжаю тупо смотреть на него, он продолжает: «Пойду-ка я лучше!» и нетрезвой походкой уходит.
Камин под крестовым сводом ярко горит в светлый полдень. Украдкой оглядываю собравшихся – шесть офицеров. И невольно вспоминаю прочитанные в каком-то журнале строчки: «Лицо немецкого командира-подводника всегда скрыто», а вспомнив это, внутренне усмехаюсь. Вот сидят, утонув в глубоких кожаных креслах два смущенных, одетых в голубую форму сопляков-засранцев, толком не знающих даже, что им делать со своим руками. Один из них так широко раскинул руки на круглом черном столе, словно на школьной парте. Другой сидит, накрыв стакан рукой, будто боится, что его могут у него украсть. Нет ни одного, кого можно было бы хотя бы в половину сделать образцом для пропагандистского героя-подводника: ни у одного нет широких плеч, пристального стального взгляда. Это скорее, простые худющие пацаны, бледные, с прыщавыми лицами – два очень юных командира и четыре вахтофицера.
Возможно, природа защищает тех, у кого преобладает тупость над разумом, так же как и других, полных фанатизма и тоже лишенных разума. Как должны были бы эти, быстро повзрослевшие юноши, переживать за почти безнадежные выходы в море! Бессмысленность почти равная самопожертвованию. Старик делает им благо, сглаживая удручающие моменты, не давая этим парням узнать большее.
У меня есть достаточно времени, чтобы увидеть, как Старик играет свою роль командира флотилии. Оба юных командира относятся к нему с почтением и своего рода покорностью, что тяготит его. Старик потому и реагирует на это несколько отстраненно – иногда уж слишком грубо.
Хорстманн уперся взглядом в огонь камина. Руки держит, сложив словно в молитве, перед лицом. Со времени нашего с ним разговора, он старается не смотреть на меня. И я за это ему очень признателен.
Меня вновь, как и прежде охватывает чувство нереальности происходящего.
Посреди вялотекущего разговора, мое восприятие вдруг обостряется, и я смотрю на все действо словно чужеземец, который, едва войдя в зал, с удивлением осматривает всю сцену: огромный, до самой крыши гранитный камин, толстые, толще мужской ноги балки крыши, сине-зеленые, выцветшие гобелены на стенах. И я вижу себя самого, словно силуэт на фоне потрескивающего пламени камина.
Веки непроизвольно закрываются и так и тянет начать тереть глаза, но видения не оставляют меня.
Пока слушаю обволакивающий, словно издалека разговор, меня вдруг пронзает мысль, внушаемая кем-то внутри меня: сиди здесь в безопасности, в этом зале затерянного замка, а в это время пусть там, снаружи, подыхают тысячи таких как ты. Может быть, именно в этот миг где-то тонет наша подлодка!
Холодная дрожь пробегает по лопаткам и это другое чувство, отличающееся от простого страха…. передергиваю плечами, чтобы избавиться от этой дрожи. Мозг сверлит одна строчка из Клавдия , и я невольно повторяю сжатыми губами: «Жаль что это война – Ведь всего лишь желаю / Не быть виноватым за ее исход…»
Теперь я даже отваживаюсь на внутреннюю браваду: наслаждайся отведенными тебе часами! Только так! Carpe diem! Черт его знает, что ждет впереди. Не надо брать в голову, то что может произойти. Что мы можем изменить?
В одном я уверен: война не будет больше напоминать веселую прогулку. Хорстманн молчит, а я думаю: так даже лучше. Все болтают друг с другом, но к Старику испытывают явное уважение. А тот напустил на себя вид «озабоченной элегии », как охарактеризовали его офицеры-резервисты.
Вечером уезжаем на нашем Фольксвагене обратно. Шестеро других остались в замке.
На обратном пути Хорстманн молчит словно рыба.
Поздно вечером сижу со Стариком за бутылочкой красного вина в его комнате. После нескольких минут церемониального молчания, нервирующих меня донельзя, говорю: «Торговля на черном рынке это ведь не та деятельность, за которую могут поставить к стенке?» мне стало даже приятно оттого, как громко и довольно отчетливо прозвучал мой вопрос. «Говори, пожалуйста, спокойнее» - отвечает Старик. «- «С трудом представляю себе, что эта банда СД имеет какие-либо другие заботы, кроме как пресекать торговлю на черном рынке силами флотилии подлодок. Или нет? Подозрение в шпионаже – это слишком натянуто – я имею ввиду подобный сорт брехни» - здесь подаюсь вперед и задаю вопрос без обиняков: «А ты сам разве так никогда не делал?» - «Но ведь очевидно, что это не в связи с арестом Симоны? Мы сами довольно точно определили, где у нас имеются прорехи и что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО составляет военную тайну – или хотя бы должно ее составлять. Но потом мы спросили себя: ««А как же тогда обходиться с сотнями французов, работающими на верфи в Бункере, с французскими горничными и уборщицами во всех наших квартирах и с француженками в борделях для моряков?»» Тут можно такого нагородить, что небо с овчинку покажется. Ведь то, что на самом деле составляет военную тайну, составляет довольно ничтожный процент сведений. И к этой малости Симона не имела вообще никакого доступа!» - «А ты в этом уверен?» - «Не гони волну! Ты сам все увидишь вблизи, потому что рано утром выезжаем в Ренн» - «Вблизи?»
Старик, что, совсем спятил? Невольно придется кинуть ему пару шпилек: ведь если СД играет против меня его руками, то положение мое может стать довольно затруднительным.
- Я совсем об этом не думал, когда в Ла Боле пошли разговоры о парашютистах, высадившихся ночью около Gu;rande , то есть неподалеку от нашей флотилии, с целью создать диверсионные группы и разрушить шлюзы в Сен-Назере перед рейдом, и еще этот Campbelltown …
- Что с того? – прерывает меня Старик.
- Но еще говорили и о том, что, несмотря на неоднократные прочесывания местности сразу же после высадки парашютистов, ни один из них не был схвачен. И потом Симона сделала пару намеков на то, что имела контакты с парашютистами. Намеки были довольно прозрачны, но меня они насторожили. Однако, это еще не все: как-то раз она показала мне красивый, маленький, покрытый черным лаком, деревянный гробик, который ей подбросили в окно – так она сказала. Такой вот игрушечный гробик является обычным предупреждением предателям. А поскольку маки;, так уж мне все видится, держали Симону за предателя, то едва ли она могла при таком раскладе работать на Фирму.
Старик сидит не шелохнувшись, бледен как смерть. Вид его довольно суров. Интересуюсь:
- Это ведь логично, не правда ли?
Но он молчит. Вполне возможно, что он мыслями далек отсюда.
- Вот эти-то мысли и успокоили меня и подвигли на мои расспросы.
Наконец-то вижу следы жизни в Старике: он поворачивает ко мне голову и смотрит так, словно понимает, что я выдохся, но я закусил удила:
- В свой последний приезд я нашел у Ker Bibi деревяшки-заготовки, черную краску и лак, и кисти. Краска была засохшая и кисти высохшие, твердые.
- Что за бред! – вырывается вдруг у Старика.
- У Симоны искусные и ловкие руки. Она талантливая рукодельница. Симона умеет так красиво разместить в вазе различные цветы, что они смотрятся настоящими букетами. Практически из одной только проволоки может изготовить корзинку, которую затем прикрепит к рулю велосипеда, чтобы вывозить в ней на прогулку своего пуделя. Симона может управиться даже с сапожной дратвой и привести в порядок седельную подпругу. А смастерить маленький гробик и покрыть его краской и лаком – это все слишком просто для Симоны… - буквально кричу Старику.
Но для кого я кричу? В конце концов, Старик взял Симону во флотилию. Ведь так?
Судя по всему, Старик не настроен на разговор. Но он должен же как-то отреагировать! Подождем немного.
Спустя пару минут, Старик, наконец, произносит:
- Значит, ты допускаешь, что Симона могла сама смастерить тот гроб. Но ведь это смешно! Ты увяз в этой идее фикс! Надо судить трезво. Может быть ничего особенного: я имею в виду отсутствие каких-либо особых подозрений к Симоне. Этой весной в большом объеме начались так называемые профилактические аресты. СД нужно было арестовать почти 50000 человек!
Старик смолкает на несколько секунд, а потом продолжает:
- Внутренние войска Франции, сокращенно ВВФ, сегодня довольно активны. Некоторые моменты говорят о том, что идет своего рода Гражданская война против коллаборационистов, против милиции и тому подобных соединений. Их же видно насквозь: всех этих Петэнов, Лавалей, Правительство Виши и эту их потешную французскую милицию. Однако, уж если они кого возьмут за глотку, то мало тому не покажется!
Старик говорит это с таким пафосом, словно нет ничего более увлекательного, чем внутренняя политика Франции.
- С 3-го июня действует так называемое «Временное Правительство Французской Республики», с Де Голлем во главе. По нашим подсчетам, около полумиллиона человек. Мы не имеем никакого представления, что здесь за каша заваривается на самом деле.
- Симона наверняка знала…
Старик замолкает. Проходит какое-то время, пока он вновь, но более раздраженно, обращается ко мне: «Ты как-то жаловался, что вокруг сохранения военной тайны слишком много театрального и это мол, тебе не нравится» - «В любом случае, хотелось бы составить себе представление о методах сохранения военной тайны!» - возвращаю ему мяч.
Пауза. Старик поднимается, некоторое время стоит молча, потягивается до хруста, и наливает себе еще вина. Когда же он опять садится, говорю: «Я тебе не рассказывал историю об испанских спичечных коробках?» - «Что это еще за испанские спичечные коробки?!» - отрывается Старик от своих размышлений.
Как можно более равнодушно, отвечаю: «У Симоны был один такой коробок. Она стащила его в Ла Боле у какого-то зампотылу» - «А у ТОГО откуда он взялся?» - «Может со своего корабля, на котором мы как-то побывали» - «Я – нет!» - негодует Старик. «Но ты же знаешь, о каком корабле я говорю?» - «О «Weser », полагаю. В Vigo …» - «Точно. Он валялись там, в кают-компании «Везера» повсюду, и любой человек – но видно, только не ты – мог свистнуть пару-тройку испанских коробков, так сказать на сувениры. Открыток-то с видом Виго не было.… В любом случае не совсем подходящая идея для сохранения военной тайны, если затем, совершенно открыто, на столике в кафешке ; l’ami Пьеро, лежал один такой коробок. У меня чуть глаза на лоб не вылезли, когда спустя некоторое время, в Виго, я увидел точно такой же коробок. Это значило, что тайна нашего снабжения в Виго оказалась вовсе не тайной».
Старик молчит, будто онемев. Подождав, продолжаю: «Ведь вот как обстоят дела: мне, на каждом моем снимке, служаки из цензуры что-нибудь да обведут красным карандашом. Нельзя даже, чтобы на снимке стоял одинокий портовый кран, а тут на весь мир объявили, что наши подлодки уходят в нейтральные воды Испании» - «Ну и доложил бы рапортом по команде об этом!» - сухо восклицает Старик. «Когда?! Когда Симона показала мне тот коробок, я не мог еще заподозрить ничего плохого. Просто красивая коробочка! Так я тогда думал. На ней был изображен старый паровоз. А сама коробочка была такая черно-красная. Помню, еще удивился тогда: паровоз? Почему не танцоры фламенко? А тут еще и деньги в Виго закончились» - «Так ты полагаешь, что Симона…» - удивляется Старик и смотрит на меня исподлобья.
- Может быть, но поручиться не могу!
Пора бы мне заткнуться. Старик, скорее всего, прав - я вижу связи там, где их быть не может. Однако, спичечный коробок с испанскими надписями и черный гробик, никак не идут у меня из головы. Так же и мои исчезнувшие из Kir Bibi мои фотографии – словно корова их языком слизала.
- Мне кажется, ты бредишь, - произносит Старик, а в голосе чувствуется твердая решительность, - Это просто работа проклятой СД. Я все это уже пережил. Даже оправдательный приговор военного суда будет означать вину человека в их глазах. СД так и ждет этих людей сразу за воротами тюрьмы. У них это называется «Подозрение в повторной опасности Рейху» или как-то так. А это уже еще одна статья!
Надо ли это понимать как утешение? только и могу спросить себя. Старик – как пить дать, сидит на крючке, а потому и хочет поскорее укрыться в своей скорлупе.
Продолжение следует ...