Всем нам прекрасно известна картина Василия Сурикова «Боярыня Морозова». Некоторые, возможно, даже помнят пафосные объяснения экскурсоводов подле этого полотна: что вот, мол, не покорившаяся, пострадавшая за приверженность своей вере женщина, жертва царского произвола… и т.д. и т.п. А на картине – еще далеко не старая, красивая женщина с лицом фанатички и горящими глазами поднимает вверх два перста – символ старообрядчества, за приверженность которому официально и наказана ссылкой в Боровский монастырь.
Только оказалась в цепях и в простых санях Феодосия Прокопьевна Морозова, в девичестве – Соковнина, «матерая вдова» и одна из богатейших боярынь России вовсе не из-за приверженности старообрядчеству. Это был лишь формальный повод. Фактическим послужила непомерная гордыня Феодосии, возомнившей себя выше земных царей, и прилюдно сие демонстрировавшая. Ибо, ко всему прочему, была еще и с тяжелым, склонным к истерии характером, усугубившимся ранним вдовством.
Дочь окольничего Прокофия Фёдоровича Соковнина, человека небедного и к престолу близкого, Феодосия рано прославилась своей красотой и набожностью, а в семнадцать лет была выдана замуж за Глеба Ивановича Морозова – бездетного пятидесятилетнего вдовца, младшего брата знаменитого Бориса Ивановича Морозова. Оба они были в свое время назначены спальниками царя Михаила Федоровича и «дядьками» к царевичам: Борис Иванович – к Алексею, а Глеб Иванович – к Ивану, увы, скончавшемуся в шестилетнем возрасте.
После смерти царя Михаила Федоровича его «дядька» стал фактическим правителем России. Ко всему прочему, род Морозовых, изрядно «прореженный» в свое время «зачистками» Ивана Грозного, владел тысячами дворов и десятками тысяч крепостных. К концу сороковых годов XVII века братья Морозовы были самыми богатыми людьми в государстве.
Борис женился первым – в июле 1617 года. И по обычаю тех времен приезжал к государю «на завтрея своей свадьбы... челом ударить» и получить от царя благословение. Стольник был пожалован дарами от царя и его матери. Но во что странно: ни имени первой жены Бориса Морозова, ни длительности их брачного союза документы не сохранили. Известно только, что брак был бездетным.
Глеб женился позднее. В невесты он выбрал дочь князя Алексея Юрьевича Сицкого Авдотью. Свадьбу сыграли 18 января 1619 года, а на другой день новобрачные поехали во дворец к царю Михаилу челом ударить. Царь «пожаловал стольника Глеба Ивановича Морозова, как приезжал на завтрея своей свадьбы государю челом ударить, благословил его: образ Живоначальной Троицы, оклад серебрен золочен басмянной, венцы сканные; да кубок серебрен золочен с кровлею на высоком стоянце, по кубку и по стоянцу ложечки короткия, под пузом у кубка на древе стоит мужик литой в правой руке топор поднял в верх; на кровле у кубка под пузом и по стоянцу травки спускныя белы; на кровле травка с нацветы. Весу гривенка 40 золотник. (Взят с поставца у погребново ключника у Федора Красново.) Да 10 аршин бархату червчатаго, цена по рублю по 20 алт. аршин. 10 аршин отласу жолтово, цена по рублю по 10 денег аршин; 10 аршин камки куфтерю лазоревого, цена по рублю аршин. Сорок соболей, цена 25 рублев.
От государыни и великой старицы иноки Марфы Ивановны стольнику Глебу Ивановичу Морозову благословение: образ Бориса и Глеба, обложен серебром, венцы сканные; 10 аршин отласу червчатого по рублю аршин; да сорок соболей, цена 20 рублев.
От государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Русии стольника Глеба Ивановича Морозова жене Овдотье Олексеевне благословения: образ Спасов обложен серебром; 10 аршин камки куфтерю червчатого, цена по рублю по 3 алт. по 2 денги аршин; 10 арш. камки лазоревой, цена по 25 алтын аршин. Сорок соболей, цена 20 рублев.
От государыни великой старицы иноки Марфы Ивановны Глебовой жене Морозова Овдотье Олексеевне благословение: образ Пречистыя Богородицы обложен серебром; 10 арш. камки адамашки жолтой по 26 алт. по 4 д[енги]. аршин; да сорок куниц, цена 12 рублев».
Сицкие приходились родственниками Романовых и после свадьбы близость Морозовых к престолу еще более укрепилась. Оба брата были в «поезжанах» на свадьбах царя Михаила Федоровича – и в 1624 году с княжной Марьей Владимировной Долгорукой (которая вскоре неожиданно умерла), и с Евдокией Лукьяновной Стрешневой в 1626 году. А потом, как уже говорилось, стали «дядьками» царевичей. Был в те времена обычай, что царские дети после рождения находились на попечении мамки и других женщин, а с пяти лет переходили на руки дядьки «для бережения и научения». Это была боярская должность, на нее или назначали боярина, или переводили в боярский сан нужного человека.
Жена Глеба Ивановича вошла в список важных родственных лиц, из которых составлялся список «приезжих боярынь», обладавших правом приезда к царице на обед по назначению в известные праздники или торжественные дни. Чин приезжих боярынь заключал в себе главным образом государево или царицыно родство, т. е. их родственниц по мужьям или по рождению.
Но и приезжие боярыни рассаживались за столами, даже если бывал указ сидеть «без мест», с учетом их старшинства, по степени близости по родству. При этом родственницы царя всегда садились выше родственниц царицы, даже выше ее родной матери. В числе приезжих боярынь были и жены окольничих и стольников.
Брак Глеба Ивановича и Авдотьи Алексеевны продолжался около тридцати лет, но был, как и у старшего брата (рано овдовевшего), бездетным. Огромное богатство семьи Морозовых могло оказаться «выморочным»: со смертью обоих братьев род неизбежно пресекался.
Вся надежда братьев была только на новый брак Глеба Ивановича, и в 1649 году он женился на родственнице царицы Марии Ильиничны. Феодосия, таким образом, считалась выданной замуж «из дворца», тут же стала «приезжей боярыней» царицы и пользовалась ее особым расположением.
16 января 1648 г. на свадьбе у государя «в отцово место» был боярин Борис Иванович Морозов, а «в материно место» – Авдотья Алексеевна, жена его брата боярина Глеба Ивановича, который был назначен оберегать спальню новобрачного царя Алексея. Для Авдотьи Алексеевны это было самое высокое положение, которого могла достичь боярыня в те годы, и быть бы ей в числе первых приезжих боярынь.
А через десять дней Борис Иванович… женился вторым браком на Анне Ильиничне Милославской, которая была моложе его на тридцать лет, и стал государю свояком. Государь пожаловал Борису Ивановичу к свадьбе свою отцовскую постелю со всем убором, а царица – три сорока соболей. Увы, ни молодость знатной супруги, ни богатые царские дары на свадьбу не могли заменить того, чего так жаждал старший Морозов – наследника. И второй брак оказался бездетным.
А вот Глебу Ивановичу повезло больше. Через год после свадьбы молодая супруга родила ему сына, крещенного Иваном. Радости отца и дяди не было предела: новорожденный был не только продолжателем рода Морозовых, но и самым богатым в России наследником. Увы, единственным, больше детей у Феодосии не было. Зато было несметное богатство.
В одном из многочисленных имений Морозовых — подмосковном селе Зюзино была обустроена по западному образцу одной из первых в России роскошная усадьба.
По воспоминаниям современников, «дома прислуживало ей человек с триста. Крестьян было 8000; другов и сродников множество много; ездила она в дорогой карете, устроенной мозаикою и серебром, в шесть или двенадцать лошадей с гремячими цепями; за нею шло слуг, рабов и рабынь человек сто, оберегая ее честь и здоровье».
А через тринадцать лет скончался Борис Иванович и оставил в наследство брату неслыханное богатство — 7254 крестьянских двора, а все еще молодой вдове, сестре самой царицы – горькую долю бездетной, одинокой женщины, которой оставалось искать утешения только в церкви.
Но задолго до этого произошло событие, в буквальном смысле слова расколовшее Россию и имевшее самые неожиданные последствия для многих людей, вне зависимости от их знатности и богатства. Произошел церковный раскол и в 1654 году возникла новая, так называемая «казенная» церковь.
Эта церковь была узаконена в 1654 году, когда собравшийся в Москве церковный собор принял реформу обрядности, подготовленную патриархом Никоном. Конечно, смысл проводимых реформ был значительно глубже, чем просто новые правила начертания имени Иисуса Христа или предписание креститься тремя перстами вместо двух.
Новые обряды вызвали протест среди значительной части духовенства, прежде всего низшего духовенства, которое увидело в них иноземное влияние, угрозу чистоте истинной православной веры. Вскоре чисто церковные распри приобрели довольно большое влияние в народе.
В одном из документов тех лет говорится: «Огонь ярости на начальников, на обиды, налоги, притеснение и неправосудие больше и больше умножался, и гнев и свирепство воспалялись».
Молодая Федосья Морозова, отличавшаяся редкостным темпераментом, да к тому же начитанная (редкость для женщин того времени!), своевольная, энергичная, не нашедшая в браке со старым мужем обычного женского счастья, приняла сторону гонимой «старообрядческой церкви». Боярыня еще при муже открыто исполняла старые церковные обряды, отличаясь непримиримостью к «никонианам» - последователям нового церковного толка.
Как знать, может все и обошлось бы оправлением обрядов по старому чину в домовой церкви, да щедрой денежной помощью другим раскольникам: муж был хоть и любящим, но суровым, да и перечить царской воле никому бы не позволил. Но в 1662 году Глеб Иванович умер, оставив тридцатилетнюю вдову хозяйкой неисчислимых богатств и… саму себе хозяйкой.
Но молодая вдова неожиданно для всех начала чудить, избравши для себя едва ли не монашеский удел и тесно сошедшись с протопопом Аввакумом – вождем раскольников, который держал ее, мягко говоря, «в черном теле». Ибо боярыня, обуреваемая многими чисто земными страстями, «томила» тело власяницей, но и власяница не всегда помогала.
«Глупая, безумная, безобразная, — писал ей Аввакум, — выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия»*.
Уличал Аввакум Морозову и в скупости: «А ныне... пишешь: оскудала, батюшко; поделитца с вами нечем. И я лише разсмеяхся твоему несогласию... Милостыня от тебя истекает, яко от пучины морския малая капля, и то с оговором».**
Неистовый протопоп был прав, но не учитывал того, что Морозова по своему положению была «матерая вдова», то есть вдова, которая управляет вотчинами только до совершеннолетия сына. А Морозова очень любила своего Ивана. Поэтому она и пеклась о том, «как... дом строен, как славы нажить больше, как... села и деревни стройны». «Матерая вдова» хранила для сына богатства, накопленные его отцом и дядей. Она надеялась, что сын, как бы ни сложилась судьба матери, будет жить в «земной славе», приличествующей его знаменитому роду.
Академик А.М. Панченко, исследуя письма Морозовой к Аввакуму, пишет, что в них нет рассуждений о вере и считает, что Феодосия «не мрачная фанатичка, а хозяйка и мать, занятая сыном и домашними делами». Увы, последующие поступки боярыни опровергают академическое мнение.
Она словно не понимала, что царь не станет долго терпеть ее фанатичные причуды, что все благополучие семьи может в одночасье рухнуть. Но прекрасно знала: нужно во что бы то ни стало защитить любимого сына от всевозможных бед, прежде всего – женить его, отделить от себя, обезопасить. Она даже советовалась со своим духовным отцом насчет невесты: «Где мне взять — из добрыя ли породы, или из обышныя. Которыя породою полутче девицы, те похуже, а те девицы лутче, который породою похуже…»
Неоднократно присутствовала в «новообрядной церкви» на богослужении, что старообрядцами рассматривалось, как вынужденное «малое лицемерие», а на самом деле диктовалось все тем же материнским инстинктом. Так что непреклонность в вопросах веры боярыни несколько преувеличены историками и старообрядцами.
*Аввакум имел в виду пример преподобной Мастридии, житие которой боярыня знала по Прологу (под 24 ноября). Героиня этого жития выколола себе глаза, чтобы избавиться от любовного соблазна.
**Со своей точки зрения Аввакум был прав. Когда читаешь, что боярыня послала в Пустозерск восемь рублей, «батюшку два рубли одному, да ему ж на подел шесть рублев з братьею Христовою», то невольно вспоминается колоссальное богатство вдовы. Однако это была не просто скупость, а и домовитость рачительной хозяйки.
Живая она жила, ибо, наполняя свои сундуки и кладовые, подыскивая достойную невесту сыну, одновременно – перестраивала домашний уклад своей жизни по монастырскому образцу: открыла двери своих роскошных московских хором перед нищими и монахами, юродивыми и убогими, щедро подавая милостыню. Не между «старой» и «новой» верой она разрывалась – а между религиозными убеждениями и материнскою любовью.
Царь Алексей Михайлович, всецело поддерживающий церковные реформы, пытался повлиять на боярыню через её родственников и окружение, а также то отбирая, то возвращая поместья из её вотчины. Возможно, иную боярыню без затей постригли бы в монастырь, но… царя удерживало высокое положение Морозовой и заступничество царицы Марии Ильиничны.
А события тем временем развивались стремительно и пугающе. В 1664 году из ссылки вернулся духовный глава раскольников - протопоп Аввакум. Здесь же останавливались и находили материальную поддержку и многие другие «расколоучители» из разных концов страны. В конце концов Москва стала одним из центров староверческого раскола. Здесь действовали «старолюбцы», имевшие связи в кругах высшей светской знати и столичного духовенства.
А дом боярыни Морозовой («инокини Феодоры», как она теперь себя величала) превратился в «штаб» этого центра. Феодосия Прокопьевна перестала ездить во дворец, отвергла святости официальной церкви, еще с большим рвением занялась благотворительностью.
Некоторые историки называют поведение боярыни «самоотверженной борьбой с официальной церковью и царской властью». В это чуждо вериться хотя бы потому, что по происхождению и положению Морозова сама была частью этой власти. А вот религиозная экзальтация, доходящая до фанатизма, просматривается совершенно четко. И пришла к ней боярыня от безысходности.
Не одна Морозова была молодой вдовой, страдавшей от женского одиночества: на Руси давно уже нашли средство от такой беды – молодой полюбовник. Так поступила, например, царица Прасковья Федоровна, супруга царя Иоанна Пятого, сводного брата Петра Великого, когда овдовела в тридцать лет. Общество благоразумно закрывало на это глаза, а церковь ограничивалось лишь мягким увещеванием, да «условным наказанием».
Но когда в 1668 году умерла вдова Бориса Ивановича Морозова боярыня Анна Ильинична, сестра царицы, а в следующем году и сама царица Мария Милославская, у Феодосии Прокопьевны практически не осталось заступниц перед царем, недовольным ее ревностным соблюдением старых обрядов.
Бог бы с ними, с чудачествами «благочестной» боярыни, но ее пример увлек в раскол новых сторонниц, в том числе сестру Морозовой княгиню Урусову, вполне благополучную замужнюю женщину и многих других. Особенно быстро стали увеличиваться ряды ее сторонниц после того, как в декабре 1670 года Морозова тайно постриглась в монахини под именем Феодоры и стала открыто манкировать церковными и светскими мероприятиями при дворе. А это уже рассматривалось как прямая измена.
Под предлогом болезни Морозова в начале 1671 года отказалась от участия в свадьбе царя Алексея Михайловича и Натальи Нарышкиной. А ей на этой свадьбе надлежало «в перьвых стояти и титлу царскую говорити». Разгневанный царь несколько раз присылал к Феодосии Прокопьевне своих приближенных с выговором, но она не покорялась. Последними приезжали боярин Троекуров и князь Урусов, муж её сестры с уговорами хотя бы принять церковную реформу. Морозова обоим ответила решительным отказом.
Царское терпение, даже у такого кроткого и незлобивого государя, как Алексей Михайлович, тоже имеет свои пределы. Он надеялся, что упрямая родственница образумится, еще почти год, но Морозова, как говорится, «закусила удила» и начала уже открыто проповедовать «нечестивость новой веры и власти царевой, под нее подпавшей». Вечной ее заступницы, царицы Марии, уже не было в живых, а молодую царицу Наталью Кирилловну интересовали только развлечения, да первая беременность, протекавшая на диво легко. Видно, кто-то шепнул царю, что «бесноватая раскольница» может напугать царицу или какой-нибудь вред зревшему плоду нанести. Это было уже серьезно.
В ночь на 16 ноября 1671 года боярыню Морозову ее и сестру, княгиню Урусову, а также еще нескольких знатных боярынь взяли под стражу. Но ни уговоры патриарха, ни увещевания других архиереев не смогли сломить упорства староверок. Морозовой угрожали и пытками, и дыбой, и сожжением на костре. Она в ответ кричала, что любые телесные муки примет во имя истиной веры.
Феодосию в кандалах содержали на подворье Псково-Печерского монастыря.
Однако, несмотря на строгую стражу, Морозова продолжала поддерживать общение с внешним миром, ей передавали еду и одежду. Она получала письма от протопопа Аввакума и смогла даже причаститься у одного из верных старой вере священников. Но одно из писем принесло страшную весть: скончался её обожаемый сын Иван. На этом земная жизнь боярыни действительно закончилась, ибо «нашло на не великое помутнение разума». Проще говоря, Морозова помешалась.
Официально это подтвердил сам патриарх, который в присутствии духовных и гражданских властей беседовал с Феодосией в Чудовом монастыре. Решив, что она больна (боярыня не хотела стоять перед патриархом и весь допрос висела на руках стрельцов), попытался помазать её освящённым маслом, но Феодосия яростно воспротивилась. Боярыню вернули под арест и стали уже всерьез готовить к публичной казни.
Когда Морозову подвергли пытке, она с дыбы кричала в умоисступлении:
- Вот что для меня велико и поистине дивно: если сподоблюсь сожжения огнем в срубе на Болоте, это мне преславно, ибо этой чести никогда еще не испытала!
Ни уговоры, ни угрозы, ни мучительные пытки не могли сломить дух Морозовой. Друг и наставник боярыни Морозовой, истовый защитник старой веры, протопоп Аввакум писал о ней так:
«Персты рук твоих тонкостны, а очи твои молниеносны. Кидаешься ты на врага, аки лев».
Страстное желание Морозовой быть публично сожженной, пострадать за веру, могло бы исполниться, настолько велик был гнев царя. Но тут вмешалась почти вся аристократия: раскольничество было, в основном, распространено среди «черного люда» и позволить публично истязать и затем предать огню представительницу одного из шестнадцати знатнейших родов России было невозможно.
За Морозову и Урусову заступилась любимая сестра царя, царевна Ирина Михайловна. В результате в 1663 году прямо от приготовленных столбов для сжигания Морозова, Урусова и Данилова в простых санях, закованные в «конские железа» были отправлены в Боровский Пафнутьев монастырь.
Путь в острог знаменитой боярыни и запечатлел впоследствии на своей картине В. И. Суриков, хотя так ли на самом деле выглядела мятежная боярыня – сказать трудно, прижизненных изображений, равно как и описаний, не сохранилось.
Возможно, царь и не прислушался бы к голосам защитников «поединщицы», изрядно попортившей ему кровь: на Руси, бывало, казнили и более знатных персон. Но публичная казнь дает человеку ореол мученичества (если, разумеется, народ на стороне казненного, а именно так и было: народ воспринимал борьбу царя и Морозовой как духовный поединок). Этого царь боялся больше всего, боялся, что «будет последняя беда горши первыя». Поэтому он обрек Морозову и ее сестру на «тихую», долгую смерть. Но вот четырнадцати слугам раскольниц повезло куда меньше: за принадлежность к старой вере их в конце июня 1675 года заживо сожгли в срубе.
Правда, умирала Морозова не так героически, как собиралась.
- Раб Христов! — взывала замученная голодом боярыня к сторожившему ее стрельцу. — Есть ли у тебе отец и мати в живых или преставилися? И убо аще живы, помолимся о них и о тебе; аще ж умроша — помянем их. Умилосердися, раб Христов! Зело изне-могох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика.
И когда тот отказал («Ни, госпоже, боюся»), она продолжала униженно вымаливать у него хотя бы хлебца, хотя бы «мало сухариков», хотя бы яблоко или огурчик. Жажда жизни в ней была – неистребимой. Как знать: предложи ей кто-нибудь из священников отречься от ереси и принять новую веру «за калачик», несгибаемая женщина могла бы и сломиться. Но священников к ней больше не подпускали.
Первой от голода умерла княгиня Урусова, потом боярыня Морозова. Ее держали под стражей, пока она была жива, и оставили под стражей после смерти в ночь с 1 на 2 ноября 1675 г. Тела раскольниц — в рогоже, без отпевания — зарыли внутри стен боровского острога: опасались, как бы старообрядцы не выкопали их «с великою честию, яко святых мучениц мощи».
Но память о мятежной боярыне убить так и не сумели. Раскольники почитают ее среди своих мучеников, а обычные люди, даже не подозревающие о том, что когда-то на Руси был церковный раскол, впечатляются почти иконописным обликом женщины в цепях с грозно поднятыми вверх двумя перстами.
И все грех гордыни: «… это мне преславно, ибо этой чести никогда еще не испытала!»
А ведь не овдовей она молодой, не было бы ни цепей, ни острога, ни… бессмертия.