Любите ли вы Достоевского?
Индивидуальный опыт прочтения
Звучит иногда такой странный вопрос. Любить можно Пушкина, Стендаля, Толстого. Или Флобера и Набокова. Но в применение к произведениям Достоевского слово «любить» не совсем подходит. Можно ли любить ранящее нас? Да, конечно, как можно любить муку – и вполне в духе Федора Михайловича. Но есть тут свой, особый, неповторимый оттенок. Верно, и оттого Достоевского редко перечитываешь.
В юности его романы ошеломляют нас. Весь этот круг идей, вопросов, чувств. Но потом, как верно заметил Георгий Адамович, закрадываются некие сомнения. Есть некоторая шаткость, искусственность в построениях, конструкциях романов. Подозреваешь надуманность, изломанность, преувеличения - «достоевщину» одним словом. Но если повзрослеешь как читатель, открывается новый Достоевский. При всех неумелостях прежнего. Да и неумелостях ли?
Да, никак не скажешь, что книги написаны хорошим языком, с формальной точки зрения. Если под «хорошим» понимать язык Пушкина, Толстого, Бунина. Ни красоты, ни простоты, ни заботы о стиле. Ни, ни, ни... Зачастую длинные, многословные периоды. И персонажи говорят похожим языком, что еще Лев Толстой отметил. В общем, не слишком гармоничный язык. «Лихорадочный, вкрадчивый, назойливый, единственный, неповторимый, несносный говорок» по определению Георгия Адамовича («Комментарии»). Но как быстро привыкаешь к этому «говорку»! И кажется, другим языком такие романы и не могут быть написаны.
У Сергея Довлатова, в повести «Наши»:
«Был, например, такой исторический случай. В одном из своих романов Достоевский написал: "Рядом находился круглый стол овальной формы…"
Кто-то прочитал это сочинение в рукописи и говорит:
– Федор Михайлович, вы оговорились, надо бы исправить.
Достоевский подумал и сказал:
– Оставьте так…»
Ведь нужен был Федору Михайловичу зачем-то этот «круглый стол овальной формы»!
Да, «работы над словом» у Достоевского не заметишь. Положим, к примеру, у Пушкина в «Капитанской дочке» тоже не заметишь. Но у Пушкина выделка слова преодолена, скрыта. И можно только догадываться, сколько труда положено на чудесную простоту и легкость. Федор Михайлович и не озабочивается по такому поводу. Ему некогда, ему не до пустяков, он спешит... И поразительным образом эта внутренняя спешка, это частое дыхание – вся направляющая сила прозы – находит совершенное воплощение в «несовершенном» языке. Кавычки тут более чем уместны. Таков его метод. Осознанный или интуитивный?
Иногда писатель от метода отступает, во вставных новеллах. Таков в «Подростке» рассказ Макара Ивановича о жестокосердном купце. Или в «Братьях Карамазовых» рассказ старца Зосимы. Автором которого вполне можно бы счесть и Льва Толстого. Хотя бы по хорошему, ясному русскому языку. И потом, кто же читая Достоевского, не вздрогнет порой от его метких, парадоксальных фраз? «Да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской?» - «лгать можно и искренно» - «с выбритым до гадливости лицом » -«несколько дурных привычек хорошего тона» - «вдохновение выдохлось»- «молодая старуха»...
А сон Мити Карамазова в Мокром? «Почему бедно дитё?» Всего-то страница, но невольно заподозришь автора в тайном от всех писании лирических стихов. Верно, Федор Михайлович усмехнулся бы такому предположению...
В выдержке, олимпийски спокойном взгляде, Достоевского тоже никак не обвинишь. Автор явно увлекается, «пережимает педаль». Джозеф Конрад о «Братьях Карамазовых»: «Страшно неудачно, слишком эмоционально и раздражающе». Федор Михайлович и сам крайности замечает. И тогда одну крайность пытается вытеснить другой крайностью. Увидев, что перелил меда в иных монастырских сценах «Братьев Карамазовых», он тут же, для равновесия, хватается за тему «упрежденного естества». Смешав, таким образом, запахи меда и тления. Усредненного аромата не получается. Но крайности находят взаимное оправдание своего существования.
Разумеется, кое-что выглядит совсем необязательным. Например, длиннющую речь прокурора на процессе Дмитрия Карамазова просто невозможно дочитать до конца. Чуть менее длинная речь адвоката ее не компенсирует в стилистическом отношении. Но автору необходимо высказаться. Он не обращает внимания на художественную целостность, стройность. Почти не обращает внимания... Очень хочется Достоевскому разоблачить модную в его эпоху тенденцию – осуждать или оправдывать, опираясь на теоретические построения. Красноречив прокурор, с его пафосом обвинения эпохи во вседозволенности. Красноречив и адвокат, привыкший срывать аплодисменты за схему «человек - жертва обстоятельств». Но оба, со всеми своими психологическими изысками, проходят мимо подлинного обстоятельства дела, мимо человека. И «мужички не подкачали», отправили Митю на каторгу.
Вообще Достоевский сильно эксплуатирует своих героев, желая высказаться их устами. «Великий инквизитор», «швейцарские» истории князя Мышкина... Автор и достоверностью может пренебречь. Трудно поверить, что Андрей Макарович, этот «подросток», самостоятельно додумался до того, что, мол, никто не вправе требовать от человека быть материалом для счастья будущих поколений. Мысль новая для эпохи народнической агитации. Глубокая мысль Федора Михайловича, завоевавшая свои права разве лишь лет через сто. Но писатель не смущается. Он «компенсирует» такое несоответствие, позволив подростку где-то вести совсем детские речи.
Писатель не слишком со своими героями церемонится. Он ставит их в нужные ему, автору, ситуации. И действие развивается не столько по внутренней необходимости повествования, сколько для реализации замыслов автора. Но Достоевский в первую очередь – писатель сложный. И замыслов его вы заранее не отгадаете. Неожиданности поджидают читателя на каждой странице. Достоевский писатель непредсказуемый и действие непредсказуемо, как сама жизнь. И персонажи у писателя совершенно живые, непредсказуемые люди. На длинной дистанции они осуществляют цели автора. Но здесь, сейчас, на этой странице – действуют, думают, чувствуют по своей воле, самостоятельно. Часто спонтанно, но всегда оправданно, в соответствие с правдой о человеке. Этот вот глубоко продуманный и прочувствованный хаос и создает высшую, неповторимую реальность у Достоевского. Как же тут было обойтись без «неумелостей», столь раздражающих иных эстетов? Стройная композиция, художественная законченность, выверенный стиль, гармоничный язык – для произведений иного рода. Льва Толстого, например.
Так уж повелось в России, что говоря о Достоевском, приходиться упомянуть и Толстого. И не случайно. Оба писателя - как два вершинных полюса русской литературы. С разными писательскими, художественными методами. Так в физике различают два вида течения жидкости, с разными закономерностями: ламинарное и турбулентное.
У Георгия Адамовича есть интересное наблюдение. Мол, при известных допущениях (немалых), «Записки из Мертвого дома» мог бы написать и Толстой. Как отмечалось выше, и история старца Зосимы вполне в русле художественных методов Толстого. И сюжет вполне толстовский! С этой дуэлью, побитым денщиком, раскаянием офицера. Но вот ведь что интересно. Получается, Федор Михайлович мог написать что-то «толстовское». А мог ли Лев Николаевич что-то написать в духе Достоевского? Кажется, нет...
Есть талант писательский, и есть талант художественный. Они не вполне совпадают. Талант художественный в первую очередь – талант обобщений, соразмерности, талант в ширину, если угодно. Талант писательский в первую очередь – талант частного, локального, глубины. Схема, конечно. Но, возможно, нечто объясняющая. Пускай в литературной действительности, оба дара взаимосвязаны и не всегда различимы.
Возьмем «Анну Каренину». Прекрасно написанный роман. Но ведь прав отчасти и Николай Некрасов со своей эпиграммой.
Толстой, ты доказал всей силою таланта,
Что не годиться женщине гулять,
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.
Обобщения коварны. Проблема в целом романа, как она представлялась Толстому, со временем тускнеет. Вызов общественному мнению открытой изменой, преступление против брака и наказание...
И войны пройдут, и мир изменится. А война человека с самим собой, неустроенность человека в самом себе никогда не пройдут. Пока человек остается человеком, а не каким-то новым, неведомым нам существом. И романы Достоевского останутся...
Разумеется, ни Толстой, ни Достоевский, не исчерпываются всякими там проблематиками. Но мы говорили о полюсах. Поэтому на не вполне законный вопрос «кто из них выше?», есть и не вполне законный ответ. Толстой выше как художник, Достоевский выше как писатель. Объединяет же их главное: пристальный интерес к человеку. С которого и начинается настоящая литература. Недавно еще, с «Дон-Кихота» Сервантеса.
Общее у обоих писателей и в неудачах. Как всегда, вредит тенденция. О морализаторстве у Толстого сказано много. Тенденциозность у Достоевского встречается редко. Но в наибольшей концентрации в «Бесах». В наименее удачном из его романов. В сущности, по настоящему живой, по настоящему «достоевский» герой в «Бесах» - старший Верховенский. Ну, и генеральша отчасти. Именно их отношения и есть подлинный нерв романа.
Критики досоветские и советские особенно привыкли обвинять Достоевского в реакционности. Например, Мережковский заявляет: «В Достоевском воплотилась вечная метафизическая сила русской реакции, сила сопротивления старого порядка новому. Не сломив этой силы, на преодолев Достоевского и достоевщины, нельзя идти к будущему». («Горький и Достоевский»).
История многое расставила по своим местам. И теперь, из этого самого «будущего Мережковского», прошлое видится яснее. Если судить именно по книгам, Достоевский предстает писателем непредвзятым. Реакционер? Да, автору претят ограниченность и самомнение отрицателей. Но и от власти, с тем же набором свойств, он не в восторге. Прямой критики нет, но отношение чувствуется. Но это в первую очередь отношение не к политическому аспекту власти, и даже не к социальным институтам, а гораздо шире – к общественным установлениям, к утвердившимся нормам общественного бытия.
«Итак, даже у наших нянек чин генерала считался за предел русского счастья и, стало быть, был самым популярным национальным идеалом спокойного, прекрасного блаженства». («Идиот»).
Писателю прежде всего интересны люди, поэтому и обобщения у него вне идеологические.
«Но некоторая тупость ума, кажется, есть почти необходимое качество если не всякого деятеля, то по крайней мере всякого серьезного наживателя денег». («Идиот»).
Понятно, что в век «направлений» деятели раздражаются. Наживатели молча глотают пилюлю...
«Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут, только бы с них достало...». («Подросток»).
Ну, это, кажется, о наших уже временах...
В романах Достоевского жива зековская ирония. Присущая и таким, непохожим на него писателям, как Герцену и Чернышевскому.
Федор Михайлович ничего не упрощает, всегда оставляя возможность по разному взглянуть на людей и явления. Какие характерные оговорки: почти всякого деятеля, серьезного наживателя денег.
Писатель чуток к веяниям века. Атеизм претит Достоевскому. Но какие удивительные суждения у Версилова (Достоевского!) о том, что люди, потеряв Бога, должны были бы особенно ценить и любить друг друга! И в атеисте писатель видит не врага, а человека, достойного жалости. При этом и о верующих у Федора Михайловича не всегда однозначное мнение. «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?»
В «Братьях Карамазовых» судейские чиновники не слишком привлекательны. Следователь Порфирий Петрович в «Преступлении и наказании» достойный человек.
«Жидков» Достоевский не жалует. Но отделяет их от евреев. Писатель повествует о Федоре Павловиче Карамазове. «Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами», а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но «и у евреев был принят»».
Карикатурны поляки в «Братьях Карамазовых», да и не только там. Но в «Записках из Мертвого дома» поляки заслуживают сочувствия и уважения.
Разумеется, читатель не может и не должен держать в памяти все книги писателя. Поэтому есть, есть в произведениях привкус антисемитизма и полонофобии. Что делать... Федор Михайлович кидается в крайности, широк, ему бы себя сузить. Но тогда бы не было такого писателя.
«Перегибы палки» зачастую и вредят произведениям. Вы помните удивительную по силе заключительную сцену в «Идиоте»? Когда двое, почти уже помешанных людей, Рогожин и князь Мышкин, проводят ночь подле тела убитой Настасьи Филипповны? А потом невзрачный эпилог с карикатурными похождениями Аглаи...
Но что самое главное. Достоевский сострадает любому человеку в несчастье. Поляку, еврею, атеисту, нигилисту, проститутке, убийце. Сострадает и животным. Шарику и белой собаке в «Записках из Мертвого дома», Жучке в «Братьях Карамазовых», Азорке в «Униженных и оскорбленных». Это взгляд арестанта. А бывшими настоящие арестанты не бывают. В «Идиоте»: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества». Всем бы такую реакционность!
Если вдуматься, вчитаться, весь мир Достоевского – глубоко неустроенный мир. И Россия – терпеливая и несчастная страна. Все больные вопросы века проходят по страницам книг и через душу читателя. Кто сказал, будто Толстой зеркало русской революции? Ленин, кажется? Ерунда! Достоевский - зеркало русской революции. Но зеркало не обязано радоваться отражаемому.
Впрочем, Достоевского Ленин ненавидел. Но что взять с такой отмороженной души? У Бунина, в «Окаянных днях». «Съезд «Советов». Речь Ленина. О, какое это животное!»
Давно отмечено, что ситуации и герои у Достоевского повторяются. Хорошо это или плохо? Вообще-то ситуаций и типажей на свете не так уж и много. Но оттенков – миллионы. Действительно, писатель таскает своих персонажей из романа в роман, как Снейдерс таскает одну и ту же собаку по разным мясным лавкам. Да простится такое сравнение. Но дозволяется ли писателю такой прием живописца?
Без сомнения, Макар Иванович и старец Зосима, князь Мышкин и Алеша Карамазов, Рогожин и Митя Карамазов – пары родственников. Грушенька и Настасья Филипповна – двоюродные сестры. Есть и другие параллели, другие повторяющиеся взаимоотношения. Кроме того, Федор Михайлович старательно доводит кого-нибудь до самоубийства, упекает на каторгу, или, хотя бы, отдает под суд. Для всякого таланта поменьше такой прием означал бы неудачу. Но у Достоевского повторы дополняют друг друга, обеспечивают контрастность, лучшую раскрываемость действий и характеров. Так колебания близких частот, накладываясь, создают резонанс. Именно поэтому произведения писателя полезно читать в хронологическом порядке их создания. И мы можем быть только благодарны автору за подобную узнаваемость.
Позволим себе гиперболу. Федор Михайлович дает ярчайший пример того, как можно отнюдь не блестяще писать гениальные романы. Бывают и другие примеры, у других писателей, когда блестяще пишутся романы пустые. Кажется понятным, почему Набоков так ненавидел Достоевского...
И в заключение. Если бы к нам прилетели инопланетяне с вопросом «что за существа люди?», что бы им посоветовать? Читайте Достоевского, господа!
2011г.
В 2011 году исполнилось 190 лет со дня рождения писателя и 130 лет со дня его смерти.