На фотографии Михаил Самуилович Качан, автор мемуаров, которые Вы читаете, а тогда , в мае 1964 г., младший научный сотрудник Института гидродинамики и первый заместитель председателя Объединенного комитета профсоюза СО АН.
Культурная жизнь вокруг ДК, разумеется, скрашивала наш досуг и удовлетворяла некоторые из наших впитанных с детства духовных потребностей. А их было много, и у каждого свое. Одни из нас хотели слушать музыку, другие – играть в оркестрах. Одни – научиться красиво танцевать, другие - смотреть лучшие танцевальные коллективы страны. Одни - знакомиться с театральными постановками лучших театров, другие – самим играть в самодеятельных спектаклях. Это худо-бедно, в большей или меньшей степени, Дом культуры как-то еще мог предложить. Хотя далеко не все из-за отсутствия полноценной сцены и помещений для кружков и клубов.
Кроме того, при таком директоре ДК, как Пристенский, мне самому приходилось вникать во все дела Дома культуры. проку с него никакого не было, и я искал замену Пристенскому, но довольно долго найти не мог. От нескольких предложений райкома партии принять на работу кого-либо из работников идеологического отдела райкома КПСС я отказался под разного рода предлогами.
Но вот другая грань наших потребностей, совсем не удовлетворялась. Это доступ к всесторонней информации, большей, чем предлагали нам газеты, в экономике и политике, в информации на любые темы – новых культурных событиях в столицах, новых книгах, новых театральных постановках и кинофильмах. Мы хотели знать, чем живет страна и весь мир. И не только знать, но и, если не участвовать, то, по крайней мере, обсуждать, а иногда и предлагать свои решения по наиболее злободневным вопросам. Мы все же были детьми ХХ съезда, и новый культ кого-нибудь и слепую веру во что-нибудь навязать нам было уже невозможно. Мы уже понимали, что к чему и были бдительны.
Ответом на такие информационные потребности стало создание клубов. Об этом явлении, присущем в те времена не только Академгородку, но и всей стране, уже написали в своих воспоминаниях и Анатолий Бурштейн (президент кафе-клуба «Под интегралом»), Леонид Боярский (второй президент киноклуба «Сигма»), и Евгений Вишневский (тогда уже начавший писать скетчи и репризы для студенческого театра сатиры НЭТИ), он был очень активным участником всех событий в культурной жизни Академгородка.
Но вот что сейчас для всех удивительно: во всей стране оттепель заканчивалась или даже закончилась, а в Академгородке она не только продолжалась, но и разрасталась. Об этом многие пишут, как об имевшем место факте. Мы тогда многое понимали в происходящих событиях, но знали далеко не все, и провидцами отнюдь не были.
Каждый из нас делал свое дело, как умел, вкладывая в него все свои силы. Я часто говорил тем, кто работал рядом со мной: «Делайте все аккуратно. Следите за своей речью. Мы ходим по лезвию бритвы. Шаг влево, шаг вправо – разрежет». Да, мы четко знали, что система может разрезать. Тогда не было в обиходе таких понятий, как «гражданское общество», но мы все его по сути формировали, стараясь делать это без резких движений, постепенно и, как я думал, незаметно. Мы не могли не придерживаться правил игры, установленных в обществе, где мы жили, но мы стремились к тому, чтобы эти правила становились более свободными.
Я абсолютно уверен в том, что те люди, о которых я буду рассказывать, думали примерно так же. Но в клубах выступления порой были резкими, несмотря на призывы их руководителей к сдержанности. Все, что накопилось в душе, иногда выплескивалось наружу. Некоторые выступления были просто отчаянными. Выговорившись и послушав такие же смелые речи, участники клубов начинали чувствовать вседозволенность, а вот этого как раз в стране не было. В конечном итоге, находились люди, которые подробно все докладывали райкому КПСС, и далее все зависело от его отношения к полученной информации.
Стукачество в те годы процветало. В Институте гидродинамики я столкнулся с человеком (потом я узнал, что он назывался оперуполномоченным и работал в госбезопасности), который хотел, чтобы я рассказывал ему обо всех разговорах сотрудников нашего института, которые покажутся мне антисоветскими. Он долго перечислял мои заслуги, успехи, говорил, какое мне оказывают доверие, а потом протянул подготовленную бумагу, которую я должен был подписать.
Я тогда сказал ему, что у меня в жизни другие цели, - наука, а следить за людьми я не умею и не хочу. Кроме того, я, во-первых, не прислушиваюсь к тому, что говорят, а, во-вторых, плохо запоминаю разговоры, могу возвести напраслину на человека, поэтому подписывать какое-либо обязательство я не могу. Так и не подписал.
А потом ребята рассказывали мне, что с ними тоже проводились беседы. Так что, я понимал, что очень даже возможно, что кто-либо из внешне приличных людей даже и подписал такую бумагу. А, может быть, кто-то стучит и из других побуждений. В любом случае я понимал, что наверняка есть кто-то рядом со мной, кто систематически передает мои слова, и они могут анализироваться.
Я не раз и не два слышал отголоски обсуждений настроений людей и общественного мнения в высоких кабинетах секретарей райкома. Отголоски, потому что они при мне обычно прекращали разговор или договаривали тему так, чтобы я не понял о чем или о ком речь. И я понимал, почему они столь осведомлены, но виду не показывал. Но я знал, что это была их каждодневная работа.
Но вернемся к атмосфере Академгородка 1964 года. Она, эта атмосфера свободомыслия в высокоинтеллигентной среде создавалась вопреки здравому смыслу, преодолевая сопротивление идеологических работников, собственных запретов, сидевших в каждом из нас.
Она зародилась во многих группах разных людей практически одновременно. Молодежь всегда собиралась в какие-то группы. А тут почти одновременно возникли группы, где можно поговорить и обсудить. Где практически нет запретных тем. Гд каждый видит вокруг себя людей с такими же мыслями и побуждениями. Куда можно пригласить о-очень знающего человека, и он расскажет что-то о том, что не публикуется. Или покажет отрывки из фильма, который не пустили в прокат. Или расскажет о назревших проблемах экономики страны, о чем в газетах тоже не прочтешь. И это свободомыслие начало проявляться повсюду, и я его начал ощущать почти физически.
Так в Академгородка одновременно создавалась и благодарная аудитория и полемисты с их острыми вопросами и суждениями.
Тогда нам казалось, всё стало можно (слово ВСЁ вовсе не означает абсолютно всё, а ВСЁ в нашем понимании, т.е. НЕ антисоветское, НЕ антипартийное, НЕ противозаконное, но в этих рамках допускалась нами СВОБОДА высказываний, СВОБОДА обсуждений, СВОБОДА предложений, СВОБОДА форм работы, СВОБОДА шуток и пародий, а также много других свобод). Когда никто на нас не прикрикивал, не душил, не запрещал, когда можно было что-то предложить, объяснить, обосновать, доказать.
Да, уже произошли в Академгородке определенные идеологически «незрелые» с точки зрения партийных органов события – выступление Олега Бреусова в Институте неорганической химии в 1960 г., осудившего срыв Хрущевым совещание в верхах, выступление Чугунова на закрытом партсобрании в НГУ в 1961 г., когда он поддержал «антипартийную группу» Молотова, выступление Юрия Никоро на дискуссии «Я и время», организованной «Комсомольской правдой» в ноябре 1962 г., когда он, выступая горячо и, вроде бы с позиций знающего человека, подверг, честно говоря, не очень обоснованной критике новую Программу КПСС. Но ведь осмелился и подверг.
Да, за ними последовали решения партийных органов и даже некоторые «действия», – Бреусов был вынужден покинуть Институт и Академгородок, Чугунову объявили строгий выговор, выступление Никоры обсуждалось в институтах на партийных и комсомольских собраниях. Но все же идеологического зажима в Академгородке, по большому счету, не было.
Руководители институтов СО АН, прежде всего, спасали свою "честь". Для академиков важно было, чтобы их институт не был на плохом счету, чтобы партийные инстанции знали, что там принимаются меры «к недопущению в будущем» подобных выступлений, они даже старались спасти молодых ученых, подающих надежды в науке, дать им возможность продолжать заниматься научной работой, поскольку в каждом из них видели талант, некий потенциал, который может привести к научным открытиям в будущем. Естественно, такая их позиция не была секретом для меня. И, наверное, не только для меня.
Работа парткома СО АН свелась только к реагированию на «проступки», да и то не сильному. Эти проступки осуждались на партийных и комсомольских организациях институтов, выносились решения, где предлагалось что-то сделать, но, никаких сдвигов к ужесточению обстановки, к большему идеологическому контролю над умами и поступками не происходило. Можно сказать, что в этом направлении просто ничего не делалось. Провели собрания, поставили галочку и забыли до следующего случая.
Труднее было райкому КПСС. Думаю, что тогдашний райком партии, с одной стороны, разделял эту позицию, не желая ссориться с Лаврентьевым, но, с другой, должен был показать горкому и обкому КПСС, что он всецело поддерживает политику идеологического зажима, проводимую ЦК и новосибирскими партийными органами. Здесь всегда было определенное противоречие между Горячевым и Лаврентьевым.
Горячев никогда не упускал случая показать академику Лаврентьеву, что он, Горячев, в этих вопросах главнее, и решающее слово за ним. И записки, которые шли из обкома в ЦК КПСС, безусловно дискредитировали Лаврентьева, выставляя научную молодежь Академгородка политически неустойчивой частью общества, способной на любое антипартийное выступление, а академиков и партком, - соглашателями, главной целью которых было не «осудить и предотвратить в дальнейшем», а спасти молодых ученых от «заслуженного» наказания, как, собственно, и было на самом деле. И, по сути, в некоторых институтах, в Президиуме СО АН, и в парткоме многое спускалось на тормозах.
С другой стороны, для меня не было секретом, что большинство коммунистов в институтах и службах СО АН поддерживало жесткие меры против тех, кто хотел большей свободы. Я ведь был членом парторганизации Института гидродинамики и посещал все партийные собрания. Рядовые члены партии (молодых людей во многих институтах почти не было среди них) были воспитаны в духе беспрекословного подчинения вышестоящим органам и ЦК, и для них каждое слово партийной газеты, каждое слово секретаря райкома звучало как приказ к исполнению.
Профсоюзные же организации институтов идеологической работой совсем не занимались. Мы считали, что это не наше дело. Тем не менее, мы отвечали за многое: за репертуар, за содержание журнала «Человек и время», за содержание пьес в самодеятельных коллективах, за всевозможные реплики на капустниках и тематических концертах. Да всего не перечислишь.
Всем этим должен был заниматься худсовет при ДК «Академия» во главе с доктором геолого-минералогических наук. Геннадием .Львовичем Поспеловым, но он у руководителей коллективов никогда предварительно не требовал никаких текстов, он обсуждал только художественную ценность спектаклей, выступлений художественной самодеятельности, не видя никакого криминала в политической направленности этих выступлений, тем более что антисоветской или антикоммунистической направленности ни в репертуаре, ни во всевозможных текстах не было.
Была определенная острота, насмешки над нашими порядками в каких-либо учреждениях быта, торговли, иногда посерьезнее – рассуждали о «вечных» ценностях, но все это не перерастало в откровенно антисоветские или антипартийные выступления, хотя аналогии порой просматривались, и многие их понимали. Понимали, усмехались, но молчали. Эзопов язык знали практически все.
В работу дискуссионных клубов Объединенный комитет профсоюза не вмешивался. Формально клубы числились при ДК "Академия", и мы рассматривали их просьбы о помощи, которую и оказывали, по мере сил и возможностей. А надзором за их политической направленностью пренебрегали, хотя на следующий день после какой-нибудь особенно острой дискуссии мне с упоением передавали ее содержание. Кто как выступил и что сказал. И это был не донос, - в нас видели таких же людей, как они, близких по духу, по взглядам, по интересам, по отношению к жизни и к власти. А вот комитет комсомола был там, "в гуще", но они были заражены такой же тягой к переменам, и оттуда никакие окрики не исходили.
Что касается самих дискуссий молодежи, то среди дискутирующих всегда были представители кафедр общественных наук СО АН и НГУ, которые умело направляли дискуссии в умеренное русло. Их выступления порой казались откровенно революционными, но на самом деле они уводили направленность дискуссий в сторону от радикальных предложений, которые нет-нет, да и возникали. Я думаю, что райком партии и идеологические работники горкома КПСС систематически проводили с кафедрами общественных наук определенную работу.
Но напрямую проводить партийные установки в молодежных клубах было невозможно, - таких деятелей просто освистали бы там. Поэтому на заседаниях клуба преподаватели общественных наук вели себя внешне так же, как остальные, ничем не выдавая себя. Более того, повторю, они иногда высказывали взгляды, казавшиеся очень прогрессивными. Среди этих людей были весьма умные люди с великолепной харизмой, и иногда они даже становились кумирами какой-то части молодежи.
Мне приходилось видеть их в другой обстановке, скажем на бюро райкома, куда меня, так же, как и их, время от времени вызывали на обсуждение вопросов идеологической работы, особенно со студентами НГУ. Вот там их высказывания и оценки были совершенно другими, иногда даже полярными. Они на заседаниях бюро райкома партии были просто другими людьми. Где они были самими собой, понять было трудно, но для себя я понял одно, – откровенничать с ними нельзя. И я держался от них подальше. А ведь некоторые из них были любимцами у студентов, поскольку на лекциях и практических занятиях «позволяли» себе выказывать особые взгляды, даже бравируя этим.