Проблемы начались в 1963 году. Не из-за убийства президента Кеннеди или начавшейся недавно войны во Вьетнаме, не из-за "Биттлз" или оргий в противоядерных бомбоубежищах моего родного городка Валлингфорд, штат Коннектикут. Не из-за того, что я как и все остальные ученики старшей школы* Дага Хаммарскельда младшего вопила, когда пролетал самолет, думая, что это русские. Да, время было нелегкое. Но слишком легко непослушание свалить на время.
Беда, о которой я говорю, была моей первой настоящей бедой, бедой взрослой. Бедой, про которую имено так и спрашивают: "Она в беде?" Беременность. Проблема девочки, забеременевшей в старшем классе. Наказание за распутство, эта кара (станьте на минутку католиками, кем я имела счастье или несчастье быть), точнее этот мой ребенок, вместо проклятия оказался благословением. Но тогда я не могла этого знать, тут я уже забегаю вперед.
К осени 1963 года, в восьмом классе, я была готова. Меня одолевала похоть.
Взбитая прическа придавала мне баскетбольный рост, поллитровая банка спрея для волос лежала в рюкзаке. Доминик Мецци каждый раз присвистывал, когда я проходила мимо по коридору и девочки из субсидированных домов для малоимущих - те, которые выцарапывают инициалы мальчиков на предплечьях и потом раскрашивают их черными чернилами – завидев меня, улыбались и приветствовали. Я носила лифчик пуш-ап, который поднимал соски к подбородку, отец общался со мной только через мать.
«Мам, можно я пойду на танцы в пятницу?»
«Я не против, но ты ж знаешь отца».
Да, я знала отца, мистера «Вето», итальянца-копа, молчуна, спрашивавшего на каждом дне рождения: «Ну, сколько тебе лет? В каком ты классе сейчас?» Это считалось шуткой, но кто может сказать, знал ли он на самом деле или просто прикидывался. Я имею в виду, что этот малый перестал смотреть на меня как только у меня начала появляться грудь, еще в пятом классе. В седьмом я начала подозревать, что он следил за мной, когда мы поссорилась с Данни Демпси в театре Вилкинсона. Данни Демпси бросил старшую школу и был известным в городке драчуном. Я ждала за последним рядом кресел свою лучшую подругу Донну Вилховски с конфетами. Свет уже гасили, и этот Данни Демпси, подкравшись ко мне, прислонился своим плечом к моему. Потом вытянул из кармана нож и положил на ладонь, поигрывая им так, что он мерцал в свете экрана.
Я прижалась спиной к стене как можно дальше от ножа и покрылась гусиной кожей. Тут появилась Донна с пачкой банановых долек и мятными джулепами и Данни Демпси отступил. Неделями каждый раз, как звонил телефон, я молила, чтобы это был Данни Демпси. Примерно в то же время отец начал активно следить за мной стоило мне сделать шаг из его дома. Видимо он просто чувствовал запах моей пробуждающейся сексуальности и захватывал территорию как собака. Или это, или может быть его приятель Скип Плоткин, закрепленный за театром Вилкинсона полицейский, заполнил на меня протокол. Видимо, так и было, потому что я была, что называется, помешана на мальчиках. Наверное, это началось с Пата Буна, когда в четыре года я увидела его в фильме, где он пел «Бернардину», притопывая белыми оленьими мокасинами и прищелкивая пальцами. Тогда я влюбилась. С тех пор, если по радио звучала «Бернардина», я впадала в экстаз, кружилась и картинно падала в обморок. Мама, видимо сочтя это прелестным, пошла и купила мне пластинку-сорокапятку. Теперь каждый день, приходя из детского сада, я бросалась к проигрывателю за дозой. Крутила головой, щелкала пальцами как Пат Бун, потом в изнеможении кружилась и падала в притворный обморок.
Я не относилась к девочкам, ненавидящим мальчиков. Никогда. Ну, кроме собственного братца. Я была просто старшей дочерью из трех, а он был Старшим, да еще Единственным Сыном в итальянской семье, ну, вы понимаете, «золотой пенис».
Отец садился на одном торце стола, брат – на другом. А мама с нами, девочками, по бокам. Вы скажете, что я его недолюбливала. У меня было, впрочем одно преимущество – железное правило: поскольку он мальчик, ему не разрешалось пальцем тронуть нас, девочек. Так, если по телевизору шла его любимая передача, я вставала перед ним, и когда он говорил «Отойди», я отвечала «Подвинь». Этого он сделать не мог.
Остальные мальчики могли часами гонять меня по двору, тряся червяками между пальцев, или дразнить Чернушкой на автобусной остановке, когда моя кожа покрывалась грязно-коричневым загаром или не давать мне шагу ступить в их палатку или поиграть в софтбол, кикбол или вышибалы. Они могли прогнать меня прочь, когда я пыталась увязаться за ними в лес. Их луки были перекинуты через плечо, топорики заткнуты за пояс. И я все равно любила их, но это не означает, что я не мстила. Летом они решили не принимать девочек, то есть меня и Донну, играть в софтбол по вечерам в поле за домами. Мы с Донной повесили на телефонные столбы объявления о времени, когда они должны явиться для прививок, чтобы быть принятыми в команды. В назначенный день они стояли в очереди перед входом в подвал Донны. Высокие, низкорослые. худые, толстые – все ждали своей очереди и никто даже не морщился, когда мы прокалывали кожу иглой, сделанной из пера и булавки.
К лету 1963 года мое помешательство на мальчиках достигло такого пика, что я была готова пожертвовать целым летом, лишь бы поймать взгляд Денни Винтера, любви нашей с Донной жизни. Мы каждый день проходили две мили до его дома, садились под большим дубом на другой стороне улицы, включали транзисторный приемник и всматривались в дом, дожидаясь хоть какого-то движения, признака жизни, чтобы поднялись-опустились жалюзи, двинулась занавеска, открылась дверь, залаяла собака. Что-нибудь. Сестра Денниса была постарше и водила уже машину. Иногда она отъезжала и возвращалась. Вот и все.
За все лето такого бдения мы ни разу не видели, чтобы Деннис Винтер вышел или вошел. Может он болел мононуклеозом или был в лагере. Мы не видели, чтобы он косил лужайку или бросал мяч.
Множество подростков проезжали туда-сюда в низко сидящих машинах. Иногда содержимое машины свистело, швыряло сигарету в канавку около наших ног и пело «Привет, девчонки!». Тогда мы задирали подбородки и отворачивались. «Стоять!» - кричали они.
Мы-то знали какую машину надо высматривать – бело-голубой «Шевроле» с блондином за рулем, оливковый «Понтиак» с темноволосым парнем, белый «Рамблер» , кобальтовый «Камаро», желтый «Фалькон». Я решила, что когда, наконец, поеду с парнем в машине, то не сяду рядом с ним как приклеенная к его подмышке. Я сяду в сторонке, может быть возле приемника.
У отца, однако, были другие мысли. Он запретил мне кататься на машине с мальчиками до шестнадцати лет. Это было начало.
«Я ненавижу его», - кричала я матери, когда отца не было дома.
«Ну, он считает, что делает все, что в его силах, для твоего благополучия», - отвечала она.
«Что? Превратил меня в арестантку?»
«Ты знаешь своего отца. Он беспокоится, боится, что ты попадешь в беду».
«Какую беду?»
«Испортишь себе репутацию. Ты слишком молода. Мальчики думают, что могут воспользоваться тобой. Помни, что я тебе говорила. Если мальчик становится агрессивен, скрести ноги».
Меня это все смущало, я поменяла тему разговора. «Ненавижу его», - повторила я.
К четырнадцати, в следующем году, я носилась по Валлингфорду в набитых ребятами машинах, которые на двух колесах перемахивали углы, перелетали через «лежачих полицейских», ехали юзом, только, чтобы я орала. Завидев полицейскую машину, я ложилась на сиденье, чтобы не попасть в поле зрения.
Пока я была в старшей школе Дага Хаммарскольда младшего меня лапали на заднем сиденье машины не потому, что именно этого я хотела, а потому что мне было всего четырнадцать и я думала, что «занимаются любовью» означает «лапают». Это из-за двух девочек из бедного района Пенни Кахон и Донны ДиБейс, разглагольствовавших о своих циклах перед мальчиками, рассказывающих как их друг оставался у них неделю и какой их друг крутой самец. Они говорили, что у секса есть три стадии: поцелуй, лапание и потом уже Это. Следующее я узнала, когда была на благотворительной распродаже в церкви Воскресения и этот милый маленький парнишка подошел и сказал: «Что-то горло болит. Хочешь прокатиться за каплями от кашля?» Я смутилась. Я даже не знала как его зовут. Но две девочки, с которыми я была, обе из десятого класса старшей школы, сказали: «Ты что с ума сошла? Иди! Это Скай Барристер, президент десятого класса». Мы закончили с двумя другими парами, припаркованными около свалки. Мое лицо было все в слюнях (первая стадия), когда по радио зазвучал «Вечер трудового дня»** "Биттлз" и Скай положил руку мне на грудь (вторая стадия). Кто-то, должно быть, переключил станцию, потому что «Вечер трудового дня» зазвучал снова, когда его рука стала подниматься между моих бедер. Я скрестила ноги, как говорила моя мама, но он раздвинул их. К счастью, была еще одна пара на заднем сиденье и Скай Барристер или слишком боялся или был достаточно хорошо воспитан, чтобы не вовлекать их в процесс лишения меня девственности или на мне действительно было клеймо неряхи. Не сказать, что моя репутация не пострадала, потому что новость о доступности Беверли Донофрио Скай разнес сначала своим друзьям по гольф-клубу, потом по возрастающей всему городку. Орды мальчиков звонили мне после этого. Отец был вне себя. Меня заточили. Я не могла говорить по телефону больше одной минуты. Мать пыталась вмешаться.
«Сонни, - сказала она, - ты должен ей доверять».
«Я знаю что делается с такими детьми. Я вижу их каждый день и ты мне будешь говорить?»
«Как может навредить разговор по телефону?» - спросила мама.
«Вы слышали, что я сказал и больше ни слова об этом. Вы, мисс, повесите трубку через минуту, или я повешу ее на вас. Вы слышите?»
Я слышала его громкие и ясные слова. И мне было все равно, во всяком случае пока, потому что моя любовь к мальчикам прокисла. Второй год в старшей школе, мой кабинет английского напротив кабинета Ская и каждый раз, когда я проходила мимо, там был какой-то шум: смех, болтовня. Мой брат был капитаном футбольной команды, и я хотела, чтобы он был из тех, кто способен шарахнуть Ская о шкафчик, может даже выбить ему пару зубов, но это не мой брат. У моего брата есть медаль за то, что он не пропустил ни одного дня занятий.
Пока что его сестра начала демонстрировать плохое поведение. Мы с друзьями гордились сквернословием, шутками вроде того, что садились поперек кофейного столика в кафетерии и, дав ребятам заглянуть к нам между ног, показывали им палец и схлопывали колени, когда они начинали толкаться и таращиться. Или собирали пряники с подносов, лепили из них нечто похожее на дерьмо и раскидывали по фонтанчикам для питья.
Мы до смерти завидовали мальчикам, имеющим столько удовольствий, поэтому стали вести себя как они: напивались на школьном паркинге перед танцами, ездили на низкосидящих машинах, высовывали локти в окна, швыряли пивные банки, выбрасывали щелчком окурки, иногда спускали штаны и трясли голыми задами перед проезжающими машинами. И при этом думали как показать миру, что девочки получают удовольствие только перестав вести себя хорошо. В конце концов нас стало беспокоить, что те мальчики, которые нам нравятся: студенты, знаменитости, выпускники не приближались к нам на пушечный выстрел.
Однажды я спросила парня в частном клубе почему я не нравлюсь мальчикам.
«Я уродина, тупица или что?»
«Нет, - он почесал под подбородком, - наверное потому, что ты говоришь такие вещи».
«Какие?»
«Не знаю».
«Думаешь потому, что я не даю всем подряд?»
«Ого! Ты не должна говорить такое парню».
«Почему?»
«Это неправильно».
«Но почему?»
«Я не знаю».
«Да ладно... это что невежливо или потому что о сексе, или ты смущаешься? Скажи мне».
«Ты задаешь слишком много вопросов, слишком анализируешь. В этом проблема».
Сказать, что я слишком много анализирую - не значит сказать, что я хорошо учусь. Хорошие оценки, сделанные уроки – все это внезапно прекратилось в десятом классе, когда мать выложила плохую новость, что я не пойду в колледж. Было это в четверг вечером. Я занималась посудой, отец - раскрашиванием по номерам***, и мы напевали хором «Тему из Исхода». Мать перед уходом на работу в «Бредлис»**** протирала плиту и почему-то от нее плохо пахло, то ли из-за месячных, то ли из-за того, что когда я убирала посуду, мы с отцом всегда напевали вместе, и она ревновала. Никто не считал, что в главном мы сходимся. Чисто случайно мы запели одну и ту же песню. Нашими любимыми были «Прощай, прощай, черный дрозд», «Сентиментальная поездка», «Сегодня вечером» и «Исход». После «Исхода» я сказала: «Ма, я подумала, что хочу учиться лучше в Коннектикутском университете, чем в Южном или Центральном. Туда труднее поступить, но сам университет лучше».
«И кто будет за это платить?»
Странно, я никогда не думала о деньгах, хотя мои родители жили бедно и это было любимой темой моей матери. Я наивно полагала, что любой достаточно умный человек может учиться в колледже.
«Не знаю. Есть ведь ссуды какие-то или что-то вроде?»
«Мы с отцом оплачиваем достаточно счетов. Так что перестань мечтать и иди на курсы быстрой печати. По окончании получишь хорошую работу».
«Я не собираюсь быть секретаршей».
Она подняла конфорку, протерла под ней и сказла: «Посмотрим».
«Я перееду в Нью-Йорк».
«Помечтай». Она поставила конфорку на место.
Я стиснула зубы и подумала, что не пойду в колледж, а пойду прямо на Бродвей, но это разозлило меня. Потому что я была не просто большой актрисой, а еще и умной. Я поняла это в седьмом классе, когда решила, что моя семья это скопище идиотов с отвратительным пристрастием к телевизору. Чтобы быть от них подальше я каждый вечер ссылала себя в подвал, там была комнатка для отдыха. Еще там водились эти лохматые пауки и я обнаружила, что если уронить на них «Детскую энциклопедию», то их трупы сжимаются до точки. Однажды ночью после такого избиения я раскрыла книгу и обнаружила Вильяма Шекспира, точнее его монолог «Цена милосердия». Скоро я прочла все его произведения в этих книгах, потом Уитмена, Теннисона и Шелли. Я выучила монолог Гамлета и читала его перед зеркалом за баром. Сделав это в седьмом классе, решила, что я гений. И теперь услышав от матери, не прочитавшей за всю жизнь ни одной книги, что я не могу пойти учиться в колледж, я больше чем рассвирипела, потому что это было несправедливо. Кто-то должен был платить.
В эти выходные мы болтались с друзьями и бросали яйца в проезжающие машины. Мы ехали мимо "Чойт", дорогой подготовительной школы в центре города и у меня возникла идея. «Остановите машину», - сказала я. «Извини, - обратилась я к маленькому чойтинцу в спортивной куртке, переходящему Кристиан стрит, - не знаешь, где улица Кристиан?»
«Не знаю точно, думаю, что вон та улица», - показал он на следующую дорогу.
«Ты стоишь на ней, задница с ушами!» Я закричала, швырнула в его бейджик на куртке яйцо, взглянула в его глаза, наблюдавшие как оно стекало на грудь, и буду помнить до последнего своего дня, как неверие на его лице сменилось огорчением. Мы рванули оттуда, друзья гикали, присвистывали, хлопали меня по спине.
Мне показалось, полицейская машина завернула и поехала за нами, но только показалось.
Теперь, когда отца повысили с простого полицейского до сыщика, стало хуже. Поверьте, быть плохой девочкой, отец которой разъезжает на машине без полицейской раскраски, - не веселая прогулка. Однажды я нарядилась как беременная женщина, побрызгала волосы спреем с сединой и купила кварту джина. Потом в автоколонне поехала к большому костру по случаю важной футбольной игры в честь Дня Благодарения*****. Несмотря на мороз мы открыли окна и пели «Элинор Ригби», когда стукнули впереди идущую машину, сзади идущая врезалась в нашу – эффект домино. Мы вышли, повреждений не было, кроме маленькой вмятины на передней машине Рональда Коваса. Он махнул рукой и мы поехали к костру.
Вернувшись домой, я сразу пошла в ванную почистить зубы, когда зазвонил телефон. Через минуту мама позвала: «Бев, отец вызывает тебя в отделение».
Мое сердце остановилось.
«Для чего?»
«Ты его знаешь, он мне ничего не говорит».
Я посмотрелась в зеркало и сказала: «Ты не пьяна. Ты не пила. Ты не сделала ничего плохого. И если этот человек обвинит тебя, то есть все основания разозлиться на него». Это была ложь по системе Станиславского и она творила чудеса. Я рассматривала подобные вещи как ценную практику для сцены. Множество раз я не только прямо, но чистосердечно, когда мать заставляла, положив одну руку на библию, другую – на сердце, клялась, что не делала того, что кроме меня никто просто не мог сделать, всему миру это было ясно. Отец усадил меня в маленькой зеленой комнатке, сам уселся за столом.
«Ты пила», - сказал он.
«Нет», - сказала я.
«Ты знаешь Рональда Коваса?»
«Да, мы были там, где столкнулись три машины. Он резко затормозил, будучи в середине колонны, и мы стукнули его».
«Виноват всегда водитель задней машины, не имеет значения, что делает машина впереди. Это закон. Может быть ты была не слишком внимательна. Может быть вы все».
«Ты всегда предполагаешь худшее. Нас тоже кто-то ударил сзади, ты знаешь».
«Кто вел твою машину?»
«Я не доносчица, как это ничтожество Ковас».
«Да. Остри. Смотри только где. Я уже знаю, кто вел машину. Тебе следует быть со мной откровенной, иначе твою подругу, водителя, могут замести. Это была Беатрис?»
«Да».
«Она не пила, а ты пила?»
«Нет! А ты не думал, что Рональд Ковас пил? Не думал, что он пытается прикрыть свою задницу?»
«Подбирай выражения».
Я напялила свой лучший вид невинно пострадавшей и прикинулась, что слезы душат меня. Это было нетрудно - я испугалась до смерти. Я видела как копы проходят в офис через холл. У меня подкосились ноги. Если найдутся свидетели, которые подтвердят, что я пила, отец возмутится не на шутку. Он может ударить меня, когда мы придем домой. И уж точно запрет меня и возможно на всю жизнь.
«Тут в одной комнате устанавливают детектор лжи. Мы получили его из Хартфорда****** для дела, которое расследуем.- сказал он, - поклянешься на нем, что ты говоришь правду?»
Капля пота скатилась из моей подмышки. «Ладно. Приведи тогда и Рональда Коваса, заставь и его пройти тест. Тогда посмотрим, кто из нас лжец».
Оказалось, что детектора лжи нет. Это был блеф и я выиграла ставку.
Придя домой, я изо всех сил постаралась изобразить все это матери. «Он не доверяет мне. Всегда предполагает худшее. Я не выдержу. Как ты только вышла за него замуж?»
«Ты знаешь отца. Он по природе очень подозрителен».
«Чтоб он в литейном цехе работал».
«Ты, я и лицо на Луне. Тогда я может и оплатила бы медицинские счета. Но не с твоим отцом. Он хотел быть копом, изменить свою жизнь, а не пробивать время на рабочей карточке и быть под надзором начальника».
Когда мне было четыре года, до того, как отец стал копом, он заливал бензин в гараже на углу и каждый день я приносила ему сэндвичи в бумажном пакете. Когда он видел меня, то улыбался так, будто я озаряла его день, потом, пока он ел, я сидела на его коленях. Иногда засыпала, положив голову ему на грудь, убаюканная теплом его тела и громыханием проезжавших со свистом грузовиков. Иногда разглядывала красно-зеленую розу «Американская краса» на его предплечье. Тогда я считала, что этот цветок – самая красивая вещь на земле. Теперь он серый, как газета, и как только я натыкаюсь на него взглядом тут же отворачиваю глаза.
- Ты должна была отговорить его становиться полицейским, - сказала я, - это разрушило мою жизнь.
- Не дело жены говорить мужу кем ему быть, - сказала мать.
- Он-то постоянно говорит, что ты должна делать.
- В семье брюки носит мужчина.
- Я никогда не выйду замуж.
- Ты изменишься.
- И закончу как ты? Никогда. Хоть миллион лет пройдет.
- Смотри, не услышал бы отец такие разговоры.
=====================================================
* В США школа имеет три ступени: elementary (классы с первого по четвертый), middle (классы с пятого по восьмой) и high (классы с девятого по двенадцатый). Я счел уместным перевести high как старшая, если elementary - начальная, middle - средняя. Прим перев.
**A Hard Day's Night. Прим. перев.
*** Сеть дешевых универсальных магазинов. Закрылась в начале 2000-х годов. Прим. перев.
**** Создание картины путём раскрашивания пронумерованных зон соответствующей пронумерованной краской. Прим. перев.
***** Отмечается в четвертый четверг ноября, обычно сбором всей семьи, приезжают даже издалека. Прим. перев.
******Столица штата Коннектикут. Прим. перев.
==================================================
Глава вторая http://proza.ru/2013/03/18/357