(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)
Это сейчас Федора похожа чёрт знает на что. И одевается как ошарашка, и ходит «походкой нежною, как у слона». И зубов штук пять-шесть на весь рот осталось, да и те – сплошные пеньки. С хозяйством едва-едва управляется – «здоровля нема». А раньше… О-о-о! Раньше за ней было не угнаться. Бежала, что называется, впереди паровоза.
А какая любознательная была! Не успеет, бывало, что-то где-то случиться – Федора уже там. Кто-то с кем-то «не так» переспал – Федора в курсе. У кого-то куда-то запропастилась курица – указующий перст Федоры обозначит направление поиска. Что и говорить, «есть женщины в русских селеньях», без которых и вода не освятится. Федора тому наглядный пример. Слободчане её характеризовали так: «Моторная жинка. Моторней не буваить. И тут – вона, и там – вона, и скрозь – вона. Опщим, одниею жопою на двох свайбах. Та шо там на двох – на десятёх свайбах! Чесно слово. И с откудова силы беруться, отак якщо подумавши! А спиваить! – прям заслухаться можна: усех перекричить».
К сорока пяти годам Федора накопила достаточно большой житейский опыт. Врождённой мудрости, – той, что на грани инстинкта, – ей тоже было не занимать. Плюс бойцовский характер. Все эти качества сделали её весьма влиятельной личностью. Наверное, именно таким женщинам цыгане присваивают титул шувани. У нас же они ходят без всяких титулов, но, надо отдать должное, тоже в почёте.
Держа руку на пульсе слободской жизни, Федора всегда обладала свежей информацией – новости текущего дня можно было только у неё и узнать, больше ни у кого. Для людей робких и нерешительных она была незаменимой наставницей. Авторитет её держался не только на абстрактных советах, а и на реальных действиях.
Раз, например, пришла к ней соседка спросить, почему её ни с того ни с сего стало тошнить. Федора перво-наперво поинтересовалась: «А ты, часом, не вагитная (не беременная)? – И когда та ответила «нет», тут же сделала вывод: – Значить, муху провоктнула (проглотила). – И посоветовала: – Выпый литру воды и чирыз мынуту засунь два пальця у рот та й вырыгай». Соседка последовала совету – и тошноту как рукой сняло.
Другой раз к Федоре обратилась сама Шаповалиха, семашница (частная торговка жареными семечками на стакан), конкурентка Чётр Матр. У неё уже неделю как «дуже тягнуло ныз» (сильно тянуло низ). Федора заподозрила опущение матки и поставила на живот средних размеров макитру – примерно так, как ставят на спину лечебные банки. «Шоб усё воно там утягнулося назад», – пояснила она. И попала в точку – Шаповалиха воспрянула после первой же макитры.
А то как-то позвали её срочно к одной старушке, Опанасовне, которая смачно зевнула, а рот после зевка закрыть не смогла – не стал почему-то закрываться рот, «хоч ты чорта йому дай», – сокрушалась невестка Опанасовны. Так и сидела бедная старушка с разверстым ртом, перепуганная и беспомощная. Федора и тут нашлась, как выйти из положения: она напустила на себя бодрости, щедро сыпала шуточками, делала весёлый, неунывающий вид, чем очень успокаивала Опанасовну и вселяла в неё надежду, что, как мы знаем, очень немаловажно для больного человека. «Ыш, як рота роззявыла. Шырше ны можна було, га? – Федора панибратски похлопывала Опанасовну по плечу и приговаривала: – Нычо-нычо, ны лякайся, бабка. Зара (сейчас) Хвыдоря Карповна усё зроблятымуть».
Хвыдоря Карповна (то есть Федора) сильно надавила пальцами на то место, где должны быть нижние коренные зубы (самих зубов у Опанасовны не было – давно выпали). Тут же что-то тихо щёлкнуло – и рот закрылся. Опанасовна на радостях стала чмокать свою спасительницу в руки и даже чуть-чуть всплакнула от счастья. Как потом объяснил Опанасовне фельдшер Конобраткин, Федора мастерски вправила вывих мандибулы (mandibula – нижняя челюсть). Старые фельдшера любили показать публике какие они эрудиты, поэтому где надо и где не надо вставляли в речь латинские слова, а то и целые выражения.
(Кстати, о старых фельдшерах, которых, увы, уже нет – по естественным причинам. Так вот, воскресни они сегодня из мертвых, запросто заткнули бы за пояс современных профессоров – тех, что наплодились в перестроечный период. Недаром этих неопрофессоров называют студенческими профессорами. Не в бровь, а в глаз! На студентов их тощих знаний и умений ещё кое-как хватает, а вот на больных – нет. К больным их нельзя подпускать на пушечный выстрел – опасно для жизни и без того не здоровых людей. Если бы не «простые» практические врачи (что без всяких степеней и научных регалий), безропотно подчищающие неопрофессорские ляпы, страшно даже представить, что стало бы с клинической медициной. Наверно поэтому некоторые облздравы, или, как их нынче пафосно величают, минздравы таких профессоров напрочь отлучили от больных, сопроводив эту позорную акцию отъятием и лечебных ставок. Теперь те, сидя только на ставках педагогических, учат будущих лекарей по книжкам: вечером прочитал – утром помчался рассказывать студентам. И дай бог чтоб донёс, чтоб не раструсил прочитанное по дороге в аудиторию. Главное, – считают они, – сделать умный вид, остальное само собой приложится. Нетушки, дорогие товарищи прохвэсора! Не тешьте себя иллюзиями. Когда человек не может отличить ухо от рыла, сразу видать, кто есть who.)
Итак, Федора процветала: что ни случай, то удача, что ни битва, то триумф. Но деятельной и амбициозной Федоре этого было мало, потому что все эти удачи и триумфы казались ей пузатой мелочью. Ей хотелось прославиться по-крупному. И Федора нашла то, чего хотела. И это «то» оказалось Лидкой-буфетчицей, по кличке Крокодил. (Есть в моих рассказах ещё одна Лидка-буфетчица, но та – в Алуште, и кличка у неё другая – Лошадь).
Сказать, что Лидка была некрасива, значило бы похвалить её, в крайнем случае, ничего не сказать. Почему? Да потому что Лидка была чудовищно безобразна – «як сто чартей». Сама безобразна, а любила красавца, Ивана Пилипчука. Причём любила так, что, когда тот приближался к ней, падала в обморок – то ли от желания, то ли от излучаемых им флюидов, то ли от чего-то ещё.
Естественно, любовь была односторонней. Федора знала об этом, и, тем не менее, взялась сосватать их, будучи уверенной, что дело выгорит, и что игра стоит свеч. Такая дерзкая уверенность была не беспочвенной – она зиждилась на ряде неоспоримых фактов. Прежде всего, – считала Федора, – у мужиков глаза где? – правильно, в жопе. Это, мол, хорошо известно. Кроме того, мужики гуляют с красавицами, а женятся на ком? – правильно, на уродинах – чтоб спать спокойно: некрасивая жена налево не пойдёт. Это тоже хорошо известно.
Ну а главное федорино кредо по данному вопросу вытекает из её короткого, но поучительного монолога: «Отак подумай хорошенько, голова два вуха, – втолковывала она сомневающейся Лидке, – хто е ты, и хто е вин! Ты – бу-хве-чи-ца! А вин хто? Гамно на лопати, от хто вин е! Подумаеш, слюсар (слесарь)! Чи й ны цяця! Ты кажен день маеш свижу копийку. А вин шо мае? Аж ничогисиньки! Од получки до получки… Кумекаеш? То-то й воно... Опщим, любов прыходить и уходить, а кушать хочица завжды (всегда)...».
И вот наступил час, когда Федора от слов перешла к делу. Она явилась к Лидке без предупреждения, и не домой, а на работу – в буфет. Было самое начало зимы, гнилая промозглая сырость обесцветила все краски жизни, благо с утра её начал теснить холод. Ветер изредка бросал в лица прохожих не то последние дождинки не то первые снежинки, а скорее и то и другое. Как такового мороза не было, но, судя по быстро загустевающей на дорогах грязи, он был на подходе и ожидался с часу на час.
Войдя в зал буфета и увидев очередь, Федора первым делом постаралась попасться Лидке на глаза. Когда та остановила на ней взгляд, подала выразительным жестом знак: выйди, мол, в подсобку, дело есть. Потом покинула помещение и неспешно пошлёпала через двор к чёрному ходу.
Лидка сделала всё от неё зависящее, чтобы очередь поскорее рассосалась. Улучив момент, когда последний покупатель вышел, а новый ещё не появился, заперла входную дверь и прислонила к оконному стеклу табличку: «Сдача стеклотары». Поспешила в подсобку, приоткрыла заднюю дверь. Федора ужом просунулась вовнутрь. «Драсьте вам у вашойи хати. Хух, холодище якое, аж зашпоры позаходили у пальци. От трохи постояла туточки на повитри, ожидамши когда ослобонисся, и прям заклякла уся чисто, – начала она пустопорожней фразой. – Ты сама чи е хто?».
«Сама, сама, – успокоила её Лидка. – Садитесь вот сюда, Федорочка Карповна», – указала она ласково на один из четырёх стульев, стоявших вокруг средних размеров столика, покрытого свежей скатёркой. Такие столики являлись облигатным элементом буфетного интерьера тех времён. Они всегда стояли в подсобках, сокрытые от посторонних глаз, и предназначались для трёх категорий лиц: своих, нужных и важных. Эти лица входили и выходили через чёрный, или, как его ещё некоторые называли, задний ход. Их никто не должен был видеть – ни-ни! – в чём, собственно, и заключался главный смысл этих пресловутых ходов.
К счастью, в момент визита Федоры никого из пользователей чёрного хода не было, и столик пустовал. Обстановка для секретного разговора оказалась вполне подходящей. Федора села основательно, разложив перед собою натруженные руки, а Лидка примостилась рядом, на одну ягодицу, повернувшись к гостье вполоборота («як сорока на килку» – подумала Федора), давая тем самым прозрачный намёк, что она на работе и времени у неё в обрез.
Наверное поэтому Федора начала без обиняков: «Лид, так ты хотиш чи ны хотиш? Бо я вже ны можу дывытыся, як ты чахниш». Лидка не стала притворяться и делать вид, что не имеет понятия, о чём речь. Разговор на эту тему – насчёт того чтобы присушить Ивана к Лидке – бывал у них и раньше, и неоднократно, но из-за нерешительности (а точнее – неверия) Лидки каждый раз повисал в воздухе. Но отныне, и Лидка это явственно почувствовала, Федора намерена идти ва-банк – вынь ей да положь конкретное «да» или конкретное «нет». И лучше конкретное «да», а то если Лидка скажет «нет», Федора умоет руки и больше не будет навязываться. Тогда кусай локти...
И Лидка согласилась. Правда, она как-то растерянно-панически воскликнула: «Ой, мамочки мои! Так сразу! А что для этого нужно?» – но вырвавшиеся непроизвольно восклицания уже ничего не значили.
Федора не спешила отвечать на эти глупые, как ей казалось, вопросы. Она разглаживала ладонью скатерть, хоть на ней не было ни одной складки. Потом принялась рассматривать содержимое подсобки, бесцеремонно, как дикарь в Нью-Йорке, крутя головой то в одну, то в другую сторону. Заметив ящик с пустыми бутылками, дотянулась до него рукой, вытащила одну бутылку, понюхала из горлышка и поставила обратно.
Всем своим видом Федора показывала, что не хочет давить на Лидку – пусть, мол, решает сама, а лично ей, Федоре, не очень-то это и нужно – забот и так хватает: от клиентов отбоя нет. Лидка ковыряла ногтем уже почти засохший прыщ на подбородке и тоже молчала. И это молчание Федора расценила как согласие; она поняла, что Лидка загорелась идеей сватовства, надо только поддать огоньку, чтобы эта идея заполыхала в полную мощь и склонила чашу весов в сторону твёрдого «да».
Как у всякой некрасивой девушки, у Лидки сформировался комплекс неполноценности: тенденция к самоуничижению, частые депрессивные состояния, паническая боязнь злых языков, чрезмерная мнительность. Ей казалось, что все только и говорят о её затянувшейся девственности. Непристойные разговоры мерещились даже тогда, когда Лидка была одна, наедине с собой. Они преследовали её как слуховые галлюцинации, как наваждение, не давая ни на минуту расслабиться.
Стоило кому-то не так посмотреть на неё, скосить глаза или криво ухмыльнуться, как она тут же принимала всё на свой счёт. Если двое-трое стоящих где-нибудь в сторонке парней тихо о чём-то беседовали, да ещё при этом и улыбались, – этого было достаточно, чтоб у Лидки «оборвалось сердце» от мысли, что идёт нехороший разговор именно о ней. А тут ещё эта дурацкая фамилия – Дрок…
На рабочем месте, за стойкой буфета, она вообще была как на экране и чувствовала себя особенно незащищённой – от любопытных глаз, от ехидных подначек, от сальных шуточек. Когда в буфет заходил Иван, Лидку кидало в жар, потом в холод. А дрожь в теле была настолько сильная, что мешала отмерить сто граммов водки – бутылка стучала о стакан, и это ввергало покупателей в состояние «телячьего» восторга – будто для полного счастья им только этого и не хватало.
Девушка реально оценивала свои возможности и изначально знала, что Иван ей не по зубам, что он – её пожизненное табу. А поделать с собой ничего не могла – любила «как последняя дура». Иван не оказывал ей никаких знаков внимания. Другие парни, даже калеченые и порченые, к ней тоже не льнули, да они ей и не были нужны, пока существовал на свете Иван. И все об этом знали – знали и упивались лидкиной мукой. Естественно, она не верила в утопические федорины прожекты.
Федора всё это прекрасно понимала, поэтому и произнесла свою знаменитую фразу: «Хто е ты, и хто е вин! Ты – бу-хве-чи-ца, а вин – гамно на лопати». И эта фраза сработала – она убедила Лидку, как не что другое. Девушка дала согласие, окончательное и бесповоротное. Федора потом часто благодарила судьбу, что ниспослала ей в нужном месте и в нужный час эту сакраментальную фразу – фактически после неё она получила возможность доить Лидку во все дойки, как свою собственную корову.
А Иван... Да что Иван! «Високий та стрункий, високий та стрункий, ще й на бородi ямка…» – как поётся в старинной гуцульской песне. Ему ничего не надо было предпринимать для того, чтобы нравиться девушкам. Природа сама позаботилась об этом, как бы проведя на нём уникальный эксперимент по фокусированию лучших мужских качеств в пределах одной – отдельно взятой – человеческой особи.
Именно так: всё отборное взяла да и отдала в одни руки – как говорится, за красивые глазки. Согласитесь, бывает так, когда у кого-то – всё, а у кого-то – ничего. Почему такая несправедливость? – кто его знает. Этот почти философский вопрос мучит многих, но ответа не имеет, и вряд ли возымеет. Одному надо биться всю жизнь, чтобы получить хоть капельку из вожделенной чаши добра и благоденствия, а другому не надо делать ничего – само льётся в рот, знай только открывай его.
Иван был типичный баловень судьбы – ну и что, что на плебейском уровне! Да покажись он в обществе высшего пошиба где-нибудь в Москве, Ленинграде или Киеве, его бы с руками и ногами оторвали элитные красотки. Принцем бы сделали. Всеобщим кумиром. Посадили бы в угол и молились на него. Но он недопонимал своей исключительности – жил и получал удовольствие в своём болоте.
Естественно, не родилась невеста, которая не мечтала затащить его в свои сети. Стоило ему шевельнуть пальцем, как любая и каждая, теряя голову, шла за ним, готовая на всё и вся, покорная и, увы, обречённая – как та овечка, что на заклание. А дочка прокурора Блудова, пышнотелая Любочка, школьница-скороспелка специально от него забеременела, рассчитывая таким путём решить проблему замужества.
Не тут-то было! Иван своевременно сориентировался и отдалился от неё. Даже грозный любочкин папаша-прокурор ничего не мог сделать. Ему пришлось прикусить свой язык, привыкший болтаться как помело, и молчать. О, как бы он рявкнул, насупив брови: «А ну-тко подь сюды, пачкун ты этакой! Марш к ногтю, гнида! Да знай, поганец, с кем дело имеешь!» Но Любочка, бия себя пухлым кулачком в грудь, поклялась утопиться в речке Молочной, если с Ивана упадёт хоть один волосок. И этой угрозой укротила отцовскую прыть.
«Чем чёрт не шутит, – подумал прокурор, – ещё возьмёт девка да и кинется сдуру в омут, мало ли известно таких случаев. Или удавится в сарае на сволоке». Он лишь отвесил дочери смачную семейную пощёчину (за себя и за жену) под бессильно-злобное шипение: «Под-з-з-заборная ш-ш-шлюха… Др-р-рянь… С-с-самка… Поз-з-зор… И в кого ты такая ур-р-родилась…» – и всё дальнейшее пустил на самотёк.
Слободчане Ивана не осуждали – осуждали Любочку. Где надо и где не надо они с удовольствием озвучивали одну и ту же фразу: «Сама йому на болванэць нанизалася, так хай ото на себя и пеняить, а не шукаить вынуватых». Любочка родила сына, но Ивана этим не шантажировала. Она относилась к той категории наивных женщин, которые считают, что коль любишь мужчину, не чини ему зла, пусть будет счастлив, даже если он нагадил на тебя с верхнего этажа и ушёл к другой бабе.
И Любочка не чинила. А люди, глядя на неё и сынишку, качали головами и приговаривали вослед: «А покрытка попидтынню з байстрям шкандыбае…», почти дословно цитируя классика и проводя тем самым аналогию между Любочкой и обманутой москалём (кстати, тоже Иваном) украинской девушкой Катериной (поэма Т. Г. Шевченко «Катерина»).
Вот с таким «материалом» и предстояло работать Федоре.
Лидка знала, что покупатели уже набежали и толпятся у закрытой двери. Что хватит чесать языком и испытывать терпение очереди. Пора открывать буфет, не то будет взрыв негодования. Оно ей надо! Но Федора сидела – монумент монументом – и ни с места: не заручилась, видать, стопроцентной гарантией, что Лидка не даст попятного и не раздумает насчёт присушки Ивана.
В назидание привела устрашающий случай с Нинкой Тяпкой: «Узять хоч бы ту ж Нинку Тяпку, лыстоношу (почтальонку). Улюбилася, бидолага, у Додика-ахвыцера, шо у Маруськи Шевченчихи квартиру держить – Шпигель чи Шмигель, чи як його там? Думала, поклыче йийи замиж (замуж)... А Додик оказавсь ны дурак – не поклыкав. Ны хОчу, каже, ярмо на шыю чиплять, нашо воно мине здалося! Одна покута, мов, з цымы жинкАмы.
И шо ты думаеш? – вона узяла та й удавилася… И, главно, чим?! Канатом – тым, шо козу на килок прывьязувала у канави биля линии. – Федора почти ликовала: ей казалось, что уж теперь Лидка точно наложит в штаны и станет умолять её поскорее начать присушку Ивана. Для закрепления достигнутого эффекта она победно закончила: – Скоко разИв я казала: Нин, давай прычарую твого жидка до тебя. Так нет же, ны захотела. Чи, може, денях (денег) пожалкувала. А послухай вона меня – й жила б зи своим Додиком, й горя б не знала…».
В дверь буфета начали стучать. Послышались женские голоса, всё более и более громкие. Назревал ропот. И тут обычно вежливая и доброжелательная Лидка впала вдруг в сильнейшее раздражение, граничащее со злобой – Федора даже опешила. Раздражение на всю эту шушеру, беснующуюся у входа. Приспичило им, видите ли... Только своим потребностям потакают, а там хоть трава не расти. Только бы им жрать да с… Как животные.
И Лидка махнула рукой: чёрт с ними, пусть ждут! Пусть хоть головой о стенку бьются! У них хоть какое-то счастье есть: и толстые, и опустившиеся, и безграмотные, все как одна говорящие «калидор» вместо «коридор», «аблакат» вместо «адвокат», «обыркост» вместо «абрикос», а семьи имеют… И дети есть… И хоть когда-никогда, а приголубят их сильные мужские руки, пожалеют, защитят, утешат. Так пусть же довольствуются этим – это так немало!
И Лидка решила не терзать себя угрызениями совести – буфетчица тоже человек, она тоже хочет счастья – простого бабского счастья, как они. Может, сейчас как раз и решается самый главный вопрос её жизни. Короче, покупатели никуда не денутся, их – много, а буфетчица – одна. Пусть ждут.
Но тут подала голос Федора. Она убедилась, что Лидка созрела и теперь из её рук не вырвется. Прихлопнув ладонью по столу – как бы подводя черту – она серьёзно сказала: «Опщим так, Лида. Як только пойдёть у тебя на рубашку (начнутся менструации), зразу имчись до меня. Буду чарувать. А зараз усё, пишла я, бо бабы двери высадять, з луткою…».
Лидка засуетилась, сунула Федоре в карман деньжат, завернула с килограмм шербету, положила в кошёлку бутылочку «Белоголовки» (водки) и пару бутылочек пива – «для дяди Пилипа», мужа Федоры. Та выскользнула из подсобки, и Лидка направилась, наконец-то, открывать дверь. Наступал новый этап её жизни.
Но не успела Лидка дойти до покупателей, как Федора вновь постучалась. Та открыла – Федора извиняющимся тоном проканючила: «Ой, Лида! Забула спытать. А чи нема у тибя якого-нЕбудь тИстэчка (какого-нибудь пирожного). Бо Пилип так любыть...». Лидка (тоже извиняющимся тоном) посожалела: «Нету, Федорочка Карповна, не завезли ещё. Будет – прихвачу с собой и занесу вам домой». А сама подумала: «Совсем обнаглела баба, теперь не слезет с меня. Дай палец, так она руку откусит. Но... что поделаешь! Переживу. Лишь бы помогла».
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/04/26/1411