Левое яйцо

Повесть
 
 Вместо эпиграфа

 Все красят яйца в синее, зеленое.
 А я их крашу только в красный цвет.
 Несу их высоко и гордо, как знамена!
 Как символ наших будущих побед!.

 По форме и строению куриные яйца одинаковые. Так было задумано природой и куриным богом. Но нашлись умники, умудрившиеся разделить безобидное во всех отношениях яичко на обычное и левое.

Сколько существуют птицефабрики, столько и существует «левое» яйцо. Правда, за короткое время новейшей истории отечественного птицеводства произошел небывалый рост этой самой яичной «левизны». Такой, что впору караул кричать …
 
 1.
 Кукарекино – небольшой, живописный поселок, основанный в годы торжества командно-административной системы. В те « благодатные» времена, в отличие от нынешних, он не только кукарекал и гагагакал, но еще и мычал, и хрюкал. А между основным своим занятием бойко стучал швейными машинками, пестовал пушного зверя и торговал за границей птичьим пухом и пером…
 
 Птицефабрика с пятью десятками скучающих бараков, в которых содержится многочисленное курино-гусиное племя, расположилась на территории в десять квадратных километров. Более двух миллионов узников кормят, как на убой. Вернее, большинство из них на убой и кормят. У несушек двойная трудовая повинность: первую часть своей и без того короткой жизни они добросовестно и усердно несут яйца, а вторую - заботятся о собственном приросте. Проще говоря, готовятся в убойный цех.

В каждом корпусе, разделенном на две части, содержится около сорока тысяч голов. В промышленном бараке в каждой клетке коротают свой птичий век от восьми до пятнадцати пленниц, в родительском - вдвое больше.

Курица-промышленница обречена на бездетность, в отличие от соплеменниц из родительского стада, в котором не только по статистике, но и по лагерной науке на восемь хохлаток приходится один петух.

 Птичник, денно и нощно охраняемый вооруженные люди, разделен на несколько зон: промышленную, родительскую, гусиную и административно-хозяйственную. В промышленной курица живет от силы год. Выжав из несчастной все, что только можно, ее отправляют под нож. Тем, кому по счастливой случайности удалось перейти на домашние хлеба и жить у кого-либо из лагерной обслуги в частном подворье, живут и несутся по несколько лет.

Кукарекино всегда славился своей продукцией, обеспечивая не только самого себя яйцом и мясом, но и не городского потребителя. А для вкусивших дурной власти чиновников-мироедов стал прямо-таки дойной коровой, которую наловчились доить безо всякой меры и совести.

Кому из нас не доводилось держать в руках мясистые, аппетитные ножки с им всю свою сознательную жизнь. гладенькими, по своему изящными, идеальными по форме яйцами? Наслаждаться их запахом и вкусом?

У кого-то, может быть, яйца с ногами вызывают аллергию, кто-то с рождения на дух не переносит добро, дарованное нам братьями нашими меньшими. Большинство же обывателей питается им всю свою сознательную жизнь.

 2.

 Как только мэр Сэмов прибрал к рукам должность председателя городской думы, он пригласил в кабинет низверженного предшественника Хочупургенко на прощальную чашку чая. К чаю был подан здоровенный отварной петух, жареная курица, а также тарелка, доверху наполненная белыми, как мел, яйцами. Хочупургенко не придал такому меню ровно никакого значения: мэру виднее с кем обедать и чем потчевать. Хозяин города сдержанно поблагодарил за службу и набулькал в граненый стакан восьмидесятиградусной «сэмовки». Демонстративно оторвав у петуха голову, он откусил у нее мясистый гребень и сказал:

- Мы тут подумали с народными избранниками, - глава взял из тарелки пару еще теплых яичек и покачал их в широкой ладони, - и решили посадить тебя...

Хочупургенко слегка побледнел.

- Да, нет! Туда еще рано. На яйца! На яйца посадить. Что скажешь?! Не думал, не гадал?

«Я и так на них сижу» - усмехнулся про себя Хочупургенко. Поначалу он не понял намека, но потом, видимо сообразив, набычился.

- Расслабься, - улыбнулся мэр своей знаменитой улыбкой. - Пока на яйца, а потом еще куда-нибудь пристроим. Мало ли в жизни сидячих мест?! Отсидишь свое, руку набьешь, глядишь, и заберу тебя к себе... к своим поближе. - Хозяин города вульгарно рассмеялся, радуясь собственному остроумию. - Да ты не мнись, бери, пробуй. Специально доставили. Теперь тебе этим добром придется давиться каждый день. Ну, так как? Ударим рекордами по яйцам?!

- Ударим, - смирился со своей участью Хочупургенко. Они ударили по рукам, приговорил петуха с курицей, отведали яичек, поддали хорошенько и разбежались.

«Что ж, - размышлял назначенец, - Яйца, так яйца. Лучше уж на них сидеть, чем в каком-нибудь задрипанном ЖЭКе, или РЭУ. Унитазы с трубами пересчитывать, да слезы старым ворчунам вытирать». Судьба, она ведь не дремлет: все испытания для нас всякие-разные изобретает. Только успевай принимать ее капризы вперемешку с ударами.

Перед собранием трудового коллектива ставленник мэра по совету своей благоверной, а также старого приятеля, бывшего «зама» по депутатской тусовке Наплюйшапки, взявших на себя роль домашних имиджмейкеров, решил основательно поработать над внешним видом, памятуя о том, что встречают у нас не только по одежке, но еще и на рожу-кожу смотрят. Сначала смотрят, а уж потом извилинами шевелят и что-то там себе соображают. Больше всего его беспокоило холеное лицо со здоровым румянцем и злыми, нет, скорее, ехидными усиками. Глаза тоже не внушали доверия: не глаза, а бегающие, с хитринкой, глазки, к тому же, масляные и откровенно похотливые. Такое лицо народ не примет. Директоры на фабрике меняются, как погода осенью, птица кормится из рук вон плохо, несется еще хуже, птичник по уши в долгах, а он явится при всем параде: нате меня! Так не пойдет! Не хватало еще опростоволоситься в самый ответственный момент. С его-то опытом?! Он когда в депутаты выдвигался, к встречам с избирателями – пенсионерами готовился самым что ни на есть тщательным образом – как артист к премьере. Определился с усами, чтобы в глаза не бросались. Надел недорогой, но приличный костюм-тройку, подчеркивающий его поджарую, готовую хоть сейчас в бой, фигуру. Сорочку, правда, супруга подобрала неопределенного цвета – грязно-серого – под стать нынешней невеселой жизни с ее хронической неразберихой. Одеколониться не решился. Слуга, он и есть слуга. Слуга народа. В общем, никакого выпендрежа. Вот и сейчас: назначение назначением, а с обстановкой считаться нужно. Необходимо. Хотя бы для начала. Казаться своим в доску: простым, доступным. С этими людьми ему работать и чуть ли не каждый божий день сталкиваться нос к носу. Каким его увидят, таким и запомнят.

Несколько недель готовился будущий хозяин фабрики к встрече с трудовым коллективом. В роль вживался. Усы его не торчали, как прежде, матюком, но и на корню не умирали. Чего им умирать?! Не в тюрьму же идут вместе со своим хозяином работать?! В глазах затаилась легкая задумчивость вперемешку со страхом. Соседи сразу заметили перемены во внешнем облике экс-председателя городской думы.
 
 - То, что надо! - В восторге хлопал в ладоши Наплюйшапка. –
 
 - И не умничай там особо, знаю я тебя, - наставляла супружница. – Ты не в думе, ты – среди работяг. Поскромнее. Народ любит и принимает себе подобных, а не бесподобных. Если он почувстьвует, что ты инородное тело, тебе, милый, конец.
 
 - С ума сошла?!
 
 - Ну, или начало конца. Не примет тебя работяга, понимаешь?! Даст волю зреющему внутреннему протесту, переходящему в недоверие. Все должно выглядеть так, как хочет того толпа, у которой, ты сам говорил, одно на уме: заработать на кусок хлеба с маргарином и стащить что-нибудь с родной фабрики. На том и держимся.
 
 - Главное – не тянуть кота за хвост: говорить коротко и быстро.
 
 - Может, ясно?!
 
 - Ни в коем случае! У людей должна остаться легкая неясность. Важно, чтобы они соображать не успевали. Короче, интригуй, - поучал дружбана Наплюйшапка.
 
 - Чем?!
 
 - Да хоть бы яйцами! Больше о них говори, рассуждай. Они, по-видимому, там основную погоду делают, потому как вокруг них все крутится-вертится. Самый ходовой товар. И прибыльный. Еще какой прибыльный!
 
 - Чего о них говорить?! Я в глаза их еще не видел!
 
 - А что на них смотреть?! Яйца, они знаешь ли, и в Африке яйца. Насмтришься еще. Так что, постарайся с них начать и ими кончить, - подмигнул друг семьи.
 
 - Это точно, - почесал затылок Хочупургенко. – Хочешь не хочешь, а пялиться на них придется.
 
 - Смотри, родной, не подведи, - кокетливо улыбнулась супружница, а то кина не будет, сам понимаешь…
 
В последнее время хозяйка дома заметно оживилась и даже повеселела, смирившись с участью суженого, с тем, что командовать теперь ему придется совершенно другим фронтом – невидимым, неприметным и, можно сказать, неблагодарным. По правде говоря, больше он ничего и не умеет. А здесь справится. Да и что там справляться? Птица свое дело знает, ты только корми ее.
 
 - Анекдотиком зал приколи, для разнообразия.
 
 - Анекдотиком?! Да, назначение на птичью должность – уже анекдот!
 
 - Не скажите, мил-человек! То вы были слугой народа, а теперь господин. Хозяин. Чувствуете разницу?!
 
 - Вот-вот. Было бы над кем быть господином.
 
 - А зачем над кем?
 
 - Как это?! Хозяин же!
 
 - Над чем, господин хороший! Над чем. Финансы, вот разница. Вы – главный распорядитель кредита. И не только. Ваша подпись – теперь будет на вес золота.
 
 - Убедил, змей! Какой анекдот – то рассказать народу?
 
 - В Грузии, на центральной автостраде, появился новый предупредительный знак: треугольник с парой яиц. Как вы думаете, что это означает?

 - Осторожно, яйца? Сбавь скорость – потом будет поздно? Внимание! Птицефабрика! – гадал кандидат.

 - Нет! Нет! И нет! – ликовал Наплюйшапка. – Все намного проще: в этом месте дорога раздвояится.

Дом культуры птичников был забит до отказа. Каждому хотелось воочию увидеть собственное будущее, помечтать гуртом. Главное – помечтать, а там видно будет. А между делом, как повелось, обсудить, насколько фантазии хватит, нового директора, языками лишний раз почесать – все разнообразие какое-то в их серой, однообразной жизни.

 Ставленник городской мэрии демонстративно провел по усам, подчеркиваятем самым, что он из коренных и что за ним кто-то есть, кашлянул вежливо, и, одарив первые ряды колючим, вперемешку с ядовитой улыбочкой взглядом, начал свое знакомство с трудовым коллективом
 
 - Вы знаете, откуда я, - поднял он указательный палец. - Там думать надо. Крепко думать. Порой, один единственный вопрос, вопросишко, месяцами обдумывать приходилось. А как вы хотели? Семь раз отмерь и только потом - отсеки. Ну, отсекать и резать мы с вами будем теперь постоянно, потому как на живом мясе сидим. Но думать иногда все же придется. Особенно мне. Этой мой, если хотите, крест. Думаю, пожизненный. Работа в городской думе не проходит бесследно. Это – как болезнь. И не хочешь, порой, думать, а приходится. Иначе избиратели живьем сожрут. Попробуй не придумай чего-нибудь многообещающего, щекочащего, так сказать, аппетит, изведут вконец. У меня, извините за откровенность, усы от постоянных думок и придумок поредели, глаза выцвели. Не хочу показаться умнее вас, но голове не прикажешь. Она и ночью умудряется кумекать и что-то соображать. – Увидев в зале два кулака – жены и приятеля- Хочупургенко надавил на мозговой тормоз.
 
- Придумали? Выкрикнул кто-то из глубины зала.
 
 - А то! Иначе и не стоял бы сейчас здесь перед вами. Сразу скажу: революции на фабрике не будет. Но и застоя куриного – тоже. Первое, что я сделаю - это облагорожу ваш поселок. Да и птичий городок тоже. Легализую вынос яиц. Вы перестанете прятать их, как незаконные. - Оратор лихо подмигнул первым рядам. - Будете выносить свои законные яички не таясь, с поднятой головой. Причем, по самой низкой цене. - Хочупургенко проворно вытащил откуда-то два крупных коричневых яичка и поднял над головой. - Они прославят вас! Да-да! Это говорю вам я! О них заговорят везде и всюду: на каждом углу, в каждой подворотне! Клянусь этими самыми яйцами!

Докладчик настолько увлекся собственной маниловщиной, что чуть было не кукарекнул во все свое ораторское горло. - Мы не боимся дикой конкуренции: мы будем с гордостью и достоинством показывать яйца с ножками всему миру! Мы такого с вами нанесем – накукарекаем, что все помрут от зависти. - На ходу перефразировав слова из песни, он пропел речитативом:

- Нам яйца строить и жить помогают! И смачно поцеловав оба яйца, вспотевших в его повлажневших от волнения ладонях, бросил в зал.

- Яйцо идет! Яйцу - дорогу! - едва успела выкрикнуть профкомовская деятельница из бывших стюардесс, «отдубасившая» на неблагодарных общественных харчах три десятка лет.

Каждому хотелось поймать свое судьбоносное яйцо. Руки тянули все: и мужчины, и женщины.

Поймала их супружница Хочупургенко. Завернув подарок мужа в носовой платок, она спрятала его в сумочку. «В руках приятно держать», - метнула она недовольный взгляд на трибуну.

- А ей-то зачем?

- Скоро купаться в них будет.

- Спать на них, не то что купаться! - возмущенно перешептывались конторские.

А будущий директор изрыгал свои планы, доводившие впечатлительных птичников до экстаза. «Каждому - благоустроенную квартиру!» «Зарплата - в долларах! Еженедельно!» Хотел было ляпнуть: «Ветеранам труда еще при жизни по памятнику!», да вовремя придержал развинтившийся язык.

Народ аплодировал, как никогда. Некоторых пришлось откачивать. Двоих с посиневшими от усердия ладонями отправили в реанимацию. «Наконец-то! Дождались!» «Сбросили Тараса-хапугу!» «Теперь заживем, как люди!» - слышалось то тут, то там. Люди повеселели, расправив натруженные плечи.

А он, благодетель все обещал, обещал. Еще минута-другая, и он вырвет из груди свое прламенное сердце! Господи! Чего только не наобещаешь в демагогической горячке! Хорршо, хоть фабрику по мелким частям раздать не предлагал!

Когда на первом заседании гордумы его избрали председателем, он на радостях пообещал осчастливить буквально каждого избирателя.Каждую несчастную семью сделать счастливой и зажиточной. Тогда коллеги-депутатши вынесли его из зала заседания на руках. Хотели было до самого дома нести, да жена отбила.

В конце своей пламенной речи докладчик чуть было не кончил за упокой:

- Нынешняя жизнь с ее придурашной экономикой и идиотскими законами сильно ударила по производству. Да вы, наверное, и сами это почувствовали. Нынче средняя курица обходится покупателю дороже куска свинины.

В зале загудели. Увидев родной пухленький кулачок, Хочупургенко быстренько повернул мозги на сто восемьдесят градусов.

- Но мы не поддадимся на всякого рода около рыночные провокации и ценовой беспредел. Свой прирост мы доведем до такой степени, что в скором времени потребитель не сможет отличить курицу от гуся. А гусь, как вы понимаете, свинье не товарищ! - Вспомнив, что он все-таки мужчина, Хочупургенко решил закончить выступление с того, с чего начал.. Ему аплодировали стоя.

- И последнее. Нам нужно внедрять новые технологии с линиями и цепочками. И прочими заморочками. Постепенно внедрять, но надолго, на века. Эшелоны мяса, пера и яйца пойдут туда, куда мы их направим. А направить нам есть куда.
 
 Под завязку Хочупургенко решил пустить в ход еще один козырь, который, как ему казалось, еще больше приблизит его к трудовому люду.

- Я за строительство новых кормоцехов. Они, я бы сказал, важнее птичьих дворов.

По залу пробежал смешок, затем – еще, и ударившись о стену, хихикнул пару раз, потом захохотал, вот-вот готовый разразиться гомерическим хохотом.

За семейным столом Анна Лексевна докучала подуставшему от многочасовой болтовни мужу:

- За всю нашу совместную жизнь ты не сказал мне столько ласковых, теплых слов, сколько наговорил сегодня об этих чертовых яйцах. Дались они тебе! Тебе яйца дороже или жена?!

- Во-первых, яйца не чертовы, а куриные. Во-вторых, очень скоро они превратятся в «золотые». Посмотрю, что ты потом закудахчешь.

ххх
Первое время новый директор знакомился со своей вотчиной из окна служебного кабинета. «Неужели это все мое?!» - ликовал Хочупургенко, окидывая хозяйским взором фабрику, вызывающую аппетитную слюну.

Ветерок-задира донес из глубины двора зычное мычание. Директор насторожился. Мычание повторилось. «Что такое? Послышалось? Может, мужичье перепилось? Нажрались, сволочи. Ничего, вы меня еще узнаете. Скоро не то что мычать, гавкать будете, как сторожевые псы. Я вас выдрессирую». На всякий случай потер одно ухо, потом другое. Нет, что-то все-таки мычало на фабрике. Не поверив собственным ушам, директор вызвал заместителя.

- Что там за приколы птичьего городка?

- Не понял? - пожал плечами Рвачев.

- А ты высунь ухо в окно.

Мычание сменилось ревом.

- Чем вы тут занимались?! Я на птичнике, мать твою, или в зоопарке?!

- Видите ли, мы не успели ввести вас в курс дела. Кроме безрогой, у нас водится еще и рогатая скотина. А она, как известно, мычит.

- Мычит?! Да она ревет, как оглашенная!

- Это бычки. Буренки обычно мычат. Это особенные коровы.

- Особенные?! Они что, кукарекают? А может, несутся?

- Шутите?! Они горбатые.

Хочупургенко скорчил такую рожу, как будто ему только что предложили поласкать или погладить коровий горб. Как ни пытался главный зоотехник объяснить достоинства и особенности коров, несущих в себе кровь зебу, являющихся представителями древнейших домашних животных, он так и не смог убедить директора в полезности рогато-горбатого скота.

- Это удивительная порода! - патетически воскликнул зоотехник.

- Чем? - безразличным тоном спросил шеф. - Горбатостью?! Нашел, чем хвалиться! Это, скорее, неполноценная скотина, нежели особенная и, как ты говоришь, удивительная. Такую и людям-то, небось, показать стыдно.

- Формально - да, - не сдавался специалист. - Во всем остальном порода эта превосходит обычных буренок. В отличие от них горбуны в условиях плохого кормления не худеют. А главное - обладают иммунитетом к кровопаразитарным заболеваниям.

- И все благодаря какому-то горбу?

- Нет, конечно. Порода такая.

- Спорить не стану. - сдался наконец Хочупургенко. - Ты специалист, тебе виднее. Но как ни крути, как не расхваливай, горб есть горб. Коровы-инвалиды мне не нужны. Так что передай этим уродам, чтоб не мычали. Отмычали свое. Все, что в этом дворе не кукарекает и не несется - для меня не существует.

- А гуси? Они ведь не закукарекают, хоть убей!

- Зато несутся. Ну, гагагакнут разок-другой - переживем. Остальных гнать отсюда палкой.

- Куда? - обрадовался заместитель, почуяв наживу.

- На колбасу, куда ж еще! Мне нужны яйца и мясо. А с этих рогатых-хвостатых что возьмешь?! Ни пуха тебе, ни пера.

- У рогатых свои прелести, у птицы - свои.

- Ну, прелести, они, знаешь ли, у каждого имеются. Даже у нас с тобой.

 Заместитель, озадаченный с ног до головы, рванул на мясокомбинат вникать в суть колбасного дела.

Хочупургенко тем временем предался воспоминаниям. Совсем недавно он любовался из окна светлого кабинета городской думы площадным пейзажем: внизу дышала здоровьем вперемешку с пылью и гарью огромная, с цветниками и сочной травой, площадь, сплошь загаженная кошачье-собачьими фекалиями. Таинственный и разгульный «Интурист», окаменевший от безденежья театр. Снующие мимо сумочники с мешочниками, бомжи с ханыгами. Армия просителей, обивающих пороги администрации и думы. Надоели, проклятые! Всем надо, всем давай! Чтоб вы подавились, голодранцы!

До того достали так называемые избиратели и к ним примазавшиеся, что хотелось выйти на парапет мэрии, снять штаны и стоять наедине с бесстыдством своим весь депутатский срок. Превратили законодательную власть в «Сим, сим, откройся!» На парапет он, конечно, мог бы выйти, а вот до штанов вряд ли дело дошло бы - воспитание не то. Однако, оно проблемы не решает: как шли ходоки-просители, так и идут.

Больше всех достала одна шустрая бабенка из общественниц Спицына. Назойливая, зараза, как сдуревшая от безделья муха. Приперлась к нему в кабинет с сумарями, разложила на столе пестрые вязаные тряпки и с гордым видом уставилась на него.

- Как вы думаете, что это? - схватила она разноцветные детские штанцы и стала трясти ими перед глазами.

- Вы на что намекаете? Штаны, они и есть штаны.

- А вот и нет! - по-девчоночьи взвизгнула Спицына. - то не просто штанишки - это наши знаменитые на весь субокруг «Умелые ручки». Кружок детский. Та-ак, а это? - Легким движением руки «муха» приспособила Хочупургенко на голову какой-то чепчик. «Где-то он уже видел такой?» - застыл в раздумьи депутат.

- Расслабьтесь, слуга народа! - прочитала его мысли общественница. - то я так, для примера. Все разошлось, остался только иудейский. В другой раз я подарю вам прелестный беретик, точь в точь, как у Саддама Хусейна. Недавно мы отправили ему десять посылок вязаных, темно-синего цвета, беретов. Хотите, мы иудейские шапочки на всю думу забацаем?

- Снимите сейчас же! - побледнел Хочупургенко. - Не дай Бог, кто из наших войдет - горя не оберешься!

- Как скажете. Тогда вот носочки вязаные примерьте. Цены им нет! И зимой, и летом как в печке. Только что без дыма и огня. Берите, берите. Наши умелые ручки всегда согреют ваши ножки. Мы вам столько навяжем, до самой старости носить не переносить. А ну, прикиньте. Где тут ваша ножка государственная? А к носочкам тапочки домашние, тоже вязаные. Ой, тужурку, тужурку забыла! Не телогреечка, а настоящее произведение детского искусства. Так, что тут у нас еще имеется? Ага, спальный костюм, пижама для туалета, халатик для душа. Маечка, гетры. Нет, гетры я подарю депутатше Турбе. Прикольная баба, скажу я вам. На левой любви, говорят, помешанная. Теперь встаньте, распрямите. Да не плечи, торс! Зачем мне ваши плечи? Та-ак. Штанишки у нас получились что надо. Тесноватые, правда, кое-где. В мотне жмут. Угадала? Да, распустили вы свое хозяйство, товарищ председатель, распустили. Ну, это дело поправимое. Растянем, развяжем, добавим. Все в наших умелых ручках.

Вошедший без стука заместитель Хочупургенко опешил.

- Бог мой! Что за маскарад?!

- Не оскорбляйте детский труд? - обиделась руководительница «Умелых ручек». - Это не маскарад! Это каторжный детский труд.

- Развяжите меня, - строго потребовал разнаряженный председатель.

- Шутите?! Как же я развяжу все это? Что связано умелыми ручками, уже не развяжешь. Помните? Что написано пером... Вы хотите, чтобы я бескорыстный детский труд коту под хвост? Да они мне уши на затылке завяжут и спицами глаза выколят. Вы их не знаете! Им спицы в руки не клади: целую фабрику за пояс заткнуть могут.

- А от меня-то что хотите?

- С этого и надо было начинать работу с избирателями! Помощи и поддержки. Дайте нам зеленую улицу, и мы обвяжем всю вашу семью. Всю родню, близкую и дальнюю, всю мэрию. Весь город в шерсти ходить будет. Обвяжем с пяток до ушей.

- Поймите, мы законодательная власть, а не исполнительная.

- Не ваша вина. Исполните нашу коллективную просьбу и будете исполнительной. Нам и надо-то всего ничего: помещеньице, денежку на развитие, и заказики. Да, чуть не забыла: а мотню я вам все-таки развяжу. Собственными спицами. Ребятишки мои пока что с этим ремеслом не справятся: опыта маловато. Так что, до скорой встречи через неделю.

«Что же придумать? Своими умелыми ручками она меня до кондрашки доведет. Или она сама сюда дорогу забудет, или я на больничный уйду. Что же все-таки придумать? Надо в народ идти. А где он у нас больше всего пропадает? Правильно! В пивных с банями».

В общей помывочной подслушал он разговор двух приятелей.

- Ты чего не в духе? Со своей поцапался?

- Да нет, с чужой. Контролерша достала. Миллион раз езжу, и миллион раз проездной спрашивает. Запомнить, видите ли, не может. Когда прихвачу пенсионное, когда нет. Стоит над душой и гав, гав. Мол, на лбу не написано: пенсионер или нет?

- Зато в другом месте четко написано, - моргаю я ей. - Отписался уже.

- Да-а, выглядишь ты моложаво. Молодец! - Похвалил собеседника приятель.

- Черт меня дернул покраситься!

- Меня тоже одно время доставала. Станет рядом и жилы вытягивает из-за двух рублей. Слушай, говорю, я из-за тебя и до пенсии не дотяну.

- А-а, так ты еще и не пенсионер?! - кричит она на весь трамвай. - Щас я тебя на штрафик раскручу.

Тут еще «мент» подошел. Ладно, думаю, ты меня сегодня штрафом осчастливила, а я тебя завтра чем-нибудь покруче. На том и расстались. Как-то перед банным днем выпил я стакан денатурата, заел головкой чеснока и пошел на свой трамвай. Иду по салону, все место уступают, отворачиваются, а контролерша как рванула от меня в сторону водителя, так и не отходила от его кабинки, пока я не сошел.

С тех пор в своем трамвае бесплатно езжу.

Полгорода искали для Хочупургенко денатурат. Оказывается, его нынче днем с огнем не сыщешь. «Один стакан для умелых ручек. А второй? Для неумелых», - торжествовал депутат.

В день приема Спицына ворвалась в его кабинет с таким видом, как будто ее только что пытались обокрасть. С сумками, со спицами в руках. В вязаном сарафане, в вязаных босоножках. На голове вязаный бант. Даже сережки в ушах из какой-то грубой серебристой нитки. «По-моему, у нее и мозги вязаные. Вернее, недовязанные», - поймал себя на мысли Хочупургенко. Спицыну поразило гостеприимство и радушие хозяина кабинета. Он был сама любезность.

- Присаживайтесь, - многозначительно улыбнулся в усики председатель думы. - Поближе.

Спицына от удивления позабыла, зачем пришла: растерялась, засуетилась. Вместо вязаных шароваров достала мини-юбку. Смотрит на них, как в афишу коза и блымает.

- Гражданка, слушаю вас...

- Ой, да. Как и обещала, мотню я вам перевязала. С запасиком.

- А вы шутница, - обдал ее перегаром Хочупургенко, который в сравнении с запахом тухлого яйца и рядом не ночевал. - Так что вы там хотели? - отрыгнул слуга народа. - Что просили?

Посетительница брезгливо поморщилась, боясь вдохнуть.

- А-а, вспоминаю: помещение, денег. Еще с заказиками помочь, - деликатно улыбнулся он, обдав ее перегаром.

Она снова поморщилась и как-то тяжело задышала.

- Может, еще чем помочь? - издевался Хочупургенко, дыша прямо в лицо своей мучительнице.

Та дернулась пару раз и затихла. Пока в себя приходила, часы приема закончились.

- Да, чуть не забыл, - остановил он помощника. - Верните этой вязальщице штаны вместе с перевязанной мотней - мне они жмут.

Но это еще ничего. Спицына в сравнении с другим просителем, писателем Пустоглазовым - ангел из народа. Тот вошел в кабинет, словно покойник. Смотрит бесцветными остекленевшими глазами куда-то в сторону и что-то шепчет.

Хозяин кабинета кивком пригласил присаживаться. Писатель сел тихонько и жует.

- Приятного аппетита, - ляпнул Хочупургенко.

Пустоглазов полосонул его тупым, ничего не выражающим взглядом, и беззвучно заплакал. Проплакавшись, вновь принялся жевать бескровными губами.

- Да вы не мучайтесь, запейте, - подвинул депутат стакан воды. - Слушаю вас.

- Меня, брат-депутат, не слушать, меня читать надо, - промямлил летописец. И как грохнет об стол своим «Маленьким Римом». - Пока все вы слушали, читать разучились. А я ведь еще не умер. Я все еще мучаюсь и страдаю. А между этими двумя «хобби» поневоле плачу и горюю. Плачу по доле своей нелегкой, горюю по любви народной. Вам этого не понять, уважаемый, потому как вы не народный. Слезами, порой, обливаюсь по великому и могучему, завещанному мне корифеями российской словесности.

- Куда же он подевался? - робко полюбопытствовал Хочупургенко.

- Кто? - с вялой задумчивостью спросил мэтр, осматриваясь по сторонам.

- Великий, могучий?

- А-а-а. Вот я и пришел у вас спросить: где он? Кто спрятал его!? Кому помешал русский писатель Пустоглазов?!

Писатель хотел было еще разок пустить натренированную за годы собственного безвременья слезу, да, видать, передумал. «На них не напасешься».

- Вы не скромничайте. Раз пришли, значит, чего-то надо. Может, нужда какая, мало ли?

- Юбилей у меня скоро, - равнодушным тоном произнес Пустоглазов. - По мне, так сто лет бы его не было. Но народ. Он ведь не поймет.

- Юбилей, говорите? С этого и надо было начинать, - повеселел депутат. - Будет юбилей, будет и великий, могучий. Правильно? И что же вы хотите?

- Прошу, можно сказать, самую малость, - замялся летописец, изобразив страдальческое лицо. - Давненько я никого ни о чем не просил. Помогите подобрать на мой вечер тех, кто действительно меня любит. Со всеми потрохами, как говорится. Таким, какой я есть. Ни в газетках своих, ни на словах, а по-настоящему. Чтоб вошел я в зал и обмер: глаза у приглашенных горят, щеки пылают. У кого-то слезы блестят. Смотрю я на мой народ и самого в жар бросает. Задыхаюсь не столько от волнения, сколько от этой самой любви. Такой юбилей мне нужен. Другого, не обижайтесь, и даром не хочу. Лучше уж живьем вместе со своим «Маленьким IV Римом» и его языком прямо в гроб, чем видеть вокруг себя холодное участие.

- Как же я подберу вам любящих и преданных людей!? Я ведь не детектор лжи и не экстрасенс!

- Ну, не знаю! Конкурс объявите или тестирование какое. Есть же у вас свои проверенные методы?

- А как же права человека?

- Человека!? А мои?! Кто будет заботиться о моих правах?! О правах юбиляра, известного земляка?! Второго после Шолохова! Мы ведь с ним об одном и том же писали. Я такой пласт поднял, такую глыбу, а вы о каких-то там правах рассуждаете. Или мой «Маленький Рим» уже и не Рим, а так себе?! Пустое место?

- Ну что вы! Правда, он давно уже не маленький, этот Рим. И не балакают в нем, как прежде, и не гутарят, а матерятся в три этажа. А вы говорите, где он, наш великий и могучий русский язык? Он здесь! На улицах и площадях, в ресторанах и ночных клубах. На дискотеках и в школьных аудиториях. Везде!

- Не травите душу, - взмолился писатель, слегка побледнев, - а то и до юбилея не дотяну.

- Не буду, не буду! - поднял руки Хочупургенко. «Там и травить-то уже нечего, - усмехнулся про себя председатель гордумы. - Небось, сплошная мочалка».

На заседании комиссии думы по юбилейным и памятным датам Хочупургенко озадачил депутатский корпус.

- Писателю хочется любви и мы должны ему ее организовать. Причем, не просто любовь на словах, этим никого не удивишь, а настоящую - поголовную. Такую, чтоб до смерти запомнил. Чтоб юбиляра нашего от большой любви пучило и распирало во все стороны.

- Какой роман, такая и любовь, - скучно проворчала старая дева, из бывших учительниц, Прихлопова.

- Вот именно, - не понял Хочупургенко. - А роман у него действительно большой.

- Да, - вступила в полемику депутатша. - Настолько большой, что лет десять его читаю и никак осилить не могу.

- Вы хотели сказать, перечитываю? - улыбнулся непонятно чему председатель.

- Если б хотела - сказала бы.

- Умница вы наша! - воскликнул Хочупургенко. - Вы облегчили нашу коллективную думалку-придумалку.

Юбилейная комиссия под председательством Хочупургенко организовала предварительный отбор кандидатов на торжественный вечер Пустоглазова.

Собравшимся в зале заседаний гордумы раздали по роману юбиляра «Наш маленький IV Рим» и попросили в течение нескольких часов прочитать любую из глав полухудожественного, полудокументального произведения. Первыми сдались дамочки, начавшие одна за другой зевать и шарить скучающими глазами по углам. Мужчины тоже не блистали усидчивостью. На лице большинства из них было четко и недвусмысленно написано: смотрю в книгу, а вижу - фигу.

Отобрали тех, кто прочел хотя бы десяток страниц и не уснул. А были и такие.

В бывший Дом политпросвещения согнали всех, кому по должности и чину положено любить и почитать мэтра вместе с его так и не прочитанным романом. Чествование превратилось в многочасовой панегирик с утомительными дежурными речами и здравицами, перемежаемыми вокально-музыкальными номерами.

Пустоглазова чуть ли не до рыгачки закормили посвящениями и признанием в неиссякаемой любви. Виновник «групповухи» восседал на сцене со скучающим видом, оживляясь лишь при магическом слове «великий». Только оно одно хоть в какой-то мере оправдывало весь этот наспех сляпанный балаган и сдерживало падкого на крайности и обиды писателя от присущего ему уныния.

Как и подобает великому, он набрасывал что-то в своем потрепанном блокнотике, помечая записи галочками с крестиками.

Певичка-филармоничка, дорвавшись до дармовых ушей, посвящала юбиляру один романс за другим, едва успевая перевести дух. Пока что в ее выступлении Пустоглазов не услышал ни одного стоящего слова.

- А сейчас, - судьбоносно произнесла солистка, настроив чувствительную грудь для особого вдоха, - сюрприз, который любовно готовила вся филармония. - В ее глазах блеснули слезы. - Плач-баллада, посвященная великому архитектору «Небольшого Рима».

«Наконец-то!» - едва не выкрикнул писатель. Певица приняла стойку живого памятника и понеслась по высоким и низким нотам героического произведения, пожирая Пустоглазова отрепетированным взглядом. Она пела так, как будто у нее только что вынули душу, оставив один только голос. Пела наотмашь, ударяя по перепонкам плоским звуком, словно металлической лопатой. «Интересно - она народная, заслуженная или просто артистка?» - невольно подумалось Пустоглазову. В голове у него стоял такой звон вперемешку с визгом, что на какое-то время он напрочь забыл, кто здесь юбиляр и чей это вечер?

Солистка закончила плакать балладой, но собравшиеся так и не поняли, где был плач, а где баллада? Крик на высоких нотах был, а вот плач...

- Дорогой, любимый наш Иван Сергеевич! - обратилась певица к умирающему от тоски и одиночества писателю. - Я спою ваш любимый романс...

- Нет! - вскочил юбиляр. - Хватит!

Он чуть было не крикнул «Обрыдло!»

Публика долго еще пела и плясала, но Пустоглазов ее уже не видел и не слышал: он подсчитывал, сколько за вечер было сказано ласкающих слух эпитетов - великий, любимый, знаменитый, непревзойденный... Вышло больше, чем ему стукнуло. На мгновение прозаик задумался, потом побледнел. «Кто будет говорить все это, когда ему исполнится 70, 80?!» Сердце его сморщилось, обмякло, а потом оборвалось куда-то и больше он его не чувствовал. Так и сидел, словно истукан.

Газетный биограф этнического летописца Василиса Седовская устала сдерживать не в меру волнительное придыхание вперемешку со спазмами: все еще не верилось, что вместе с юбиляром дожила до очередного в здешней литературе исторического события. Что дышит с великим земляком одним воздухом, смотрит на все и всех его глазами, что смеет вместе с ним распивать чаи и иметь при именитом книгописце собственное мнение. Ее воля, так она сейчас бы поставила ему памятник. Она даже придумала, какой. Душа писателя в виде раскрытой книги, скроенной из тысяч людских сердец. Наподобие памятников из мраморной крошки. «Если ты есть, Господи, храни как можно дольше раба своего божьего, отмеченного твоей же искрой. Помрет - и писать-то больше будет не о ком. Кругом - одна серость графоманствующая, - Седовская с гордым видом окинула собравших, пребывающих не то в экстазе, не то в психозе. - Одному Всевышнему известно, сколько пришлось ей потрудиться, чтобы подбить своих людей на платоническую любовь к Пустоглазову. Даже похудела от приятных забот и треволнений. - Ничего, вот отдам честь моему юбиляру, тогда отъемся». - Проглотив голодную слюну, журналистка принялась жадно нюхать пачку с любимыми сигаретами. Нанюхавшись, она сладко зевнула и вновь вперила любящий, преданный взгляд в своего пожизненного кумира. Сам он сидел с таким видом, как будто все это торжественное действо не в честь его красного дня рождения, а в честь поминок.

«Видать, наелся дядька славы, что и не рад уже ей, - подумал Хочупургенко. - Какой-то зачуханный, плюгавый. Эти пустые, безучастные глаза, непослушные, беспорядочные волосенки: не писатель, а черт те что. Впрочем, все они у нас тут такие». Ему вспомнились письма-заметки писателя в адрес местных властей, обнародованные на страницах одной из карманных краевых газет. Жалобные и слезные, полные отчаяния и безысходности. Когда читал их, плаксивый тон этих откровений вызывал отвращение.

В них автор больше любил и жалел себя, нежели само писательское ремесло и собратьев по перу. Вроде бы негодовал, и в то же время брюзжал и канючил, выпрашивая у высоких столоначальников очередного признания и куска хлеба. Две газетные полосы стенаний говорили о том, что в последнее время мэтр ударился в эпистолярный жанр. Судя по всему, односторонняя переписка Пустоглазова с властями так и осталась односторонней. Не удалось ему разжалобить, считай, расслезить чиновников, обратить на себя их взор и помыслы.

А потом слово держал сам именинник. Правда, не свое. Он долго и уморительно читал наизусть Пушкина, устремив бессмысленный взгляд в никуда. Раскочегарившись, он что-то молол о невостребованности его творчества, о намеренном забвении его таланта и в его лице всей тутошней литературы. Подарки и подношения, как показала действительность, его давно уже не радовали. Какой с них прок?!

 ххх

Пока что явно палки в колеса гордумцу, переродившемуся в птичника, никто не ставил. Может, кто и носил камень за пазухой, но то ли камень тот вовсе и не камень, а так, то ли носить не умел. И все же, тревожное чувство нет-нет да и посещало Хочупургенко. В особенности, при мысли об одном из своих замов Убийко, работающего когда-то в команде старого Тараса. «С характером, стервец, - злился директор. - Посмотрит, будто по нутру скальпелем пройдется. Ладно бы прошелся разок-другой и в кусты, а то вонзит, подлец, и медленно, словно сверлом или ершиком железным, поворачивает. Садист. И привязался же. Ни на какой козе к нему не подъедешь. А в последнее время вообще спасу от него нет. Так и лезет на рожон. Дурачок, мне тебя в порошок стереть - что высморкаться».

- Слушай, чего ты хочешь? - спросил его как-то Хочупургенко наедине. - На мое место? Кишка тонка.

- Зато у тебя толстая. И когда уже набьешь?! Скоро от фабрики рожки да ножки останутся.

- Ничего, на мой век хватит.

- Недолог же он, век твой.

На совещании при директоре Хочупургенко заявил, что Убийко терроризирует его надуманными подозрениями и упреками, и тем самым влияет на производительность его труда, не говоря уже о душевном равновесии. В результате этого вероломства фабрика понесла в этом году убытки на пять миллионов рублей.

Совещание ахнуло, как будто впервые слышало об этом. Пока охало да ахало, Убийко попросил слова.

- Что еще? - раздраженно бросил Хочупургенко. - Миллион добавить? Поздно, батенька!

- И это тоже. Извиниться надо бы.

- Спасибо и на том! - повеселел директор. - Прошу внимания!

- Коллеги, вы уж извините нашего директора за ложную информацию. Раз пошла такая свадьба с миллионами, то убыток в этом году тянет на все двадцать. С учетом того, на что выбрасывались на фабрике деньги. Наберитесь терпения: я буду долго загибать пальцы. А если моих не хватит, попрошу ваши.

- Я тебе загну! - вскочил Хочупургенко. - Подстрекатель! Да у тебя вместо мозгов сплошная яичница! Вон с моей фабрики!

- С твоей уйду, с нашей - нет.

- Уйду?! Вылетишь, как тот гусь лапчатый.

- Ага, пятьсот первый! Гуси, гуси, га-га-га!

- Лети, лети! А за срыв производственного совещания тебе два строгих выговора. Еще один, и фабрика опустеет без тебя. Объявляю тебе бойкот: бессрочный! Кто «за»?

Убийко плюнул на эту комедь и ушел.

- Небось, спит и видит, когда мы с вами улетим отсюда вместе с теми проклятыми гусями. Не выйдет! Умничать все мастера, а спрашивают с меня. Жрут все, а расплачиваюсь я. Долгами и, простите за откровенность, яйцами. Да-да!

Вскоре замдиректора был объявлен на птицефабрике чуть ли не врагом всего здешнего народонаселения. Да и птиц - тоже.

- Здорово, Семеныч. Ты чего глаза прячешь? - протягивает Убийко руку грузчику.

- Извини, Андрей Петрович, но ты у нас теперь вроде как персона.

- Что за персона?

- А бог его знает. Персона, и все.

- Кто же это меня персонил?

- Сам знаешь, кто.

- Для начальства я может и персона, а ты-то тут причем?

- Извиняй, Петрович, руку не могу подать: времена не те.

- Ты это серьезно? Что, и команда уже дана?

- Ну, дурное дело - не хитрое. Вплоть до понижения в должности.

- Так-так. А тебя-то куда еще понижать?!

- Найдут. За проходную.
 
Убийко чуть было не повторил судьбу старого Тараса. Так же ушел с фабрики, сменил несколько птицефабрик, а на одной даже директорствовал.
 
В последнее время у Хочупургенко ни с того, ни с сего задурило сердечко. Такое вытворяло - вспоминать страшно! Нестерпимо ныло, давило нещадно. Сжималось и разжималось до посинения. А один раз так шпыгануло, будто сорвалось с места и долго металось по всей груди, не зная, где примоститься. Неделю издевалось над своим хозяином, а вчера, перед началом трудовой недели, так рвалось-колотилось, что Хочупургенко грешным делом подумал, что пришла пора копытки отбрасывать. «Точно, старый Тарас к себе тянет, - с ужасом подумал сердечник. - небось, завидует, дурень...»

Ни яйца в рот не лезли, ни курятина. Только до них дотронется, только рот откроет, а сердце как рванет, как дернется, словно шунтируют его без всякого наркоза.

В понедельник битый час волчком металось по грудине. Хочупургенко только собирался о делах служебных подумать, а его тут же р-раз - и в жар. Трясет всего в сердечном ознобе, из стороны в сторону бросает. Еле добрел до кабинета. Не успел в себя придти, как телефон зазвонил. Трубку поднимал, как гремучую змею: по лицу пот градом, коленки дрожат, руки трясутся. «Господи, хоть бы паралич не разбил!» А телефон звонил и звонил - прямо разрывался.

- Куры сдохли, яйца протухли, - прохрипел Хочупургенко в ненавистную трубку. «Получи, сволочь!» - прошептал он так, чтоб было слышно.

- Уже? - спросил до боли знакомый голос. - А говорил, на твой век хватит.

- Кто это? - схватился за сердце Хочупургенко. - Тарас? - голос его задрожал.

- Да нет. Я с этого света.

- Шутишь?! - нервно заржал директор.

- Отчего же? Шутят, когда с того звонят.

- Убийко?! - сначала простонал, а затем деланно удивился Хочупургенко. - Все не успокоишься? Чего надо?

- А что теперь с тебя возьмешь? Куры подохли, яйца протухли. Сам языком еле ворочаешь. Так дело не пойдет! - И положил трубку.

«Вот человек. Сначала сдернул со скандалом, болтался где-то, а теперь, видите ли, вспомнил, благодетель. Язык мой ему не нравится. По яйцам, небось, дармовым тоскует. Поздно, дружок: оттосковался.

- Что, назад просится? - спросил он у секретарши.

- Да это же генеральный директор «Птицепрома»! - выпалила секретарша, втянув шею чуть ли не до лопаток.

- Убийко?!

- Убийко! Обещал навестить.

Хочупургенко долго шарил трясущимися руками по груди, силясь схватиться за разбушевавшееся сердце. «Боже меня храни!» - прошептал он вконец пересохшими губами и побежал к себе в кабинет нажимать на все кнопки переговорного пульта.

На птицефабрику, которой Убийко отдал лучшие свои годы, он прибыл - как и подобает высокому начальству - без предупреждения. «Можно сказать, к себе домой еду, - сказал он заместителям, - чего предупреждать?»

Вся фабрика вышла встречать своего человека. Завидев гендиректора, перестраховщики всех мастей спешили навстречу чуть ли не наперегонки, выстраиваясь в очередь для рукопожатия.

- Здорово, Семеныч! Извини, но руки подать не могу: принцип, - развел он руками. - К тому же, навредить могу. А это не в моих правилах.

Все с гостинцами проталкивались к бывшему заму: кто с яйцами, кто без них. Кто-то живого гуся держал, кто-то ощипанного. Один работяга племенного петуха притащил и вместе с ним кукарекал, заставляя того кланяться.

Те, кто по углам когда-то от Убийко прятались, норовили поближе пролезть - все улыбчивые, преданные. Готовые не только последнее от себя оторвать, но и собственное сердце вырвать в обмен на доброе расположение.

Пупков, тот ведро пупков приволок. Утробов - внутренности всякие. «Котикам, - говорит, - вашим да собачкам». Бригадир первой смены самого лучшего Петьку, занесенного в Красную книгу фабрики, принес. Курощупов - несушку-рекордистку, умудрившуюся нести яйца в три смены. Потрошков мешок с потрохами привез: мол, собакам с соседями раздадите, пусть убиенных поминают. Пуховкин силился всучить гостю корзину с пухом и пером: сам, говорит, всю ночь отбирал - пушинку к пушинке, перышко к перышку. Комбикормов телегу с ценным кормом прикатил: для подсобного хозяйства гендиректора. Леваков с яйцами носился. Утверждал, будто бы особые. «Они хоть и «левые», - кричал он, - зато вкуснющие - аж сладкие. Для нынешней гордумы отбирались». Куроедов размахивал живой, наспех ощипанной, куркой-великаншей, побивающей, по его словам, любого петуха. Попкин со своим гостинцем стоял.

Не остался в стороне и сам директор фабрики. Он зачитал решение трудового коллектива о присвоении убойному цеху имени Убийко.

 ***

В птицеводстве бывший слуга народа, ясное дело, дуб дубом. На первых порах он даже сухой помет от комбикорма отличить не мог: на зуб пробует и уверяет, что никакой разницы. До того, бывало, напробуется, что жена дома разговаривать с ним не может. У вас там, говорит, даже обеды говном пахнут. Тоже мне, нашел работу. «Зато деньги не пахнут» - огрызался суженый.

- Шеф, не обижайся, но небольшой ликбезик пройти не мешало бы, - сказал ему как-то заместитель.

- А я что делаю? - вспылил Хочупургенко. - Ты, наверное, за всю свою жизнь не перепробовал столько куриного дерьма, сколько я за какой-то месяц. От меня люди уже шарахаются.

- Ну, с этим вы справились на все сто. А дальше? Не будете же вы на рабочих планерках только о вкусовых различиях помета и комбикормов говорить?

- Почему о различиях? Могу и о сходстве.

- Поймите, этого мало. Нужно овладеть хотя бы минимумом.

- Это чтобы работать по минимуму? - сострил директор.

- Чтобы курицу от петуха отличить.

- И что же это за минимум такой?

- Всего ничего: хозяйственные особенности - яйцо, птица, мясо, пух, перо, ну и птичий навоз. Последнее отметаем: в навозе вы уже собаку съели. Основные породы птицы, выращивание молодняка, содержание птицы, кормление, определение пола.

- С ума сошел?! Я что тебе, сексопатолог?!

- Зря вы так, шеф. Во-первых, это очень важно, во-вторых - интересно.

- Зачем мне пол? Меня яйца интересуют. И мясо. Яйца, видит бог, несут куры. Вот тебе и весь пол. А породы? На кой черт они мне?! Мне план нужен.

- Не скажите. От породы зависит яйценоскость. Московская, например. Чудо, не курица.

- А-а, московская дворовая! Знаю.

- Это собака. А курица - просто московская. Еще русская белая, орловская, полтавская, ереванская, английские бойцовские. Есть и другие ценные породы: леггорн, род-айланд, нью-гемпшир, виандот, корниш, кокинхины, куланги, бентамки, шабо, плимутрок, суссекс.

- Как?! Как ты сказал? Секс?! Секса нам тут только и не хватало. Я его в думе наелся. Нынче депутат у нас не только глуповатый по природе, но еще и озабоченный.

- Секс тут ни причем. Суссекс.

- Для меня одно и тоже. Да мне легче самому снестись, чем запомнить и выговорить все эти твои породы. Специально пугаешь?

- Лучше уж один раз напугаться, чем каждый божий день на планерках и совещаниях о говне курином рассуждать. Извините.

- Ладно, убедил. Чем ты там меня еще пугал? Полом?

- Будем чередовать теорию с практикой.

- Ты с ума сошел! Я не зоофил.

- Я тоже, но специфика работы требует. Начнем со взрослой птицы, а закончим молодняком, у которого не так-то просто определить пол. Особенно в раннем возрасте. Есть несколько способов безошибочного определения пола у птицы. Например, внешний вид. Давайте начнем с куриного мужика. Хотя бы вон с того петушка, видите? Его нетрудно отличить от курочки по живой массе, величине гребня и косичным перьям хвоста. Жених он и есть жених.

Бойкий петушок, не долго думая, вскочил на серенькую курочку, и ну топтать ее, кося глазами на птичницу.

- Тут и без массы понятно, кто есть кто, - сделал вывод директор.

- Вы способный ученик, шеф! Вот два основных способа определения пола у взрослой птицы. Второй вы и сами успешно определили.

- Два, говорите? - нахмурился директор. - А это?

В соседней клетке один петух сидел верхом на другом, не обращая никакого внимания на начальство.

- Бывают исключения, - замялся заместитель. - Впрочем, как и у людей. Тут уж ничего не поделаешь.

- А вы куда смотрите? - набросился Хочупургенко на птичницу.

- А что я могу? Со сранья красный залазит на белого и сидит на нем целый божий день, как на подушке. Я уже и стыдила их, и разгоняла, и палкой била. Даже водой разливала - бесполезно! Хоть убей!

- Вот именно. В убойный цех обоих! Чем вы тут занимаетесь?!

- Работаем, - покраснела птичница.

- Работаете? Безобразию потворствуете, - кивнул он в сторону спаренных красавцев. - ****ство куриное развели тут.

- Они у меня, между прочим, не спрашивают. Мое дело напоить их, накормить и спать уложить. А с кем спят они - это их личное дело, - выдала работница, погрозив кулачком хвостатым любовникам.

- Пресекать на корню! Всему есть причины. Как могла глупая птица додуматься до такого бесстыдства?! - недоумевал Хочупургенко. - В сменах однополые рабочие? - обратился он к заму.

- По-разному.

- Вот вам и результат. На глазах у директора куриный разврат. Не эту ли ты породу имел в виду? Секс или как ее там?

- Суссекс.

- Во-во.

- Да нет. У той с сексуальной ориентацией все нормально.

- Вот от чего зависит яйценоскость. А ты говоришь - порода. Не порода, а аномальные отклонения.

- Может, кастрировать их? - ляпнула птичница.

- Можно и так, - согласился директор. - А потом - в убойный.

- Допрыгались! - крикнула влюбленным кормилица. - Весь корпус опозорили! - Те лишь кукарекнули в ответ и принялись рассматривать непрошеных гостей.

- Конченые, - махнул рукой директор. - Веди к малолеткам, - обратился он к своему консультанту.

- Сортировка молодняка, особенно суточного, дело ответственное, требующее навыков. Проще говоря, хорошо набитой руки и натренированного глаза.

 - Иначе что?

 - Иначе мальчика с девочкой спутаете, или вообще бесполыми оставите. А это чревато. От грамотной сортировки зависит планирование будущего стада, производственный план и многое другое. Словом, стратегия предприятия.

 Смотрите, как это делается. Берете новорожденного, внимательно осматриваете его клоаку и выявляете половой бугорок. С непривычки можно перепутать пол. Хорошо работать с лупой: все как на ладони. А вот с молодняком постарше немного легче. Видите, у самцов в нижней части клоаки имеется шарообразное утолщение, а у самок его нет. Можно пальцем попробовать, а можно и на глаз. Это на любителя. Смелее, смелее! Чувствуете?! Водите, водите пальцем, набивайте руку.

С утра до вечера осваивал директор половой минимум, но так ничего и не понял. Кто среди пока чтьо еще бесполых цыплят петушок, а кто – курочка. Цыпленок и цыпленок, лишь бы вырос. Ан нет. Им тут науку подавай. Для этого сть специалисты, - махнул он на бесполезную затею. – Им за это деньги платят. А его дело – руководить вверенным ему хозяйством и план давать. Или подобное таковому. Хотя какой к черту нынче план?! Так, говорильня одна. Сегодня и о плане-то говорить страшно. Вернее, немодно. Народ жрет без меры, гребет все подряд – от потрохов до грудки. Сколько ни произведт- все сожрут. Как татаро-монгольское иго. Нет, саранча двуногая. Метут с прилавков все подряд! Распустили желудки до неприличия. Если бы так работали, как объедаются. Тут никакого плана не хватит. Да еще мздоимцев развелось, как собак нерезаных. Глаза – завидущие, руки- загребущие.Всем нужно вовремя пасть заткнуть, чтоб рыло лишний раз не совали, куда не следует. Свои тоже палки в колеса ставят. Каждый норовит, извините, и рыбку съесть, и на хрен сесть. Чтобы даром и побольше. Со своими, правда, проще. Гайки чуток прикрутил, и остепенились. До следующего взбрыка.

Войну директор объявил доморощенным несунам – от заместителей до бригадиров, которые всегда были заодно: вместе тащили, вместе списывали наворованное, вместе занималист приписками. А между полдезным делом реформатор вознамерился на себя как следует поработать. Воюя, легче и проще свои грехи и пригрешения скрыть.

Наведя мало-мальский порядок, больше видимый, нежели действенный, Хочупургенко немного успокоился и даже торжествовал победу. А вот подручные его забегали, заметались. А он на своем стоит: на работу встречает, с работы – провожает до самой проходной. С дерзкой улыбочкой на ехидном лице. «Чтоб ты подавился, сволочь!» - отвечали емсу служивые злыми, полными ненависти глазами, готовыми, казалось, испепелить. Один из «замов», не выдержав испытания голодным пайком, на планерке закатил истерику. Кричит, слюной брызжет:
 
- Что за драконовские методы?! Никакого стимула, никакого подспорья к зарплате! Жена с тещей зверем смотрят, дети хнычут: почему папа перестал от зайчика подарки приносить?!

- Помета - сколько угодно,- издевался директор. - Хоть от зайчика, хоть от меня. Все остальное – через кассу. Служба – службой, а касса, как известно, денежки любит. Для того и существует. И все время ждет поступлений.

«Замы» понурили головы, а бригадиры сильно захрустели пальцами, играя желваками на осунувшихся лицах.

Однако недолго они печалились. В один прекрасный день как по команде изменились: повеселели, приободрились. Подмигивают друг другу, пошучивают. «Что-то тут не то - смекнул Хочупургенко. – Видать, задумали что-то… Но что? Руки укоротил самые плечи, а им как с гуся вода. Ходят, лыбятся как придурки. Смотрят с вызовом: мол, посмотрим, кто кого? Что ж, посмотрим!»

Вскоре по поселку поползли слухи о том, что у фабрики появились здешние конкуренты - домашние птичники, рентабельность которых превзошла все мыслимые и немыслимые ожидания. Дошли слухи и до директора. «Вот оно что! То-то они в последнее время веселенькие. Сам, между прочим, толкнул их на это дело. Нужно быть идиотом, чтобы не додуматься до «левака». Тут особо большого ума не надо. Корма натаскали впрок, птицу - тоже. Молодняка прихватили. И все-таки, где-то эти умники должны проколоться.Только вот где?» Как ни ломал он голову, так и не смог ни догадаться, ни сообразить, где хитрецы-мудрецы сами себе подножку подставят?

Догадался главный зоотехник. Вернее, он с самого начала знал. Знал и терпеливо выжидал, когда придет его время, то и дело потирая от нетерпения истосковавшиеся по собственному делу руки. У него давно уже созрел свой бизнес-план, который ему осуществить - что высморкаться. «Кто смел, тот и съел!» - ликовал зоотехник, подсчитывая мысленно ожидаемую прибыль.

С первыми заморозками потянулись посельчане в новый консультационный пункт по уходу за домашней птицей. Каждая минута квалифицированной консультации, и уж тем более помощи, стоит денег. Плюс стоимость лекарственных препаратов для курино-утиного стада. Все рассчитали «замы» Хочупургенко, а вот о том, как спасти птицу от болезней и падежа - не подумали. С холодами прибыль в домашних хозяйствах резко снизилась. «Не было хлопот у бабы, та купила порося. Так и мы», - переговаривались они между собой.

Притащат в пункт ящики с полуживой птицей, вывалят ее в лекарне и горюют молча. Зоотехник одной рукой успокаивает, а другой приговор хворой птице выносит.

- У этой - чума, пуллороз. У этой - сальмонеллез, кокцидоз, аскардиоз. А у той - рахит, передозировка витаминов. Еще обжорство, аспергиллез, вирусный гепатит и холера. В общем, целый букет болезней.

Старушки со стариками головами сокрушенно качают, а он консультирует, консультирует, не забывая при этом загибать толстые волосатые пальцы: сто рублей, двести... пятьсот, семьсот, тысяча...

За ползимы кубышка его распухла, потяжелела. Впервые в своей жизни он по-настоящему зауважал себя. «Молоток, браток! Так держать!»

Вслед за больной птицей зачастили к нему занедужившие жители поселка. Он уже устал пальцы на руках загибать, а они все идут и идут. «Придется задним числом клятву Гиппократа давать».

Когда-то он учился в медицинском институте. На третьем курсе был отчислен за чрезмерное усердие, граничащее с элементами садизма. Во время практических занятий по лечебному массажу, одержимый студент так увлекся процессом массажирования, что вывихнул лаборанту одной из кафедр обе ноги и чуть было не свернул шею. По «совету» декана опасный студент в срочном порядке перевелся в сельхозтехникум на зоотехническое отделение со специализацией «Мелкий рогатый скот». После окончания несколько лет работал на козлиной ферме. После того, как вожак стада грубо посадил его на рога, перешел в птицеводческое хозяйство. С птицей куда спокойнее: не бодается, не лягается. Бывало, клянет разок-другой, ущипнет - не без того. А если занедужит, то страдает втихаря: не орет, не беспокоит. Болеет и болеет себе молчком. До тех пор пока или помрет, или дождется помощи.

Пациенты разбередили его чувствительную душу: вспомнились мечты далекой юности, клятва Гиппократа, которую он так и не успел никому дать. Вспомнились изувеченные ноги лаборанта, и ему вдруг нестерпимо захотелось помочь этим людям. Кому-то присоветовать, кому-то - лекарства выдать - большей частью от чумы и поноса. Кому-то что-нибудь помять, помассажировать, или просто анекдотик похабный рассказать. Чаще один и тот же, потому как запоминать новые, или вспоминать старые не было никакой возможности: все время уходило на активные консультации. Его уже мутило от жаждущих-страждущих, а они шли и шли.

Как-то утром разбудил его истошный женский крик вперемешку с коровьим ревом. Стоят у калитки и плачут каждая на свой лад.

- Чего ревете?! - ошарашил он спросонья, на ходу досматривая интересный сон.

- Нюська никак отелиться не может, - всхлипывала хозяйка распузатившейся коровенки. - Заело у нее. Сама измучилась и меня измучила, дуреха. Помогите, доктор, а то помрет.

- Помогите, помогите, недовольно буркнул зоотехник, открывая калитку. - Я больше с яйцами беременными дело имею, чем с животиной пузатой.

- Я подсоблю, кадась сама рожала.

Зоотехник натер на руках кровавые мозоли, таская роженицу за рога и копыта.

- Давай, дочка! Давай, милая! - подбадривала ее старушка, поглаживая бока.

Коровка заревела не своим голосом, и что есть силы, лягнула лекаря по голове. Тот зажмурил от боли глаза. А когда очнулся, услышал слабенький дрожащий голос новорожденного. Теленочка назвали в честь доктора: - Мишей.

Не успел Михаил Карпыч дух перевести, как в дверь затарабанили.

«В две руки стучат», -- определил хозяин пункта.

- Выручай, мужик! - с порога крикнул молодой парень. - До города доехать не успеем.

- Корова? - испуганно воскликнул зоотехник.

- Сам ты бык! Племенной!

- Ладно, неважно кто. Надо, значит надо. Заводи.

При виде обливающейся семью потами молодой женщины «врач» побледнел.

- Уважаемый, вы не по адресу. Я зоотехник. Лечу в основном птицу.

- Рогатую? - усмехнулся будущий папаша.

- А-а, это в виде исключения. Дело случая. Плачут обе, как дети, как им не поможешь?

- Ну, тогда еще разок исключись. Мы, хоть и не рогатые, но тоже беременные. Да и какая разница -- птичий врач, скотный или еще какой. Лишь бы врач. Глаз наметан, руки, небось, не крюки - разберутся. Так что, брат, давай не ломаться, а дело делать. Моя жена ничуть не хуже той скотины.

Зоотехник поставил перепуганную женщину на колени и смачно похлопал по ляжкам.

- Прими вправо. Еще. Тужься, что есть силы! Ну?! Растуживайся, а то подохнешь.

Мужчина схватил его за грудки.

- Ты че, змей?! Озверел?! Как же она на четвереньках тужиться будет?!

- Ах, да. Прости, замучился. Несколько суток глаз не сомкнул: то падеж, то понос, то телка растелиться не может. То петуха-маньяка от его хозяйки отдирал. Чуть было до смерти старуху не заклевал. Пока с десяток уколов в задницу ему не всадил - не успокоился.

- Ладно, ладно.

- Да, ладно. Веди ее к стойлу.

- Опять за свое?!

- Я хотел сказать, на кушетку. Та-ак. Для начала расслабьтесь. Теперь протяните копыта. Так. Голову повыше. Сено, сено под голову. А теперь тужьтесь, как при запорах. Папаша, помогайте! На колени! Становитесь рядом и гладьте роженице живот. Да не поглаживайте, а то уснет. Гладьте. Не так быстро - загладите. А сейчас все вместе: и надулись, и потужились. Еще! Еще! Еще разок! Еще раз! Еще много, много раз! А теперь кричи. Сильнее! Громче! Папаша, вы тоже. Представьте на минуту, что вы роженица, и вас раздирает чуть ли не до ушей. Тужимся и орем.

Глядя на муки жены, мужу показалось, что он рожает вместе с ней. Будущий отец так старался, что так тужился и кричал, как будто рожал тройню. В каком-то беспамятстве он вцепился побелевшими пальцами в ногу зоотехника и силился ее сломать. Удар по затылку привел его в чувство.

- Кончай орать, папаша! Теленочка оглушишь. Он уже на белом свете, а ты все орешь. У-у, какой красавец! С прибылью вас, товарищи родители! У вас нормальная, здоровая особь. Роды бесплатно, как говорится, от души, а вот лекарства, увы, разбазаривать за здорово живешь не могу. Не имею права. Тем более такие.

- Что за лекарства? - зашелестел купюрой папаша.

- Разные: от падежа, противочумковые. Снотворное...

- Спасибо. Лекарства себе оставьте, а деньги возьмите - за здоровье сына выпьете.
 
 ***

Профноменклатурщица Танцулькина по молодости работала бортпроводницей. Переманил ее с небес на грешную землю никто иной, как сам Тарас. Уж больно приглянулась ему стюардесса по имени Ганна. Чем он там ее прельстил? То ли яйцо знаменитое показал, то ли курку живую. То ли глазами всеядными. А может, шепнул что на ушко. Махнула Ганна на дела свои воздушные и подалась в его курятник. Поговаривают , будто бы до заоблачных высот она лихо отплясывала в одном из столичных варьете. Глядя на нее сегодня, подобное невозможно даже представить.

Лет тридцать кряду Ганна не столько ведает жилищно-бытовыми вопросами птичников, сколько исправно втирает им очки. Выражаясь здешним языком - втирает яйца. Главная ее обязанность - сглаживать острые углы. За уменье это люди прозвали ее Ганкой-гладильщицей. Эту смежную специальность она освоила блестяще, умудрившись за время своего профкомовского бдения не только не оставить ни одного острого угла, но и пережить нескольких директоров.

По коридору управления Ганна идет, будто по борту самолета. Улыбается направо и налево. Коряво, правда, зато игриво. Бумажку какую-нибудь несет, словно рюмку коньяку. Всех успевает заметить и одарить своей профкомовской улыбкой, натренированной за годы игры в кошки-мышки с трудовым людом.

- Пассажир, куда вы нынче у меня летите?

- В двухкомнатную, Ганна Гавриловна.

- Ах, да. Не волнуйтесь, я обслужу вас по высшему классу. А вы, милая?

- Да хотя бы однокомнатную дождаться.

- Давно летите?

- Дочь уже на выданье, а я все лечу.

- Будет. Будет вам крыша. Я лично прослежу и за полетом, и за приземлением. А вы, милейший? Двадцать?! Ничего, скоро приземлитесь. Я ведь тоже за полет отвечаю. Подойдете потом ко мне, я еще раз изучу ваши документики, с обстановочкой вас ознакомлю и постараюсь объявить вам посадку.

И так всегда. Гладит, гладит жаждущего-страждущего. До тех пор, пока не усыпит его бдительность. А потом возьмет и дулю ему покажет. И все равно она душка. Актриса без сцены. Играет свою роль настолько вдохновенно и чувственно, что люди, послушав ее проникновенные монологи, уходят осчастливленные. Придут к ней туча-тучей, а уходят озаренные. Да что там! Умиротворенные. Лицо сияет так, будто в кармане у них лежит заветный ордер. Всем доволен посетитель: и теплым приемом, и содержанием беседы, и положением дел. Только ключей от квартиры не хватает. Свое искусство сглаживания эта женщина довела до совершенства. Уже, казалось, и сглаживать нечего, а она сглаживает, сглаживает. Языком. И ведь не стирается он. Столько лет чесать им, как наждачкой, и не исчесать?! Невероятно! Ганна сродни старой, доброй корове, лизнет разок-другой и человек обласкан, подобно малому теля. Лизнет начальство по его же личному желанию и дело в шляпе.

Иудушка в юбке. Голоса не повысит, бровью не поведет. Вовремя усыпит вашу бдительность, вовремя объявит вас чуть ли не одним из первых в списке очередников. И даже напросится на предстоящее новоселье. Пройдет немного времени и Иудушка все это спустит на тормоза. Мол, поезд давно ушел и слово данное теперь не поймаешь, потому как не воробей оно.

- Доброе утро, командир, - приветствует она директора. - Какая там у нас сегодня погода за бортом?

- Отменная, Ганна! Над фабрикой чистое, безоблачное небо. Кстати, как там наши пассажиры? - подыгрывает ей Хочупургенко.

- Пока молчат. Молчат и ждут.

- Знаем мы эту их игру в молчанку. Затишье перед бурей. Мы должны быть во всеоружии. Послушай, дом еще не сдан. Давай наведем в твоем сумасшедшем, неблагодарном хозяйстве порядок. чтоб очередники не скублись промеж собой, а главное - нас с тобой лишний раз не бодали, давай козу им заделаем: перерегистрацию объявим. Новые списки, новая очередность, туда-сюда. Возня с бумажками. Пора, пора перешерстить списки очередников. Вбросьте в трудовые массы парочку горячих объявлений: так, мол, и так. Готовится к сдаче жилой дом, который со своей фабрикой переживает далеко не лучшие времена. И чтобы она, многострадальная, и дальше кукарекала и неслась, ей нужны здоровые, работящие руки и натренированные ноги. Постарайся всеми известными, доступными тебе способами, отшить залежавшихся на печи очередников: инвалидов, пенсионеров, ветеранов труда и прочих иждивенцев. Им-то на кой черт квартира?! Живут же где-то? Кто-то получит положенную ему квартиру, а кому-то, извините, пинка под зад. Словом, кому «чо», кому не «чо», а кому «чось» через плечо. Ганна, у нас с тобой новый ответственный маршрут и мы должны его успешно преодолеть.

Угол полета пернатого лайнера заострил сам Хочупургенко. Он резко изменил все координаты, микроклимат в салоне так называемого самолета, провел положенный инструктаж с помощниками и со стюардессой.

Приходят пассажиры, то бишь, очередники, в профком, а Ганна им с порога:

- Милые мои! Что же вы со мной делаете?! Где пропадаете? Я уже извелась вся. У нас теперь другая очередь, другие списки. У нас все другое, а вы спите.

- Ласточка моя. Откуда же мне знать, что тут у вас новое, а что старое? Я год бревном пролежала. Сначала одна ноженька отказала, а потом - другая. Как сговорились.

- Ой, бедняжка вы наша! Ну надо же быть сообразительней и расторопней. Одну ногу парализовало, нужно было сразу бежать в профком. А вы обрадовались. Небось, лежали и вторую ждали. Вот она и отказала. Не надо было ждать. С одной ногой можно столько сделать. Сама пережила.

... Давно это было. В то время она уже считалась «звездой» ночного варьете. И надо же такому случиться: в самый ответственный момент, накануне премьеры новой танцевальной программы «Гадкий утенок», закупленной американскими туристами, «забастовала» ее любимая нога. Еще на генеральной репетиции Ганна почувствовала недоброе: как будто черти разрывали надвое и тянули ее ногу во все стороны. Она так и не поняла тогда, куда именно тянули.

В первой части сказки солистка не чувствовала под собой ног. Будто и не было их в природе. Да и не нужны они были в тот момент. Гадкий утенок он и есть гадкий. Что с него возьмешь?! Куда ему идти с его-то рожей? Она и не шла никуда. Сидела себе и сидела. До второго отделения. А когда пришла пора преображаться в красотку, то есть в прекрасную птицу, нога взяла и отказала. Одеревенела снизу доверху и хоть ты что ей. Хоть оторви и выбрось. Но артистка есть артистка. Ганна не только стояла на одной ноге, расточая по сторонам обворожительную улыбку, но еще и прыгала по сцене. Как та стрекоза. Иностранцы на ушах стояли от восторга. «Вот и все, - объявил голос за кулисами. - Гадкий цапленок превратился в прекрасную птицу, пожалуй, самую длинноногую на свете: он превратился в гордую цаплю». На одной ноге цапля проскакала три почетных круга по сцене, помелькала между столиками, не забыв при этом собрать неплохие чаевые (на память о встрече) и подержав голову на плече руководителя тургруппы, ускакала, крикнув напоследок первое, что пришло ей в голову из школьной программы по истории: «Сарынь на кичку!»

Ганна редко вспоминала о том чудесном превращении. Да и что вспоминать о нем, если на нынешней, производственной, сцене своих чудес хватает. Командир ее прежний где-то тихо-мирно катапультировался, не оставив точных координат.

Приземлился он у обочины предгорья Большого Кавказа, подальше от досужих людских глаз. Вместе с ним высадился десант наемных строителей: каменщики, кровельщики, столяры, плотники. Вскорости, вдалеке от здешней цивилизации, в живописном местечке, рядом с лесным озером и земляничными полями, выросло небольшое поместье с хозяйственными постройками. Владелец сего частного подворья открыл в лесных своих владениях домашнюю ферму, которую по личной договоренности с тайными агентами с птицефабрики должны были регулярно снабжать его кормами для птицы и удобрениями.

Посмотрит он на живность пернатую и фабрику вспомнит. Хорошее все-таки было место! На отшибе, на природе. Никто рыла не совал, не умничал. Звонками, правда, доставали. А так, райский уголок. Только что без ангелов. Интересно, вспоминают о нем? Народ-то, он ведь по природе своей неблагодарный, беспамятлливый. Пока перед глазами у него мельтешишь, должностью своей на него давишь, волей-неволей еще как-то с тобой считается. А стоит соскочить с должности - тут же морду воротит.

Раздумья навели его задумчивый, с грустинкой, взгляд на большущие кучи куриного помета. - Помнит, помнит, народ-то, чего там! - повеселел бывший директор. - Не все, конечно, кому надо помнят. Навозец вон потихоньку - помаленьку привозят: птичкам моим занятие да забава.

Куры с петухами без устали разгребали во все стороны помет, высматривая для себя всевозможные лакомства.

Хочупургенко и в самом деле вспоминали, и довольно часто: поносили самыми непотребными словами. Все припомнили ему люди, перемывая косточки бывшему своему начальничку: что пришлый да незваный, что не хозяин вовсе, а так, сбоку - припеку. Что вороват не в меру и жаден. Первый директор фабрики Тарас тоже приворовывал, чего там, но и дело знал, как никто другой: все у него кипело, на будущее работало. Все крутилось и вертелось. Себя не обделял, но и людей не обижал.

Что бы не предлагали, не советовали Хочупургенко его приближенные, он радовался как ребенок - только что в штаны не ходил. Посоветовали ему как-то купить в Ростове-батюшке аппарат по определению болезней у птицы, так он всю ночь уснуть по-человечески не мог: дурной навар покоя не давал. Его воля, так он через чудо-машину эту не то что птицу несмышленую - весь трудовой коллектив готов был пропустить. Так с ехидной улыбочкой на хитроватом лице и уснул под утро.

Технику ту вскорости купили. Радость эта обошлась фирме вдвое дороже. Как и задумалось. 350 тысяч рубчиков быстренько и незаметно разошлись по своим карманам. Разгадали этот фокус-покус в Головном управлении - в Птицепроме.

За время непродолжительного своего царствования в птичьем государстве, Хочупургенко поставил его на колени: закрыл убойный, консервный и швейный цеха, распродал почти всех коров с бычками. А главное - поднаторел по части «левого яйца», о котором в последние годы здешний народ складывал целые легенды.
Подбирая себе среду для обитания, он быстренько смекнул, что у людей его полета есть два проверенных пути, два маршрута: либо повышение, либо глубокое подполье. Третьего, как говорится, не дано. Оно, может, и дано, да только этим третьим он не занимался.

С тех пор директорствует теперь на личном птичнике, все также не имея должного представления о правилах ухода за домашней птицей: кричит и бросается на нее почем зря, пинает и бьет ореховыми прутьями. Бедная птица шарахается от него, как от чумы. Он то и дело хватает ее за хвост, а не за крыло, поэтому стадо ходило куцехвостым. Петухам до того было стыдно и неловко перед невестами, что они долгое время отказывались слезать с насеста: ни ели, ни пили, ни кукарекали. Впору хозяину садиться и кукарекать, чтобы несушки вкус к жизни не потеряли.

Бывший директор выжал из птицефабрики все, что только мог: яйцо, мясо, пух, перо. А из птичьих шкурок нашил себе тужурки, комнатную обувь, портмоне и портфели. Все сгодилось в хозяйстве его лесном.

Как-то на городском рынке, где появлялся он инкогнито, любуясь лотками с яйцами, подслушал он разговор:

- Федь, говорят, директора бывшего, ну того, что петушка племенного пригрел и на дрессировку посадил, посадить хотели. Столько всего понаутащил, даже установки холодильные.

- Я - другое слышал. Есть у него где-то в горах хитрая дача. Он там, вроде, в ссылке добровольной пребывает. Обиженным прикидывается. Наша фабрика отсылает ему передачки: помет «Камазами» возит. Небось, в благодарность за то, что чуть было по миру не пустил. Так вот, ребята из гаража мне рассказывали. Привезли они ему как-то очередную порцию дерьма, а его дома нет. Целый день прождали. К вечеру заявился.

- Слушай, шеф, - говорит ему бригадир, - ты бы хоть обедом покормил, а то дорога дальняя, пока до дома доберемся.

А он им:

- Откуда деньги, мужики?! Не поверите, на бобах сижу.

- Ну, ну. А удобрения? За так, что ли?

- Так это вместо зарплаты. Я ведь за два года работы на фабрике ни копейки не получил. Теперь вот говном выбирать приходится.

Шофера со смеху и про обед забыли.

- Поехали! - махнул бригадир. - А то еще чего доброго, дерьмом накормит.

Вывалят ему гору помета на фазенде, сядет он подле добра этого и глаз с него не сводит: единственное, что напоминает ему о фабрике. Нанюхается «свежака» птичьего и вроде как в кресле директорском побывает.

Как-то летним вечером окликнул его незнакомец с котомкой через плечо:

- Водички не найдется?

- Отчего ж? Вон родник.

От незваного гостя шла такая вонь, что Хочупургенко прошибла слеза. «Где-то так воняло уже. Или почти так. Не на птичнике, там он принюхался. - Ветерок, словно понарошку, дунул ему в лицо несносным тошнотворным запашком. - Видать, бродяга. Ну и запах, черт. - Его уже подташнивать начало, а он все нанюхаться не мог. - Умру, а вспомню!»

- Чувствуешь, какой у нас здесь воздух? - кивнул хозяин подворья в сторону подернутых голубоватой дымкой гор. - Не воздух - чудо! Жидкий бальзам. Так и пил бы без устали!

Провонявший мочой и потом мужик поморщился, отворачиваясь от кучи помета.

- Это с непривычки, - успокоил его Хочупургенко. - А я принюхался уже.

- Я тоже, - усмехнулся незнакомец. - За двадцать с лишним лет всякого нанюхался.

- Турист или охотник? А может, свободный художник?

- Скорее, свободный. Турист-бродяга, - уточнил бородач. - Бездомный я. Летом в лесу отсиживаюсь, осенью и зимой - в городе прозябаю. В трех шагах от мэрии.

- Частник, значит?

- Скорее, общественник. Бездомные, как правило, люди неимущие.

А говоришь, живешь рядом с мэрией? - изумился Хочупургенко.

- Правильно. На стройке. У меня там первый этаж. Холодный, зараза, зато надежный, вроде катакомбов. Ни «менты» не кантуют, ни хулиганье. Там прячусь и от непогоды, и от людей. Вылезу на свет божий, кусок хлеба раздобуду и снова на отлежку.

- Привык, небось?

- А то! Зато сам себе хозяин, и никто в душу не лезет. Так что в жизни у меня два пристанища: незавершенка и лесные трущобы. Иногда, правда, выбираюсь из лесу орган послушать.

- Орган?! - не поверил ушам Хочупургенко, затыкая нос.

- А что? Я когда Баха или Моцарта слушаю, обо всем забываю. Такая услада для души. Бальзам, как вы говорите. Сейчас на скрипичный концерт иду.

Да, это он. Хочупургенко вспомнил его. Вечерами, стоя под цветными витражами органного зала, мужчина средних лет то вскидывал в порыве с богатой шевелюрой красиво посаженную голову, то низко наклонял ее, будто кланяясь.

Стоял, словно окаменевший, часа два. С последними аккордами вечной музыки вольный слушатель, перейдя через ярко освещенную улицу, торопливым шагом уходил в сторону заброшенной стройки.

«Дитя города» - прозвали ее горожане. Дитя, которое денно и нощно ходило на «горшок» под самым носом у городских столоначальников, напрочь утративших нюх. Бросовая территория стала пристанищем для бомжей и наркоманов, свалка обездоленных человеческих судеб, ненужных вещей, пищевых отходов и прочих атрибутов общественного бескультурья.

В празднование Дня города пятиэтажный бетонный скелет напоминал огромный скворечник, облепленный неформалами, выпивохами всех мастей, гулящими девками и беспризорной пацанвой, сшибающей сигареты с выпивкой. Вместе с молодежью гуляли и падшие люди. После празднеств они несколько дней отсыпались, а потом, с трудом и неохотой приходя в себя, выползали из всех щелей, щурясь от дневного света.

Много лет приходит к проржавевшим железным воротам так и непостроенного бибколлектора главная библиотекарша края. Приходит, как на могилу: вся в черном, с потухшим взором и обидой, легшей печатью на ее начитанном лице. Станет и стоит со скорбным видом, как будто только что похоронила недоношенного ребенка. Не так давно обратилась она к властям с предложением открыть на месте долгостроя общественный туалет, потому как стройка-неудачница давно уже таковым является. Да и люди привыкли уже к коллективному безобразию: идут сюда, как к себе домой.

- А после концерта? - задал глупый вопрос Хочупургенко.

- На боковую.

- На голодный желудок?

- Не привыкать. Из двадцати лет скитаний половину я точно не ел. Переночую в нашей гостинице, а утречком в лес, на дармовые харчи: тут всегда прокормиться можно. Что-нибудь, да перехватишь.

- Ну, можно перехватить, а можно и хорошо, по-человечески, покушать: яйцо, мясо. - Хозяин фазенды указал холеной рукой в сторону подворья, в котором неторопливо разгуливали курочки с петушками разных возрастов.

- Птицу-то хоть любишь?

- Кто ж ее не любит? Тварь полезная, безвредная.

- Ну так, если любишь - действуй! Можешь пожить рядом. Вон в том сарайчике. Стол - мой, крыша - тоже. Будешь помет разбрасывать, засранцев моих кормить. И на концерты свои ходить. По рукам?

Так появился у Хочупургенко батрак Савелий Яркин.

Когда-то прибившегося бродягу связывала давняя, чистая, как звуки музыки, дружба с главным дирижером филармонического оркестра, в котором Яркин был далеко не последним музыкантом. Наряду с творческими успехами Савелий умудрялся беспрестанно воевать с генеральствующими денщиками от культуры, обвиняя тех в бездарности и хронической ленности души, с беспардонной журналистской братией. В общем, Господь наградил его редким даром называть вещи своими именами. Рыцарем без страха и упрека прозвали первую скрипку коллеги по музыкальному цеху и местная интеллигенция.

Имея в наличии целый арсенал достоинств, этот человек вполне мог бы претендовать на роль всеобщего любимца здешнего бомонда - удачливого, всеядного. Этакого душки, если бы не его отвратительнейший характер. Яркина так и распирало с кем-нибудь поцапаться, послать куда подальше, а потом и вовсе разругаться. Его терпели, потому как врожденная неврастения, которой постоянно подпитывается настоящий талант, в творческой среде явление распространенное и вполне естественное.

Так и воевал бы даровитый музыкант со всем здешним миром, если бы однажды не почувствовал, что в его ранимую, редкой чувствительности душу вселилось самым наглым образом какое-то непонятное существо. Тогда он не мог сказать со всей определенностью, какое именно, но чувствовал, что существо это - недоброе: коварное и злое. Постепенно, день за днем, стало оно съедать звучавшую в нем музыку и все куда-то звало, а порой просто тянуло. Так стал он завсегдатаем пивных и забегаловок. «Годами копившийся стресс ищет выхода - успокаивал себя скрипач. - Ему ли, отмеченному искрой божьей, бояться каких-то козней судьбы?!» Но случилось так, что та помахала ему ручкой. «Для начала», - шепнула она. Заполонившее душу чувство непреходящей тревоги, словно живое существо, настойчиво и терпеливо делало свое черное дело. Неблагодарное и вечное. «Санитар преисподней» - в ужасе подумал Яркин. - Точно, бес попутал! Ну, нет. Меня он, может, и сожрет, а вот музыку души - никогда!»

Он запил. Пил много. Так много, что его чувствительные, как барометр, пальцы стали дрожать и трястись, с трудом слушаясь своего хозяина. Иногда немели и казались деревянными.

Пропив все, что только можно было, он продал самое дорогое, что может быть у скрипача: скрипку.

Главный дирижер, обвинив друга в краже позолоченных дирижерских палочек, подаренных ему 90-летним маэстро, доживающем свой век в доме для престарелых, над которым шефствовал оркестр, выгнал Яркина из оркестра, назвав его бездушным идиотом, зарывшим свой талант на дно стакана.

Савелий продал квартиру и споил половину оркестра, нанеся его дирижеру чуть ли не смертельный удар.

В рекордно короткие сроки хозяин с работником освоили азы домашнего птицеводства и с завидной одержимостью и проворством принялись за строительство мини-птицефабрики с далеко идущими планами: составить конкуренцию птичнику, изгнавшему когда-то Хочупургенко с должности директора.

Что-то они делали строго по науке, что-то по собственному разумению. С актами каннибализма, к примеру, лесные фермеры боролись по-своему: каннибала съедал сам хозяин, а расклеванную жертву - батрак. На этом профилактические меры по предупреждению каннибализма заканчивались.

Убой провинившейся птицы полностью лежал на работнике: со знанием дела он бережно клал птицу на плечо, прижимая ноги щекой, вытягивал жертве шею и долго елозил по ней длиннющим ножом, словно смычком по струнам.

- Зачем тебе на концерты ходить? - подначивал его Хочупургенко. - У тебя свой собственный.

Птицы дружно хлопали крыльями, радуясь, что справедливость восторжествовала и с каннибализмом в стаде покончено.

ххх
На место Хочупургенко пришел Жеребец. Лет пять тому назад он уже рулил одним хозяйством, а когда осточертело рулить, быстренько распродал его по частям и смотался на Камчатку. А когда возвернулся из странствий дальних в родимые края, судьба посадила его в директорское кресло.

Этот ничего не обещал. Больше в молчанку играл. У него свои заморочки. Мараковал он, мараковал, и решил для начала акционировать птичник, разбив его на части. Самые прибыльные - птицеводство, гусятник, цех выращивания, родительское стадо распотрошил, а вот гараж, кормоцех и все, что обеспечивает жизнедеятельность предприятия - оставил в прежнем виде. Надо же на кого-то долги списывать?! Слабость была у него на собственность. Так и хотелось закрутить-завертеть что-нибудь такое... Прямо руки чесались. А после них и голова зудеть начинала от мыслей и соображений всяких. Была у Жеребца еще одна слабость, о которой мало кто знал. Когда-то мечтал он стать дрессировщиком. Уж больно нравилось ему командовать. И чтобы команды беспрекословно выполнялись.

Ночью у Жеребца до того чесались ладони, что он готов был искусать их вдоль и поперек. «Точно, к деньгам! К большим!» - радостно улыбался он во сне. В сонном беспамятстве писал он заявление об увольнении с прежней фабрики. Долго водил указательным пальцем по жениной груди, а когда ставил точку в судьбоносном том документе, то так сильно ткнул своей писалкой, что супруга, не разобрав спросонья, в чем тут дело, залепила ему такую смачную оплеуху, что он свалился с кровати, придавив спящего рядом кобеля.

- И когда уже угомонишься со своими яйцами?! - в сердцах бросила Жеребец. - Ты можешь хотя бы ночью не думать о них?!

- Не думать?! - вскочил Жеребец. - Да от них зависит наше с тобой будущее. И рассказал о своей хитроумной задумке. Что вслед за первым заявлением он напишет второе - о приеме на должность директора теперь уже акционерного общества закрытого типа. Они станут с ней акционерами и смогут владеть частью фабрики.

- Теперь поняла! - радостно выкрикнула жена и залепила благоверному вторую оплеуху. - Спокойной ночи! Разрешаю написать второе заявление. Только не расписывайся особо, а то у меня от писанины твоей вся грудь красная.

На следующий день директор на пару с главбухшей написали заявления об увольнении, тут же подав встречные.

Начальство всегда умело просчитывать все до мелочей. Хотя в замарочках мелочей не бывает, потому как для своего кармана маракуют. Главное, вовремя подсуетиться и нос по ветру держать. Как со ссудой, к примеру. Понахапали в долг и особняки себе понастроили. А через три года, когда пришло время возвращать долги, вернули их - с одной зарплаты. Молясь не столько всем богам на свете, сколько отечественной инфляции. Работяги до этого не доперли бы. Да никто и не дал бы им эту ссуду.

А тут другая напасть свалилась: новый губернатор на престол взошел. Молодой, хваткий. Правит он вотчиной своей станично-хуторской, а такое впечатление, что без правителя земля тутошняя. Тишь да блажь кругом. Газетки и газетенки в одну дуду гудят. Будто и нет за окном его кабинета нынешнего многообразия: нет ветра перемен. Нет «мильона» сомнений, терзаний и тревог. Нет борьбы поколений - этой извечной проблемы отцов и детей. Нет политиков и партий. Нет молодежных общественных объединений. Нет оппозиции. Ничего нет. Есть только один губернатор: эдакий маленький местечковый генсек.

Не успел глава ухом повести, а ему уже нашептывают шептуны его: так мол, и так. Есть у нас хозяйства, которые, как говорится, ни в дугу, ни в Красную Армию. Только «бабки» проедать горазды, да пыль в глаза пускать. Бурьяном уже в три метра заросли, а все в грудь себя колотят. У птичников - ни курицы, ни яйца, в коровниках - ни быка, ни коровы, а все дотации подавай. В конторах евроремонт, подле них - иномарки, все остальное - мама моя дорогая. На коленях стоят, а все туда же - в рынок. Пинка им под зад, а не рынок!

- Ну как, дадим пинка? - хитро посмотрел заместитель на губернатора. - Как смотришь на это? Надо же что-то делать?!

- А зачем нам делать? - пожевал бабьими губами глава. - Наше дело святое - руководить, направлять. Отдадим убыточные, полусдохшие хозяйства их трудовым коллективам и пусть делают с ними, что хотят. Отвечать потом сами будут. Помнишь? «За что боролись, на то и напоролись!» Хотят хозяйничать - флаг им в руки!

- Понял! Их мордой в их же говно! Наскирдавали дерьма - пусть разгребают.

Вскоре из недр краевой администрации вышло распоряжение об акционировании трудовыми коллективами восстановленных ими заведомо убыточных, нерентабельных предприятий. Проще говоря, банкротов.

Точно так же, с некоторыми элементами дрессировки, тренажа и самозахвата, начинал лет десять назад некий Смыкин. Вначале было слово, а уж потом - дело. То письмецо из далекой Прибалтики отпишет он бывшей сокурснице по текстильному институту, то разговорчик закажет. В общем, сю-сю, ля-ля. И пошло, поехало. Она, не будь дурой, смекнула что к чему и решила действовать на всю катушку, как та разведчица-подпольщица: соберет необходимые данные из жизни бывшего флагмана текстильной промышленности в несуразной нашей стороне, и стукнет дружку своему давнему. Задание, надо сказать, выполняла вовремя и более чем в полном объеме. Достучалась до того, что этот ушлый дядька быстренько на ус все намотал и раскладочку полную сделал. Такую, что хоть сейчас ее в Книгу рекордов Гиннеса. А как же?! Если долго мучиться, что-нибудь получится. Списались, снюхались по старой памяти да былой молодости не столько из давней любви к эпистолярному жанру, сколько от предчувствия горячего дыхания судьбы и Фортуны.

Он там у себя хоть и в начальниках ходил, однако, не почивал на лаврах: времена не те. Смыкин не только видел, куда ветер дует, но и чувствовал всеми фибрами. Как тот матерый зверь, у которого один путь к спасению: непролазная, непроходимая чаща. Дебри.

Она тоже звезд с неба не хватала. Годами довольствовалась скромным стулом начальницы одной из производственных лабораторий. И это с ее-то внешностью и даром предвидения Кассандры?! С характером и хваткой княгини Ольги?!

Долго они так муздыкались, в писульки играли. До тех пор, пока ветры горбачевских перемен в бывших странах советской империи не дунули Смыкину и ему подобным под зад мешалкой.

Он написал ей последнее, самое короткое за все время их тайной переписки, письмо: «Жизнь дала трещину, судьба стала раком». На что незамедлительно получил ответ: «Пока она стоит, немедленно уезжай. Дела ждут».

Так на комбинате появился новый главный инженер. Маленький. Кругленький. А голова большущая! Как тыква. «Башковитый, видать!» - сделал вывод народ здешний. «Да ну его! Приехал черт-те откуда, вывалил кучу фантазий нам на голову, а мы теперь носи их, как кувшин с водой. Мы что, черкешенки?!» - жаловалась начальница одного из производственных участков. «А эта вокруг него вьется, а эта извивается! Глазки строит. Быстро же она хвост подняла!» «Что-то видать задумали большое, темное!» «Ничего, змея она яд свой скоро выпустит».

Владея информацией, Смыкин закатал повыше рукава, еще ближе приблизил к себе Ильичеву и во всеоружии принялся за дело.

Прежний директор вскоре был смещен, и его место занял Смыкин. С его легкой руки Ильичева из лаборатории сиганула в кабинет главного инженера.

Общее собрание комбината только на подходе, а он уже на ушах стоит. Еще бы! Дело-то и в самом деле новое. Это то же самое, что объявить свободу секса в день воскрешения Христа. Интересно, что это за зверь такой - акционирование? Может, и мы заместо акций будем? Купи-продай нас? Мы что, проститутки какие? - посмеивались рабочие. Многотиражную газетку «Пустое слово» новая администрация использовала как прокладку. Бедной приходилось чуть ли не укакиваться, расхваливая завтрашний день комбината, сравнимый разве что с райскими кущами.

Вслед за комбинатом встал на уши и ведомственный Дворец культуры, в котором кроме самой самодеятельности хватало еще и безобразия всякого. Главное из которых - его директор из бывших профсоюзных боссов, в клубной работе соображающий ровно столько, сколько тракторист в искусстве балета. Загонял он подчиненных и себя заодно задергал. «Какой бархат на стол президиума собрания бросить? Красный или не красный? В душе синь непроглядная. В голове - пустота. Кругом бардак! Партию разогнали. Для кого теперь стараться? Когда узнал, что залетный рулило до мозга костей верный ленинец - повеселел: «Хоть в этом мы свои!» Григорий Григорьевич достал из кармана пиджака партбилет, поздоровался с вождем и учителем и, трижды поцеловав его в лобешник, спрятал реликвию обратно. «Красное! Только красное!»

Мягкие кресла в зрительном зале на тысячу человек, занавес, освещение и все остальное соответствовали цвету вчерашней жизни. Двое работников Дома культуры вырядились в ярко-красные костюмы, а правая рука директора, худрук, еще дальше пошла: выкрасила свои роскошные волосы в огненный цвет, заколов их брошью в виде серпа и молота.

Гендиректор вместе со свитой управленцев остался доволен маскарадом. Он даже позволил себе улыбнуться, что было не в его характере. Да и не до улыбок нынче: слишком многое на карту поставлено.

Народ в зале буквально изнывал от нетерпения. Массовик-затейник, перебежавший в ДК из городского медвытрезвителя, предложил поиграть в самих себя. На время зал был превращен в мини-комбинат. Механики со слесарями-наладчиками имитировали шум станков, текстильщицы привычным движением проворных рук что-то там крутили, мотали, пряли и ткали, а поммастера внимательно наблюдали за работой станков под прицелом зорких глаз технологов, лаборантов ОТК и инженеров по технике безопасности.

Кто-то из сидевших в зале, махнув на смену, сидел опечаленный. Кто-то, уткнувшись в моток пряжи, прихваченной со смены, тихо голосил по загубленной на комбинате молодости.

Главбухша комбината, погрозив выразительно кулачком в сторону страдальцев-плакальщиков, запела властным голосом кормилицы лирическую песенку, которую писали и пели несколько поколений текстильщиков. В основном, руководители всех уровней - от бригадиров до начальников производств и выше.

Мы сдружились очень кстати

И одною судьбой живем.

На текстильном комбинате,

В нашем городе родном…

Покачиваясь из стороны в сторону в такт вальса, пели радостно и вдохновенно управленцы, подмигивая друг другу.

- Так, ну хватит! - гаркнула в микрофон Ильичева. - Давайте работать! - Чем вызвала в зале смех.

- А мы что делаем?! - выкрикнул одиозный поммастера Гыкало.

- Дурью маетесь! - едко заметила инженерша. - По старинке вкалываете. Настоящая работа начнется завтра, на новом предприятии.

На авансцену спустился на подвесках комбинат в виде огромного гроба, обитого серой, не радующей глаз тканью из вчерашнего дня. Хор перезревших мальчиков исполнил текстильный реквием, посвященный почившему в бозе старому комбинату с его устаревшей, отживающей свое, формой собственности.

Не успели отзвучать последние ноты прощального реквиема, как в зал ворвались живые, ядреные, вульгарно напомаженные акции, набросились на обалдевших от действа и вероломства текстильщиков и принялись лобызать их. Тройная порция судьбоносных поцелуев досталась членам президиума. Во второй раз Смыкин не смог сдержать улыбки. А фаворитка его от неожиданности и брезгливости чуть было не матюкнулась в микрофон. «Дурак, он и есть дурак», - подумала об экспромте директора Дворца инженерша. - А впрочем, лучше увидеть, нежели услышать. Сегодня любая информация - в наши ворота».

Последний поцелуй достался гендиректору, ставший условным сигналом. Он встал, резко схватил акцию за руку и потащил к трибуне. Та упрямилась и сопротивлялась, цепляясь за воздух. Подоспевший на подмогу акробат грубо наклонил ее буквой «зю», подпрыгнул как можно выше, и дал упрямице пинка. Открутив в воздухе тройное сальто, вестница завтрашнего дня комбината благополучно опустилась в большущий тряпичный карман, болтающийся посредине зала.

- Каждый будет иметь ее! - торжественным голосом объявил Смыкин. - Буквально каждый получит свои законные акции, в зависимости от стажа работы на предприятии.

- А вы как же? - донеслось из зала. - Вы ведь с корабля прямо на бал? Неужто, обделите себя?!

Ничего не ответил директор, лишь улыбнулся в третий раз. Народ на радостях зааплодировал. Вот вам и первая подножка новичку. Стоит извините, как обделанный.

Рабочий народ хоть и невежественный, однако дотошный. Такой порой вопросец ввернут - хоть стой, хоть падай. Впопыхах можно такое ляпнуть. Ну уж нет! Кого-кого, а его, Смыкина, заковыристыми вопросиками и колкостями всякими на возьмешь. Он в этом деле не то что собаку - ежа сожрал. Столько чтива перелопатил по части акционирования и приватизации, столько передумал-перекумекал всего, что сам Ленин позавидовал бы.

Задержав холодную улыбочку на каменном, с ехидцей, лице, он ругнулся про себя трижды: И давай избивать притихший зал убийственными цифрами и фактами, вперемешку с аргументами, нанизывая их на нынешнюю производственную действительность, как янтарь на нитку, висевшую на грязной шее бомжихи.

Докладчик убивал мятущихся текстильщиков с такой напористостью и силой внушения, что тем ничего более не оставалось, как засопеть будто под сильным гипнозом, едва успевая принимать и переваривать мощный поток информации, изрыгаемой Смыкиным.

Только народ рот коллективный откроет, а он его рублем по морде - р-раз! Потом акциями - р-раз! И лупит, лупит, не отходя ни на шаг от «исторической» своей трибуны, за которой кто только не стоял за последние несколько суматошных лет: и депутаты-партократы всех мастей и проб, и дегенераты, и демагоги. Даже генерал отдела внешней разведки гэбэ умничал и все куда-то звал-призывал. Теперь вот Смыкина трибуна вынуждена была терпеть, потому как он последний ее наездник.

Не мог этот человек не обуздать собрание. Идиот и тот давно бы уже проникся его апостольской миссией и с закрытыми глазами побежал бы за ним. Кочевряжились люди, кочевряжились, пересматриваясь-перемигиваясь, пожимали-пожимали беспомощно плечами и наконец сдались. Что толку воевать с живой трибуной! Директор влез на нее яко на жеребца норовистого и хоть ты его стреляй! Весь его бойцовский вид, стойка и выражение лица живописали его бульдожью, если не смертельную, хватку: стоять до победного!

Ильичева готова была из самой себя выпрыгнуть от предчувствия реванша. Ей до того хотелось обнять своего возлюбленного, что у нее зачесалась нога. Будто черти ее раздирали! «Приспичило! Нет, ну нос - понятно. Рука - тоже. А эта к чему? Совсем сдурела! - с трудом сдерживала инженерша, восседающая в президиуме с видом Клеопатры, желание почесать глупую ногу в две руки. А та, как назло, зудела и доставала мелкими мурашками, будто по ней блохи наперегонки бегали. «Валентина, - шепнула она соседке по почетному месту, ведающей на комбинате вопросами соцкультбыта, - не знаешь, к чему нога чешется?» «Правая - к прибыли. Левая - к убыли». «Дура - я про ногу!» «А хрен ее знает!» «Может, убегать придется?» - ужаснулась собственной догадке Ильичева. «От себя не убежишь», - успокоила ее оборотистая замша, склонившая личного шофера к овладению смежной специальностью - прелюбодействию. Говорят, экзамен способный ученик сдал на «отлично». «А какая чешется?» «Не пойму, хоть убей! Чешется одна, а кажется, что обе жару дают». «По-моему, это к добру. Я слышала, если у мужика чешется, значит, пинка кому-то хорошего даст. А вот у женщины...»


***

Смыкин до того задурил и без того замороченные головы рабочим, что бедолаги не знали, плакать им или смеяться? За всю их трудовую жизнь не вешали им лапши на уши столько, сколько в этот вечер.

- Ты доволен организацией? - пронзила его похотливым взглядом карих глаз Ильичева.

- Доволен?! Да я ошеломлен! Сражен! Успех вероломный!

- То-то же! Ты мой должник.

- Я отблагодарю, ты же знаешь.

- Когда?! - задышала нетерпением подельница.

- Ночью.

- Но ты уже благодарил вчера.

- Вчера я малость пожадничал. Сегодня подарок будет двойным.

Поздним вечером Смыкин, обмотав ее провинившуюся ногу шерстяной пряжей по самое бедро, медленно, с чувством и знанием дела, выцеловывал ее, начиная с пятки. Возлюбленная от щикотного блаженства хохотала на все лады.

- Представь, что ты станок старого образца, а твоя божественная ножка - моток шерсти: чистой, пахучей, мягкой, ласкающей глаз и губы.

- И представлять не буду! На моей, как ты выразился, божественной ножке, и без того хватает шерсти. Кстати, тоже натуральной. Мог бы не обматывать ее еще одной.

- Остроумно, - засмеялся Смыкин в пятый раз и укусил подружку за раскрасневшуюся от жарких поцелуев пятку.

- Эй, осторожно! Не истязай ее! Мне ведь на ней еще в Туркмению за хлопком бежать.

- Хорошо, не буду. Давай другую.

- Ты же знаешь, Сашуля, я даю целовать только то, что чешется.

- Понял!

В сладострастном экстазе он называл ее Акцией, а она его Дивидендом. Их веселила и забавляла эта весьма удачная шутка, все больше и больше приближая к заветной цели: объегорить всех, а комбинат ободрать, как липку.

Первое время на переродившемся «Хаптексе» все начиналось цивильно и даже красиво: акции и акционеры, собственный банк, евроремонт, заграничные вояжи гендиректора в Европу с любовницей на пару, ставшей его правой рукой буквально во всем - сам он с рождения левша. Обеими руками они нахапали акций столько, сколько хапалось. Акции тоже, как вы понимаете, были левыми. Ильичева вскорости прикупила себе пятикомнатную квартиру с новенькой «Волгой» впридачу, подаренную ею единственному сыну, а Смыкин мальчонку своего - тоже единственного - за океан отправил уму-разуму набираться.

Правление акционерного общества пировало-жировало, а рабочие ломали головы на досуге, сколько еще продлится этот пир и когда ожидать чумы? И она пришла: сокращения, увольнения, простои, дефицит сырья. Производственная лихорадка с массовым психозом вперемешку стала здесь обычным делом.

ххх
На птичьем дворе переполох. Шум и гам подняло благородное гусиное семейство: носатые так кричали и возмущались, что подняли на ноги все живое.

В петушином и курином племени разводили крыльями: мол, чего орать бестолку, не зная причины? Может, свадьба там или еще какая радость? Мало ли?

- А может, птичница что-нибудь отколола? Или слесарь попьяне свиньями обозвал.

- Гусей, как и нас, этим не удивишь. Насмотрелись концертов.

- Какая птичница, какой слесарь?! В полночь?!

- Гуси - птица горячая. Они только с виду спокойные. Помните скандал в прошлом сезоне? Шуму было...

- Тогда не так тревожно кричали.

А дело было так. Молоденького гусачка привлекла одна молодая особа из его стада и он начал за ней ухаживать.

Отец гусыньки, рассерженный этим, стал мешать ухаживанию. А гусачок все продолжал показывать перед избранницей свою храбрость, доказывать, что только он достоин внимания прекрасной гусыньки.

На глазах у нее он стал проявлять настоящую отвагу: то бросался отгонять других гусачков - даже тех, которых раньше побаивался, то щеголял силой, ловкостью и вздымал в воздух, чтобы поскорее пролететь короткое расстояние, которое всякий не ослепленный страстью гусь благоразумно прошел бы пешком.

Сколько раз юного влюбленного избивали... Гусынька отозвалась «на порыв сердца» гусачка и они составили пару. Их семейное счастье было недолгим. Гусынька «улетела» навсегда из коллективного гнезда, не успев даже попрощаться с любимым. Гусачок повесил голову и стал равнодушным буквально ко всему.

Излечившись со временем от своего горя, гусачок стал ловеласом - приударял то за одной самкой, состоящей «в браке», то за другой. Наиболее ветреные гусыни отвечали на его страсть. В скорости в стаде одна за другой стали разыгрываться сцены ревности и гусаки забили гусачка до смерти.

Вскоре птичий телефон принес плохую новость: кто-то умыкнул из стада отборных гусей. Вокруг двухметровая бетонная стена, на каждом углу, до самого выезда, смотровые вышки, а полтыщи гусей, как в воду канули. Чудеса! Мистика!

- Куда охрана смотрела?!

- В гусятник и смотрела: говорят, она и сперла стадо.

- Стадо?! Целый батальон!

- Какой ужас! Беспредел! - Переговаривались птицы.

- Да что гуси?! Они собственный народ избивают средь бела дня. Особенно трактористам достается. За то, что старый Ефимыч упрекнул охранников в незаконной отгрузке яиц, те надели на него наручники, подвесили к дереву и ушли. Хорошо, бригада вовремя кинулась, а то так и висел бы до самого утра, пока глаза не затекли. Второго, из бывших «афганцев», избили до такой степени, что беднягу отхаживали в больнице.

- Ой, да они такие злющие! Бросаются на всех. Я вот в клетке сижу безвылазно, не лезу никуда, не высовываюсь, и то боюсь их, как огня.

- Может, собак не хватает, потому и злющие? За себя и за того парня работают?

- Собак у нас пруд пруди. Такие свадьбы по ночам устраивают - обзавидуешься. По-моему, с зубастыми легче договориться, чем с охранниками. Не птичья фабрика, а полицейская.

- А корма?! - хором закудахтали несушки. - Мертвый, и тот помрет. Зерно залежалое, полупустое. Поклюешь его, а потом болеешь, как проклятый! Что за жизнь?! От такой кормежки не то что яйцо, помет на гора выдавать не хочется. Так и носила бы в себе.

- С лекарствами мухлюют, с добавками всякими и витаминами. Не сегодня- завтра массовый падеж начнется.

- Обдирают тут нас как липку, а мы еще умудряемся яичко им снести.

- Живем, будто в концлагере. Мало того, что обречены, так еще и экспериментируют на нас. Все соки выжали. Мы что им, яйцевыжималки?

- А обслуживание?! Это же умора! Мат на мате, ворюга на ворюге. Только и думают, как бы чего стащить.

- Меня вчера не птичница, а рабочий обслуживал. Пьяный в дрободан. Кормом моим закусывал весь вечер, да еще щупал меня обеими руками. Что уж он там выщупывал, я так и не поняла. Может, перепутал с кем? Я обиделась и снесла ему кое-что другое. Матерился по страшному! Тискал меня со злости пуще прежнего - еле вырвалась. Если бы не снесла с перепугу яичко на закуску, точно голову открутил бы.

- А моя обозвала меня засранкой. От самой за версту несет. Есть у нее прикол один коронный: губища в три слоя накрасит и стоит селедку трескает. Я так хохотала! И это с моим-то больным желудком!

- Ну, а она?

- Кричит: «Заткнись, дура! Прибью!» Потом материлась по-мужичьи. А-а, срала я на нее! На прошлой неделе она к слесарю пристебалась. Митька, говорит, сделай для меня пару ходок: вынеси яйца. Позарез надо. И штаны ему расстегивает, как свои собственные. Он отбивается, да какой там! Прижала его своим восьмым - ни вздохнуть, ни ойкнуть. «Отстань, кричит, свои девать некуда!» Из-за каких-то яичек перегрызлись, как собаки. Она его кобелем обозвала, а он ее - сукой.

- Сегодня бригадир сменщику рассказывал. В убойном цехе рабочий, помиловав жизнь молоденькому петушку, привязал его к ноге, вернее, между ног, и направился со смены домой. Идет через проходную, как ни в чем ни бывало: морду тяпкой, охранницам подмигивает. Когда старший смены начал прощупывать убойщика, петушок возьми, да и кукарекни. И давай несуна своего клевать за ноги. Тот орет не своим голосом. Охрана, говорят, чуть со смеху не померла. Кто-то штаны с мужика стаскивает, кто-то петьку утихомиривает. За комедию эту петушиную Петуху жизнь даровали, а рабочему на первый раз простили. Правда, со смены тот прямо на больничный ушел.

- Хоть одному нашему жизнь сохранили. А то не фабрика, а душегубка какая-то!

- Бастовать надо!

Птичники свои промеж собой вели разговоры. Говорили то, что давно уже всем известно. После Тараса на фабрике сменились четыре директора, и каждый на здешнем дереве жизни свою зарубку оставил. Всякий раз гоп-компания нового хозяина- временщика на радостях такое творила-вытворяла, что впору посылать во все концы света сигнал бедствия.

Бедная птица, а вместе с ней и кормильцы ее, от всякого рода перемен и отсебятины не знали, куда деваться. С яйцом происходили те же чудеса, что и раньше: своим, фабричным, птицекомбинат продавал яички по одной цене, а сторонним потребителям-оптовикам по другой - более низкой. Как говорится, дела идут, контора пишет. И считает тоже. Ничем не брезгуют новые хозяева: ни грязными деньгами, ни дурными. Замы от собственных «иномарок» давно уже перешли на грузовой транспорт, с помощью которого их владельцы обтяпывают свои шкурные делишки. Доведенный до полуразваленного состояния они отдают в аренду фабрике-кормилице. Та исправно оплачивает им за аренду да еще и ремонт за свой счет производит. «Подлеченные» «колеса» оборотистые дядьки снова забирают в личное пользование и пошло-поехало.

А сам директор блеснул еще и талантом частного архитектора. Музей под открытым небом, метко прозванный в народе «полем чудес», пополнился еще одним действующим экспонатом - трехэтажным особняком в виде расправившего крылья петуха. С некоторых пор позабытый всеми хуторок, омываемый водами рукотворного моря, с легкой руки воровитых дядек различных чинов и сословий, превратился в один из самых престижных во всей округе местечек.

Состязаться с владельцами соседних особняков по части строительно-архитектурной фантазии Жеребец не стал: неблагодарное это дело. Каждый из здешних «шедевров» - неповторим и тянет не на одну тыщу долларов. Единственная схожесть - эстетические качества дорогостоящих сельских усадьб, способствующих воспитанию подрастающего поколения в духе патриотизма, а также созданию более яркой и духовно богатой жизни сельских жителей. В первых рядах таких воспитателей идут белокаменные строения воинских и милицейских чинов, депутатов всех мастей, чиновников, судей и прокуроров, торговцев и банкиров.

Все жилища, заселяющие «поле чудес», отличаются необузданной фантазией, граничащей с махровой безвкусицей вкупе с откровенным архитектурным невежеством.

ххх
 
Директор, известный своей слабостью к петушкам, прослышав об истории с молоденьким Петькой, чудом избежавшим убойной силы, объявил его «узником куриной совести». Ему выделили отдельное жилье, усиленную кормежку и свободное посещение соплеменников.

Петушок стал полпредом жизни и смерти в птичьем стаде. Собратья по перу смотрели на него, как на пришельца с того света.

Счастливчик в мельчайших подробностях живописал обо всем, что довелось пережить ему, находясь в двух шагах от смерти, что успел он увидеть в смертном цеху.

- Убой осуществляется двумя способами: бескровным и через клюв, - начинал он свой жуткий рассказ. - При первом производится перелом в области шейных позвонков. Смерть наступает моментально. Для убоя птицу берут в левую руку так, чтобы захватить концы крыльев вместе с ногами: двумя пальцами правой руки зажимают голову, прикрывая ладонью гребень и темя. Вытягивают во всю длину шею и поворотом правой руки отгибают первые позвонки шеи до перелома.

Молодые петушки то и дело вздрагивали, а взрослые негодовали, кляня фабрику смерти вместе с ее работниками ножа и топора.

- А второй? - всхлипывая спросил совсем еще юный слушатель, войдя в образ обреченного.

- Представь: тебя подвешивают за правую ногу на крючок так, чтобы она висела на высоте груди палача. Голову берут двумя пальцами левой руки, но чтобы они не касались шеи. Я слышал, как опытный убойщик учил новенького: «Никогда не бери за шею! При надавливании на ней образуются кровоподтеки. А это портит товарный вид». Так вот. Правой рукой в раскрытый клюв вводят нож и перерезают жертве шейную артерию и вену.

- А дальше? - взволнованно кукарекнули петухи.

- Все. «Опустела без тебя земля».
- Эти люди не только злостные куроеды, но еще и садисты, - сделало вывод петушиное стадо.

- Единственная возможность избежать подобной участи, или хотя бы продлить свой и без того короткий век, - задумчиво произнес старейшина племени, - это как можно дольше есть и добросовестно топтать курочек. А главное - не болеть. Кормильцы-убийцы оценивают нашего брата по общему виду. Их не проведешь. Даже при беглом осмотре может быть тут же вынесен смертный приговор. Им это - раз плюнуть. Для них убивать и жрать убиенных - два единственных на фабрике смерти удовольствия. Запомните: петухи с женственной головой сразу вызывают подозрения. Они менее активны в половом отношении. Если мочки ушей имеют синюшную окраску, это уже указывает на заболевание. Поэтому будьте внимательны. При малейшем отклонении от общепринятого вида тут же сообщайте мне или совету племени о голубизне, переходящей в синеву. Будем сообща бороться с этой бедой и спасать больного всеми способами. Главное - не синеть! Нетоварный вид - путь на эшафот.

- Да, ты самого главного не поведал, - обратился к герою старший племени с нотками подозрения. - Уцелел-то как?

- Сам не знаю, - честно признался Петушок. - Может, оттого, что схитрил, а может потому что новичок попался. Некоторые смертники в обморок падали от страха, закатывали глаза и бились в конвульсиях, вызывая не столько жалость и сострадание, сколько отвращение. Таких, чтобы долго не мучились, старались забить в первую очередь. «А я не буду заживо умирать, - решил я. - Буду продолжать жить всем смертям назло. А что я теряю?» Я играл всем своим видом, каждым перышком, которые почистил накануне. Из шкуры вылез, но сумел покраснеть от ушей до задницы. Приободрился, приосанился. Только что не в пляс пустился. В общем, все во мне дышало жизнью. Не успел убойщик протянуть ко мне руку, а я возьми да запой. Оператор с перепугу конвейер остановил и сидит блымает. Палач мой тоже растерялся, не знает, что делать. А я пою на все голоса! Стараюсь, из шкуры вылезаю. То ли со страху, то ли в беспамятстве. Старшой кричит на подмастерья своего, мол, чего рот раззявил?! Петуха не видел?! Смотри, не смотри, а его песенка спета. Бей и все! Не жилец он. А молодой схватил меня на руки и говорит: «Только через мой труп. Хочешь, выгоняй меня со смены, хочешь кляузу пиши. Только Петруху я не отдам. Никому».Снял брюки, засунул меня между ног, привязал хорошенько и потащил домой. Черт меня дернул на проходной закукарекать. Разошелся, остановиться не могу. Как прорвало! В общем, сильно подвел своего спасителя. Ничего не поделаешь. Здесь буду петь для него каждое утро. Дома у него, на домашних харчах, может, и лучше жилось бы и пелось, вольготнее, только не судьба, видать.

 - А я чешусь, как прокаженная. С рождения не купалась. За ведро песка месяц голодать готова.

- Эх, мужика бы! - кудахтнула мечтательно любимица секции Нюрка.

- Сдурела?! - одернула ее старшая по секции Люська. - Не позорь племя!

- Да это птичница наша так говорит.

- А я когда жила в соседнем корпусе, наш рабочий точно так же говорил, подмигивая слесарю. Пьяный, правда. - заметила несушка-рекордистка Зойка.

- А я в юном возрасте чуть было ноги не «двинула». Обморозилась с головы до хвоста. Оно, может, и обошлось бы, да такой ветер начался сильный, до нутра пронизывающий. Обморозила гребень, сережки, ушные мочки, перепонки ног и даже участки клоаки. Спасибо, птичницы вовремя кинулась: протерла меня спиртиком, а слесарь вазелином смазал.

- А меня сквозняки чуть было не убили. Две недели стояла на одном месте в раскорячку. Дотянусь с трудом до корма, поклюю кое-как и снова стойка «пугало». Сменщицы посмеивались: балерина наша кривоногая.

- Хоть бы кто в профком обратился по защите наших прав.

- Рабочие свои-то защитить как следует не могут, а ты о наших правах. Размечталась!

- Да они клянут его на чем свет стоит.

- Клянут, а сами галопом туда бегут.

- Им хоть бежать есть куда, а нам?

- Отбегались! Вот вам и все права!

Сбежал недавно с фабрики племенной бык Борька. Не бык - золото! Настоящий коровий Спартак: молодой, бесстрашный, любвеобильный. Силы в нем - немерено. Гонял всех, кто на глаза попадется. Невесты - рогатые и комолые - со всей округи в очереди к нему стояли. А в последнее время зачастили подружки из соседних славянских республик. Так что тревогу на фабрике забили нешуточную.

- Без Бориса не возвращайся, - предупредил зоотехника Жеребец. - Не найдешь, сам коров огуливать будешь.

Пропал не просто бык-производитель. Пропал «Бык Года». Столь почетное звание коровьему мужику присвоило региональное животноводство.

На ноги подняли всех собак в округе. Возглавил поиски беглеца зоотехник по прозвищу Калук. С высунутыми языками собаки бегали по всей округе: с ног сбились. А Борька с раздувшимися боками стоял неподалеку от родной фабрики под кронами развесистого дуба, одиноко скучающего на поляне с сочной травой.

Первым подбежал к нему зоотехник: подбоченился и давай материть Борьку на казахском. Так ругался, что вспотел. Бык набычился, стал скрести одним копытом, другим. Потом, резко подавшись вперед, взял и придавил обидчика к вековому дереву. Зоотехник с перепугу позабыл, как зовут быка. «Эй, ты! Как там тебя?! Филя! Миша! Петя! Брось, слышишь?! Я же за тебя в огонь и в воду! Это же я, твой папа!» Так и не вспомнил он клички грозного животного. Зато вспомнил маму, детство. Пока Борис решал, что ему делать со своей жертвой, подоспевшие птичники принялись что есть силы тянуть быка за хвост. Еле сдвинули с места.

Дневал и ночевал теперь «Бык Года» под усиленной охраной, окруженный тройным вниманием. Зоотехник лично поил и кормил его, выводил на прогулку и знакомил с невестами. Но прославился кормилец Борьки поневоле вовсе не тем, что был в двух шагах от смерти, хотя к тому, что произошло потом на фабрике, бык имел отношение.

После того наинеприятнейшего, до слез волнительного случая, стал он поддавать. Напьется в квартире своей трехкомнатной, которую с пылу с жару отвалила ему фабрика, и давай проклинать птичник с быком в придачу. Плюется, ругается на чем свет стоит и кулаком в окно грозит. Но в тот вечер Калук пуще прежнего желчью исходил. То ли шибко перебрал, то ли муха какая нездоровая укусила. «Отравить его, что ли, бычару? - сузил он глаза, оставив на лице щелочки, и заскрипел крепкими зубами. - Не успел он как следует помечтать о мести животине, по воле которой чуть было «с катушек» не съехал, как перед глазами встала здоровенная бычья морда с налитыми кровью глазами. Смотрит тупо и сопит. Жуткое видение. - Нет, травить я эту тварь не стану. Я обдурю ее: накормлю хорошенько закисшим, позеленевшим картофелем. Ему и этого хватит. От пуза накормлю. И отравы не надо». Но после лишней рюмки-другой зоотехник решил не ждать следующего утра. Рука сама потянулась к телефону.

- Пожарная?

- Слушаю вас?

- Горим! Задыхаемся и горим! - кричал Калук в трубку не своим голосом.

- Кто вы?

- Кто, кто?! Черт в манто!

- Ну, так и звоните в преисподнюю! - вспылила диспетчер.

- Ладно, ладно, шучу! Вернее, не до шуток. Горим, как пух!

- Да кто горит?! Откуда вы?!

- Из курятника.

- Живете там?

- Хуже, - захихикал зоотехник. - Работаю. Врачом.

- Птицу успели выгнать?

- Издеваетесь?! Ее легче спалить, чем вывести.

- Тогда, чего звоните?

- Просто, ее тут до хрена и больше: пятьдесят корпусов.

- Адрес, черт бы вас побрал!

- Я же сказал: курятник. Птичник, значит. Спасите братьев наших, ради Христа! И сестер тоже, ни за что, ни про что погибающих на птицефабрике номер пять. Это у черта на куличках.

Машин нагнали на фабрику видимо-невидимо. Шутка ли!? Пятьдесят корпусов объяты пламенем. Такого вызова у пожарной службы отродясь не было.

Птица тем временем и не думала гореть синим пламенем: она спала без задних ног, ничего не ведая о злой шутке пьяного зоотехника. Скандал вышел большой. Виновник ложной тревоги отделался легким испугом - строгим выговором - и все равно клялся всей домашней птицей мира, что не с пьяных глаз все это. И не привиделось ему вовсе. Мол, не успел он в тот вечер отойти ко сну, только веки уставшие прикрыл, а перед глазами вся фабрика в дыму, в огне, будто аду кромешном.

- Лучше бы ты, говнюк, квартиру свою увидел! - сплюнул со злости директор. - В следующий раз неустойку из собственного кармана оплачивать будешь.

ххх
Не успел Жеребец хорошенько обдумать, с кого начать дрессуру, как секретарша сообщила дурную весть: со дня на день комиссия ожидается. Свои люди из «Птицепрома» шепнули. «Знаю я эти комиссии, - усмехнулся про себя директор. - Небось, гонцы из мэрии. Наглые рожи! Заелись. Ножками с яйцами их уже не возьмешь. Им деньги подавай. Что ж, встретим, как умеем. Расшаркиваться не станем. Других заставим. Что умеем - покажем, что знаем - расскажем. Споем, снесем...»

Вечерами запирался он в кабинете и подолгу с кем-то разговаривал. Иногда кричал, что-то терпеливо объясняя. Иногда требовал.

- Не так грубо! Давай еще разок. Хорошо. Теперь поворачивайся. Поворачивайся, кому говорю! Наклоняйся. Та-ак. Ниже. Еще ниже. Ноги вместе. Расслабься. Та-ак! Теперь - раздвинь. Шире. Молодец! Голову выше. Грудь вперед. И-и, начали! Вперед. Назад. Вперед. Назад. Еще. Еще. Ноги выше. Еще выше. Все, хватит. Теперь финал. Раз, два, три! И-и раз, два, три! И-и, кончили. Нормально, мне нравится. Устал? Ничего. Повторяем сначала. Поворачивайся. Наклоняйся... Та-ак, теперь кукарекай. Не так! Радостнее, веселее. Давай вдвоем: три, четыре!

«Странно, я никого не пропускала, - недоумевала секретарша. - может, под «бухом»? Надо сматываться, а то чего доброго и меня заставит».

Не удержалась, поделилась своими подозрениями с первым замом. «Ничего удивительного, - ответил тот. - Каждый по-своему постигает азы профессии: кто-то кукарекает, а кто-то матом берет. У всех свои методы. Человек он у нас новый, ищущий. Вот пусть и ищет. Пусть хоть что-то делает».

Знакомство с хозяйством птицефабрики начиналось с кабинета директора. Гостей встречал радостным пением здоровенный петух, взад-вперед демонстративно разгуливающий по подиуму, покрытому пестрым ковром. Петух был хорош собой: молод, сообразителен и очень мил. Он понимал хозяина с полуслова, полужеста. Изумлению членов комиссии не было предела.

- Какая прелесть!

- Господи. Да он у вас артист! Как вам это удалось?!

- Это мой небольшой эксперимент, - признался Жеребец. - И, если хотите, сюрприз.

Красивые позы со стойкой на одной ноге петушиная модель из племенных сменяла неторопливым дефиле.

- А в чем смысл эксперимента? - посмотрел недоверчиво на директора чиновник из городской мэрии.

Директор не успел ответить. С гордым, независимым видом Петька прошелся по подиуму, подошел поближе к непрошеным гостям, надулся, приняв воинственную позу, чуть присел, расслабился и как... В общем, щедро испражнился.

- Какое бескультурье! Фу!

- Такой красивый и такой невоспитанный! - затыкали носы дамочки.

- Как это понимать? - поморщился руководитель комиссии.

- Никак, - упокоил его Жеребец. - Не ищите в этом смысл. А если даже и есть он, то претензии, как вы понимаете, не ко мне. - И, подумав, добавил:

- Теоретически, наверное, смысл есть.

- Какой же?

- Подчеркиваю: теоретически. Срал он на вас! Извините.

В подтверждение его слов петух кукарекнул со всей дури, еще разок обильно опорожнился и похлопав радостно крыльями, отвернулся, занявшись своим делом.

- Да как вы, как он... - задыхался от возмущения куратор.

- Я извинился, - нисколько не смутился директор, довольный экспериментом. - Что с него взять?! - погрозил он для вида Петьке. - Глупая, нерадивая птица. Только жрать да, извините, ... Так этот хоть на подиуме отрабатывает, племя свое петушиное представляет.

- Да-а, интересный экземпляр. Из особых? - смягчил голос проверяющий.

- Ну что вы! Самая обыкновенная особь. Наша, коренная. А наших вы знаете не хуже моего: больше кормите, больше будет... извините... А что на людях задним местом работает грубо и без меры, так это, по всей видимости, из вредности. Птица - она, знаете ли, не очень-то жалует посторонних. И служит только хозяину, кормильцу. Тому, кто пестует ее и лелеет. Услышит незнакомый голос и тут же напакостит.

- И вы знали об этом?! Все-таки дамы...

- Я сам огорчен не меньше вашего. Раньше сроду такого не было. Ну, пшикнет разок, не без того, а потом переживает, глазки отводит виновато.

Слукавил директор. Видит бог, не зря просиживал он во внеурочное время с упрямой птицей, натаскивая ее в бескультурьи вперемешку с цинизмом. А все для того, чтобы хоть как-то отвадить всякого рода умников, советчиков и просто мздоимцев. Своих хватает!

Вскоре Петр Петрович напрочь отказался позировать пришлым бездельникам. При виде очередных ротозеев он поворачивался задом, долго кряхтел и тужился, а в конце своего протестного номера рвал на себе перья и разбрасывал их по кабинету. Из гортани настырной птицы вырывалось подобие проклятия на своем языке.
ххх

- Слава хозяину! - кричат поутру горластые петухи-старожилы, извещая здешнее население о начале суетного дня.

- Слава Тарасу! - играет первыми лучами заспанное солнце, пробуждая городок птичников.

- Вечная память добытчику нашему! - не устают повторять те, кто хорошо усвоил истину: что имеем - не храним, потерявши - плачем.

- Да, тяжко без него, тяжко! - вздыхают ветераны птицеводства. - И нам жить давал, и нахлебникам всяким.

Первого директора птицефабрики знали от здешних окраин до самой Москвы. Встречали всюду как родного. Из года в год этот насквозь проптиченный человек, хозяин от Бога, не переставал удивлять народ не только сочными, жирными ногами, но и яйцами, играющими аппетитным видом. Так и хотелось тут же, не отходя от кассы, взять яйцо и засунуть в рот, пока свеженькое.

Цену его товару знали все: и простые смертные, и обласканные судьбой и властью. Начальник местного аэропорта взял за привычку провожать Тараса до трапа самолета. Стюардесса при виде куриного бога от восторга не знала, что делать с собственным телом, а администраторша одной из столичных гостиниц, в которой останавливался директор, чуть ли не волчком крутилась. Ее воля, сама снеслась бы.

- Вот это яйца! Одно в одно. А курица! Красавица народная! - И целует, целует толстушку в заплывшую жирком попку, как собственного мужа. Уж так целует, так расцеловывает - остановиться не может. Будто отродясь курицы не видела. Пожрать на дурницу в первопрестольной любят - меду не давай. Аж трясутся.

- Когда вы привозите мне курочку, Тарас Игнатыч, это событие для нашей семьи. Да-да! А если петушком-гребешком побалуете - настоящий праздник. Уха из петуха и все такое прочее. Как-нибудь в гости приглашу. Так вот, милый друг. Отведаю мясца вашего, как в деревне побываю. Хотя сроду там и не бывала. Нет, у нас такую птицу днем с огнем не сыщешь. Даже за деньги. Честное московское! - И кудахчет, кудахчет.

«Будь я чуток помоложе, я б тебя кукарекнул, курочка моя толсто... толстогрудая», - пожирал ее Тарас масляными глазками, чем-то смахивающими на петушиные.

Жена одного из чиновников министерства, узнав о том, что в Москву пожаловал Тарас, заявила своему благоверному в категоричной форме:

- Без яиц домой придешь, палец сосать будешь. Имей это в виду.

Вот такие они, Тарасовы яйца: настоящее произведение куриного искусства. Звезды, только что не сверкают.

Тарас преподнес министру крупного, специально откормленного к этому визиту, петуха с налитыми жиром ногами и мясистой грудью, источающего такой аппетитный запах, что хотелось визжать от радости.

- Лично коптил! - с гордостью похвалился провинциал.

- Отвечать тоже будешь лично, - улыбнулся довольный министр. - За мое обжорство. - Он с жадностью оторвал у петуха сочную ногу, втянул в себя пьянящий запах, предвкушая несказанное удовольствие, и впился зубами в нежное мясо. По подбородку завзятого птицееда потекли струйки жира.

- Эх, давненько не едал я залетной птицы. Надо будет почаще вызывать тебя, дружок. Так сказать, на ковер. Не против? - И принялся смачно обсасывать мягкую косточку молоденького петушка.

Гость поморщился.

- Знаю, знаю, - закивал чиновник. - Для тебя это равносильно отраве. А я соскучился. Вряд ли сумею также удивить тебя, Тарас. Но и в долгу не останусь. Ты меня знаешь. Айн момент! - щелкнул хозяин кабинета пальцем. - Элла! Эллочка! Давай!

Длинноногая секретарша внесла инкрустированный поднос с блестящим, красно-коричневого цвета, петухом.

Тарас опешил.

- Сам коптил?! - не поверил он своим глазам.

- С ума сошел! Он же медный! - и отпустил петуху шалобан. Голова птицы отозвалась нежным звуком. - Медь, а какой звук! - воскликнул министр. - Металл античных статуй и колоколов. Между прочим, спецзаказ. Лично для тебя.

- Надо же! - изумился Тарас. - Как копченый!

- Ну, это по твоей части: растить, убивать, а потом коптить. А мое дело снимать пробу и отписываться. Ну как? Нравится?

- А то! Как настоящий.

- Это не просто петух, которых у тебя куры не клюют. Обычный петух, он и есть обычный. Пусть даже самый расплеменной. И все равно, бестолковый, драчливый обитатель курятника. А этот, застывший в вечности, символ завтрашнего дня нашей с тобою отрасли. Если хочешь - символ грядущего благополучия. Будешь смотреть на него и меня вспоминать. Вспомнишь - прилетишь. На пару с петухом. Копченым. На худой конец - с курицей. Мне ведь все равно, чьи ноги отрывать и какие бумажки тебе подмахивать. А?

Из года в год Тарас добросовестно поставлял в столицу дань на взаимовыгодных условиях. За хабари и подношения всякие решались в златоглавой многие производственные вопросы. На куриных судьбах и костях вырос городок птичников. Расширялись корпуса фабрики, строились новые цеха. Каждый занимался здесь своим делом: одна птица набирала вес и отдавала себя людям, другая - исправно неслась. Птичники ухаживали за живностью по всем правилам науки, приворовывая между делом все, что плохо лежит.

На крепкое, хлебосольное хозяйство гости липли как мухи на говно: приедут, поглазеют, нажрутся от пуза, поперепиваются и с глаз долой, из сердца вон.

Для партсоветчиков птицу цвета крови и знамени выгоняли из жилых корпусов на площадь, и на фоне играющего волнами красного пера бойко рапортовали о достижениях, не забывая при этом приврать чуток.

Делегатов из буржуазных стран встречала белоперая птица: гуси и куры с петухами сидели в клетках нахохленные, как будто им шепнули нечто ужасное.

Рабочим и специалистам среднего звена строго воспрещалось не только открывать рот, но и улыбаться. Исключением стала надзирательница одного из ведущих левых корпусов Пупкина, своим видом походившая на породистую хохлатку. Она так чувственно несла свое дородное тело, так вдохновенно играла натренированной, словно мускулами, грудью и так гордо держала голову с немыслимым начесом, что гости поначалу опешили, а руководитель делегации просто остолбенел. «Кто она? Супруга директора? Любовница? Или местная знаменитость?» В одной руке Пупкина держала своего любимчика, племенного петушка Тимку, выросшего у нее на руках, а в другой - крупное, чуть ли не с гусиное, яйцо - продукт неуемной любви петьки к своим многочисленным невестам. Увидев у англичанина серенькую щупленькую курочку на бархатной подушечке, птичница что-то шепнула Тимке и вульгарно осклабилась. Осклабился и иностранец, поцеловав курочку в хохолок.

Не успела пернатая гостья вместе с хозяином глазом моргнуть, как Тимка, не долго думая, прыгнул на курочку и ну любить ее чисто по-русски. Так, как учила его вторая мама Пупкина. Владелец крупнейшей в Англии птицефермы во второй раз опешил: стоял бледный и растерянный, как будто у него на глазах насиловали его собственную дочь. И лишь взглянув на яйцо, которым вертела перед самым его носом Пупкина, успокоился. Отлюбив, петух радостно захлопал крыльями, потом вскочил на плечо гостя и, грозно кукарекнув, слетел на землю. Курицу-англичанку откачивали несколько часов.

Побывала как-то на фабрике-рекордистке и узкоглазая делегация. Знакомилась с хозяйством, восхищалась направо и налево. Особенно пометом. А в конце экскурсии до того проголодалась, что заикаться стала. «Немудрено, - шепнул директор переводчику. - Столько жратвы вокруг - бери не хочу. Щас мы им такое жаркое заделаем - всю жизнь пальчики облизывать будут». Переводчик что-то спросил у старшего азиата. Тот радостно закивал, зачмокал.

- Та, та! Шарко - это харашо! - нараспев произнес он на ломаном русском. - Очень шарко, много шарко! - и еще больше сузил глазки.

- Тройное жаркое, - пояснил переводчик. - Это их самое любимое национальное блюдо. Азия есть Азия, - развел он руками. - Там свои причуды. - И долго молол что-то про изысканные блюда и деликатесы.

Шеф-повар, махнув рукой, помчался с замом на кухню, соображая на ходу, что больше всего уважают узкоглазые?

- Ну вспомни, - торопил его заместитель директора. - Какое блюдо у них самое фирменное? Говорят, когда они его жрут - трусятся.

- От жадности?

- От кайфа, дурень!

- А чего, собственно, вспоминать? Они там все на змеях помешаны. Вот народец! По-людски, по-человечески не могут: чтоб первое, второе, третье... непременно нужно тварь какую-нибудь сожрать! Ладно, черт с ними! Хоть на харчах сэкономим.

Когда в столовую примчался второй зам. по кормам, змеи тут же отпали.

- Считайте, блюдо у вас готово. И голову не надо морочить. В общем, баба с возу - кобыле легче.

Гусиные инкубаторские яйца с зародышами обжаривали несколько раз. Заказ готовили всем столовским персоналом, сменяя друг друга каждые две-три минуты. Все носились по кухне с заткнутыми носами, в ужасе хватая воздух. Калькулятор, глядя на загубленные души будущих гусят, тихо плакала. Всюду стояла такая вонь, что вскоре сработала воздушная сирена. Лаосцы, почувствовав родной запах, оживились: лепетали что-то весело, пританцовывая.

На обед с дорогими гостями пригласили видную птичницу Анку-пометчицу. Ее подопечные за смену выдавали столько полезных отходов, сколько остальные корпуса вместе взятые. Многочисленные комиссии устали изучать секреты ее профессионального мастерства: ее особый, хитроумный рецепт кормления довел несушек до того, что те напрочь отказывались нести яйца: только и знали, что жрали без меры и совести, да выдавали на гора свое ценное удобрение.

Когда-то Анка возила свой продукт на ВДНХ. На главной выставке страны передовичка не произнесла ни единого слова: просто стояла с утра до вечера на подиуме, среди мешков и ящиков с товаром, и пробовала его на зуб. А в день закрытия выставки даже щелкала его, как семечки, приводя толпу зевак в неописуемый восторг.

На родную фабрику она привезла столько Почетных грамот и заказов, что на радостях «Птицепром» чуть было не представил ее к званию Героя. Идею эту потом, правда, спустили на тормозах: мол, не смешите людей - за куриное говно Золотую звезду. Да нас куры засмеют!

Иностранцы уплетали деликатес за обе щеки. А Анка, обхватив литровую посудину с шампанским, смотрела мечтательно куда-то вдаль, и тихо, захмелевшим голосом говорила:

- Товарищи гости, знаете, када я пю шампаньске, отэто, када я шампаньске пю, душа моя и тело несутся прямо у поле. А там! Мама дорогая! Пахнет степью, пахнет бчелами. Травами разными пахнет, када я пю шампаньске. - Она обвела гостей посоловевшим взглядом, икнула и на полном серьезе подвела итог своему лирическому монологу: а от пыва я пыржу.

Неделю столовские люди ловили «отходняк» от экзотического блюда, а управленцы получили тройную порцию молока за вредность. А жителей рабочей слободы деликатесы проживающих в общежитиях азиатов, доводили до аллергического синдрома.

Скупив в магазинах маринованную сельдь «Иваси», вьетнамцы обжаривали ее и уплетали за обе щеки под русскую водочку в советские и свои национальные праздники. В такие дни общежития впору было объявлять зоной экологического бедствия.

Вахтерши на дежурство заступали со слезами. А самая пожилая из них, Федоровна, несколько раз билась в легкой истерике и звала на помощь с того и этого света всю свою родню.

За два десятка лет рабочие общежития с легкой руки иностранных жильцов превратились во вьетнамские душегубки.

По части доморощенных деликатесов большим выдумщиком и шутником был старый Тарас. Уж больно любил он халявщикам и проверяющим всяким «лапшу на уши вешать». Настреляют его рабочие голубей, которых в окрестных местах тьма-тьмущая, а повара потом из них конфетку сделают. Гости причмокивают от удовольствия да нахваливают угощение: мол, что за диковинка такая? Никак, заморская? Тарас улыбается загадочно. «Неужто, - говорит, - мелочиться стану? Кого-кого, а меня-то вы знаете не первый год. Перепелочками вас нынче потчую».

В другой раз голубей за куропаток выдает. Не в его правилах бисер перед пришлыми метать. На них же и экономил. Те, по видимому, догадывались, но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят.

Для отечественного птицеводства наступили благодатные времена. О яйцах с мясом заговорила сама партия. Из государственной бюрократической машины как из рога изобилия посыпались Постановления, директивы и прочие ЦУ. Пленумы и решения партии и правительства окрыляли не только работников и специалистов отрасли, но и саму труженицу - птицу.

С партхозактивов и совещаний Тарас возвращался не только идейным, но и чрезмерно возбужденным. Он долго ходил по производственным цехам, беседовал с людьми и птицей, нацеливая их на высокие показатели. «Нашу продукцию, - торжественным голосом говорил он на рабочем митинге, - похвалил первый секретарь крайкома. Особенно яйца! Он даже держал их в руках и показывал всему активу. Вы не представляете, какое это счастье! Как это приятно! Сам первый, в присутствии лучших мозгов всего региона о нашей птице говорил.

- Только о птице, Тарас Игнатыч? – недовольно бросила из толпы рекордистка убойного цеха, прозванная в родном коллективе «Суперкиллершей». – Мы по убийствам который год первое место в отрасли держим и все в тени.

- И правда! – поддержал ее ветеран убойного цеха. – Бьем, бьем, убиваем, убиваем и никакой тебе благодарности!

- На пенсию за вредность раньше пойдете, - напомнил недовольным убойщикам директор.

- Где вы видели киллера на виду? – задал контрвопрос юрис-консульт фабрики. – Это то же самое, что быть разведчиком, - подмигнул он собравшимся.

- Пошутить захотелось? – смягчил строгое выражение лица Тарас Игнатович. – Можно и пошутить. С нас не убудет. Пока что на повестке дня бюро крайкома вопрос об убойной силе отечественного птицеводства не стоит. И отраслевой криминал нашу партию не интересует.. В остальном ее интересует все: прибыль, убыток. Прирост, качество. Особенно яйцо, как самый ходовой товар в потребительской среде. Мелочь, казалось бы, а весь день о яйцах только и говорили. Спорили, сравнивали, в каком хозяйстве какие. В одном - крупные, в другом - мелкие, некондиционные. В третьем – еще Бог знает, какие… А в нашем, как было авторитетно заявлено с высокой трибуны, есть все: и размер, и цвет, и вкус. Следующее совещание решено посвятить определению пола у молодняка. Товарищ секретарь заинтересовался. Некоторые специалисты, сказал он, о партработниках я уж и не говорю, только один пол и знают. Это не по-хозяйски. Необходима учеба в целях ликвидации пробела. И привел несколько постыдных примеров нерадивого отношения к половой проблеме в птицеводческих хозяйствах. В соседнем, к примеру, с этим птичьим полом целый скандал вышел. Как уж там они определяли его?! То ли методом тыка, то ли спьяну – поди теперь, разберись. В актах приемки молодняка числится десять тысяч будущих несушек, а в клетках сидит втрое меньше. В этом есть недоработка и парткома.

Бюро крайкома поддержало предложение первого секретаря организовать половой минимум. На семинар из птицеферм завезли молодняк и поручили Тарасу возглавить отраслевой ликбез.

- Товарищи коммунисты! - открыл он первый в истории местного птицеводства практикум. - Партия оказала нам с вами большую честь - определять пол у братьев наших меньших. И мы оправдаем высокое доверие. Одним только глазом тут не обойдешься. Здесь придется хорошенько поработать не только головой, но и пальцами. Синтетический, так сказать, метод. Начнем с гусят. И вот почему. Определить пол у них можно уже в суточном возрасте. Набьем руку, перейдем к цыплятам. Итак. Берем пока что еще бесполого гусенка в левую руку. Повторяю, в левую. С правой - не с руки. И фиксируем лапки между третьим и указательным пальцами левой руки. Головка направлена к низу, а шейка упирается в мизинец. Мария Петровна, уважаемая, вы все сделали наоборот! Пол определяется под хвостиком, а не на голове. Повнимательнее, пожалуйста, иначе гусенок так и останется бесполым. С помощью большого пальца той же левой руки и большого указательного пальца правой проводим растяжение верхней поверхности анального отверстия, после чего большой палец правой руки помещаем на край вентральной части клоаки и двигаем вверх. Поместили? А теперь все вместе: и р-раз! И два! Двигаем и смотрим. Внимательно смотрим. Смотрим и двигаем. Видите, клоака раскрывается?! У кого не раскрывается, товарищи?

Руки подняли двое.

- Все ясно. Пальцем плохо работаете. Смелее надо, увереннее. Но и не увлекайтесь: можете покалечить ребен... э-э, гусенка.

Ему помогал сам секретарь.

- Носов! Владимир Валерьевич! Пальцем, пальцем работай! Ручкой и карандашом у себя в горкоме указывать будешь. А здесь чувствовать надо, понимаешь? Коллеги, не жалейте пальцев. Ни один птенец не уйдет отсюда бесполым. Хоть до утра пальцами водите!

- Иногда бывает достаточно оттянуть хвостик к спине, - продолжал Тарас Игнатыч, - чтобы обнажить половые органы. Давайте попробуем.

Секретарь одного их райкомов так увлекся сим непривычным занятием, что его подопечный потерял сознание.

- Бывает, - успокоил его Кукарекин. - Ничего, очнется. Нежнее надо. Все-таки пол определяете. Можно сказать, судьбу малыша решаете. Определили? - спросил он у Демина.

- Если б определил, он бы не упал в обморок, - сделал вывод партноменклатурщик. - Бесполый маленький подлец.

- Исключено! Просто, вы так ничего и не почувствовали. Объясняю. Самцы имеют хорошо выраженный и четко различимый рудимент полового члена размером три-четыре миллиметра в виде загнутого буравчика, запрятанного в складке слизистой оболочки клоаки.

- Миллиметра? - брезгливо скривилась секретарь горкома Лера Лягушко. - Что ж это за член такой?!

- А вы хотите, чтоб половой орган был больше самого гусенка? Да-а, совсем забыл. Самочек, как правило, быстрее определяют мужчины, а самцов - женщины.

- Что вы хотели, товарищ? Вы определили пол?

- А чего его определять?! - со знанием дела заявил секретарь партбюро центрального роддома. - Есть член - гусенок, нет - гусочка.

- В этом есть своя логика, - нехотя кивнул Кукарекин. - но надежнее все-таки, научный способ. У самочек во внутренней складке клоаки четко видны шарообразные и полушарообразные утолщения слизистой. Присмотритесь. Можно пальцем попробовать. Аккуратненько. Ну что, набили немного руку? Давайте закрепим еще на одной партии гусят и перейдем к более старшему возрасту. Там, кстати, и набивать ничего не надо: с двух слов все понятно.

Самые брезгливые, а также самые дотошные и любознательные определяли пол с помощью лупы. Они так долго рассматривали у птенцов специальное место, как будто определяли достоинство драгоценного камня.

Инструкторы крайкома внесли ящики с живым учебным материалом.

- У гусят старшего возраста, - продолжал Кукарекин, - пол определяется путем раскрытия клоаки. Давайте вместе со мной попробуем определить, кто есть кто? Э, нет, так не пойдет, товарищ! Да, да, вы, с посиневшим пальцем. Не надо щелкать птенца по клоаке. Это вам не игрушка! Будете щелкать, хулиганить, она вообще не раскроется. Тут главное - терпение. Все внимание только на клоаку. Видите гладкий орган длиной 7 миллиметров? В возрасте двух-трех месяцев его длина достигает 9-10 миллиметров. Раскрыть клоаку в этом возрасте труднее и требует большого навыка. Так что, пользуйтесь случаем, в жизни пригодится. А вот если раскрывать клоаку в четыре-пять месяцев, гуси оказывают сопротивление.

- Кусаются? - послышалось из зала.

- Кусаются, коллега, собаки, а гуси щипаются и зажимают клоаку. Куда легче она раскрывается в шести-семи месячном возрасте. Именно в этом возрасте девяносто процентов гусаков имеют сформированный пенис. При отборе птицы в родительское стадо возможны ошибки, поэтому надо осмотреть половые органы. У гусака половой член имеет вид своеобразной складки. При эрекции пенис выдвигается из клоаки.

- Какой ужас! - невольно вырвалось у завотделом культуры крайкома Галашиной. Она с отвращением отшвырнула от себя гусенка.

На определение пола у цыплят ее уже не хватило. Под руки парткультурщицу вывели из зала и отправили в столовую отведать молодой гусятины с яблоками.

Вслед за ней запротестовали еще несколько брезгливых семинаристов.

- Я в партию вступал не для того, чтобы пальцем по клоакам водить.

- А ты думаешь, мне приятно часами наблюдать за вашей половой беспо
мощностью?! - набросился на него секретарь. - С паршивыми малолетками разобраться не можете. А может, ты против решения партии?!

- Не против. Только решения партийные, а палец мой. Я им, между прочим, любимую женщину ласкаю.

- Приобщи и ее к нашему общему делу. Будете на равных. Она у тебя член?

- Беспартийная.

- Значит, примем. Напомни мне потом.
- А моя, если узнает, чем мы тут занимаемся, по судам затаскает, - осмелился выговориться молодой инструктор горкома.

- Судья?

- Пока нет. Правая рука председателя горнарсуда.

- Заместитель?

- Да нет же! Секретарша. Со связями.

- И что, большими?

- С шефом своим.

- У меня тоже с ним связи, - захохотал секретарь. - Партийные. Мои, кстати, куда сильнее: партбилет перетягивает. Так что, связи связями, а клоака клоакой. Без нее птичий молодняк, что человек без паспорта.

- Или коммунист без партбилета,- блеснул сообразительностью секретарь партбюро краевого следственного изолятора, напарник инструктора по гусиной клоаке.

- Правильно! Без суда разобрались.

Бюро крайкома рекомендовало парткому Птицепрома создать Половой совет, призванный рассматривать, утверждать и контролировать проекты перспективных и текущих планов птицефабрик по половой работе с молодняком.

Сельхозотдел краевого комитета партии разработал план мероприятий по поднятию престижа полового специалиста, включающий в себя конкурсы и соревнования среди предприятий отрасли по определению пола у бесполой птицы.

Для победителей соревнования было учреждено переходящее Красное знамя Крайкома КПСС, а также переходящий вымпел «От пола - к полу!» Оператору-передовику присваивалось почетное звание «Ударник полового труда».

ххх
Фабрика жила в преддверии собственного юбилея. Веселее пели по утрам петухи, охотнее неслись курицы, не по дням, а по часам рос молодняк. Производственные корпуса и участки развернули соревнование под девизом «Ни дня без птицы!» А коллектив убойного цеха взял на себя повышенные обязательства по обезглавливанию братьев наших меньших.

Оргкомитет объявил открытый конкурс на лучший проект символа фабрики, олицетворяющего ее прошлое, настоящее и будущее.

Предложения не заставили себя долго ждать. Общественность в лице потребителя предлагала открыть на птичнике музей корма и помета, а еще провести фестиваль домашней птицы с выставками и аукционами, ярмарками и конкурсами красоты.

Местный Союз художников вознамерился создать скульптурную композицию «Курица и птичник. Птичница и петух». Объединение юных фантастов предложило вымостить из яиц дорогу от птицефабрики до Центрального рынка.

Поэт широкого профиля Застойщиков, прослышав о юбилярше, засел за многотомный роман в стихах, воспевающий каторжный труд работников яйца, мяса и ножа, и счастливую судьбу сытой, ухоженной птицы. «В этом что-то есть, - размышлял председатель оргкомитета Жеребец. - Кое-кто помрет от зависти. Птицепром волосы на себе рвать будет. На литературном памятнике будет высечено и его, Жеребца, имя. А как же! Фабрика без директора - что иголка без нитки». Сомнения вызывал возраст летописца. «Старый уже черт! Успеет ли до юбилея?» Директора давно уже грела другая, под стать литературному памятнику, идея, но случай лишний раз прославиться упускать не хотелось. Документ, он и есть документ: пусть даже литературный.

Престарелый летописец за будущий свой панегирик заломил такую цену, что за нее можно было бы прибрести самолет времен второй мировой войны.

- Вас тема не пугает? - поинтересовался Жеребец в телефонном разговоре.

- Что вы! Вдохновляет! Да и рука у меня набита до мозолей. Я не раз писал о живности.

- О пернатой?

- Нет. О хрюкающей, о му - кающей. Даже об иа - кающей.

- Может, для начала пообщаетесь с нашей птицей? Поживете с ней? - на полном серьезе предложил директор. - Так сказать, проникнитесь.

- Я подумаю, - обалдевшим голосом ответил Застойщиков.
- Подумайте, не пожалеете. У нас тут все условия: и обслуживание, и кормежка. В общем, сервис. Присмотритесь, принюхаетесь.

- Знаете, я такой понятливый и чувствительный, что достаточно мне вполглаза взглянуть, вполуха слухнуть и я в теме. Так было у меня и со свиньями, и с коровами, и с осликами. Я даже с собаками общий язык нашел.

- Вы как Маугли, - сморозил Жеребец, - только литературный. Желаю успеха!

- Буду стараться.

«Из шкуры вылезет, а роман свой сочинит, - сделал вывод директор. - Раз рука набита, больших мозгов не надо».

По утрам спешил поэт на городской рынок, к торговым рядам с обезглавленной птицей, с яйцами, потрохами, окорочками и подолгу не сводил с ходового товара глаз, не решаясь лишний раз моргнуть, как будто боялся упустить из поля зрения что-то очень важное.

Когда останавливал опытный взгляд на мертвой птице, лицо его мрачнело, ранимая душа рвалась на части и тихо плакала: юбилейная тема куда-то убегала, а строчки отказывались рифмоваться. Но стоило ему представить окоченевшую птицу живой и бойкой, как лицо певца домашней живности становилось оживленным и радостным.

Собственное воображение, натренированное за долгие годы поэтического бдения, окрыляло и рвалось наружу. Мысли охотно складывались в бесконечную поэтическую строку и вели за собой. До самой проходной фабрики. На этом творческое вдохновение резко обрывалось, так как не было предмета для воображения.

Когда до Жеребца дошли слухи о том, что старый писатель ходит на рынок, как на работу, без выходных и праздников, он понял, что роману быть. «Интересно, что он там накуролесит в своей писанине? Сплошную мертвечину. Не дай Бог, похоронит нас всех живьем в своем романе: позора не оберешься».

- Чем расплачиваться будем с летописцем? - спросил он у зама.

- Только не деньгами! Они нам еще пригодятся.

- Чем же? Может, шух на мах? Бартер, а?! Сколько томов он нам пообещал?

- Вроде, три.

- Мать моя женщина! Значит, и машины три.

- Птицы?! - чуть было не поперхнулся зам.

- Обхезается. Помета. На крайняк, машину яиц. Самых невзрачных. Но это в крайнем случае. Все эти писаки на помет только и тянут.

- Да куда ему целую машину? Протухнут.

- Вот и я о том же.

Когда Застойщикову сообщили из оргкомитета о решении, поэт едва не офонарел.

- Дожил, мать твою так! - угрожающе помахал он телефонной трубкой. - Ни во что уже не ставят! Им там дерьма этого наскирдовать - дунуть-плюнуть, а мне полгода тужиться надо над многотомником. Что ж, то и напишу. Какова цена, таков и товар. Я ведь могу и на садистской ноте, и на живодерской...

- Не кипятись, - успокаивала жена. – Во-первых, это твой конек: всю жизнь о юбилеях пишешь. Поторгуешься, цену набьешь. Глядишь, и выторгуешь. В крайнем случае, соглашайся на три машины. Какое-никакое, а все ж добро. На дороге не валяется, а даром – никто не даст. Особенно тебе. Нынче снега зимой не выпросишь.

- И что мы будем делать с ним, с добром этим?! На баночки продавать?

- Зачем же на баночки? - хитро улыбнулась Застойщикова. - Можно и оптом.. Товар ходовой, а главное - не скоропортящийся.

- Куда ж ему еще портиться? - сплюнул рифмоплет.

- В Союзе твоем узнают, с руками оторвут. Сам говорил, нынче ваш брат-писатель годами ничего не пишет. Хандрит, да мрет, как от мора. Все от безделья. С навозом при деле будет: про дачи свои лишний раз вспомнит. Да и тебя – тоже.

- А если на яйцах сойдемся?

- Еще лучше! Яйца – это тебе не хухры-мухры!.. Только заикнись, - очередь стоять будет.

- Не прогадаем? Все-таки машина и три... другого случая не будет.

- В любом случае, что-нибудь да обломится.

Полдня заседало правление писательского Союза.

- Задали нам головоломку, - заметил поэт-окопник Потемкин. - И яйца, и помет - даже не верится.

- И не скажи! Не было ни шиша, да вдруг алтын, - поддержал коллегу публицист Комиссаров.

- Предложение заманчивое, что и говорить! Чтоб за роман в стишках машинами товар предлагали – такого у нас еще не было! – не преминул высказаться прозаик Широкоротов.

- Это еще не точно: или-или, - напомнил Застойщиков.- То ли машина, то ли три.

 - Неважно. Навоз, он ведь тоже на улице не валяется: не то время. И потом, глядишь, вместе с дерьмом полезным и яйцо выгорит. Чем черт не шутит?!

- А если пролечу с яйцами, тогда что?

- Ничего. Не судьба, значит. Говорю же, пометом возьмешь.

- Яйца что? Съел- и нет, - заметил поэт Бесподобин. – А навоз - он на века. В землю ушел в нее же и превратился. - ей польза и человеку. Я хоть жизнь за кормилицу нашу и не положил, однако, по хуторам да станицам попоездил. Да вы и сами знаете6 писал о селе не раз, и не два. Урожая еще и близко нет, а я уже пишу о нем, в закрома засыпаю.

- Было такое, - кивнул поэт – деревенщик Сараев. – За окном – холодина – морозина, а ты о посевной, о рассаде, о дородной доярке. Да, и ты, Гранит Лучик, - обратился он к Застойщикову. – До юбилея какого – нибудь хозяйства, или его руководителя года два-три, а ты уже ночи напролет просиживаешь: оду сочиняешь, а то и целую поэму. Золотое было время! Юбилей за юбилеем, дата за датой – только успевай увековечивать! Если уж красный день календаря, так красный. Пишешь, не жалея сил.

Писатели заволновались, загалдели: им было что вспомнить. Каждый прославился своей единственной, излюбленной темой. Их так понесло в прошлое, что они позабыли, о чем толковали с самого утра.

Поэт Ударников всю свою жизнь гимны социалистическому соревнованию сочинял. Уж так напишет, так за живое заденет бедного читателя, что хоть заново пятилетку начинай. А как перестали все вокруг соревноваться, литературное творчество для него потеряло всякий смысл: поэтический огонь в его уставших от планового вдохновения глазах потух, взгляд помутнел…

Поэт местного значения Лакабдин, тот на безудержном прославлении очередного руководителя партии и советского государства специализировался. У него по этому поводу целая поэтическая галерея составлена. Как говорится, на все случаи общественно-политической жизни.

- Так, на чем остановимся, товарищи? На машине, или на трех? – вернул коллег в настоящее председатель Союза Ефим Примус. – А то ведь, и того, и другого лишиться можно. Будете потом всех собак друг на друга спускать, - недовольно промямлил журналиствующий публицист. – А мне потом разбороняй вас.

Проголосовали за три машины помета

- Вам мало?! - вскочил критик Хабалкин. – По уши в дерьме и еще просите?!

- Тебе-то что, Мирон?! – осмелился возразить Комиссаров. – Для старого человека, и уж тем более писателя, лишний раз в земле покопаться_ что женщину погладить.

- В земле?! В дерьме! ! - уточнил критик, скорчив гримасу.

- А это уж - кому как, - развел руками прозаик Абсурдов.

Застойщиков ликовал: «Молодцы, ребята! Больше машин, больше «бабок»! Славы тоже...»

- Мы никого не неволим, - уточнил Примус. –Дело добровольное. Наш товарищ по цеху решил сделать нам широкий жест, поделиться честно заработанным дерьмом, и мы оценили его. Какие тут могут быть споры?! Он ведь мог бы вообще ничего нам не предлагать: себе все оставил бы…

***

Директор птицефабрики едва успевал рассылать письменные и устные приглашения.

- Остап Зиновьевич, дорогой, ку-ка-ре-ку-у!

- Кто это? - шепотом спросил Дефектович.

- Забыли?! А говорили, «память, как у Ленина». Подводите дедушку!

- Шутите?! Буду я всякие там ку-ка-ре-ку припоминать.

- А вот и не шучу! Звоню, действительно, с птицефабрики. Так сказать, звонок вежливости. Не люблю в долгу оставаться.

- Вы мой должник?! - сменил тон Дефектович, подпрыгнув в своем служебном кресле. - «Дипломник? Аспирант? А может, кандидат! Сколько же он мне должен?! - гонял он по бестолковке пульсирующие мысли. - Намекните хотя бы.

- Да-а, с вашей памятью и впрямь чего – то стало.. Вспомните: осень...

- Золотая?!

- Позолоченная, потому как ранняя! Ваш звонок в наш курятник. Как сейчас помню: голос такой ласковый, зазывный.

- Трезвый?

- По-моему, да.

- И с чего бы это я вам звонил?

- Наша фабрика принимала участие в строительстве Дома журналиста.

- Да, было такое, припоминаю. И что же я сказал вам такого ценного, что вы до сих пор помните?

- Вы сказали, что я, то есть мы, давно вас яйцами удивляем. И не только вас. Весь город. Особенно – домохозяек.

 - ,Допустим. А дальше, дальше-то что?

- Что яйца наши всегда на виду, а сами мы незаслуженно в тени, что пора и о себе подумать.

 - Ну, и? Подумали?

 - А то как же?! В фестивале вашем участвовали. Я еще тогда «Человеком…» стал.
 
- Поздравляю! – жеребцом заржал декан журфака. – В каком смысле?

- То ли «Человеком года», то ли «Человеком недели»…

- Неважно. Главное – человеком.

- Из вашей газетной тусовки я больше всего запомнил ночную сауну со студенточками- практиканточками… Всю ночь они портрет мой для газеток писали. Старались, скажу я вам…

- Да, я давал им такое задание.

- Отличное задание! И они справились с ним на «отлично»! Особенно девчонки. Пацаны тоже старались, но это не то.

- Все, все, все! Трижды все! Вспомнил! – радостно закричал Дефектович. – Вы действительно «Человеком года» у нас стали.

- Ну, года - не знаю, - смутился главный птичник, - а вот сауны – это точно! До сих пор яйца, тьфу ты, сердце негой обливается. На мне ведь все курсы вашего факультета практиковались. Каждый свое творил.

- Написали?

- Портрет?! Обижаете! Со мной трудно не написать. Мертвого раскочегарю.

- А я грешным делом подумал, что портрет неоконченным получился, потому и звоните. Может, думаю, еще попозировать надумали?

- Нет. Теперь вас вот приглашаю… Почетным гостем будете.

- С чего вдруг? - не поверил декан журфака.

- Юбилей у нас! Я вам такую экскурсию устрою! По корпусам пройдетесь- пробежитесь: всего-то десять квадратных километров. На несушек посмотрите, пощупаете, с птичницами познакомитесь, несушек пощупаете. Пение петушиное послушаете.

- С этого и начинали бы! А то ни с того, ни с сего: ку-ка-ре=ку, намеки какие-то. А ты сиди и думай: то ли студент какой дурачится, то ли преподаватель «бухой» пикалывается. А речь-то всего – об обычных куриных яйцах.
 
- Это для вас они обычные, Остап Зиновьевич, а для нас - юбилейные. Можно сказать, золотые. Полвека на всю округу кудахчем-кукарекаем без устали.

- То-то вы веселый, шутки шутите, намеками играете. А я уж поначалу подумал, может, тендер многомиллионный выиграли и свою сауну решили отгрохать. В долю хотел напроситься… напроситься.

- Какой там тендер?! У наших держиморд – бюрократов с красно-коричневыми харями разве выиграешь?! Сборище бездельников и дилетантов... А, черт с ними, ублюдками! Так, вас ожидать?

- Всенепременно! В жизни не видел, как курица несется и петух поет. Разве что в кино, да во сне.

- А у нас это кино- каждый божий день!

ххх
На журфаке радость, сравнимая разве что с повышением стипендии: декана не будет! Неважно, сколько. Главное - не будет. Одни говорили, что на «больничку» слинял, другие - будто бы в «дурке» отсиживается. Толком никто ничего не знал. Знали только, что на факультете на какое-то время наступил относительный покой и даже порядок (если таковой возможен)6 никто не топал ногами, не кричал диким голосом и не метал молнии. А главное - не отчислял с факультета и не зачислял заново.

Между тем, прокуратура города всерьез заинтересовалась административной деятельностью непредсказуемого Дефектовича, для которого дипломы с государственной печатью почему-то сродни разовым салфеткам. Кому выдавал, сколько и за что - декан не помнил и никогда не утруждал себя этим скучным занятием. Хоть жилы из него вытяните. Вести учет и контроль ему было как всегда некогда. Не с руки, а кому-либо другому это ответственное, но не обязательное для него дело, он не доверял. И не мог доверять. Потому как слова такого не знал и знать не желал.

Накануне юбилейных торжеств директору птицефабрики позвонил «доброжелатель».

- Вы ничего не знаете? - спросил слащавый мужской голос.

- Что именно?

- Дефектович под следствием.

- Загрыз кого-то? - захохотал Жеребец. - Или «зама» грохнул?

- Хуже! Торговал!

- Так у него и бизнес свой был?! Вот хитрец, и не сказал.

- Бог с вами! Какой же это бизнес?! Это - тюрьма.

- Ачем торговал?

- Не поверите. Книжечками. Синими и красными.

- Порно, что ли?

- Порно, порно! Только с гербовыми печатями. Дипломами!

 - Ну и дела…

***

Народу собралось на фабричной площади, видимо-невидимо. Кого тут только не было! Не пригласили разве что ненасытных служителей Фемиды, да оборзевших вконец налоговиков.

Местная Академия культуры высадила из автобуса десант массовиков с затейниками: трубадуров со скоморохами и коробейников с гадалками.

Экспериментальное хозяйство всероссийского института птицеводства привезло редкие породы домашней курицы, занесенной в Красную книгу. Генофондное стадо кур было представлено сорока породами. Живая коллекция пернатых вызвала у собравшихся гостей и просто ротозеев восхищение вперемешку с изумлением: чудеса и только! Курино-петушиные! Подобного зрелища в здешних краях сроду не было.

По длинному подиуму гордо шествовали андалузские голубые, за ними брама светлая серебристо-белого оперения и изящной маленькой головкой. Ослепительную белизну сменили красно-коричневые с белыми пятнами бантамки ситцевые. Следом шагала бойцовская порода куланги с киргизской серой. Своим надменным видом привлекала внимание толпы голошейная. Ее головка грациозно сидела на тоненькой шее безо всякого оперения. За исключением небольшого украшения - пучка перьев, напоминающих бант.

Разинув рты, люди аплодировали загорским лососевым, карликовым виандотам, голландским белохохлым, плимутрокам полосатым. Петушкам, у которых хвостовые перья были до того красивы, что вполне могли соперничать с «фазаньим костюмом».

Рядом продавались суточные и подрощенные цыплята. Беспородные, правда, но очень симпатичные, а главное - свои, тутошние. Чуть поодаль работала беспроигрышная лотерея: можно было выиграть декоративного петушка, яичко, ведро помета, петушиное перо. Мальчишки из городского клуба «Юный натуралист» распространяли памятки с советами из журнала «Хуторское хозяйство» за 1911 год, рассказывающего о делах на птичье дворе осенью. Советы эти тянули на пятьдесят «деревянных», плюс десятка за исторический автограф директора фабрики-юбилярши.

- Земляки! - кричала поддатая птичница с цыпленком на голове. - Редкая возможность завести исчезающий вид домашней птицы.

- Что за порода? - хором спросила толпа.

- Скажу, упадете, - загадочно прищурилась торговка. - Сказку про курочку Рябу помните? Так это она! Ей Богу! А если уж снесет яичко, то «золотое»! Да-да! По питательности.

- Посмотреть можно? - свернув ладони рупором, крикнул любитель-птицевод.

- А вы что делаете? - закатила птичница посоловевшие глаза.

- Вы не поняли: яичко сначала снести надо, а уж потом показывать.

- Вырастите курочку-несушку, будет вам и яичко.

- Умная какая! Откуда мне знать, ряба она, курочка твоя, или самозванка?! - подозрительно посмотрела на плюгавенького цыпленка ветеран домашнего птицеводства. - Цыплята - они все одинаковые. Кота в мешке, небось, предлагаете, а мы уши развесили, - ворчала старушка.

- Извиняйте, - развела руками торговка, - подрябить не успели.

- Ты хоть в глаза-то видела эту курочку Рябу?! Какая она?

- Да, какая?

- Вот привязались, - отрыгнула птичница. - Рябая вся, какая же!

- Сама ты рябая! - отмахнулся любитель. - Разноцветная она, вот какая! Пеструшка!

- Для тебя, мужик, может и разноцветная, я для меня рябая! - не сдавалась торговка.

Сенсацией ярмарки-выставки стала куриная парочка из домашнего хозяйства эксдиректора Хочупургенко. Лет двадцать тому назад на международном аукционе в Италии две курочки и петушок павловской породы были проданы за два с половиной миллиона долларов. Деньги американские, а покупали исконно русской породы павловских кур, которых на их родине днем согнем не сыщешь.

Эту на редкость красивую пару Хочупургенко обманным путем выменял у подслеповатой старушки в глухом хуторе Болотном, подсунув хозяйке обыкновенных белых кур, выкрашенных под цвет павловских.

По бархатной дорожке расхаживала удивительной красоты птица серебристого и золотистого цвета с черными пятнышками. Особый шарм парочке придавали перья на ногах, торчавшие назад, словно шпоры, и огромный хохол на голове. Заядлые птицеводы при виде этого живого богатства от зависти темнели лицом.

Рядом демонстрировали бойцовские качества петухи малайской породы. Крепкого телосложения с мощным орлиным клювом, крупной головой с развитыми надбровными дугами. Длинная крепкая шея хорошо смотрелась с мускулистым телом и сильными высокими ногами. Толпа орала, как скаженная. Каждый за своего петуха болел.

Дрались соперники недолго, но жестоко. Побежденный петух темно-красного оперения со всех ног бросился бежать с ринга, кукарекая свои проклятия.

На длинном шесте петухи юрловской породы ждали команды дрессировщика на общественных началах.

- А сейчас для вас споет знаменитое на всю фабрику трио, - торжественно объявил Жеребец. - Бас, баритон и тенор.

Ладонями рук он несколько раз хлопнул себя по одежде. Птица встрепенулась и вытянув золотистые шеи, запела необычными голосами: звучными, бархатными и протяжными. Артисты старались изо всех сил. Публика взревела от восторга, заглушая пение громом аплодисментов.

Жеребец, раскрасневшись от гордости, подражал петушиному пению, еще больше раззадоривая несмышленых солистов.

Не один месяц готовил он своих учеников к публичному выступлению. Ранним утром подходил к курятнику и подражал пению одаренных певунов. Иногда насвистыванием. Или шлепал себя по бедрам, имитируя звук хлопанья крыльев птицы.

Эту операцию дрессировщик-любитель повторял ежедневно. Дней через двадцать некоторые петухи запевали. Стоило одному запеть, как дня через три желающих становилось больше. Солировать принародно директор выбрал самых голосистых.

Юрловские петухи легко владеют голосом. Раньше птицы этой породы за деньги никогда не продавали, а только обменивали. Менялись петухами, курочками, яйцами. Ценились петухи дорого. За хорошего звонкоголосого певуна давали барана, а то и теленка. В кабаках птицу не показывали и пение петухов там не слушали. Обычно съезжались к хозяину и слушали пение у него во дворе, в закрытом помещении. После петухов слово взял их наставник, хозяин фабрики Жеребец.

- Бескорыстный подвиг нашей птицы-труженицы начинается здесь, на этой фабрике, а продолжается далеко за ее пределами: на городских рынках, магазинах и лотках. И в вас, уважаемые потребители. И живность наша, воспитанная в лучших традициях отечественного производства, бесконечно благодарна вам, друзья, за постоянное внимание к ней и непроходящую любовь к ее продукции.

После этих его слов птица в бараках принялась кричать не своим голосом, и лишь после того, как главный племенной петух птичника прокукарекал в микрофон отбой, затихла.

 - Дорогие птичники! И не птичники тоже! К нам приехала ветеран партийно-половой учёбы Таиса Петровна Степкина. Последняя из могикан, можно сказать.

К микрофону подошла немолодая уже дама с властным, немного дерзким лицом, на котором было столько всего написано-начертано, что при более внимательном его рассмотрении нетрудно было прочитать все ее прошлое.

Залпом осушив бокал яичного коктейля, гостья окинула цепким, придирчивым взглядом праздную толпу, кашлянула для солидности и сказала мужиковатым, , не терпящим возражения, голосом:

- Не из могикан конечно, а из светлого прошлого. Счастливого, как вы понимаете, прошлого.! Партия знала, что ей надо, а мы знали - что надо нам. Так мирно и сосуществовали: служили друг другу верой и правдой. А еще вам - своему народу. Чтобы быть ближе к массам, шли в самую его гущу: в цеха и на фермы, в поля и сады. Кроме огородов, конечно. Частная собственность, понимаете. Когда-то я училась в сельскохозяйственном институте, потом закончила аспирантуру, бывала в хозяйствах и даже разговаривала с колхозниками. Наше поколение коммунистов – особое поколение. Мы ничего не боялись! Даже сельской местности. А вы знаете, какие были у нас условия на селе. Как ни старались мы стереть грань между городом и селом, так и не смогли. Хотя старались. Основная нагрузка и ответственность ложилась на парткомы. Им первыми приходилось держать ответ за все, что происходило в стране. В том числе и за моральный облик советского человека. Да, было время: не то, что нынче. Партии давно уже нет, скука без нее смертельная. Спасибо, что научила нас быстро приспосабливаться к жизни, просчитывать все наперед и хвататься за все буквально на ходу. Короче, держать нос по ветру. Потому я и здесь, товарищи. Бросила свой банк, срочные дела т примчалась разделить с вами вашу полувековую радость. Так сказать, радость яйца, мяса, пуха и пера.- Гостья сильно наморщила лоб, озадачив его несколькими глубокими морщинами, каждая из которых являла собой очередную веху в ее ярком, весьма бурном прошлом.

Ее считали баловнем партийной судьбы.: Вначале карьеры - скромная должность клерка - простой учетчицы в отделе партучета в одном из захудалых райкомов, кресло заведующей этого же скучного отдела, учеба в сельхозинституте, затем в аспирантуре. К этому времени партпровинциалка с дипломом экономиста превратилась в партийную секс-бомбу: грудастую, напористую и беспардонную. Краснощекая смазливая брюнетка давно уже обратила на себя внимание партийных боссов краевого уровня. Начальство решило использовать фигуристую, сексапильную коллегу в роли буфера. Пуская в ход все свои женские чары, она успешно выбивала из федерального центра многомиллионные кредиты и безвозмездные ссуды для своего хронически дотационного региона.

В кресле зампреда крайисполкома Степкина научилась устрашающе стучать тяжелым, словно литым, кулачком по столу, ставить по стойке «смирно!» и даже испепелять ненавистным, пожирающим взглядом.

Эта не в меру пробивная, деятельная парттетка могла бы без особого труда проторить себе дорогу к столичным властным высотам: если бы то удачное для нее время гегемон пролетариата, смертельно устав от заоблачных идей и земных свершений, не окочурился. Но и здесь сметливая Степкина не прогадала: она быстренько прибрала к рукам приватизированный ею и К промышленный банк, став его управляющим. С того времени и банкует себе на радость. В летние месяцы доморощенная капиталистка, выпестованная партией авантюристов и демагогов, нежится на заморских островах. Спросите ее, на каких островах, она сразу и не скажет. На разных! По несколько раз в году банкирша вояжирует по белу свету: все новые острова ищет.

- Я по-прежнему считаю себя членом КПСС – продолжала Степкина. – Хотя, повторяю: ее давно уже нет. По-прежнему плачу членские взносы, перечитываю исторические труды Ленина, в который раз с трепетом и восхищением штудирую «Капитал» Маркса, а на сон грядущий просматриваю речи Сергея Федоровича Медунова, последнего из могикан, говоря словами вашего дтректора. Последний, но не единственный. Особенно – у нас. – Она хотела было перечислить поименно остальных, на ее взгляд, омогиканенных, но в последний момент передумала. Нынче такое паскудное, неблагодарное время, что обывателя не удивишь и не тронешь ни именами, ни заслугами. А их было больше, чем птицы на этой фабрике.

Сорвав жиденькие аплодисменты, предпоследняя из здешних могикан отошла на второй план.. В ее честь грянул сводный хор - все слилось в единое целое: вконец пропетые голоса ряженых дядек и тетек из города, надрывное пение петушков-первогодок, душераздирающий визг филармоничек и дребезжащие голосишки ветеранов убойного и разделочного цехов фабрики. В сопровождении отряда юных барабанщиков хор пропел-прокричал гимн птицефабрики, сочиненный группой неизвестных авторов, под чутким руководством местного Союза композиторов.

К ступенькам гостевой трибуны, увешанной гирляндами из полевых цветов вперемешку с луговыми травами, дребезжа и чихая, подъехал обшарпанный «воронок». Из бесплатного «такси» вылез помятый, заросший до ушей, Дефектович. Щурясь и икая, он смачно, до ломоты в костях, потянулся, выругался столь же смачно, и запел вполголоса: «Дывлюсь я на нэбо, тай думу гадаю, чому я ны сокил, чому ни литаю?!»

- Щас полетишь, - пообещал ему охранник, снимая наручники.

Присмотревшись к гостю, директор фабрики обомлел: «Боже святый! Своих жуликов девать некуда, а тут еще этот!»

- Какие люди! - бросился он навстречу. - Остап, дорогой, ты ли?! Как царевна-лягушка, в карете.

- Вот именно как, - буркнул Дефектович. - Лягушонка в коробчонке. В наручниках и под охраной.

- Похудел. Ничего, откормим. - Жеребец выразительно свистнул. На свист прибежала птичница с ведрами, доверху наполненными яйцами и горячими петушиными пупками.

- Что это? - отшатнулся Дефектович? Взятка?!

- Взятка, мил - друг, без свидетелей дается. А это - презент. – Жеребец приподнес опальному декану пупок с яйцом. - Будете у себя в камере, фу ты, в «командировке» яичками об стенку стукать, да пупки молоденьких петушков щелкать.

Глаза арестанта повлажнели.

- Брось, Остап! Откупишься.

- Чем?

- Да хоть бы яйцами! Сколько тебе? Машину, две? Мы «следаков» твоих нашими яйцами забросаем, бройлерами завалим, пухом с перьями засыплем, пометом придавим. Во как! - захохотал Жеребец. Обложим со всех сторон. Гадом буду!

- Век свободы не видать! - гаркнул Дефектович, повеселев.

- Ну, это потом, а пока - ты наш гость. Прошу.

В сопровождении автоматчиков Дефектович поднялся на трибуну. Управленцы фабрики невольно отводили глаза. Главбухша тряслась мелкой дрожью, «зам» по кормам нервно дергался: с ноги на ногу переминается - точку опоры никак найти не может. Профкомовка Ганна по давней памяти стояла с поджатой ногой, схватившись за фабричное знамя.

- А сейчас, слово предоставляется декану факультета журналистики гражданину Дефектовичу.

Услышав собственную фамилию, тот стал озираться по сторонам, выкрикивая статью, по которой обвиняется. - Да, вам, Остап Зиновьевич, плюнувшему на нечеловеческую занятость, на свою срочную «командировку». Плюнув, с пафосом продолжал директор, - этот неугомонный человек приехал разделить с нами радость, нашу полувековую радость, к которой мы готовились, не жалея фантазии.. Он снова в поиске, снова что-то ищет необычное, для многих из нас непривычное. Ищет и находит. Вернее, уже нашел. Остап Зиновьевич, оказывается, осваивает новый, мало изученный жанр отечественной журналистики - камерный. Осваивает день за днем, месяц за месяцем. Для многих Дефектович - друг, товарищ и брат. А для нашей местной журналистики - отец родной. Бездетный, но все же отец. Прошу, коллега! Именно – коллега, потому как мы оба с ним в поиске. В профессиональном поиске.

Дефектович долго прокашливался, проверяя, на месте ли его зычный командный голос. Да что там, - голосище! Всем голосам голос. Во всяком случае, на его родном факультете. Убедившись, что на месте, быстро вошел в привычную роль прирожденного трибуна.

- Братья и сестры! Люди! Вы не представляете, что это такое -- камерный эксперимент. Какой это горький хлеб! Один хлеб - больше ничего, - проглотив безвкусную голодную слюну, узник милицейских застенков невольно содрогнулся при виде ведра с отварными пупками. – В часы вынужденного подневольного досуга я частенько размышлял о судьбе моей несчастной журналистики, о том, что ждет ее, беспомощную и бесправную, не будь меня рядом. А вместе со мной и моей кузницы кадров, без которой не может быть и никакой летописи. Никто не напишет так, как надо: ни о нас, ни о вас и вашей фабрике. Ни о трудовом подвиге вашего многомиллионного стада. А писать, говорить и показывать – есть что. Пять десятилетий, изо дня в день, можно сказать, без отдыха, оно несется, радуя глаз и чрево потребителя. Отдавая ему все свои соки. Самое дорогое, что есть у съедобной птицы – самое себя. До последнего потроха! Это ли не подвиг?! Это ли не самопожертвование?!

Живу надеждой на то, что срок моей «командировки» сократят, и я снова, руками и зубами, вцеплюсь в мою многострадальную газетчину, и поведу ее дальше - по кочкам и канавам вопиющей действительности. Но это будет потом. А пока, пусть ваш птичник также дружно кукарекает, квохчет и несется, не ведая усталости, многие лета назло завистникам и злопыхателям. Назло тем, кто пытается всем правдами и неправдами прибрать к своим грязным рукам народное достояние. Вы думаете, если я в творческой ссылке, если сижу безвылазно на одном месте, то ничего не знаю? Знаю, и в душе плачу вместе с вами. Но это было бы слишком легко. Плачу и возмущаюсь. Знаю, какие незаконные, противоправные действия совершает против вас, честных тружеников, и вашей кормилицы, чиновники, облеченные дурной властью. Что замышляется в коридорах этой самой власти, до ушей коррумпированной и продажной. Почему пускают они аппетитные слюни при одной только мысли о вашей легендарной в отечественном птицеводстве фабрики. – Он хотел было сказать еще что-то очень важное, берущее за душу, если не раздирающее ее, но Жеребец так двинул его по исхудавшей обнаженной правды, которую добывали для него всем факультетом.

- Хочешь продлить «командировку»? – зло прошипел хозяин фабрики.

- Я уже ничего не хочу, - обреченно отмахнулся оратор. – Жрать хочу!

- Тогде – не гавкай!- поздравь по-людски, и поешь тогда по-человечески.

- Ты чем слушал?! Я уже поздравил на пятьдесят лет вперед.
 - Ну, кормить мы тебя, конечно, полвека не будем.

Артисты кукольного театра в костюмах петуха и курицы, клюнув главного птичника поцелуями, взяли его под руки и повели по ковровой дорожке к нарядно разодетому сердцу юбилярши - Правлению. Перецеловав кормильца, Правление бережно подняло его над головами, словно знамя, и понесло к гигантскому столпу - пятидесятиметровому шелкопаду. От легкого прикосновения ласкового ветерка тончайший шелк тек тысячами больших и маленьких тряпошных волн, играющих в свете солнечного дня радугой цветов.

Трясущимися от волнения руками Жеребец потянул за концы два тонких капроновых шнурка. Шелк медленно потек вниз. Увидев белое, с зеленоватым оттенком яйцо, величавшее колонну, толпа охнула и дико заулюлюкала. Юные пионеры вместе с патсомольцами принялись совать в руки собравшимся по куриному яичку, кудахча и кукарекая на все лады. Директор затрясся в экстазе, выматерился на радостях, забыв про включенный микрофон, и начал свою торжественную речь.

- Еще земляк великого Мао Дзе Дуна Конфуций отмечал породистость нефрита. Там, наверху, указал он пальцем, - наша святыня - Яйцо из вечного камня. На него навешали столько достоинств, что и не упомнишь их. Но поверьте мне, коллеги и просто друзья-товарищи, достоинства эти не из пальца высосаны. Они высосаны из самого камня. Оказывается, он даже звенит, при ударе напоминая чем-то музыку. Какую уж там - не знаю. А говорят, яйцо не звенит. Тьфу ты, камень! Еще как звенит! Не смотрите, что он каменный.

Оратор дернул за веревочку. Насквозь просвеченное лучами солнца яйцо при легком прикосновении к нему серебряного колокольчика отозвалось мелодичным звуком.

- Что я говорил, а?! - зааплодировал Жеребец. - Яйцо не звенит?! Да, оно играет!

Оду восхваления древнего камня продолжил актер драмтеатра в костюме яйца.

- По поверьям тех времен полировка и блеск этого волшебного камня отражали непорочную чистоту. Его совершенная плотность и необыкновенная прочность считались залогом умственных способностей, а чистый и продолжительный звук, издаваемый им при ударе, напоминал прекрасную музыку. Люди! Присмотритесь внимательнее к этому великолепному символу из божественного камня: его цвет символизирует верность. А прозрачность призывает помнить об искренности. Радужное свечение олицетворяет небо. В нашем с вами яйце как бы заключен целый мир, пробуждающий в человеке благородные мечты и великую способность созидания.
После камня было живое художественное слово. Поэт Застойщиков зачитывал главы из своего романа в стихах.
Птичницы, состарившиеся на курино-петущиных хлебах, слушая правдивую историю своей трудовой жизни и родной фабрики, обрыдались: они и представить не могли, и не подсказал никто, что их каждодневный, неблагодарный труд может быть таким поэтичным и даже красивым.

Посторонний человек, не имеющий прямого отношения к яйцу и мясу, не нюхавший куриного дерьма, так точно и так волнительно написал об этом в трех книгах. Как будто всю свою долгую жизнь только и делал, что воспитывал неразумную птицу, всякий раз отдавая ей частицу души и сердца.

Здравствующую кормилицу поэт чествовал, сравнивая со стахановцами, выдающими на гора все без остатка, упавшую в бездну, разверзшую вдали, чтил и оплакивал, а грядущее поколение ко-ко-ко-кокающих пернатых любил и звал, как взывают к жизни и ждут озимых, воздевая натруженные руки к небу.

Лирик дочитался до того, что птичницы, разрыдавшись в голос, долго не могли успокоиться..

- Старик добросовестно отработал, - шепнул директору заместитель по сбыту.

- Хотел бы я знать, что сделал он с добром этим? - хихикнул Жеребец. - Три машины помета - охренеть!

- Главное, доверие нашей птицы оправдал: не зря тужилась.

Директору птицефабрики автор трехтомника первому вручил авторский экземпляр с дарственной надписью.

ххх
- Пап, а что это там блестит? - спросит малец, сидя на шее у папаши.

- Яйцо, сынок.

- Как у нас с тобой?

- Нет, сына, это дорогое. «У нас с тобой разные, а это все время левое», - усмехнулся про себя отец. - Все у нас нынче левое. Коммунисты - левые, патриоты - тоже. Газетенки их левые. Благоверные у наших женщин - в большинстве своем с левизной. Одни леваки кругом. И яйцо - туда же».

Вы знаете, уважаемый читатели, к моему греху и я тоже отношусь к армии леваков. Да-да! Левшой угораздило родиться. Ну это, думаю, не ахти беда какая! Еще одна рука имеется. Договорятся руки мои, рученьки. На птичьей фабрике тоже не все так печально: помимо левого есть еще и правое яйцо, то, которое проходит по всем накладным и ведомостям с указанием реальной стоимости. А левое, оно и есть левое. Поди его, поймай. Вывалилось, вернее, выкатилось оно на волю-вольную незаметно для постороннего взгляда и пошло гулять по рукам. Иди, раскуси его - левое оно или законное. Яйцо как яйцо! А сила у него большущая: во что угодно превратиться может - хоть в слиток золота. И превращается. А вы говорите, чудес на свете не бывает...