Мне нельзя было с ней встречаться, я это знал. Нельзя, потому что всё у нас уже было в прошлом: и платоническая любовь, и страстные, какие-то безрассудные письма друг другу, всегда приятно пахнущие, пространно игривые, погружающие при чтении в сонный омут воспоминаний. Надо сказать, что она могла и любила красиво выражаться, она умела быть привлекательной. Некоторым людям дается это от рождения.
В прошлом у нас уже были первые поцелуи и первые робкие слова о любви, были неспешные гулянья по вечерам в школьном парке, где стареющие сосны, лучезарно - охряные в марте, с темными пятнами грачиных гнезд, уже начинают сохнуть с вершины. Потом было долгое стояние в тамбуре деревянного здания пристани на берегу реки, когда ее рука касается моей, а своей щекой я ощущаю тепло ее щеки. Тогда мне казалось, что воротник зимнего пальто у Людмилы пахнет какими-то редкими духами, что если я проведу рукой по ее волосам, выпавшим из под белой вязаной шапочки, - мне станет легче. Я не буду испытывать того приступа сковывающей силы, которая приливает к середине тела, как только наши губы соединяются.
Почему-то меня всегда манили ее волосы, тёмно-русые и густые, плавно стекающие до плеч затихающими бурунами. Эти волосы матово серебрились на улице от туманных фонарей в ночи; отливали золотом на солнце и служили тёмным фоном для смуглого лица в пасмурный день. Особенно хорошо это лицо с тонким (чуть горбинкой) носом смотрелось на фоне цветущей сирени. То ли оттого, что глаза были зеленоватые, то ли от постоянного теплого света в них, больших и слегка выпуклых, всегда отражающих небо. Ни густые темные ресницы, ни легкий наклон головы чуть-чуть вперед, создающий тень на подбородке, не мешали этому свету поселиться в её глазах. А, может быть, она сама этот свет излучала. Кто его знает. Иногда мне казалось, что эти глаза меня заманивают куда-то, что-то сулят, но я боялся довериться им, потому что говорила она совсем другое. Она говорила, кажется, совсем не то, о чем думала.
Когда в темном тамбуре своей горячей рукой я пытался прикоснуться к её ноге, обтянутой гладким капроном, и нерешительно замирал на полдороге от колена до ягодицы - она легко захватывала мою руку в свои тонкие пыльцы, почти всегда холодные, и отводила в сторону, не забывая при этом иронично шепнуть мне на ухо: «Перестань, пожалуйста». Отдаляла свое лицо от моего и с явной насмешкой смотрела, выплескивая из глаз своих поток неслыханного озорства. Возможно, она ждала какого-то продолжения игры, но его не наступало. Я был слишком неопытен в подобных делах, чтобы знать все правила сближения – те первые несмелые шаги, приближающие меня к таинству прелюбодеяния.
Через минуту после этого она вдруг становилась как-то странно холодна и, если это происходило далеко за полночь, говорила, что хочет спать, что у неё болит голова и вообще – она устала. Начинала разговаривать со мной как с мальчишкой, и я, расстроенный, уходил от нее, каждый раз обещая себе больше к ней не возвращаться.
Потом она уехала на учебу в Москву. Написала мне оттуда несколько восторженных писем и... исчезла.
Говорили, что она окончила медицинский институт, долго работала где-то на севере, вышла замуж. Потом кто-то видел ее в областной больнице, уже повзрослевшую и солидную, окруженную младшим медперсоналом.
Я в это время много работал, много чувствовал, творил что-то свое, переживал. Сначала поступил в художественное училище, потом в педагогический институт. Но учителем рисования работать не стал – ушел в редакцию местной газеты. Ездил по району на редакционном «Уазике» и поражался, как дико мы живем, какая разруха царит кругом, какой беспорядок! Писал посредственные статьи, изобилующие статистическими данными, мечтал о настоящей работе где-нибудь в столице или за рубежом; чувствовал, что способен на большее, но настоящего дела не находил. Работа в редакции районной газеты казалась мне посредственной, рассчитанной на старание в полсилы. Так же протекала и моя жизнь. Всё в ней, кажется, было как у людей: тот же ритм, и смысл, не хватало только воодушевления, так сказать, настоящей заинтересованности - полёта.
Даже после женитьбы ничего в моей жизни не изменилось. Моя симпатичная и пухленькая жена, с красивым именем Надежда, родила мне девочку с родинкой на левой щеке, потом мальчика с русыми кудряшками и большими синими глазами. Мальчик подрос и стал чертить на бумаге темные круги моим старым железным циркулем, с никелированными боками. И правильность круга его почему-то взволновала. Особенно то, что начало и конец кривой линии непременно совпадают. Конечно, философия круга была ему не по зубам, но он удивительно быстро усвоил, что начала и концы многих вещей растворены в пространстве, что они слились в одну линию, напоминающую круг, и эта линия – наша жизнь. Что Земля – это круг, и Солнце - круг, и космос, и душа.
По теории круга мы с Людмилой должны были когда-нибудь встретиться.
Прошло десять лет, и вдруг я узнал, что Людмила приехала к родителям на все лето. Ну конечно, мне захотелось увидеться с ней.
И вот эта встреча состоялась. Ей тридцать пять, мне тридцать три. Но она выглядит много моложе меня. Она все время улыбается, и глаза у нее всё так же завораживающе блестят.
Мы едем с ней за шиповником через Вятку, к тому месту на острове, где стоял когда-то легендарный старый дуб с темной стрелой, вырубленной на его шершавой коре и указывающей на север. Под этим дубом по детскому преданию, повесился когда-то красавец лесничий, влюбленный в дочь лесопромышленника Бушкова. В последний момент у них расстроилась свадьба… Дочь лесопромышленника после этого утопилась в пруду у Шамовской мельницы, и сейчас на её могиле лежит тяжелая плита из черного мрамора, на которой длинная, до слезных спазм печальная эпитафия. Мы были на старом кладбище десять лет назад. Людмила провела рукой по холодному мрамору, сгребая рукой желтые листья и оставляя на влажной плите тонкие тёмные полосы, прочитала эпитафию и расплакалась. И я не стал её успокаивать, потому что не захотел, потому что плачущая она была прекрасна.
На острове я по инерции иду к дубу, ищу его глазами, но не нахожу - вижу только высокий бурьян да шиповник, шиповник, шиповник кругом. Кажется, весь остров зарос шиповником.
Мы идем по белесой стерне увядающего луга. Нас манит даль. Кое-где на лугу шелестит осока, темнеет, продырявленный какими-то букашками конский щавель, белеют островки клевера. И только в низинах между грив, как в складках платья, зелёной лентой поднялась отава. На ней ещё сохранилась роса. Так что если оглянуться назад, то можно увидеть проложенные нами две синие дорожки от реки к лесу.
Кузнечики поют вовсю, хотя были уже первые заморозки. Всполошенные птицы порой пронзительно вскрикивают в зарослях чернотала. И солнце, удивительное сентябрьское солнце слепит глаза. Всё кругом от этого света кажется слегка серебристым, млеющим, матово дрожащим. На листьях ив не видно уже молодого зелёного глянца, как будто они подсохли чуть-чуть и выставили напоказ свою перламутровую изнанку. Южный ветер веет теплом и сухостью сенокоса, а мы идем рядом и говорим, говорим о чем-то хорошем. У нас уже всё было в прошлом. Не было только прогулки за шиповником.
Вот, наконец, и густой шиповник. Он вдали от берега, от того места, где обычно оставляют лодки. Это для нас важно. Она знает, и я знаю.
Крупные плоды шиповника уже покраснели, но ещё не обмякли и похожи сейчас на маленькие, яркие среди блеклой зелени фонарики, развешанные по веткам гроздьями и поодиночке.
Она срывает ягоды по одной, а я всей горстью. Ягоды падают в пластмассовые ведра и сладко стучат.
Мне не дождаться, когда эти ведра наполнятся. Нет, не дождаться. Я все жду от неё тот знак, который позволит мне повторить всё сначала в последний раз. Ведь у нас уже было всё. Не было только самого желанного. И пусть я уже опытен в любви, а она давно замужем - все равно, все равно.
Я приближаюсь к ней. Моя рука взлетает к её руке, - одна срывает ягоду - другая накопившуюся истому. Мы оба замираем на мгновение. Глаза Людмилы начинают лучиться из глубины, а ресницы (уже не такие густые, пожалуй, как раньше) покорно вздрагивают. Я не прикасаюсь к ней, нет, но мой жадный взгляд, видимо, раздражает ее, жжет, и поэтому она поспешно, как десять лет назад, шепчет, заметно бледнея: «Перестань, пожалуйста».
Больше ни я, ни она выдержать уже не можем. Мы бросаемся друг другу в объятия, беспорядочно целуем, путаемся в словах, в сердцебиении, в одеждах. Эти одежды, ещё теплые от наших тел, ложатся веером под ногами, мешают нам сблизиться до конца. В какой-то момент я понимаю, что не могу спешить, я не смогу удовлетвориться, пока не увижу ее всю, не расцелую там, где хочу, не притронусь, не углублюсь. Я сползаю с ее живота на бок, и мои начинают жадно скользить по её телу. Оно гладкое, бархатистое, теплое и томительно дорогое.
Потом меня манят розоватые соски. Я тянусь к ним дрожащими губами, целую, задыхаясь от волнения, и понимаю, что больше так не могу. Да и она тоже не может. Её ресницы вздрагивают, губы горят.
Я вижу её всю и весь уже в ней. Мы сплелись руками и ногами, мы слиток тел, в котором живет совершенство, не скованное сейчас ни стыдом, ни страхом. Я боюсь за наше лёгкое укрытие и прошу её делать это потише. «Перестань, пожалуйста», - с чувством превосходства шепчу я ей на ухо…
Потом, усталые и счастливые, мы лежим в шиповнике и остываем. Мы смотрим в небо и касаемся друг друга руками. Мы ни о чем не говорим. Мы обо всем уже сказали в прошлом. У нас не было только этого. Может быть, это самое главное, а может, нет. Полчаса назад я точно знал, что это самое главное, а вот сейчас... Сейчас - не знаю.
После того, что случилось, шиповник брать нет смысла. Хватит того, что есть. Он такой колючий и так неохотно расстается со своими яркими ягодами, укрытыми нежной листвой. Примерно так же, как мы с мечтами.
Я гляжу на Людмилу и замечаю, что она изменилась. Изменилась за эти полчаса. Глаза стали более светлыми, и в уголках губ спряталась таинственная полуулыбка. И нет в ней ничего от той тигрицы и пантеры, которой была она десять минут назад.
Хотя вот так – в профиль, когда русые локоны затеняют глаза, а верхняя губа чуточку приоткрыта, когда шея изящно выгнута и на кончике мочки красным рубином отсвечивает серьга, когда тонкий нос с горбинкой плавно втягивает воздух - она великолепна!